Текст книги "Кто ты, Билли Притти?"

– Гитара, пианино, футбол, английский… Я ничего не бросил. Наоборот. Это мамин способ всегда знать, где я.

Мы молча идем рядом. Оба смотрим прямо перед собой, и я вспоминаю, как Марсель зовет меня прокатиться на своем «ситроене» каждый раз, когда хочет сказать мне что-то важное. Салон машины, убегающие километры и шоссе впереди – лучший способ, который он нашел, чтобы говорить, не встречаясь со мной взглядом.

– Я не думал, что ты действительно приедешь.

– Тогда не надо было предлагать.

– Я не это хочу сказать. Я рад, что ты здесь. Правда рад. Но ты представляешь себе? Я не могу пройти ста метров вне поля маминых радаров.

Он выдерживает паузу.

– Я с самого начала знал, что ты самый смелый человек из всех, кого мне будет дано встретить в жизни.

Надо же, какой оборот, как изящно он уже выражается. Я вспоминаю Марселя, его деревенский выговор, как он раскатывает «р» и приправляет большинство своих фраз крепким словцом.

– Смелость ничего не значит. Марсель всегда говорит, что смелость без страха – это просто глупость.

– А тебе страшно?

– Нет.

Он всматривается в меня, как будто хочет прочесть мои мысли, и я с вызовом выдерживаю его взгляд. Он никогда не узнает, что я здесь только для того, чтобы оттянуть встречу с той взрослой, которая ждет меня в конце детства. Не узнает, что я приехала сюда, потому что цепенею от одной мысли, что когда-нибудь смогу броситься за катящимся магнитиком, потому что у меня никогда ничего не было в достатке.

* * *

Я гашу свечи, зажимая фитиль большим и указательным пальцами.

Я хватаю рыб голыми руками, чтобы снять их с крючка, когда Марсель берет меня с собой на рыбалку.

Я всегда отвечаю «нет» на вопрос: «Тебе больно?»

Я вру, что не боюсь щекотки.

Я всегда отвечаю «нет» на вопрос: «Тебе страшно?»

Я и бровью не веду, когда мне очень больно у зубного.

Я всегда отвечаю «нет» на вопрос: «Хочешь, прекратим, если тебе слишком тяжело?»

Я прыгаю с самой высокой вышки в бассейне.

Я всегда отвечаю «нет» на вопрос: «Хочешь, помогу тебе?»

Я спускаюсь за бутылкой в подвал, даже когда темно, в разгар зимы.

Я не пла́чу.

Я сажаю пауков в баночку, чтобы выпустить их на улицу. Я ловлю ящериц, мышей и лягушек.

На ярмарке я сажусь на карусели, которых все боятся.

Мне почти все время страшно.

* * *

– Ты проводишь меня на вокзал?

– Я… э-э…

Искра паники мелькает в его глазах. Я делаю вид, будто не заметила, не поняла, в чем проблема. Я жду. Пусть он сам скажет, пусть столкнется со своими проблемами слишком любимого ребенка, чтобы мир обрел равновесие хоть на секунду.

– Ну?

Он опускает голову и бормочет что-то совершенно неразборчивое, но я отлично его слышу.

– Что ты сказал?

– Я не могу, это слишком рискованно.

– Ладно, – киваю я. – Тогда пока.

Я уже спускаюсь по ступенькам, ведущим в метро.

– Ты не можешь понять, что это такое, когда у тебя мама…

Я замираю, как будто мне выстрелили в спину. Оборачиваюсь и смотрю ему прямо в глаза.

– Может быть, смелость без страха – это глупость. Но страх без всего – это просто страх, Максим. Если ты слишком боишься жить, это твое дело. Но не надо портить жизнь другим, если твоя уже испорчена вконец.

Глава 6
2005

Мне 14 лет. Марсель считает, что не нужно привлекать внимание окружающих. Он не любит опаздывать, просит не разговаривать слишком громко на людях и вздрагивает, когда медсестра произносит его имя, приглашая в кабинет врача. При этом я никогда не слышала, чтобы кто-нибудь так шумно ел суп.

Когда я прошу его рассказать про свое детство, он всегда отвечает одно и то же.

– Что ты хочешь, чтобы я тебе рассказал? У нас тогда ничего не было.

И пожимает плечами.

Но в этот день я от него не отстаю. Я хочу узнать больше, раз и навсегда.

– Ну я не знаю, расскажи хоть немного. Про твоих родителей, про братьев и сестер, про место, где вы жили. Все равно что.

Он глубоко вздыхает.

– Мы жили на старой ферме, расположенной на вершине холма. Мои родители занимались всем понемногу. Они держали птицу, свиней, огород, было несколько виноградных лоз. Ближайший сосед жил в пятистах с лишним метрах от нас. Школа находилась в деревне, до нее надо было идти три километра хоть в дождь, хоть в снег. Впрочем, ходил я туда недолго. У меня было шестеро братьев и сестер, я последыш. Когда я родился, повитуха сказала моей матери: «У вас мальчик». А та ответила: «Мне наплевать». Ей было за сорок, сама понимаешь, в таком возрасте… Ну да ладно. Тогда не то, что сейчас. Зачастую дети появлялись, когда их не ждали.

Он медлит, потом добавляет:

– Но, знаешь, нам с братьями и сестрами всегда давали есть первыми. Я никогда не голодал.

Думаю, для него это было единственное доказательство любви.

* * *

Марсель говорит, что мы из скромной среды. Он говорит, что нам грех жаловаться, но все-таки мы были бы не против иметь побольше, хоть немного. Когда я спрашиваю его, что бы ему хотелось иметь, чего у него нет, он не знает, что ответить. Повторяет: «Побольше, хоть немного», пожимая плечами. Даже его мечтам не хватает размаха. Я ему так и сказала на днях. Он посмотрел на меня с грустным видом, от которого я всегда чувствовала себя виноватой, и ответил: «Ни к чему они, эти мечты. От них одни беды».

Вечером я поискала слово «скромный» в словаре. Я всегда так делаю, когда мне что-то не дает покоя. Наш учитель французского месье Доге постоянно повторяет нам: знание – сила, прежде чем что-то изменить, надо это понять.

Вот я и читаю все определения слова. И тот абзац, где говорится, что быть скромным значит быть нетребовательным: быть скромным в своих притязаниях. И другой, где сказано, что скромный – это тот, которому придают мало значения: скромный подарок. И еще тот, где говорится, что быть скромным значит быть незаметным, простым, без блеска, без богатства: скромная среда. Я закрываю толстый словарь и думаю о Марселе, который так и остался в своей скромной среде, как рыба в среде водной. Не задавая вопросов. В ограничивающем комфорте. Со своим «Лучше синица в руках, чем журавль в небе», которое он без конца повторяет.

Нам грех жаловаться, и я не жалуюсь. Но если мне зададут вопрос, если лично меня спросят, чего мне хочется такого, чего у меня нет, я смогу ответить. И еще я знаю, что буду это что-то искать.

* * *

Однажды, вернувшись домой после уроков, я нахожу входную дверь приоткрытой. С Марселем такое случается все чаще. Забывчивость. Пока это пустяки, мелочи. То, что он потихоньку сдает, могло бы остаться незамеченным, если бы я не обращала на эти детали такое пристальное внимание. ПИН-код банковской карты, ключи от ситроена, слово, которое он никак не может вспомнить… В его фразах все чаще проскальзывают «это самое» и «как его», мне иногда кажется, что наши разговоры – это тексты с пропусками.

* * *

Я бегаю все быстрее, но мои оценки застряли на мертвой точке. Я не хочу читать книги, которые меня заставляют читать, я не вижу никакого смысла в математике и еще меньше в естественных науках. Мир мне видится таким, какой он есть, и меня это устраивает.

На днях на тренировку пришел отборщик. Я знала, что он придет, об этом объявляли, но я забыла. Зато остальные отлично помнили. В раздевалке царило напряжение, все достали свою лучшую форму. Ту, что приносит удачу, или ту, под которую не проберется никакой ветер. Смешно видеть, во что люди больше всего верят. Я-то верю мало во что, поэтому форма у меня обычная. Та, которую приходится стирать каждую неделю.

Тренировка проходила как обычно, вот только тренер напустил на себя важный вид. Он хлопал в ладоши и орал команды с края дорожки, хотя обычно просто записывает упражнения на доске, а потом садится на трибуне. Я пробежала как всегда, за это мне и нравится бег. За постоянство. Когда делать особо ничего не надо и, как бы то ни было, рассчитывать можешь только на себя.

Зима – мое любимое время года для бега. С поля слышно футбольную команду. Свистки, выкрики, но ничего больше. Холод и темнота выключают громкость городов. Я чувствую, как мои мышцы, поначалу деревянные от зимних температур, потихоньку просыпаются. Мне нравится ощущать эту приятную боль, чувствовать, как кислород обжигает грудь изнутри, быть на улице и думать обо всех, кто в тепле.

За несколько минут до конца тренировки отборщик подошел к Жан-Пьеру. Я видела, как он дал ему сложенный вчетверо листок бумаги, пожал руку и ушел со стадиона.

Жан-Пьер заходит к нам в раздевалку. Он ничего не говорит, просто идет к доске и прикрепляет к ней магнитом развернутый листок.

– Вот, – говорит он. – Список отобранных для региональной команды.

И уходит, хлопнув дверью. На бумаге перед нами только одно имя: Билли Летелье.

* * *

Легкая атлетика стала моим смыслом жизни. У меня новая мечта, и я держусь за нее изо всех сил: я хочу быть самой быстрой девочкой во Франции. Поэтому каждый вечер после уроков я сажусь на поезд, который за двадцать минут довозит меня до соседнего большого города. Я тренируюсь с девочками, мечтающими о том же, и мы вместе гонимся за нашей мечтой со всех ног, но разделить ее не сможем.

В этой новой команде я в отстающих. Мне не хватает навыков, техники, но еще выносливости и силы. Иногда мне кажется, что я прошла отбор в эту группу по недоразумению. Я хожу на тренировки с комом в желудке, но все равно хожу, потому что, хоть на них моя мечта и разбивается о действительность, это лучший способ прикоснуться к ней. Я понимаю: мне надо работать больше других, чтобы наверстать отставание. И не важно, что дождь льет как из ведра, что болят все мышцы или что на последнем старте я подвернула ногу: я все равно сажусь в поезд, чтобы выйти на дорожку. Я не хитрю. Никогда не стартую до свистка, не перехожу на шаг, пока не пересеку финишную черту, делаю все отжимания и подтягивания, которые мне велят, и даже когда слишком устаю, чтобы продолжать, я продолжаю. Хочется все бросить, но это невозможно. Я не могу. Не могу оказаться среди тех, кто бросает, я этого просто не умею, ведь я всегда была той, кого бросают.

Летом я каждый день пробегаю несколько километров вокруг футбольного поля рядом с моей старой школой. Там ничего не изменилось. Все тот же забор, окружающий четырехугольную площадку, и на нем граффити, изображающее Майкла Джордана в майке «Чикаго Буллз». Ниже написана фраза, которую я каждый раз читаю, пробегая мимо: «Спорт тебя спасет».

Я столько раз читала эти слова, что, когда наступает август, я иногда произношу их про себя, просто так, стоя под душем или идя по улице.

Мне кажется, что эта фраза ничего не значит. «Спорт тебя спасет». Чего же он тогда ждет? Я не понимаю, что каждый круг – это уже облегчение.

Я не осознаю, что занимаюсь легкой атлетикой так, как если бы от этого зависела моя жизнь. Что я плачу, когда не всхожу на пьедестал, бросаюсь вперед, пересекая финишную линию, съедаю большую тарелку макарон накануне важных соревнований, будто исполняю священный ритуал.

До меня не доходит, что я не курю, потому что бегаю. Что не болтаюсь бесцельно у школы, потому что мне надо на тренировку. Что не пью спиртного, потому что уже работаю над преодолением собственных возможностей.

Мне 14 лет, и я еще не знаю, что в этой жизни формирует нас как личностей. Но уже догадываюсь, что нас спасает.

* * *

В один из летних дней, спускаясь по лестнице, я вижу, что на ступеньке сидит парень. Заметив меня, Максим вскакивает, как прошитый электрическим разрядом. Прошло больше года с нашей последней встречи, и я все еще удивляюсь, что узнаю его за секунду, хоть практически его не знаю.

– Как насчет апноэ-поезда? – предлагает он, улыбаясь.

* * *

В этот раз мы с трудом просовываем ноги под перилами моста. Наверно, так измеряется конец детства – пространствами, в которые ты еще пытаешься поместиться.

– Ты уверен, что твоя мама не сообщила в полицию?

Он смотрит на свое запястье, будто хочет узнать время на несуществующих часах.

– У нас есть еще пять минут.

Он улыбается, потом вновь становится серьезным.

– Тетя мне помогла.

– То есть?

– Сказала ей, что ты переехала. Мама думает, что ты плохо на меня влияешь.

– Почему это я плохо на тебя влияю?

– Не обижайся на нее. Она… она такая, какая уж есть.

Это «как уж есть», сопровождаемое пожиманием плечами, я всю жизнь слышала от деда. Для Марселя не существует ни борьбы, ни обид, ни несправедливости. Думаю, он считает себя везучим, потому что у него есть крыша над головой и полная тарелка на столе, когда он вечером приходит домой.

Максим смотрит на меня и улыбается. Видно, что он хочет что-то сказать, но медлит.

– Почему ты так злишься, Билли?

* * *

В тот же вечер я назначаю ему встречу у подъезда. На этот раз его тетя в курсе, и у нас есть разрешение гулять до полуночи. «В полночь и ни минутой позже», – уточняет она, высунувшись в окно и стараясь выглядеть грозно. Мы даем ей обещание и уходим. Ни у меня, ни у него нет часов.

На одной маленькой площади есть бар, в который каждую субботу приглашают на вечер музыкантов. Я никогда там не была, но знаю, что ребята из моей школы туда ходят: целый ряд скутеров и мопедов припаркован под тополями. Мы садимся за столик из нержавейки, заказываем две кока-колы и потягиваем ее, рассматривая людей вокруг. Впервые я что-то пью в баре. Марсель не видит в этом смысла: зачем пить где-то, когда все, что нужно, есть дома?

Настоящей сцены нет, только расстеленный на полу брезент, стоя на котором в сопровождении гитариста и ударника, хриплым голосом поет женщина. Песни следуют одна за другой, и я понятия не имею, о чем мы друг другу рассказываем. В какой-то момент Максим упоминает о своей жизни в Париже: мол, насколько она не похожа на мою жизнь здесь. Насколько я свободна в сравнении с ним. Насколько я другая. Я понимаю, что это слово – настоящий лингвистический эквилибрист. Оно может принимать и положительный оттенок, и отрицательный, и разница между ними большая. Максим зажимает губами соломинку, отпивает еще глоток и смотрит в сторону.

И вот тут-то я вижу ее: Жюли. В одной руке у нее шлем, в другой – сигарета, и она как будто кого-то ищет среди редких клиентов за столиками. Наверняка Жад, они никогда не расстаются, даже в туалет ходят вместе. Проходя мимо нас, она задерживает взгляд на Максиме, и я испытываю что-то новое, это чувство мне незнакомо и почему-то неприятно. Она таращится на меня полсекунды, коротко улыбается и снова смотрит на Максима.

– Кто это? – спрашивает он, когда она удаляется.

– Девчонка из моей школы.

Больше я ничего не добавляю. Не говорю, что она живет в том большом доме за высокой оградой, с гигантским садом и идеально подстриженными розовыми кустами. Не говорю, что она иногда курит сигареты со школьными смотрителями[4]4
  Сотрудники французских колледжей и лицеев, отвечающие за соблюдение правил внутреннего распорядка учебного заведения. Школьными смотрителями часто подрабатывают студенты. – Прим. ред.


[Закрыть], как будто она для них своя. Не говорю, что она любимица всего города, начиная с мэра, у которого она проходила летнюю практику, когда я работала в булочной. Я не говорю ничего такого, чтобы не навести Максима на мысль, что, хоть он никогда с ней не говорил, к ней он наверняка ближе, чем когда-либо будет ко мне.

Он поворачивает голову и внимательно смотрит на Жюли, сидящую через несколько столиков от нас. И тут певица начинает новую песню. Ту самую песню, которая шесть лет назад зазвучала в моих ушах через наушники плеера и заставила поставить под сомнение все, во что я верила. Максим смотрит на меня. Мы больше никогда об этом не говорили, но я вижу по его глазам, что он помнит.

– Мне очень нравится эта песня. Каждый раз, когда я ее слышу, она напоминает мне о тебе. Ты хорошо ее пела.

Я не свожу глаз с женщины за микрофоном. На миг я представляю себя на ее месте, как будто сама пою, и задаюсь вопросом, что чувствует человек, когда он в центре внимания. Я быстро отгоняю этот образ, но одна мысль не уходит. Впервые в жизни меня разрывают два противоположных желания: не привлекать к себе внимание и ни в коем случае не остаться незамеченной.

– Пойдем?

– Куда?

– Не знаю. Куда-нибудь.

Максим улыбается.

– Ты уверена? В последний раз, когда ты предложила что-то в этом роде, у нас были неприятности.

Я встаю.

– Ну и?

– Ну и не может быть и речи, чтобы ты делала что-то классное без меня.

Я шагаю, не имея ни малейшего понятия, куда мы идем. На мне теперь лежит обязанность сделать «что-то классное», но я даже представить не могу, что это может быть. Бо́льшую часть своего времени я провожу, бегая по кругу или разговаривая со стариком, который думает, что никто никогда не ступал на Луну. У меня нет старшей сестры, которая показала бы мне, что вошло в моду или вот-вот войдет, и телевизора у нас по-прежнему нет. Однажды кто-то сказал мне, что я как персонаж из серии книг «Ужастики», «со всем этим туманом вокруг». Я прочла их все, но не сразу поняла, что в них так притягивает. Теперь я знаю, что манит тайна. Тайна вокруг трагедии, которая однажды прошла и через мою жизнь.

– Я знаю, куда мы пойдем.

Через несколько минут мы оказываемся у церкви. Максим смеется, но тут же понимает, что я не шучу.

– Кажется, там есть крипта и одна из дверей иногда бывает открыта. Так, во всяком случае, говорят в школе.

Он не двигается с места, тогда я иду к зданию и начинаю обходить его, держась рукой за стену: когда-то я узнала, что так надо делать, если хочешь выбраться из лабиринта. Проделав почти половину пути, я замечаю несколько ступенек, ведущих вниз, к маленькой деревянной двери, видимо, той самой, о которой говорят в школе. Я тяну за ржавую железную ручку, похожую на перевернутую подкову, но ничего не происходит. Дверь заперта. Должно быть, изнутри, на крючок, который поднимается и опускается. Было бы достаточно просунуть в щель линейку, чтобы приподнять его. Но у нас с собой ничего нет.

– Билли, смотри. Она наверняка здесь не случайно.

Максим протягивает мне вилку, которую только что нашел между камнями. Протягивает, будто напоминая, что это была моя идея – мне и доводить ее до конца. Я просовываю вилку в щель, провожу ею, осторожно, снизу вверх, и чувствую, как что-то приподнялось. Одновременно я тяну на себя дверь, и на этот раз она открывается.

Я ныряю внутрь будто без сомнений, хотя, разумеется, сомнения у меня есть. Всего несколько сантиметров отделяют наши головы от сводчатого потолка, а темнота такая, что ничего не видно. Но мы идем вперед. Вдыхаем смесь пыли и сырости, этот затхлый запах, свойственный местам, где воздух застаивается и не может выйти наружу. Вдали, где-то очень далеко угадывается тоненькая полоска света, как будто лежащая на полу. Наверно, там вторая дверь. По крайней мере, на это мы надеемся, хоть и побаиваемся того, что может находиться за ней. На этот раз за ручку тянет Максим, и мы оказываемся перед каменной лестницей, ведущей вверх. Свет идет от указателя запасного выхода: белый бегущий человечек на зеленом фоне.

Дойдя до последней ступеньки, мы оба упираемся ладонями в необтесанное дерево двери.

– Заходим на счет три?

– Раз…

– Два…

Я толкаю, Максим теряет равновесие и растягивается на холодном полу нефа.

– Билли! Ты не сказала три!

– Тс-с-с-с! Не говори так громко.

Церковь пуста. Скамейки стоят рядами по обе стороны от центрального прохода до самого алтаря, за которым виднеется средних размеров орган. Большие цветные витражи придают проникающему сквозь них свету красно-синие оттенки. Наверно, это свет луны, она почти полная сегодня вечером, да и фонарей много вокруг здания. Я иду к столику, на котором стоят десятки свечей, какие-то еще горят, и отблески их пламени пробегают по лицу Максима. Наши глаза встречаются, он не отворачивается.

– Так странно быть здесь… глубокой ночью.

– Ага. Я-то никогда не бываю в церкви, ни днем, ни ночью. Марсель говорит, что Бог существует только для тех, кого это устраивает. А его это не устраивает.

– Ты спрашивала его о Билли Притти?

– О чем конкретно?

– Не знаю… Почему, например, он внушил тебе, что она существует.

Я не отвечаю. Иду к первому ряду и сажусь прямо напротив огромного креста, который запросто убьет меня, если упадет. Об этом я думаю, когда Максим подходит и садится рядом. Сначала он сидит молча, а потом тихонько берет мою руку. Мгновенно и резко электрический разряд пронзает мое тело и ударяет прямо в сердце. И он произносит эту фразу, очевидную истину, которую я до тех пор отказывалась слышать.

– Знаешь, когда ребенку врут, от него наверняка что-то скрывают.

И вдруг где-то хлопает дверь и откуда-то звучит голос:

– Кто здесь?

Не раздумывая, мы бросаемся на пол, как если бы взорвалась бомба. Бросаемся так резко, что скамейка, на которой мы сидели, скользит по старому каменному полу и издает глухой звук.

– Отвечайте. Я знаю, что вы здесь. И главное, что вам здесь нечего делать.

Дверь, через которую мы проникли в верхний зал, находится всего в нескольких метрах. Максим считает на пальцах, и, когда средний поднимается рядом с указательным и большим, мы бежим к выходу. Человек кричит нам вслед: «Стоять, не двигаться, это приказ!», но нам плевать. Мы бежим, бежим, не останавливаясь, по лестнице, в крипту и дальше, оказавшись на улице, бежим по городу, бежим и смеемся, потому что знаем: теперь с нами ничего не может случиться. Мы бежим, ведь это единственный известный мне способ спастись от всего, что меня пугает.

Мы добегаем до парка и, ни слова не говоря, лезем через ограду. Ложимся в траву, почти на том же месте, что и пять лет назад, и я задаюсь вопросом, помнит ли мироздание повторяющиеся моменты. Те, которые тела не забывают.

Через пять минут, когда мы наконец переводим дыхание, Максим поворачивается ко мне, упираясь локтем в землю.

– Мы должны пообещать друг другу видеться как минимум раз в год. По очереди. Один раз приезжаешь ты, один раз я.

– Каждое лето, например?

– Например.

– Значит, следующим летом приеду я?

– Да.

– А где я буду ночевать? У своего дяди, который живет в твоем доме, но имеет наглость не существовать?

* * *

Наутро в кухне Марсель спрашивает меня, чем я хочу заниматься после окончания школы. Он никогда раньше не задавал мне такого вопроса, и этого вполне достаточно, чтобы оставить его без ответа. Я молчу, и он продолжает:

– Тебе же будет нужна работа. Не сразу, конечно, но все-таки, время-то идет быстрее, чем мы думаем.

Марсель всю жизнь проработал на почте. Он поступил туда в 18 лет, в общем-то случайно, благодаря своей сестре, которая беспокоилась за него и поговорила о нем с соседом. Ему протянули руку, и он не выпускал ее больше сорока лет. Когда я была маленькой, он с гордостью говорил: «Сорок три года в одной конторе», и я думала, что контора – это такое место, куда входят молодым, а выходят оттуда старым.

В ящике большого комода есть одна фотография: черно-белый снимок, на котором Марсель сидит за столом в окружении коллег. Он робко улыбается среди всех этих мужчин и женщин, некоторые из них почти втрое старше его, и, наверно, сегодня их уже нет в живых. Он как будто в центре внимания, и я всегда думала, что этот снимок был сделан вскоре после его прихода. Чтобы отметить его поступление на работу, в каком-то смысле. На его лице читается гордость, тогда как в чертах мужчины, который навис над ним и крепко держит его за плечо, угадывается усталость. Марсель работал в конторе. Не важно, чем он занимался, но он покинул поля, он, дитя деревни. Дитя мне-на-пле-вать.

Но притягивает меня эта фотография потому, что есть и другая, почти такая же, с одной лишь разницей: их разделяют четыре десятилетия. Марсель сидит за столом в окружении коллег, почти в той же позе, как будто время остановилось. На сорок три года. Очки с затемненными стеклами, усы, сигареты исчезли, и теперь все моложе его. Улыбка у Марселя больше не робкая, это улыбка человека, нашедшего свое место в жизни и объясняющего другим, как включать кофемашину, открывать сломанную дверь архива, пользоваться компьютерной программой, которая все время зависает. Так улыбается человек, который всех в своей конторе называет по имени.

Это фото, я знаю, было сделано в день его ухода на пенсию. Молодой человек исчез по щелчку пальцев. Он набрал вес, потерял часть волос, пережил много счастья и не меньше больших разочарований. Два снимка, сделанных в две секунды, но между ними уместилась вся жизнь. Жизнь на одном месте.

– Только не говори мне, что у тебя нет идейки на этот счет!

– Не знаю. Может быть, стану певицей.

Я вижу, как в долю секунды исказилось его лицо. Черты застыли, глаза бешено вращаются, губы поджаты. Глухой и безмолвный гнев обуял Марселя, все его тело передергивает. Правая рука ударяет по кухонному столу:

– Об этом не может быть и речи! Слышишь, Билли? Не может быть и речи. Певицей – никогда в жизни. Ты будешь жить, как все. Сдашь экзамены и поступишь в университет, мне плевать, на какой факультет, но ты пойдешь в университет, потому что так надо. А потом станешь чиновницей, учительницей, кем хочешь, об этом у тебя еще есть время подумать. Но пока я жив, я не дам тебе погубить свою жизнь.

И он уходит. Никогда я не видела его таким сердитым.

* * *

Вечером мы с Максимом возвращаемся на ту маленькую площадь, чтобы выпить на террасе в том же баре, что и вчера. Ряд двухколесных средств передвижения на месте, музыкальная группа тоже, и я даже вижу Жюли за столиком с Жад и еще тремя девочками из школы.

– Почему ты ее не любишь?

– А? Кого?

– Ту девчонку. В чем проблема?

– Что ты несешь? У меня нет никаких проблем.

– Гм, ладно.

– Это правда!

– Да верю я тебе, верю, – говорит он, улыбаясь.

Я обреченно вздыхаю.

– Я думаю… думаю, что завидую ей немного.

Максим ничего не отвечает, снова поворачивает голову к столику, где сидит Жюли, и какое-то время наблюдает за ней.

– Отсюда кажется, что тебе особо не в чем ей завидовать.

– Наверно, завидую ее скутеру, – говорю я, пытаясь его рассмешить.

Он пристально смотрит на меня несколько секунд и наклоняет голову набок, как будто что-то задумал. Потом отпивает глоток колы, ставит стакан на стол и встает, не говоря ни слова.

– Нет, Макс, постой! Куда ты? Останься!

Но он не обращает внимания. Я смотрю, как он идет решительным шагом к столику Жюли, проходит мимо, как будто не замечая ее, и делает вид, что удивлен, когда она машет ему. Они начинают разговаривать. Он держит руки в карманах, а она стоит в позе примы-балерины, ступни под прямым углом, грудь выпячена. В эту самую минуту они кажутся полной противоположностью друг другу, а ведь я всегда думала, что они из одной среды. Он расслаблен, она выглядит напряженной. Жюли отворачивается на долю секунды, и Максим смотрит на меня, чуть улыбаясь, а потом продолжает беседу как ни в чем не бывало. Они разговаривают. Долго. Пока на соседнем столике не опрокидываются стаканы. Жюли отскакивает, но слишком поздно. Ее кремового цвета платье все в содовой, и, разумеется, она в ужасе. Максим протягивает ей салфетку, потом нагибается, подбирает осколки и аккуратно кладет их на край стола. Они обмениваются еще несколькими словами, и Жюли бежит в туалет, а Максим, улыбаясь, возвращается ко мне. Подойдя к нашему столику, он кладет на него банкноту.

– Пошли? – протягивает он мне руку.

– Прямо сейчас?

– Да, лучше сейчас.

Я едва успеваю взять его за руку, как он стаскивает меня со стула. Он шагает быстро, и я иду следом, не задавая вопросов. Под тополями он достает связку ключей и помахивает ею у меня перед глазами. Я не понимаю, почему у него такой победоносный вид, пока он не направляется к скутерам и не спрашивает, который из них принадлежит Жюли. Я показываю пальцем на красный с наклейками в виде цветов, и он тотчас его оседлывает.

– Ты садишься?

– На скутер?

– Ты, может быть, предпочла бы коня, принцесса?

Я поднимаю бровь.

– Давай, садись… Мы просто покатаемся.

Он поворачивает ключ и заводит мотор.

– Если только ты не боишься…

Я закидываю ногу и сажусь на скутер сзади него. Перед тем как он рвет с места, я успеваю наклониться к его уху и предупредить:

– На обратном пути поведу я.

* * *

На обратном пути теплый воздух летней ночи скользит по моей коже, и тело охватывает сладкая дрожь свободы. На первом вираже руки Максима крепко сжимают мои бедра, и мне хочется, чтобы повороты никогда не кончались.

Когда мы возвращаемся, ничего как будто не изменилось. Мы паркуем скутер на том же месте, и до нас из бара доносится гомон вперемешку с музыкой.

– Вот видишь, она даже не заметила, – говорит Максим, окинув взглядом несколько столиков, за которыми все еще сидят посетители.

А я думаю, что завидую чему-то, на что ей, Жюли, плевать, и от этой мысли становится немного грустно, но я сама не знаю, за себя или за нее. Максим поворачивается ко мне, и следующий его жест, кажется, удивляет его самого. Он проводит рукой по моим волосам. В этот момент его лицо начинает освещать мигающий синий луч, и у входа в бар тормозит полицейская машина. Я делаю гримасу:

– Боюсь, она все-таки заметила.

Максим смотрит на меня и улыбается:

– Думаешь, каждая наша встреча будет заканчиваться вот так?

Я тоже улыбаюсь.

– Да.

– Надеюсь.