Текст книги "Синий билет"

21

Погожими весенними вечерами я посвящала какое-то время составлению запаса имен. Я записывала разные слова, которые резонировали с моими внутренними переживаниями: Супернова, Мерседес, Дезерт. Я скользила ладонью по выкладке овощей и фруктов в супермаркете и повторяла про себя возникающие в мозгу имена. Черри. Клементина… Имена возвращались ко мне ранним утром после пробуждения, когда я вспоминала обо всем, что видела в жизни, что выпила и съела. Люкс. Финн. Райли. Дилан.

Я записывала имена на клочках бумаги, разжевывала эти бумажки и выплевывала в унитаз, чтобы никто не увидел моих списков. Но этого почему-то было недостаточно, мне не хотелось искушать судьбу, поэтому я стала перемежать имена невинными словечками. Молоко, писала я. Небылица. Курица. Но даже и эти простенькие слова можно было принять за имена, поэтому у них появлялся новый смысл, вес, ведь, обдумывая имена, я осознавала ответственность, реальность своего выбора. Ребенка можно было назвать как угодно.

Пикл[3]3
  Pickle – дословно: «соленья», «рассол» (англ.).


[Закрыть], подумала я, заглянув в холодильник и заметив там заиндевевшие от холода банки с соленьями. Розмарин.

Я подумала о том, чтобы сочинить имя такое, каким никого еще никогда не называли. Но в мире было полным-полно поименованных и каталогизированных вещей, и, по крайней мере, назвав младенца в честь какой-то реальной вещи, я привяжу его к материальному миру. Это была единственная нормальность, о которой я могла подумать как о даре, помимо самой любви.

22

Как-то утром я вышла из дома на работу, и меня нагнала Айона. У нее были красные глаза, тело обмякшее, словно из него вдруг выпустили воздух.

– Ты в норме? – механически спросила я.

Она закурила.

– Не в норме! – ответила она, выпустив струйку дыма. – Неприятности на любовном фронте. Знаешь, как оно бывает. Хотя вряд ли. С таким-то симпатягой, как у тебя.

– А с ним у меня все, – отрезала я.

Она так и просияла.

– Пойдем выпьем настоящего кофе!

И мне не хватило духу отказаться.

В кофейне, куда мы, сделав небольшой крюк по дороге к работе, зашли и сели за покрытый белым ламинатом столик, я внимательно рассмотрела Айону. Кроме нее я дружила еще с коллегами по лаборатории, и наша дружба была странным образом стерильно чистой, словно доверительные откровения, сделанные после пары бокалов спиртного, которые на следующий день полностью выветривались из памяти. Айона была взъерошенная, возбужденная от переизбытка эмоций. Всклокоченные волосы выбились из заколок. Она поведала мне о последнем неудачном романе, когда она застукала своего парня с другой женщиной в койке, и стала сетовать, как трудно соперничать с другими синебилетными женщинами, с этими расчетливыми шлюхами, которых хлебом не корми – дай только перепихнуться. Я имею в виду нас с тобой, уточнила она, мы же не такие, как все, и нам еще тяжелее, потому что у нас есть стандарты морали.

Я не стала рассказывать ей, что как раз у меня не было никаких стандартов и что в прошлом я не чувствовала никаких угрызений совести, когда уводила чужих мужиков. Я молча пила свой кофе.

Она яростно затушила сигарету в янтарной пепельнице в виде раковины с зубчатым краем.

– Он даже ни разу не вывозил меня за город на уик-энд, – и она расплакалась. – Уверена, твой тебя вывозил!

– Да, – кивнула я, – один раз. Мы ездили в мотель.

– Одного раза вполне достаточно. Я мечтаю куда-нибудь съездить. Мне все равно с кем, самое главное – уехать!

Чем больше она говорила, тем больше я ощущала свою отчужденность от всего, что меня окружало. Гудение кофемашины, звонкий хруст, с каким я разрывала пакетик с сахаром, который потом высыпала в чашку. Мне хотелось съежиться внутри своего живота, спрятаться там рядом с ребенком.

– В этом нет ничего хорошего, – сказала я. – Это просто другое место.

Я рассказала ей, что Р бросил меня ради женщины с белым билетом, потому что мечтал о красивом ребенке, которого он мог катать в большой коляске. И хотя это была ложь, мой рассказ довел меня до слез, и Айона даже выскочила из-за стола и принялась гладить мою спину. Да как посмела эта воображаемая женщина иметь то, чего я была лишена, как посмела она так со мной поступить!

Стройная система моей способности мыслить рационально рухнула. Слезы капали в мою кофейную чашку. Айона прикурила для меня сигарету, а я знала, что курить мне нельзя, но мне так нестерпимо этого хотелось, и я сунула зажженную сигарету в рот, но старалась не затягиваться, и когда сигарета прогорела на две трети, затушила ее в пепельнице. Айона, ни на секунду не смутившись, выудила окурок из пепельницы и докурила до конца. Мне вдруг стало жаль ее – и себя. Я уже не буду такой – подбирать за другими объедки и огрызки, выискивать их повсюду.

– Это очень тяжело, и я просто устала, – вздохнула она. Ее рука рефлекторно дернулась к медальону на шее. Я и сама по нескольку раз на дню делала такое же неосознанное движение.

В той же кофейне, в другой день, я сидела одна у окна и пила горячее молоко с корицей, наблюдая за спешащими по улице прохожими. Женщины с белыми бумажными пакетами, одеты по-весеннему, волосы забраны в хвостики. Я зачерпнула полную ложку молочной пены и смотрела, как она падает на красную столешницу. В красном пластике была прожжена дырка, зиявшая раной. У прилавка эмиссар покупал себе кофе, но он на меня даже не посмотрел. Он постукивал пальцами по темно-синей брючине, точно сочинял мелодию. Хотя раньше я частенько подумывала о том, чтобы стать врачом, мне никогда не приходило в голову сделать карьеру эмиссара. Было несколько вариантов профессионального будущего, о которых я даже не задумывалась. Но еще совсем недавно я не исключала, что могу выучиться на врача.

23

Перед сном я вела счет дням. Я отмечала каждый прошедший, прожитый день в календарике, который завела у себя в блокноте, спрятанном в наволочке.

Сто десять. Сто двенадцать.

Приступы тошноты прекратились. Я ела бутерброды с помидорами, посыпанными крупной солью, уписывала нарезанную тонкими ломтиками говядину и курятину, жадно заглатывала консервированные сардины. Я пинтами вливала в себя молоко, и оно стекало у меня по подбородку.

Когда к нам в лабораторию зачем-то приходил эмиссар, я все ждала, что он тронет меня за плечо, выведет на улицу и посадит в машину, и на меня будут со всех сторон смотреть перепуганные женские лица. Эмиссары никогда не приходили по мою душу, а всегда появлялись, чтобы провести беседу с чьим-либо руководителем или обсудить вопросы безопасности, хотя иногда мне чудилось, будто они как-то странно на меня поглядывают, словно им уже все про меня известно.

– Ты сегодня очень красивая, – говорили мне коллеги по лаборатории в обеденный перерыв. Несколько женщин подошли ко мне, когда я сидела в одиночестве на скамейке перед зданием лаборатории и ела бутерброд с ветчиной. Они наперебой хвалили мои волосы, мою кожу. Они трогали меня сухими чистыми руками.

– Ты так хорошо выглядишь! Ты никогда не выглядела так хорошо, как сейчас. Давай сходим куда-нибудь после работы, что-то ты совсем перестала с нами выходить.

Я выпила один бокал, а остальное вылила в унитаз, в горшки с цветами, когда мне уже было достаточно. Бедный печальный папоротник в зеленом пластиковом горшке на краю раковины. Я его убила, как убивала свою жизнь. Я создавала нечто новое, нечто большее, чем я. Все обрело предельную ясность, хотя я выпила всего один бокал. Я ощущала себя такой несущественной, но все же внутри меня таился целый мир, о котором никто не знал. Потом кто-то подвел мне тушью глаза, кто-то сунул мне в рот сигарету. Я кашлянула, и сигарета вывалилась в мокрую раковину. «Дай-ка я уложу тебе прядку на лбу», предложили мне. Я с радостью вверила им свое тело.

Мне показалось, что я заметила в баре Р, подошла, но обозналась: это был другой мужчина с такими же широкими плечами и с такой же короткой стрижкой. В том городе полно таких мужчин, как и во всей стране. Всю оставшуюся жизнь я буду встречать их на каждом перекрестке, в каждом супермаркете. Вот такую цену мне придется заплатить. Помимо всего прочего. В зеркале дамской комнаты я не сразу заметила, насколько хорошо выгляжу. Табачный дым висел пеленой, так, что тяжело было дышать, я пила свою воду с газом и протискивалась сквозь толпы людей туда, где женщины на бархатной банкетке теснились за столиком, в центре которого стояла синяя бутылка с крошечным желтым подсолнухом. Они подозрительно таращились на меня, но, может быть, мне это только привиделось, ведь все можно интерпретировать по-разному, а я, разумеется, всегда выбирала худший вариант. Я присела к ним и стала хватать их за руки и беззаботно смеяться над их шутками. Мне хотелось, чтобы меня поминали добрым словом. Мне хотелось, чтобы обо мне помнили только хорошее.

Но в последующие дни я, бродя по городу, все больше замечала боковым зрением, как женщины пристально глядят мне вслед, присматриваются к моему телу и гадают, что со мной. За спиной я слышала их шаги, замечала, как они переглядывались, а в супермаркете, когда я проходила мимо, перешептывались, но я шла мимо них с высоко поднятой головой, держа корзинку наперевес перед животом, словно обороняясь.

В раздевалке бассейна женщины тоже на меня пялились. Айона пришла позаниматься со мной водной аэробикой. Она ущипнула меня за талию. От неожиданности я отпрыгнула.

– Сюрприз! – воскликнула она.

– Больно же! – нахмурилась я.

– Неправда! Это было совсем не больно!

Ее глаза блестели. Она шарила взглядом по моему животу. Я взяла простыню. Я представила себе, как они окружили меня в душевой, а я сижу на полу, подтянув колени к подбородку, и потоки воды бегут по моим бокам.

Вечером после занятий, с мокрыми волосами, я пошла к машине и увидела, что одно боковое зеркало разбито. Такое было впечатление, что и мое лицо тоже разбито, и у меня возникло ощущение, что я куда-то падаю. Я быстро отъехала от стоянки, а когда вошла в дом, заперла за собой дверь и села на пол.

Я покидала их всех – я им давала понять, что их жизнь мне не подходит. И они были правы, чувствуя себя преданными. Я это понимала. Но в то же время я сама ощущала себя покинутой. Белобилетницы никогда меня не примут в свой круг. И мне было очень одиноко от одной этой мысли – и это было настоящее одиночество. Мне же хотелось, чтобы кто-то за меня порадовался. Но таких не было – ни единой души.

24

Повестка пришла однажды утром перед работой. Хотя эмиссар, доставивший мне ее, действовал осторожно, никакой необходимости в такой осторожности не было. Более того, даже хорошо, что об этом уже все знали, значит, обратной дороги у меня нет. Если я бы попыталась вернуться, мои законопослушные соседки забросали бы меня гнилыми овощами или чем-то похуже. Если бы я вернулась, то обнаружила бы, что мои окна разбиты, вещи в моем доме перевернуты, а если бы я рискнула показаться им на глаза, меня бы изгнали с позором или придушили голыми руками.

Когда я мыла посуду, в дверь постучали. Потом еще раз.

Сто двадцать пять дней, повторила я про себя. Я ополоснула руки под водой. Я была уже одета, волосы туго стянуты на затылке. Неделю назад я уложила в багажник рюкзак вместе со старым спальным мешком и кое-какой одеждой.

Открыв дверь, я увидела эмиссара. Он держал в руке запечатанный желтый конверт. У него был вид заботливого папочки: пожилой добряк, который никому не мог причинить зла.

– Доброе утро! – поприветствовал он меня и передал конверт. Потом достал пачку сигарет и закурил, сделав глубокую затяжку.

Его появление у моей двери заинтересовало соседок. Они высыпали к дверям в халатах или в рабочей одежде и сразу заметили обтекаемую черную машину эмиссара, его новенькую униформу темно-синего цвета, что свидетельствовало об официальном характере его визита, и желтый конверт в моих руках. Я не смела перехватить чей-то взгляд, даже Айоны, но услышала, как она воскликнула: «Калла! Что ты натворила на этот раз?»

– Вам нужно уехать незамедлительно, – сообщил мне эмиссар. – Вам дарованы лишние полдня в знак признания ваших заслуг. – Он протянул ко мне обе руки. Держался он непринужденно и спокойно. Похоже, все не так уж плохо, невольно подумала я.

До моих ушей донесся шепот соседок. Я ощущала на своем животе их взгляды. Кто-то начал презрительно шипеть.

– У вас пять минут, – сообщил он. – Поторопитесь.

Вернувшись в дом, я вскрыла конверт. Но он был пуст. Я проверила, выключена ли плита, достала из ящика ключи от машины, взяла кухонные ножницы, зубную щетку и блокнот, накинула на плечи джинсовую куртку. Бросив последний взгляд на яркое пятно засохшего желтка посреди тарелки, стоящей в раковине, я выбежала из дома к дожидающемуся меня эмиссару.

– Готовы? – спросил он и бросил недокуренную сигарету на землю, но не затоптал ее. Вот это самообладание. Спасибо, что облегчил мою участь.

Шипение усилилось, когда я открыла багажник. Я не удержалась и обернулась: меня окружала стена женщин с суровыми лицами, они медленно, дюйм за дюймом, двигались от своих дверей, выйдя за порог. Кое-кто был без обуви. Эмиссар поднял руку, словно дирижер оркестра, и все остановились, но, когда я распахнула водительскую дверцу, снова двинулись вперед.

– Прошу соблюдать порядок! – выкрикнул эмиссар. Он дунул в красный свисток, блестящий как яблоко, длинный и пронзительный. Я слышала его, даже захлопнув дверцу, даже включив зажигание. Кожа сиденья была горячая под моими ляжками. Я вспотела под тонкой брючной тканью.

У меня было в запасе полдня. Это двенадцать часов. Дорога была длинная и извилистая. Страна была огромная. Я не знала, куда мне ехать. Карта лежала в багажнике. Мне оставалось только нажать на педаль газа и тронуться в путь. Кто-то хлопнул рукой по капоту автомобиля, когда я поехала, а остальные стали хлопать по багажнику, по заднему стеклу, но я не увидела, кто. Я прибавила газу. В машину швырнули что-то мягкое, раздался глухой стук.

Свет раннего утра слепил глаза. В зеркале заднего вида я видела свой дом. Его уже облепила толпа. Это был мой дом и больше ничей, здесь я должна была прожить многие годы. Никто за мной не побежал. Я выехала на дорогу и уехала прочь. Стать изгоем оказалось легко – как легко было уехать и быть покинутой.

Дорога

1

При первой же возможности я заправила машину. Я понимала, что машина – сама по себе уже проблема. На АЗС не было эмиссара, но была камера слежения, от которой я старалась отвести взгляд. И до меня были женщины-беглянки, их не могло не быть, потому что не верилось, будто их не было, ведь необходимость верить во что-то – первый закон выживания.

Я ехала много часов кряду, выбирая крупные автострады, чтобы держать высокую скорость, хотя не знала точно, можно ли верить обещанию эмиссара о данной мне форе в полдня. Найдя на трассе карман для отдыха, огороженный красным песчаным валом, я наконец решила сделать привал. Я сунула в рот несколько витаминок, сдвинула водительское кресло назад до упора, уронила голову между ног, словно потеряла сознание, и скрючившись, заплакала.

Я была теплокровной самкой животного. Я была как кукла с другой куклой внутри меня. Я была как курица, которую однажды вспороли и обнаружили забытый случайно желудок, переливающийся перламутром мешочек, все еще наполненный непереваренными после последней кормежки зернами.

Судя по часам на приборной доске, очень скоро моя фора должна была истечь. После этого эмиссары разъедутся от моего дома по всей стране в поисках машины, похожей на мою, и женщины, похожей на меня.

Но мне нужно было еще немного поплакать о своем доме, о моем бедном доме, который никому не сделал ничего плохого и где сейчас толпились чужие люди, которые ненавидели меня и уничтожили все мое имущество; и хотя в подобных обстоятельствах казалось обычным делом оплакивать утраченные материальные ценности, все те вещи, из которых складывалась моя жизнь, думать об этом было просто невыносимо.

Мне хотелось поговорить с доктором А, это побуждение доводило меня чуть ли не до безумия. Мне хотелось снова оказаться в его кабинете в клинике, услышать мерное жужжание кондиционера, но все это было теперь так далеко, я была так далеко от всех привычных мне людей.

Устав плакать, я села, обхватила колени руками и стала наблюдать через окно, как фермеры ухаживают за урожаем, стоя в полях на коленях и поглаживая ладонями зеленые всходы. На головах у них были капюшоны, на лицах марлевые маски, оберегавшие их от пестицидов. Как же здорово что-то выращивать, рыться в земле, терпеливо дожидаясь, когда земля что-нибудь родит. Это казалось таким простым делом.

2

Я сделала остановку в курортном городке – наверное, в разгар летнего сезона сюда наезжало полно туристов, но сейчас здесь было пусто и тихо. Вдоль обочины главной улицы валялись кучи пластикового мусора. Большинство заведений были закрыты, но общественный туалет работал. Я спустилась вниз по лестнице и перелезла через турникет. Пол был мокрый, точно его недавно вымыли. Из распахнутой двери мужского туалета доносились приглушенные голоса, а может, и один голос, но отражавшийся эхом. Голос или голоса не приближались, а потом и вовсе стихли, к моему сожалению.

На стене висело квадратное зеркало в ржавых пятнах. Мне в голову пришла мысль. Я достала из рюкзака кухонные ножницы и, зажав в кулаке прядь волос, резанула. Мои длинные волосы – самое красивое, что было во мне, но я не колебалась. Всего несколько секунд – и вот уже неровно подстриженные волосы топорщились вдоль линии челюсти. Голове стало намного легче. Я оставила состриженные волосы на полу – пусть удивится тот, кто их тут найдет – и аккуратно обошла темный холмик.

По крайней мере один магазин в городе работал: там торговали всякой всячиной – от молока до отверток. Неоновая вывеска неровно мигала. В задней части магазина, рядом с рулонами упаковочной бумаги, я нашла пачку плотного белого картона. Это был гладкий блестящий картон, на котором можно было делать рисунки или надписи.

Снова сев за руль, я вздрагивала всякий раз, когда замечала мужчину или женщину в темно-синем костюме. Но пугающие темные силуэты, которые я фиксировала периферическим зрением, оказывались то деревом, то углом дома, то предметом пейзажа, освещенным солнцем.

На окраине соседнего городка, у проселочной дороги, петляющей далеко в сторону гор, я обнаружила открытый отель. Дальше к северу располагался городок моего детства, но возвращаться туда у меня желания не было. Там наверняка уже сидели в засаде эмиссары и ждали меня. Моя паранойя напоминала физическое вещество, вроде акварельной краски, которая легким слоем окрашивала все вокруг. Тем не менее я как ни в чем не бывало припарковала машину у отеля.

Паренек-портье с сияющими прыщами на лбу, в красной рубашке без галстука, записал фамилию Р в регистрационной книге и выдал мне золотой ключ. Маленький акт мятежа. Маленький акт протеста. Мне всегда нравилась его фамилия. Извини, муженек, подумала я злорадно. В лифте никого не было, и я следила, как меняются цифры на дисплее, покуда кабина не доползла до нужного мне этажа. Звонко пискнул звуковой сигнал, мятый коврик перед лифтом сменился кафельным покрытием в коридоре, где на потолке горела только одна лампа. Я прошла мимо восьми синих дверей. Моя дверь была последняя. Металлическая накладка на замочной скважине была сплошь в царапинах, как будто люди с трудом могли отпереть именно эту дверь. Я легко отомкнула замок, вошла в номер и заперлась.

На столике я нашла небольшой электрочайник, наполнила его водой и включила.

Я открыла оба крана в ванне цвета авокадо и рукой проверила, достаточно ли горячая вода. Освещение в ванной комнате было слишком яркое, но я оставила свет, чтобы внимательно осмотреть свое тело.

Я опустила голову под воду – у воды оказался металлический привкус. Основания кранов были покрыты слоем ржавчины. Мой живот всплыл над водой, точно был полый. Короткие волосы прилипли к шее и голове. На лодыжке у меня была царапина, где и когда она появилась, я не могла вспомнить и, представив, как внутри меня перемешивается моя кровь и кровь моего ребенка, задумалась, можно ли нашу кровь разделить, и сколько нас: двое или мы – один организм.

Бедное дитя вынуждено пить мою кровь. Я снова нырнула под воду. Открыла глаза, чтобы видеть свет.

Интересно, чем сейчас занят Р. Я не могла себе представить его голым в ванне, таким уязвимым, рискующим утонуть. Я могла лишь вообразить его лежащим на моем диване, размышляющим о том, что именно там его покинуло желание. Интересно, он уже готовится к жизни без меня – ищет ли себе где-то в городе новую женщину с чистыми руками и холодными глазами. Возможно, белобилетнице такой не нужен, подумала я злобно. Но при этом понимала, что многие на него клюнут.

Мой отец переехал из большого города в сельскую местность. Здесь дышится лучше, объяснил он. Я думала, что он, должно быть, все еще живет в нашем доме, где я выросла, и бродит из комнаты в комнату, подметает пол, приглашает друзей попить пива и сыграть в карты, как в старые добрые времена. Тихая мирная жизнь. А может, он уже умер. Я как-то позвонила ему из города сообщить, что благополучно добралась до места. «Благополучно» стало понятием относительным. На что он сказал: «Хорошо! Береги себя!» И с тех пор мы больше и не разговаривали, как будто он полностью выполнил свой долг. Даже не знаю, скучала ли я по нему. Я думала о чистой воде взрослой жизни и той грязи, которую мне пришлось месить, чтобы доплыть до этой воды. Еще я думала о девочке, которую отвели в другую комнату, о той единственной, удостоенной белого билета. Она промчалась мимо меня в машине, неподвижная, спасенная.

Персиковая краска на стенах ванной комнаты требовала подновления. Я вылезла из воды, вошла в комнату и задернула сетчатые занавески на окне. Набежала волна тошноты. Я вернулась в ванную и, обхватив обеими руками раковину, нависла над ней. Волосы надо было бы помыть. В ярком освещении мое лицо казалось землистым. Я думала только о добродетели, но сколь же далекой она была от меня. Добродетель – страна, куда мне не попасть. Добродетель не обитает в гостиничном номере. Добродетель – это постоянство, а не меняющиеся состояния моего тела, как сейчас. Все побывавшие в этом номере оставили вмятины на матрасе и отпечатки пальцев на чашках (и я тоже оставлю), как оставили здесь свои печали, которые накапливались, словно струпья отмершей кожи. Многие ли из них были беременны? Это слово, произнесенное вслух, по-прежнему звучало ужасно.

«Беременна!» – прошептала я, все еще не осмеливаясь проговорить его громко.

Вытерев тело насухо и завернувшись в тонкую простыню, я проинспектировала свои пожитки. Вывернув карманы куртки, я нашла темно-красную губную помаду – пережиток прошлой жизни. Мне захотелось что-нибудь написать помадой на стене, какое-нибудь тайное послание, но мне не хватило смелости. Вместо этого я накрасила губы и, изучив свое новое старое лицо, оставила на зеркале след поцелуя, как бы заявив, что я была здесь. Но потом стерла. С помощью кухонных ножниц я вырезала из купленной в магазине картонки поддельный белый билет, используя свой синий в качестве образца. Получилось так себе. У меня тряслись руки. Тогда я вырезала новый вариант, потом еще один, с каждым разом у меня получалось все лучше. Я сунула свой синий билет в кошелек, в заднее отделение. А в шейный медальон вставила поддельный белый билет. Я потушила свет в номере и, раздвинув занавески, бросила взгляд на дорогу. Мне показалось, я заметила темную фигуру на автостоянке, но когда присмотрелась повнимательнее, фигура растаяла во мгле.