Текст книги "Синий билет"

7

– Вера – неотъемлемое свойство нашей практики, – изрек доктор А. – Вера в то, что я знаю тебя лучше, чем ты знаешь себя.

Мне не хотелось верить доктору А по необходимости, но я испытывала некое облегчение, вверяя себя ему. Облегчение я испытывала и оттого, что на все получала разрешение; точно такое же облегчение я испытывала, зная, что в жизни мне не придется выбирать некоторые маршруты.

Как-то я ему сообщила, что хочу стать, как и он, врачом, а он только посмеялся надо мной.

– Чтобы стать врачом, – отметил он, – требуется определенный склад личности, а у тебя, при всем уважении, такого склада нет, но ведь ты и так отдаешь себе в этом отчет, правда? Например, – продолжал он, – мне сделали инъекцию, после которой мое сердце на десять секунд остановилось. Это часть моего обучения. Так что, технически говоря, я мог умереть, а потом снова вернуться к жизни.

– Чтобы вы могли ощущать свое превосходство над нами? – поинтересовалась я.

– Вообще-то, чтобы я мог понимать происходящее и помогать вам, – ответил он.

Редкий случай близости в процессе взаимодействия, имеющего целью достичь такой близости. Доктор А знал, в чем заключается моя слабость, что меня одновременно влекло к нему и отталкивало, когда он впускал меня в душу. Но я не могла ему сопротивляться.

– И что же вы там увидели? – спросила я.

– Ничего. Я словно попал в комнату с зашторенными окнами. И этого я никогда не смогу забыть. Лучше тебе в ту комнату не попадать.

– Но что, если я уже в той комнате?

По-моему, это замечание вызвало у него улыбку, но его рыжеватые усы в тот день были длиннее обычного и прикрывали рот, так что я не поняла, улыбнулся он или нет. Но вид у него был утомленный. Со стороны трудно было определить возраст доктора А, но тогда мне казалось, что ему лет сорок пять. А в следующий мой визит к нему он выглядел иначе. Иногда я сидела в машине и дожидалась, когда он выйдет из клиники, но я видела массу выходящих из дверей сотрудников, а его среди них никогда не было, даже когда становилось совсем темно.

8

Мы с Р быстро выработали график встреч. Когда я приезжала в его район на электричке или на своей машине, мы занимались сексом в его чистенькой скромной квартирке, после чего шли в ресторанчик неподалеку, где заказывали яичницу или пасту. В лифте мы не разговаривали, но изредка поглядывали друг на друга, даже обменивались улыбками, а иногда в лифте оказывался мужчина, сосед Р, и тот с ним здоровался, и мне нравилось, как звучал его голос, когда он обращался не ко мне. У меня в такие моменты создавалось впечатление, что я подслушиваю чужой телефонный разговор или читаю чужие письма. Я уже поняла, что не стану частью его мира, и смирилась с этим. Всякий раз Р щелкал суставами пальцев и, глядя в зеркальную стенку лифта, поправлял воротник. А я размышляла о том, как такие мелкие жесты постепенно, сами собой, способствуют возникновению между людьми душевной близости, хотят они того или нет. Я глядела на свое отражение. Рядом мы смотрелись очень неплохо. В ресторанчике мы ели с такой жадностью, словно многие годы жили впроголодь, и наши колени иногда соприкасались под шатким деревянным столиком.

Довольно скоро он стал относиться ко мне с меньшей обходительностью. Например, больше не заводил разговоров о презервативе. Меня это даже немного коробило, хотя в этом и состоял мой план. Было бы здорово, если бы он хотя бы притворялся, будто любит меня, даже когда он, тяжело дыша, говорил мне в постели, что я похотливая потаскуха. А я только стонала в ответ: «Еще! Еще!» Лозунг моей жизни. Я, когда хотела, могла быть очень милой.

Ко мне домой он тоже приходил. Лежа с ним в своей постели, я ощущала на его коже отметины других его женщин-синебилетниц, словно он их впитал в себя: им нравилось, как они себя с ним вели. Мне было интересно, где они все, эти его женщины, прошлые или настоящие, как они вообще попали в его объятия. Ты обязана расплачиваться по счетам за свое горе, говорила я себе всякий раз, когда он уезжал к себе. Мой дом пуст. Мои соседки еще спят в своих домах. И каждый раз я задирала ноги над головой, упирались ими в стену над изголовьем кровати. Силу гравитации не отменить. И гравитация была на моей стороне. А потом утром на стене над кроватью виднелись грязные следы ног – едва заметные, но все же, – и каждый раз они терзали мне душу, словно принадлежали моему призраку, или принадлежали мне, но в другом мире.

Как-то, ради разнообразия, мы отправились в мотель для влюбленных, которым все в городе пользовались. Это не было в полном смысле слова путешествие, потому что мотель располагался недалеко за городом. С балкона нашего номера можно было любоваться яркими городскими огнями, что мы и делали, когда выходили покурить в перерывах между сексом. Номер был выдержан в неряшливо-белых тонах, покрывала на кроватях были бледно-розовые, на фанерном изголовье нарисованы красные и синие птички. Я насчитала на одеяле три дырки от сигарет и, накрывшись им, легла на живот. Он зарылся лицом в мою шею.

– Ты симпатичная, ты красивая, – сказал он. Но это были только слова. Только звуки, вырвавшиеся у него изо рта.

Он прихватил с собой пластиковый пакет с пивом, и бутылки уютно позвякивали внутри. Мы наполнили ванну холодной водой, положили туда пивные бутылки и лед, который заказали у портье. Когда мы здорово набрались, я вынула одну бутылку, завернула ее в полотенце для рук и прижала к себе, как младенца. Он не оценил юмора, но мы пили пиво из бутылки-младенца, передавая ее друг другу, пока не осушили.

Он немного рассказал о том, как оказался в городе. Это было похоже на поход с ночевкой в палатках. Его приятели предложили ему поехать с ними. Иногда их группа задирала другие такие же группы.

– Я был из них самый высокий и самый сильный, – объяснил он. – Я уже считал себя мужчиной. Никто со мной не связывался. У нас не было лотереи, но не думай, что нам было легче. – В его голосе прозвучала уязвленная гордость. – Может быть, мы с тобой ехали по одной и той же дороге.

– Надеюсь, что нет, – заметила я, и он рассмеялся.

Уж я-то знала, чем мальчишки занимаются на этой дороге, но не стала уточнять.

Выпитое пиво избавило меня от всех запретов. Я позабыла обо всем, кроме наших тел, и стояла посреди номера на коленях, вытянув руки вперед. Я с удовольствием ощутила рассыпавшиеся по плечам волосы, избавив их от тугой резинки. Подушка была прижата к моему лицу. На шее лежала его рука, большой палец прижат к ямке под кадыком. Он вторгался в меня раз за разом. Потом вышел и кончил мне на живот, и потом не вытер меня, а включил телевизор и стал смеяться над рекламой. А я лежала на полу, дожидаясь, пока его семя высохнет на моей коже, и мне доставляло удовольствие ощущать себя нечистой.

Но потом я ласково прижала его к кровати обеими руками. Мое тело маятником двигалось взад-вперед.

– Не шевелись, – попросила я. – Лежи и не двигайся.

Лампа в абажуре с бахромой тихо дребезжала над нами. Он смачно похлопал ладонью по моей ляжке. Я подождала, пока он обмякнет, и легла рядом.

Когда он уснул, я наблюдала, как по потолку друг за другом движутся отблески фар проезжающих по дороге автомобилей, и поглаживала гладкую впадинку на моей ключице, где его пальцы впились мне в кожу слишком сильно. Это было его любимое место на моем теле, но я никак не могла понять почему, что заставляло его постоянно зажимать эту невзрачную косточку и по какой причине он выбрал именно ее среди всех костей и мышц, из которых было сделано мое тело. У меня возникла одна догадка: наверное, все дело в ее хрупкости, но мне не хотелось у него спрашивать, мне не хотелось самой разочароваться или разочаровать его, потому что я не была такой уж хрупкой, меня не надо было оберегать, я была как темный ветер, как облако пыли, несущееся по пейзажу, и никто не мог ничего сделать ради моего блага.

Я заглянула внутрь своей холодной раковины в поисках чувства вины и ничего там не обнаружила. Только свое сердце, напряженное, словно кулак. У меня были мокрые ляжки. Я вполне могла уже забеременеть. Но кто бы мог это теперь сказать.

9

Я знала, что, если забеременею, месячные прекратятся. Вот то единственное, что я смогла почерпнуть за многолетнюю взрослую жизнь, хотя и это могло быть обычным городским фольклором. Сначала месячные пришли, как обычно, в срок. Но когда настала пора очередных, была задержка на день. Потом на два, на три, на четыре. Я нервно считала дни. Десять. Одиннадцать. Это напоминало игру в прятки или ныряние под воду во время моих занятий в бассейне. Я лелеяла надежду и не имела никакой надежды. Я сохраняла безразличие. Нет, неправда. Вовсе я не сохраняла безразличие. Но и признаться, насколько сильно я этого хотела, было настолько постыдным, что даже мне было не под силу произнести это вслух. А если я и пыталась, у меня в мозгу возникали не четкие слова, а сплошной шум. Поэтому я просто считала дни. Ведь числа нельзя было ни в чем обвинить, они были простыми абстракциями.

Пятнадцать. Шестнадцать.

Моя руководительница подошла к моему столу в тот момент, когда я выдавливала из пипетки ляпис в колбу с водой. Ляпис растворился почти мгновенно.

– Лунный каустик, – сказала она. Так они его обычно называли. Очень красивое название.

– Да вы поэт! – заметила я и сдвинула защитные очки на лоб, стараясь не касаться своего лица или глаз.

Я решила заниматься химией, потому что мне это нравилось. Потому что тут всегда можно было видеть конкретный результат работы, причем заранее известный результат, поскольку сочетания разных веществ уже до тебя протестировали многократно, поскольку другие лаборанты выполняли точно такие же процедуры. Разумеется, надо было действовать осторожно, чтобы не подвергнуться заражению, действовать выверенно, потому что даже ничтожное нарушение пропорций могло загубить химический процесс, направить его не в то русло. Но мне нравилась цикличность процедур, как и сама мысль, что я запускаю некие природные процессы, и способность науки все это объяснить.

Иногда моя жизнь казалась мне неудавшимся экспериментом. Я следовала всем инструкциям, но тем не менее не стала той личностью, какой должна была стать. Наверное, думала я, все дело в биологии, ведь биология куда менее точная область знания – плохая наука, как я злорадно стала себя уверять, но лишь оттого, что она меня не удовлетворяла. Верно и то, что я не обращалась с собой так же аккуратно, как с реактивами в нашей лаборатории. В лаборатории все стояло на своих местах, все зависело от точных формулировок на этикетках, от чистоты. От безошибочного выполнения процедур и протоколов. В кабинеты имели доступ только те, кому это было дозволено.

– Ты не душа компании, да? – спросил доктор А в нашу первую или вторую встречу. Мне захотелось продемонстрировать ему, что я оскорблена, но не смогла себя заставить.

Количество дней задержки все росло. Я повторяла числа снова и снова, между экспериментами выдавливая пенистое химическое мыло и намыливая им ладони.

Двадцать. Двадцать один.

Двадцать два.

10

– Ты изменилась, – сказал мне доктор А. – Какая-то стала нервная. Как будто кто-то сообщил тебе секрет и попросил мне не говорить. Интересно, что бы это могло быть?

– Со мной все в полном порядке, – возразила я.

Он попросил меня подышать в спирометр, чтобы определить силу моих легких. Я дула в трубку, пока у меня не покраснело лицо и не закружилась голова. Он измерил мне температуру электронным градусником, который вставил в ухо и держал там, пока тот не запищал. Я молилась про себя, чтобы он не заставил меня сдать анализ крови и анализ мочи, не стал бы щупать мой живот и проводить осмотр внутренних органов.

– Похоже, все в порядке, – изрек он. – Будем наблюдать. – Он подался вперед. – Как часто в последнее время ты думала о своей семье?

– Совсем нечасто, – ответила я. – Я великолепно со всем справляюсь.

Доктор А улыбнулся.

– Ну и молодец! Только поглядите на нее: она со всем справляется!

11

А в барах, куда я заходила после работы, мое тело чувствовало себя совсем иначе. Спиртное отдавало металлическим привкусом, словно мне в стакан бросили монетку. И я быстрее пьянела. Я перешла с вина на джин с тоником, потому что считала, что хинин полезен для моего здоровья. От сигарет меня теперь подташнивало, мне было неприятно думать, что табачный дым проникает внутрь, клубится вокруг внутренних органов моего нового, ставшего вдруг таким незнакомым тела. Как-то вечером мы с коллегами разговорились о летних отпусках, и меня спросили, куда я собираюсь, а я ответила, что еще не решила. Может быть, в этом году попытаюсь оформить себе визу, сказала я, и в ту же секунду, едва произнеся эти слова, возненавидела себя за желание пройтись по опасной черте, точно кошка по карнизу.

Я заметила Р. Он помахал мне, подошел и поцеловал в щеку. Было приятно. Мы переместились в другой бар – туда, где познакомились, и сели за тот же самый столик, за которым сидели в тот первый вечер, но ни один из нас об этом не вспомнил. Может быть, он был тогда слишком пьяным, чтобы это запомнить. А может, я все это придумала. Я в отместку затеяла с ним перепалку, потому что то, что имело большое значение для меня, для него не значило ничего, но главным образом потому, что часть его сейчас была во мне буквально и росла, а он даже не догадывался.

– Почему тебе надо для всего искать какие-то подтверждения? – спросил Р в конце нашей перепалки. – Почему ты не можешь просто жить настоящим?

Но даже настоящее казалось мне слишком скользким, чтобы я могла на него полагаться. Вдруг эта перемена во мне стала невыносимой.

– Какой ты хочешь сделать свою жизнь? – спросила я, глядя на Р в упор, но не видя его.

– А что мне надо с ней делать?

– Не знаю, – отрезала я, внезапно охваченная отчаянием: мне захотелось положить голову на столик, прижаться щекой к твердой поверхности, залитой пивом. Но я сидела прямо.

– Выше нос! – бодро заметил он. – Все же отлично, радуйся!

Зазвучала его любимая песня, и он стал мотать головой в такт мелодии. Он осматривал помещение, а я осматривала его. Я вдруг испытала удивительную нежность при виде его ушей, седеющих прядей волос и того, как решительно он сжимает в руке стакан. Теперь мне все это нужно было держать в себе.

– Извини, – пробормотала я, но он не слушал.

Мои сны были ясные, четкие, словно омытые водой. В них угадывалась скрытая угроза, что, с моей точки зрения, само по себе было симптомом. Это подтверждало, что я вижу сны двух разных людей, и конечно, сны ребенка должны быть вот такими свежими и странными, цветными, словно вывешенными сохнуть, как фотоснимки на веревке.

В снах я видела себя девочкой, идущей по безлюдной дороге в город, а иногда девочкой в голубом атласном платье, идущей лесом, потом сидящей за рулем автомобиля и хранящей молчание, покуда мили исчезают под колесами. В моих снах я иногда пускалась догонять эту девочку и срывала у нее с шеи медальон. В других снах я бухалась на колени в прелую листву и воздевала руки в мольбе. Или мне снилось, как я выпрыгиваю из машины на полной скорости. Пожалуйста, молила я всякий раз, пожалуйста!

Или я оказывалась снова одна в ванной в доме отца, или в лесу, где сгребала ладонями сосновые иголки с земли, и мое тело не менялось, и мое будущее все еще таилось во всем вокруг: в деревенских запахах, в соседских домах, в кроликах, которые бились в силках.

Наутро я проснулась, и меня вырвало, хотя накануне я выпила не так уж и много, и я старалась не шуметь, чтобы не разбудить Р. Не буду торопить события, сообщила я своему отражению в зеркале. Была суббота, и я медленно шла домой пешком через весь город. В этот еще ранний час пустынные улицы казались дочиста отдраенными, вокруг не было ни звука. Небо было уродливо-розовым, и в нем отражались стеклянные небоскребы. Такое было впечатление, будто небо кровоточило. Весь мир кровоточил – а я нет.

12

– У тебя есть два способа сделать это, – произнес доктор А, узнав о случившемся. Он спросил, когда у меня была последняя менструация, и я запнулась. Он уложил меня на смотровой стол, застеленный белой бумажной простыней, и ощупал мой живот, потом выдал мне бумажный халат и попросил раздеться. Нанес на кожу липкое желе и сделал УЗИ, пройдясь от сердца по всей брюшной полости: печень, желудок, почки. Монитор был отвернут от меня. Нахмурившись, он нажимал разные кнопки и внимательно всматривался в возникающие на мониторе изображения со сканера. Рано или поздно он все увидит. Я представила себе электрические импульсы моего прыгающего сердца, вслушиваясь в мерный шум торопливого морского прибоя. Я молила, чтобы младенец сохранял спокойствие, если он знает, что для него лучше, но, как оказалось, он не знал.

Дожидаясь приема в коридоре, я на секунду нагнула голову и зажала ее между коленями, потом добрела до туалета, где меня вырвало. Мне казалось, что тошнит меня из-за ребенка, что он, точно вирус, отравляет меня изнутри. Мысль заставила меня запаниковать. Извергнутая желчь жгла мне глотку, и я равнодушно смирилась с тем, что мне придется умереть здесь, в туалетной кабинке. Из-за двери доносилось топтание ног женщин, нетерпеливо ждущих, когда я наконец выйду, и когда я вышла, утирая губы рукой, они глядели на меня, воздев брови. Женщины сразу все поняли. Теперь они были моими врагами. На мне было широкое хлопковое платье цвета подсолнухов – маскировка, в которой я пока не нуждалась, но мне хотелось укрыть свое тело от чужих взглядов. На всякий случай.

Стерев с кожи бумажными полотенцами пот и желе, я вышла из-за занавески и села на свой пластиковый стул. Он отпил из стакана травяного чая, от которого на мгновение затуманились стекла его очков. Я машинально перебирала пальцами разноцветные костяшки на счетах, которые стояли у него на столе. Зеленая, красная, синяя, желтая. Раз-два, раз-два. Коричневый коврик на полу. Казенный оранжевый стул. Шуршание включенного диктофона.

Я закрыла глаза в ожидании, что он теперь предпримет. Или, может, кто-нибудь ворвется в его кабинет и арестует меня, но ничего такого не произошло.

– Ну, выбирай, – наконец проговорил он.

Открыв глаза, я увидела, что он необыкновенно серьезен, видно, в глубине души ему импонировало ощущать свою значимость. – Позволь мне позаботиться обо всем здесь и сейчас, и ты сможешь вернуться к своей обычной жизни так, словно ничего не было. Ты проснешься, и мы забудем об этом.

– А какой второй вариант? – спросила я.

– Я не стану принуждать тебя избавиться от него, но мы не позволим тебе его сохранить. Тебе придется уехать. Тебя отправят отсюда.

– Отправят куда?

Он нахмурился:

– Не могу тебе этого сказать, Калла. Но уверяю тебя: это путешествие будет не из приятных.

Я сидела не шевелясь.

– Послушай меня, Калла. Как ты думаешь, много ли у тебя возможностей совершить фатальную ошибку и исправить ее – получить прощение? За тобой придут. Тебе не спастись.

Он наклонился ко мне и продолжал что-то говорить, но меня отвлекал запах моего пота. Передо мной стоял простой выбор, и тем не менее во мне окреп неверный ответ. Отведенный для приема час почти истек. Я приказала себе молчать, пока минутная стрелка на часах не дойдет до нужной точки на циферблате. Наконец он отвел от меня взгляд.

– Хорошо. Можешь идти домой. Но с этого момента ты будешь под наблюдением. Не соверши какую-нибудь глупость.

13

– Приезжай и забери меня, – умоляла я Р, позвонив ему из телефонной будки напротив клиники. – Нужно, чтобы кто-то меня забрал отсюда.

– Шутишь? – отозвался он. – Ты же прекрасно сама туда доехала! Не хочу внушать тебе мысль, что ты беспомощная.

Он говорил ласково, резонно.

– Но ты мне нужен, – настаивала я. – Сейчас ты мне нужен!

– Я правда очень занят, – ответил он, поэтому я поехала на машине прямо к его дому, то и дело застревая в пробках. Войдя в лифт, я прислонилась к зеркальной стенке и закрыла глаза. В кабине кроме меня никого не было.

Р открыл дверь не сразу. На нем была светлая льняная рубашка, без галстука, и он не поцеловал меня в щеку, не потрепал по лбу, не взглянул и даже не спросил, стало ли мне лучше, но вручил мне стакан воды со льдом.

– Трудный разговор с врачом?

Я выпила воду одним махом, прижав кулак к груди.

– Ты вообще хочешь быть отцом? – спросила я, поддавшись позыву темного чувства, которое теперь осязаемо запульсировало во мне.

Р задумчиво привалился к кухонной стойке.

– А, так вот о чем идет речь, – произнес он, и я на секунду перепугалась, но он продолжал: – Ты считаешь, я хочу выбрать для себя белобилетницу?

– Ну, может быть, – сказала я. – Как-нибудь задумаешься.

– Давай закончим этот неуместный разговор, – сказал он. – Пошли!

Он улыбнулся, поцеловал меня в висок и провел к себе в спальню, где уложил в кровать и закутал в серую простыню.

– Подремли, после сна все придет в норму. – И он целомудренно провел ладонью по моему закутанному телу.

Я провалилась в глубокий сон без сновидений, в эмоциональную пустоту, а когда проснулась, его уже не было. Некоторое время я лежала, уставившись в потолок, пытаясь сохранить ощущение опустошенности. После чего я обследовала каждую комнату, вышла из квартиры и уехала, включив в салоне радиоприемник на полную громкость, чтобы не чувствовать себя одинокой.

Я припарковалась в центре и прошлась в надежде увидеть в толпе хотя бы одну детскую коляску. Я еле передвигала ватные ноги. Мне хотелось увидеть лицо ребенка, розовое, как яблоко, в складочках и ямочках, и папочку, который кивает идущим навстречу, прося их дать дорогу. Мне нужно было зримое подтверждение того, что такое возможно. Но подтверждений не было.

Нам всем нравилось иногда видеть на улице младенцев. У нас вошло в привычку вручать отцу мелкие подарки. Монетки, конфетки, носовые платочки. Отец клал все эти мелочи в хозяйственную сумочку, но мы знали, что потом эти дары окажутся в мусорном ведре, потому что следовало оградить ребенка от всего, что представляло для него опасность.

Были и такие, кто мог бы захотеть нанести ребенку травму. Но такое можно было допустить только косвенным образом. Некоторые женщины долго сверлили коляску взглядом и потом как бы случайно хватались за нее – словно на удачу. Другие вели себя не так прямолинейно, а кое-кто старался не привлекать к себе внимание в толпе, наблюдая за коляской, или преследуя ее, или предлагая что-то младенцу. А кто-то отводил взгляд от коляски, не желая видеть там ребенка.

Первый раз увидев ребенка в городе, я приняла его за диковинку вроде пришельца из космоса. Когда же я стала старше, дети, казалось, не стеснялись злоупотреблять своей властью надо мной. Они меня сильно расстраивали. Если я встречала на улице детскую коляску и совала отцу мелкую монетку, которую нашаривала в кармане, тот благодарно мне кивал. А мне приходилось забегать в ближайший магазинчик и пережидать там, пока во мне не стихнет буря и не пройдет желание завыть.

Как-то я вошла в магазин детских вещей, где никого не было, кроме продавщицы за прилавком. Она вытаращила на меня глаза, но ничего не сказала. Я стала перебирать крошечные носочки и мягкие игрушки. Потом взяла в руки шапочку с кошачьими ушками на макушке. В висках у меня стучала кровь.

– Прошу прощения, – сухо заметила продавщица, подойдя ко мне. – Вам лучше уйти!

– Я выбираю подарок для подруги! – в ярости отрезала я. – Можно посмотреть или нет?

– У вас нет таких подруг! – злобно фыркнула она, а я, швырнув шапочку на прилавок, выбежала из магазина и быстро нырнула в уличную толпу.

– Глупая сука! – обернувшись на магазин, крикнула я, так что прохожие уставились на меня, но ненадолго.

– Ты думаешь, что поступаешь по зову природы, но ты ошибаешься, – предупредил меня доктор А. – Ты считаешь, что тебе это нужно, но хочу тебе сказать: это не так!

Я шагала по чистым серым улицам. Похолодало. Цветы на деревьях еще не распустились, но я знала, что ждать осталось недолго и что в зеленых кислых почках уже пульсирует жизнь, потому что именно так в природе и работает время. Сегодня в городе детей не было видно, все куда-то спешили, гладкие и торопливые, словно вода. Я представила себе, как Р гуляет с коляской в моем районе, катит ее по улицам, а мои соседки стараются внимательно рассмотреть ребенка. От одной этой мысли меня замутило, я села на скамейку и зажала голову между коленей.

– Вы в порядке? – раздался голос.

Подняв взгляд, я увидела мужчину и подумала, не отец ли он. Теперь я ни на одного мужчину не могла посмотреть без мысли об этом. Что делает мужчину отцом, а женщину – матерью? Чего мне недостает? Р жил в ожидании кого-то, кто не будет ползать вокруг него по полу, кого-то, кто не станет копошиться в грязи. Я сама была как ребенок – одни ощущения и никакого самоконтроля. Неисправный мотор, работающий вхолостую. Я его даже не любила, я не любила ничего.

А может быть, я и любила его, но просто не хотела в этом признаться. Как я могу быть матерью, если мне чужды простейшие человеческие эмоции, если они сродни волнам, бьющимся о берег моего тела – и это тело казалось одновременно далеким, как луна, и неуютно близким? Я и не осознавала, что будет так. Я была достаточно глупа, чтобы не осознавать этого.

– Вы в порядке? – снова спросил мужчина.

– Да, – ответила я, уже забыв, о чем он спрашивал.

Мужчина удалился, ни слова не говоря. Я заметила блеск обручального кольца у него на пальце. Во рту я ощутила горечь. Я медленно поднялась и пошла к своей машине.