Текст книги "Красная верёвка. Рассказы"

О женской привлекательности

У по-настоящему привлекательной девушки должно быть чуть кисловатое выражение лица.

Все мужчины сразу думают: «Ну и Стерва!» – и пытаются её завоевать! По крайней мере, растормошить. А вот приятную в общении, улыбчивую девушку никому и в голову не придёт завоёвывать. Чего с ней возиться, она и так всем довольна. Увы, она может рассчитывать только на дружеские чувства.

(Исключение – девушка, которая улыбается всем и каждому с одинаковой неискренностью. Мужчина в кровь разобьётся, пытаясь узнать, какая же она, её настоящая улыбка только для него, для него одного!..)

Но самый главный враг девушки – это, конечно, чувство юмора. Обнаружив его в объекте, мужское подсознание моментально подаёт сигнал: «Так, отбой. Это свои». Меж тем дама с кислой физиономией, не реагирующая (а ещё лучше – реагирующая неадекватно) на шутки, подколки и жизнь вообще, подсознательно кажется мужчине образцом Женственности и Загадки – и он расшибётся в лепёшку, только бы проникнуть в тайну этой неприступной крепости. Полной противоположности ему самому (ибо ЧЮ, как ни крути – всё-таки прерогатива мужчин.) Он может сам не осознавать этого, но против природы не попрёшь. Любовь есть разность полюсов!

Фэйс

Всякий раз, проходя мимо зеркала, я не могу стерпеть, чтобы хоть на миг не задержаться на месте и не взглянуть на собственное отражение, не полюбоваться им. И даже не собственно им самим – не думайте, что я такой уж нарцисс, – а незатасканной мыслью о том, как всё-таки украшает человеческие лица старость, с каким тонким вкусом она наносит на них свой несмываемый, вернее любого тату, макияж. Мысль об этом повергает меня ещё на несколько минут в глубокие, но отрадные раздумья.

Все почему-то грезят о молодости, завидуют желторотым юнцам и часто со вздохом говорят – я сам это слышал! – с каким удовольствием они сменяли бы груз своей никому не нужной ироничной мудрости на юношескую свежесть (отнюдь не только восприятия, хе-хе!) – свежесть и красоту. Не знаю. В молодости моё лицо напоминало плохо пропечённый кусок сдобного теста, возможно, аппетитный для изголодавшихся, но не более того. А я хотел быть проявленным, хотел, чтобы извне тоже было заметно, какие бури и страсти клокочут в моей – куда раньше плоти сформировавшейся – душе. Я не метросексуал (подобное мне даже противно), но делать нечего – терпеть было немыслимо, приходилось подкрашивать выданное мне природой лицо, чтоб стать хоть чуть-чуть похожим на себя. Я рисовал себе чёрным карандашом вокруг глаз трагедию, окутывал ресницы комковатой тайной, помидорным на губах расписывал чувственность, на скулах – снедающую меня внутреннюю лихорадку. Получалось очень похоже, люди, во всяком случае, верили.

Но шли годы, и юношеские проблемы макияжа – кстати, весьма раздражавшего чувствительную к инородным воздействиям кожу – отпадали одна за другой, словно осенняя листва. Лихорадочность оттенков с лихвой заменили две зачаточные, но вполне выразительные складки на лбу, прекрасно обозначившие основную черту моей личности – непрестанное мучительное беспокойство. Старость проложила под глазами и (позарез нужные там) тени – такие красивые, коричневатые, для которых раньше я с переменным успехом подбирал, да так и не смог окончательно подобрать нужный тон в длинном переходе от метро к Павелецкому вокзалу. Хе-хе. А кстати – личико с годами слегка завострилось и, в общем, скульптура личности в кои-то веки отправила на отдых живопись, от которой у меня к тридцати годам всё равно уже развивалась мучительная аллергия, какую бы раскрученную марку я не приобретал в понтовом магазинчике у «Марксистской». И ненужная более косметичка благополучно упокоилась в холодильнике до особо торжественных – впрочем, почти никогда не происходящих – случаев. Разве что седоватые брови я для выразительности всё ещё подкрашиваю раз в неделю «Локолором», но! это ж стойкая краска, а не карандаш для бровей, на весь день дающий и без того измученному лицу ощущение волглой корки над святая святых – глазами.

Но боже мой, боже мой, думаю я, стоя перед тускнеющим зеркалом, ведь визаж моего лица её величеством старостью далеко ещё, далеко не завершён!.. И страшно подумать, как прекрасен я буду лет через десять, когда к Времени-визажисту прибавится ещё и Время-стилист и опытной твёрдой рукой сделает мне мелирование, посеребрив волнистые пряди!.. А ещё лет через десять и Время-косметолог снабдит мой фэйс невыносимой для человеческого восприятия харизмой, с помощью тонкого рисунка морщин выявив самые обаятельные черты моей уникальной личности!.. Как же чертовски хорош я буду тогда!! А ещё чуть позже… я уверен, я почти уверен, что всё закончится только тогда и не позже (но и не раньше, не раньше!..), когда моя внешняя красота достигнет, наконец, высшей точки, своего идеала, апогея и дальше улучшаться будет уже некуда! Но самый-то пик… это чудо… я думаю, что смогу увидеть уже без помощи зеркал, хе-хе… хе-хе-хе… хе-хе…

Основной инстинкт

Его таки увольняют, раздатчика нашей столовой (что это я всё про жратву и про жратву?.. Но тут целая драма). Оказывается, кто-то и вправду настучал на него – нет, не за то, что он между блюдами облизывает разливательную ложку с прилипшим к ней остатком порции (о чём ходили упорные слухи), а просто видели, как он пристаёт к девочкам возле гардероба, хлопает их по задницам и прочее. Девочки-то довольны (ремарка рассказчика), но кому-то из преподсостава это, видимо, не очень понравилось.

Что ж, страшный изъян внешности раздатчика привёл к закономерному результату! Можно сказать, судьба его читалась на лице, и я так вот всегда и боялась, что всё это закончится чем-то эдаким…

Ещё в первую встречу меня поразила характерная особенность его (в целом вовсе непривлекательного) фасада. А именно: он страдает лёгкой ассиметрией, в итоге чего левая его бровь, куда с большей, чем следует, выразительностью вздёрнутая над глазницей, придаёт всему лицу выражение откровенного и даже чуть хамоватого кокетства… Которое никуда не пропадает, а даже усугубляется, когда бедняга задаёт респонденту чисто деловой вопрос, например: «Первое будете?»

Догадывался ли сам несчастный об этой своей особенности? Мы уже не узнаем. Очевидно одно: досадный дефект (игра генов или случайная детская травма?) вызывал во внешнем мире такую цепную реакцию, с которой и сам невольный виновник справиться был не в силах.

Ибо в девушках, забежавших после занятий перекусить, основной инстинкт коварно опережал аналитическую мысль, и они ещё не успевали понять причину происходящего, а заложенный в нас, стервах, подлый механизм уже реагировал на внешний раздражитель, втягивая их в безысходный и от этого ещё более тягучий флирт с изумлённым раздатчиком. Который, в общем-то, ни сном ни духом… Но ведь, как ни крути, он всё же был мужчиной – и тоже со своими инстинктами, механизмами и рефлексами. И так же невольно, чисто физиологически реагировал уже на их механические авансы… Что, в свою очередь, гнало хорошеньких клиенток – теперь уже вполне оправданно – на следующий виток хихикающего, вертлявого охмуряжа… (И вот уже автор, стоящий прямиком за котующими или токующими, попавшими в страшный конвейер природы и не способными ни остановиться, ни прийти хоть к какой-то разрядке, начинает потихоньку скрежетать зубами и материться про себя, проклиная все инстинкты в мире, которые мешают ему как можно скорее удовлетворить свой, самый первичный. И мятая сотня взмокает в его трясущемся от злости и голода кулачке.) Всюду жизнь!..

Дед Мороз

…шоколадный дед Мороз, как мумия в саркофаге. Регина вскрыла блестящую оболочку, на которой лицо старого добряка с мультипликационной доверчивости голубыми глазами сияло добродушием и лёгкой тревогой за вверенных ему (его же и) пожирателей. Под ней оказалась куда менее благообразная физиономия, схожая только в общих чертах, с узнаваемыми усами, бровями и бородой, но тупая и злобная, словно дед Мороз боялся и не хотел становиться жертвой чьих-то зубов. Регина долго думала, с какой стороны надкусить. Удобнее всего было за лицо, но и как-то… страшновато. Так и не осмелившись, она попыталась отломить куполок шапки пальцами, но треснуло всё-таки лицо и внутренняя пустота деда Мороза, наконец, вышла наружу через его слабое место. Ничего не оставалось, как уничтожить осколки его мимики в первую очередь, чтобы случайно сохранившийся глаз или кусочек рта не посмели в чём-то её упрекнуть. Кстати, шоколад оказался не таким уж и вкусным.

Интеллигенты

Интеллигенты интеллигентны не из-за своей интеллигентности, а из-за бессознательного ощущения, что их труды оторваны от земли, а, значит, у них нет и своего места на земле.

2009—2012

Я и дедушка

Нож

На днях дедушка купил за 600 рублей керамический кухонный Нож.

Этот Нож, сказал дедушка, отличается от обычных ножей тем, что он очень острый. Я удивилась, а как же его точить, раз керамический. На что дедушка ответил, что этот Нож не тупится.

– Как так? – удивилась я.

– А вот так, – ответил дедушка, очень гордый покупкой.

Естественно, во мне пробудилось желание немедленно потрогать чудо-Нож. Но дедушка сухо сказал, что не надо этого делать. Я не могла понять, что тут такого, ведь я же не собираюсь давить на лезвие или тереться об него пальцами, а хочу только потрогать. – И всё же не стоит, – уклончиво отвечал дедушка. Ну можно я хоть с тупой стороны. Вот тут, где широкая часть. Ну, так и быть, и, когда дедушка замешкался, я осторожно прикоснулась пальцем к острому кончику Ножа.

В следующий миг я убрала палец и так же сухо и сдержанно, в тон дедушке, сказала, что он был прав. Этот Нож трогать не стоит. И больше я этого делать не буду.

– Ага, не слушалась дедушку, – злорадствовал тот. Но я, в общем, не жалела: всегда лучше на собственном опыте знать, с чем имеешь дело.

Я не знаю, какой злой гений изобрёл этот Нож и зачем. Он ужасен. Одно скажу: до встречи с ним я и знать не знала, что такое острые ножи. Тот миг, когда я дотронулась до него… это было жуткое ощущение, будто лезвие отточено до м о л е к у л ы – и эта молекула за ту долю секунды, что я скромно держу палец рядом с ней, уже начала, если можно так выразиться, диффундировать в мою плоть. Не потому, что я как-то с ней непочтительна, а просто по закону физики.

Я попросила дедушку, чтобы он, если это возможно, не подходил ко мне с этим Ножом ближе, чем на метр. А на ночь убирал бы его подальше или хотя бы надевал чехол. К счастью, таковой предусмотрен – специальные пластиковые ножны.

А дедушка уже явно был с Ножом запанибрата. Он весело резал овощи, радуясь, как ловко Нож справляется с жёсткой морковкой и капустой – можно даже не придерживать их рукой. (Очень тебя прошу, не придерживай). И рассказывал, как приценивался к Ножу: тоже сдуру спросил, можно ли его потрогать. «Трогайте на здоровье, – сказал продавец, – я затупил лезвие натфилем. Нет, мне, конечно, не жалко, просто надоело каждые два часа смывать кровь с прилавка.»

Остаток вечера прошёл под знаком Ножа. Я жалела об одном – что у меня нет хорошего врага, а ещё лучше – соперницы. Уж теперь-то я знала бы, что подарить им на день рождения – хороший кухонный ножик в хозяйство. А с его чудесными свойствами они разобрались бы сами…

– Вот потому-то и считается, что нельзя дарить ножи, – сказал дедушка, нравоучительно подняв палец кверху.

А есть люди, которым я, наоборот, никогда не подарю такого Ножа. Например, кое-кто из родни – у них очень занятная манера отрезать себе, например, кусочек сыра или чистить картошку… Эдак к себе, опирая на ладонь… Я не хочу даже мысленно представлять в их руках этот Нож…

Лампочка

На днях мы с дедушкой вкручивали энергосберегающие лампочки. В доме высокие потолки и, чтобы достать до люстры, надо ставить стремянку, да и там задирать голову и не держаться руками. Поэтому лезла я, а дедушка стоял внизу и придерживал.

– За жопу, дедушка! – просила я. – За центр тяжести. За ноги мне будет только веселее падать!

Лампочки горели хорошо, мы радовались, насколько светлее стало в комнате, и любовались их красивым, холодным белым свечением.

Ночью, лёжа без сна, я вдруг заметила в одном из плафонов, ближе к стенным часам, какие-то странные бледно-голубые вспышки. Они были неравномерные – то ярче, то совсем слабенькие, – но повторялись довольно регулярно, раз в двадцать-тридцать секунд.

Я не очень хороша в электротехнике, но даже мне было ясно, что в люстре, отключённой от источника питания, ничего светиться не может.

Это было очень страшно. У меня сложилось две версии: 1) одна из лампочек каким-то образом нарушилась и выделяет ядовитый газ, который и даёт такое свечение; 2) в здании теплосети, что напротив, притаились враги и направляют в наше окно прицельный лазерный луч.

Часы пробили двенадцать. Я встала, прошла в комнату, где спал дедушка, и разбудила его. – У меня там какие-то вспышки в люстре, – пожаловалась я.

Теперь мы вдвоём сидели на диване в полной темноте и, задрав головы, напряжённо смотрели на люстру. О! – то и дело говорила я. Всё осложнялось тем, что вспышки, как назло, стали очень слабыми и дедушка их не видел. Точнее, вроде бы видел одну, когда только зашёл, но был не уверен.

– Это пришла моя смерть, – догадалась я. – Поэтому я её вижу, а ты нет.

Я была против того, чтобы зажигать люстру – враги могли увидеть и понять, что мы их обнаружили. Но любопытство победило. Люстра погорела минуты две, и мы её снова выключили. Теперь ждать пришлось довольно долго. Зато, когда дождались, вспышка получилась такая, что её разглядел даже дедушка.

Стало немного легче – по крайней мере, он убедился, что я ничего не выдумываю. Теперь, когда предубеждение рассеялось, дедушка стал видеть даже слабые вспышки.

– У меня нет объяснения происходящему, – наконец, сказал он.

– Такого не может быть. У всего есть объяснение! – возразила я, но дедушка повторил:

– Нет. У этого объяснения нет.

Мы ещё немного понаблюдали за вспышками, и дедушка решил, что лампочку надо выкрутить. – Я боюсь. – Ну, я сам выкручу. – Нет! – жертвовать дедушкой я не могла. – Дедушка притащил стремянку, и в кромешной тьме я полезла на неё.

– За жопу, дедушка, – напомнила я.

Прикасаться к лампочке было страшно, но она легко выкручивалась. Я передала её дедушке. – Следи за ней! – говорила я. – А я буду следить за плафоном!

Лампочка остаточно светилась красивым, ровным белым светом. Дедушка ощупью стал подыскивать место для неё на серванте, где лежали и другие лампочки, и когда прикоснулся к одной из них, под его пальцами неожиданно возникла ярко-голубая вспышка. Это было статическое электричество.

Минут десять мы теребили лампочки о пальцы и другие вещи, любуясь красивыми голубыми сполохами. Потом, довольные, разошлись по койкам. Объяснение нашлось.

Опыт

Дедушке понадобилось достать из низу шкафа пластмассовый ящик, чтобы убрать туда какие-то свои атрибуты или аксессуары. Тамошней дверце немного мешает открыться стул, на котором сидит сидящий за компьютером (я).

– Убери… убери… – начал было дедушка.

– Задницу?..

– Нет, сиди, я уже почти достал, – и дедушка, действительно, почти без проблем вытащил нужный ящик.

– Что такое? – забормотал он пять минут спустя, – почему я не могу убрать его обратно? Ты со стула встала, что ли?

– Нет, дедушка, я не меняла положения. И вообще ничего не меняла.

– Тогда почему же?..

– А потому, – ответила я афоризмом, – что вынимать всегда легче, чем засовывать.

2010—2016

Письма к Альбине (2001)

19 сентября

Привет тебе, Альбина!

Хотела написать: как ты там, на своей загадочно-зашифрованной, полной удивительных открытий работе, – но потом вспомнила, что адресуюсь не к тебе данного момента, а к тебе – уже пришедшей домой, тебе из будущего, со скептически-заинтересованной полуулыбкой (почему-то именно так в моей фантазии) открывающей этот милый дневничок. Кстати. Если уж я начала с первых же слов путаться во временных срезах, то почему бы не сделать экскурс во вчера, а конкретнее – в последние три часа до твоего прихода: я одна в тёмной спальне, со своим ожиданием и тонкими взвизгиваниями подвыпившей Максимовны за стеной. Признаюсь же тебе (вчера я не решилась этого сделать), как я проводила время. «Здравствуй, дорогая передача (к счастью, вопли уютного семейного гульбария были достаточно громкими); здравствуй, дорогая радиопередача «В ожидании Альбины»!» Пишет тебе Соня из Москвы. Передайте, пожалуйста, песню «Выхожу один я на дорогу» в исполнении Максимы Сергеевой». – «Очень трогательное письмо пришло нам в редакцию… выполняем твою просьбу, Сонечка, и передаём романс «Выхожу один я на дорогу» для всех, кто сейчас находится в ожидании Альбины – и, конечно же, для всех Альбин, которые сейчас в пути. Выхожуууу одиииин я на дороооогуууу…» – «Скучаешь, бедняжка?» – сочувственно спрашивал отец, на середине ловко оборванной фразы вваливающийся в комнату и врубающий верхний свет в тщетных поисках забытой на стуле футболки.

Но вернёмся в сегодняшний день. Знаменательных событий (т.е. достойных упоминания в этом посвящённом тебе документе) до сих пор почти не было, если не считать забавного диалога, происходившего через некоторое время после твоего ухода, за завтраком. Темой разговора (достаточно бурного) была назойливость, Назойливость, возведённая в ранг семейного недостатка: папа, бия себя в грудь, заявлял, что ему «нравится быть назойливым» и он «может себе это позволить!»; бабушка была менее экстремистична и миролюбиво упрашивала присутствующих ловить её на проявлениях этого качества и по мере сил бороться с ними. Далее бабушкина мысль пошла по совершенно естественному и логичному пути: Юра, её сын и мой отец, просто-таки физически не мог не сделаться назойливым, потому что эта неприятная черта в избытке присутствует как у его матери, так и…

Тут все переглянулись и невольно перевели глаза на дедушку, который в эту минуту, не замечая никого вокруг, с пеной у рта доказывал всем присутствующим вред назойливости, для наглядности приводя примеры из жизни. Бедный, он не заметил, что разговор давно уже перешёл в другую плоскость: никто больше не искал проявлений этого качества в себе, не обвинял и даже не оправдывал себя за них, потому что всё это ничего не значило рядом с главным, ярко выраженным носителем этого свойства, в эту минуту изливавшего на их головы праведный гнев, усиленный недюжинным ораторским дарованием. А дедушка, не замечая сплетаемой вокруг него сети смешков и ухмылок, не унимался:

– Назойливость мешает общению! – гремел он. – Очень тяжело общаться с назойливыми людьми! Вот помнишь, Вера…

– Да ладно, ладно тебе, – попыталась усмирить его бабушка, – дай людям поесть…

– Нет, обожди, – возмутился дедушка. – Помнишь, Вера, у тебя была такая подруга…

Бабушка попыталась сделать вид, что не слушает, а папа, уткнув глаза в тарелку, тонко съязвил:

– Зачем же… У неё есть примеры и ближе…

Но дедушка не услышал этой фразы и продолжал вспоминать бабушкину подругу, отличавшуюся на редкость тяжёлым характером и назойливостью.

***

17.00. Семейный ужин с пьянкой. Бурный диалог о том, что такое счастье. Вдруг – звонок в дверь.

Бабушка: – Это, наверное, Альбина.

Папа: – Это Максимовна. (Пауза в несколько секунд). Только другая…

20 сентября

Привет…

Сегодня я весь день чувствую мучительное и нудное недомогание, которое разделяют со мной остальные члены семьи, также страдающие метеопатией. Перепады погоды, давление!

Когда ехала с вокзала, то пыталась создать себе иллюзию, что только сейчас приехала из Москвы. Мне пришло в голову, что я впервые вижу Казанский вокзал в таком, новом для меня, ракурсе: раньше я ступала по нему либо в качестве счастливого новоприбывшего, любо в тоске отъезда, и никогда не видела его как что-то нейтральное. Но иллюзия не удалась – я так и не смогла почувствовать знакомой радости, когда автобус приблизился к Красным воротам. Было только желание поскорее скрыться от жестоких солнечных лучей…

Вообще, со вчерашнего дня я всё больше погружаюсь в ту самую трясину неприятной расслабленности, о которой уже как-то говорила тебе. Понемногу слабеет ум, слабеет воля, слабеет желание что-то делать или куда-то идти… И как болит голова…

22 сентября

Hi!

Сегодня, ожидая 18-го автобуса, я начала в какой-то миг сомневаться в своём здравом уме. Он не подходил очень долго и, наконец, когда я уже совсем отчаялась, проехал – но мимо меня. Я решила, что, видимо, что-то с памятью моей стало и остановка находится где-нибудь поодаль. К этому предполагаемому «поодаль» я и направилась бодрым шагом, как вдруг очередной представитель искомого автобусного отряда остановился прямиком на покинутой мною остановке! Я со всех ног кинулась обратно и таким образом всё-таки достигла «пункта В», что меня крайне изумило: на мой настойчивый вопрос, идёт ли транспортное средство «до Халтурина», население автобуса недоумённо хмыкало и отрицательно покачивало головами, дополняя этот жест неопределённым пожатием плеч.

Снова перешагну через несколько бессодержательных часов. Сейчас готовимся провожать папу на вокзал, и тот, видимо, в ностальгическом порыве, позвал меня выпить пивка в летнем кафе. Я с готовностью согласилась. И там мне пришлось пожалеть о двух вещах: первая – что со мной нет тебя, вторая – что рядом, как верный страж, сидит папа. За одним из столиков (я нарочно села лицом к нему, несмотря на то, что в глаза мне нещадно палил мой враг – солнце) сидел Очень Красивый Мужчина с Бородой!

О, конечно, он был не один: рядом маячил невразумительного вида прыщавый юнец, но так как ситуация и без того исключала всякую возможность приблизиться к изумительному созданию, все окружающие и второстепенные персонажи мгновенно утратили значение. Мужчина был пьян, видимо пьян, как, впрочем, и его компаньон; на столе перед ними стояли во множестве пивные и водочные бутылки. Они вели некий (увы, мне почти не слышимый) весьма бурный диалог, в процессе которого седобородый красавец с шиком подпускал матерные словечки, так же украшавшие звучание его голоса, как элегантная седина – его бороду и довольно-таки густую шевелюру. Порой его маловразумительный собеседник невесть куда исчезал – очевидно, справить нужду, – и тогда мне предоставлялась умопомрачительная возможность полюбоваться очаровательным геронтом в минуту задумчивости, во время которой он казался мне ещё краше. Серые и глубокие глаза его, слегка застывшие от выпитого, в эти секунды бесцельно и праздно блуждали по окрестностям; пару раз мне даже показалось, что наши взгляды встретились, но красавчик каждый раз мгновенно опускал длинные тёмные ресницы, – что обливало мою тоскующую по красоте душу тёплой волной растроганности.

Увы, но лимит времени исчерпывался (бабушка волновалась, что мы с папой исчезнем в самый канун отхода поезда), подходила к концу и бутылка пива – единственное связующее звено между мной и красавцем. Солнце слепило мои глаза, сощурившиеся в растроганной улыбке. Папа стучал пальцем по циферблату. Высунувшийся из проезжавших мимо жигулей отвратный подросток крикнул ему «Толстый!» и показал фак. На дне бутылки оставалось несколько горьких глотков. В последние секунды – стрелка циферблата уже зашкаливала за все возможные пределы – судьба одарила меня дивным видением: седобородое создание, размашистым жестом отодвинув бутылки в сторону, схватило вновьприбывшего собеседника за руку и, опершись локтем о замызганную столешницу, вступило с ним в исконное мужское единоборство «кто сильнее». Я впилась глазами в напряжённое действо – но чёрт! Мой кумир проиграл! Впрочем, он не пал духом и тут же призвал юнца к реваншу, немного изменив постановку пальцев. Последняя секунда – напряжённые лица – я встаю с места – красавец победил! – прощай, моё солнце, мы уходим. Р.S. (маленькая временная перекличка): дописываю эти строки в туалете, под вопли бабушки, торопящейся на выход, как всегда, за полтора часа до отправления поезда.

24 сентября

Вчера вечером, дождавшись наступления сумерек, я тихо вышла из дому и (бабушка сидела во дворе за столиком у детсадовской стены в компании подруг) отправилась на стадион, где тряхнула, наконец, стариной, сделав четыре прекрасных, полновесных, даже с небольшим хвостиком круга по беговой дорожке. Приятно. Удивило меня то, что дыхалка, оказывается, с прошлого года ничуть не стала хуже – и, если бы не вопящие о пощаде нетренированные мышцы ног, я, пожалуй, смогла бы навернуть и ещё пару кружочков! Вот когда пришёл и мой черёд победоносно смотреть на курящих у забора стадиона хиляков! Гордо подволакивая ногу, я вышла из парка и, взяв у бабушки ключ, вернулась домой, преисполненная чувством выполненного долга.

Со вчерашнего дня меня мучает странный насморк неизвестной мне природы; самое обидное, что я даже не могу оповестить бабушку о своём недомогании – знаю, что мои походы на стадион в этом случае будут сопровождаться горестными причитаниями. Собиралась к нам и тётя Марина, но позвонила бабушке и отменила визит, сражённая тем же (очевидно) вирусом; бабушка долго хвасталась мне, как мудро поступила, не позволив дочери перешагнуть через своё недомогание и, чего доброго, заразить меня. «Правильно я поступила?» – заискивающе спросила она. А я с трудом сдерживалась, чтобы не признаться, что мне, пожалуй, уже нечего терять. Впрочем, хорошо, что бедной тёте Марине не пришлось бороздить шумно-утомительные улицы Казани, борясь с воспалённо-слезящимися глазами и чугунной головой.

Как это, чувствую, придётся на днях сделать мне. Бабушка вспомнила, что некто (кажется, дядя Миша) описывал ей прелесть покупки ж/д билета за трое суток до отбытия (якобы сведения уже поступают в кассы к этому сроку); и теперь она собирается завтра же выпроводить меня на вокзал. Меня мучают предчувствия, что и в этот раз поездка окажется малорезультативной; в этом не было бы ничего страшного, если бы не окутавшая меня ватным одеялом озноба противная бессимптомная болезнь. Впрочем, возможно, завтра она пройдёт. Мой нос, мокрый изнутри, тихо пульсирует. По-моему, это заболевание истерического свойства.

25 сентября

Привет!

Уютненько сижу на диванчике, закутав ноги в одеяльце и обложившись своими дневничками и черновичками: эдакий Мастер под всепрощающим крылышком заботливой Маргариты – бабушки. Только что она отправилась на прогулку, зацепившись попутно взглядом за мои валяющиеся на стуле джинсы и укоризненно заметив: – По-мужски брошены штаны. Только мужчины так их кладут – небрежно. Не женщины. Не девушки… – на что я, высокомерно приподняв брови, отпарировала: – У меня мужской склад ума. – Бабушка засмеялась и вышла из комнаты, закрыв за собою непослушную дверную створку.

Ох и задала же ты ей задачу своим тревожным телефонным звонком! Бедная бабушка, кажется, так и не успокоилась, перерыв свой гардероб в поисках удобоваримых («молодёжных», как выражаются пожилые люди) зимних вещей для меня и так ничего и не найдя. Беспокойство, её постоянный спутник, в этот раз окончательно выбило бабушку из реальности, лишив её возможности соображать: после пятнадцати минут напряжённых поисков она вытащила из верхнего ящика «стенки» здоровущий в два пальца толщиной, розовый шерстяной свитер пятьдесят шестого размера и предложила мне поддеть его «под низ», как она выразилась.

– Под низ чего?! – завопила я, вылупив глаза; бабушка, смущённо засмеявшись, махнула рукой на мою несчастную зелёную курточку, сиротливо висящую на вешалке, и, подумав немного, поправилась: – Сверху.

На вокзал я, кстати говоря, так сегодня и не поехала: с утра мне безумно не хотелось этого делать, особенно в такую мрачную погоду; а самое главное – меня терзала иррациональная уверенность, что эта поездка, даже если я паче чаяния, заставлю себя её совершить, будет абсолютно бессмысленной. В конце концов, так ничего и не решив, я прибегла к исконному средству людей, не желающих брать на себя ответственность за происходящее – подбросила монетку. Монетка упала орлом, сказав тем самым, что ехать не надо. Я с радостью повиновалась, положившись на русский авось.

Сейчас в комнату вошла вернувшаяся с прогулки бабушка и воспела мне бурный дифирамб, причина которого стала ясна мне не сразу («Ты молодец! У тебя прямо какая-то интуиция!»). На мой вопросительный взор она призналась, что на дорогах, ведущих к нашему дому «жуткая авария», что троллейбусные провода «все лежат», а сами троллейбусы выстроились в длинную и безнадёжную колонну. Первым моим чувством была радость (оправдана собственная не желающая подниматься с места задница); вторым – изумление (колонну троллейбусов мне уже приходилось созерцать несколько дней назад; не часто ли в этом районе случаются аварии?); третьим моим чувством стал ужас. Я подумала о тебе. Даже утешительная мысль о юрких «бегунках» не смогла успокоить меня окончательно: я с устрашающей отчётливостью вспомнила, как долго мы с бабушкой его в тот раз ждали и что, в свою очередь, ждало в нём нас. Все эти соображения повергли меня в жестокую тоску. Дождусь ли я тебя сегодня, моя бедняжечка?..