Текст книги "Фениксы и сфинксы. Дамы Ренессанса в поэзии, картинах и жизни"

И победит, конечно, Джулиано.

А королевой турнира станет Симонетта.

Младенец ворочается внутри Эсмеральды.

Она пьет лимонад из имбиря, который принесла ей дочь, прежде чем сбежать глазеть на площадь.

Эсмеральда лежит на семейной кровати рядом с похрапывающим усталым мужем, легонько и нежно обнимая свой огромный живот.

Вдалеке звучат фанфары. Турнир начался.

К вечеру возвращаются дети. Молодожен Микеле в подробностях рассказывает отцу, у кого какие драгоценности были и как потрудились их конкуренты-златокузнецы. Как и предполагала Эсмеральда, королевой красоты была выбрана Симонетта.

– И заслуженно, – бормочет она, – таких красавиц еще поискать. Смилуйся над ней Бог!

У нее начинаются схватки.

* * *

Бог над Симонеттой не смилостивился. Новорожденный Эсмеральды еще не начал ходить, как 22-летнюю жемчужную донну похоронили в семейной капелле Веспуччи в церкви Всех Святых. Черный от горя Сандро нарисовал на свободной стене капеллы фреску с изображением святого Августина. Дома, загрунтовав доску, он принялся за Мадонну с чертами любимого лица. Еще три точно такие же – светлоглазые, рыжеватые – уже готовы к отправке в заказавшие их монастыри. При жизни Симонетты он никогда не осмеливался делать Богородицу похожей на нее, это ощущалось неким кощунством. Но теперь все изменилось. Его «Мадонны», которые раньше иногда напоминали покойную Лукрецию Бути, а иногда все-таки других земных женщин, теперь становятся совсем одинаковыми. Но поскольку красота Симонетты, воплощенная в них, столь божественна, это даже идет художнику на пользу и увеличивает спрос.

Сандро Боттичелли. «Мадонна с гранатом». 1487 г. Уффици

ОДНА ИЗ МНОГОЧИСЛЕННЫХ «МАДОНН» КИСТИ БОТТИЧЕЛЛИ, ХАРАКТЕРНАЯ РАБОТА ПОЗДНЕГО ПЕРИОДА. ЛИК БОГОМАТЕРИ ИМЕЕТ СХОДСТВО С ДРУГИМИ ЖЕНСКИМИ ОБРАЗАМИ БОТТИЧЕЛЛИ, КАК СЧИТАЕТСЯ – С ВНЕШНОСТЬЮ СИМОНЕТТЫ ВЕСПУЧЧИ.

ОСОБЕННОСТЬ ЭТОГО ОБРАЗА – ВСКРЫТЫЙ ПЛОД ГРАНАТА В РУКАХ У МЛАДЕНЦА. ФРУКТ ЗДЕСЬ ЯВЛЯЕТСЯ АТРИБУТОМ ИИСУСА ХРИСТА, СИМВОЛОМ ЕГО СТРАСТЕЙ И ВОСКРЕСЕНИЯ.

Горожане в траурной процессии сопровождали открытый гроб с безупречной Симонеттой и плакали.

Поэты – сам Лоренцо Великолепный, Полициано, братья Луиджи и Бернардо Пульчи и даже приезжий грек Михаил Марул Тарканиот, иначе говоря, Микеле Марулло, – сложили эпитафии на смерть Симонетты.

Джулиано Медичи был безутешен. Никто и никогда не испытывал такой потери, как он. Он не знал, как пережить это горе. Через три месяца он соблазнит девицу Фьоретту Горини, которая родит ему бастарда, будущего папу римского.

Муж Симонетты женится второй раз. Вторая жена – не такая лучезарная и не такая добрая, наконец, принесет ему детей, которых он отчаялся получить от чахоточной, но прекрасной Симонетты.

Эсмеральда проживет еще долго. Ее сын Микеле станет лучшим ювелиром Флоренции и первым учителем Бенвенуто Челлини. Ее внук Баччо изваяет статую Геркулеса и Какуса (не очень, впрочем, удачную), которую поставят на Пьяцца делла Синьория рядом с «Давидом» Микеланджело.

Сандро Боттичелли похоронят у ног Симонетты через 34 года после ее кончины. От нее не останется ни единой написанной ею строчки, ни слова – только то, что придумали про нее поэты и художники, очарованные ее красотой.

№ 5. Разбитое сердце Екатерины Сиенской

Сестра Плаутилла Нелли и мастерская. «Святая Екатерина Сиенская». 2-я пол. XVI века. Музей трапезной Сан Сальви (Флоренция).

НАСТОЯЩИХ ПОРТРЕТОВ ЕКАТЕРИНЫ СИЕНСКОЙ НЕ СОХРАНИЛОСЬ, ХОТЯ ОНА ЖИЛА В СЕРЕДИНЕ XIV ВЕКА, КОГДА ЭТОТ РЕАЛИСТИЧЕСКИЙ ЖАНР УЖЕ ПОТИХОНЬКУ НАЧИНАЛ РОЖДАТЬСЯ (В ДОНАТОРСКОМ ПОРТРЕТЕ И В МИНИАТЮРАХ). МНОГОЧИСЛЕННЫЕ ИЗОБРАЖЕНИЯ ЕКАТЕРИНЫ НАЧАЛИ ПОЯВЛЯТЬСЯ ПОСЛЕ ЕЕ ОФИЦИАЛЬНОЙ КАНОНИЗАЦИИ В 1461 ГОДУ, ТО ЕСТЬ 81 ГОД СПУСТЯ ПОСЛЕ ЕЕ СМЕРТИ. ГОВОРИТЬ О ПРАВДОПОДОБИИ ЧЕРТ ЕЕ ЛИЦА В ЭТИХ КАРТИНАХ НЕ СТОИТ. ОДНАКО ОНИ ПОДЧИНЯЮТСЯ ЕДИНОМУ КАНОНУ: СВЯТАЯ – МОЛОДАЯ ЖЕНЩИНА В МОНАШЕСКОМ ОБЛАЧЕНИИ, НА ЕЕ РУКАХ СТИГМАТЫ, ПОЛУЧЕННЫЕ ЕЮ ЧУДОТВОРНЫМ ОБРАЗОМ, НА ТЕЛЕ ИНОГДА ИЗОБРАЖАЕТСЯ РАНА, АНАЛОГИЧНАЯ РАНЕ ОТ КОПЬЯ, ОРУДИЯ СТРАСТЕЙ ХРИСТОВЫХ. В РУКЕ ОНА МОЖЕТ ДЕРЖАТЬ ЦВЕТОК ЛИЛИИ.

ХУДОЖНИЦА-МОНАХИНЯ ПЛАУТИЛЛА НЕЛЛИ – ОДНА ИЗ НЕСКОЛЬКИХ ЖЕНЩИН, УПОМЯНУТЫХ В «ЖИЗНЕОПИСАНИЯХ» ВАЗАРИ. ВО ФЛОРЕНТИЙСКОМ МОНАСТЫРЕ СВЯТОЙ ЕКАТЕРИНЫ СИЕНСКОЙ ОНА ВОЗГЛАВЛЯЛА ХУДОЖЕСТВЕННУЮ МАСТЕРСКУЮ, В КОТОРОЙ РАБОТАЛО ОКОЛО ДЕСЯТИ ЖЕНЩИН, И АКТИВНО ЗАНИМАЛАСЬ ПРОИЗВОДСТВОМ РЕЛИГИОЗНЫХ ОБРАЗОВ, В ЧАСТНОСТИ, СЕЙЧАС НАСЧИТЫВАЕТСЯ БОЛЕЕ ДЕСЯТКА ЕЕ «ПОРТРЕТОВ» СВЯТОЙ ЕКАТЕРИНЫ.

Сиена, 1366 год

Лауретта, росточку небольшого, с веснушками, слабой улыбкой да волосами в рыжину, была сиенской проституткой. В 1366-м, за восемь лет до того, как в город опять пришла Черная Смерть, ей было за двадцать. Точней не сказать – сама она своих годов не считала, а семьи у нее не осталось. Мать умерла как-то родами, отец скончался чуть позже, а приехавший за наследством отцовский двоюродный дядя завалил румяную Лауретту, тогда еще почти девчонку, на спину, испортил, а потом на улицу выгнал.

Пойти было некуда, и есть хотелось безумно, и плод уже стучал коленками в живот Лауретты, а кругом была ненависть и чужие люди, так что она нашла убежище на задворках Сиены и брала любую черную работу, какую давали. Тот ребенок, первый, умер через три дня после рождения, и сама она тяжело болела. А когда выздоровела, то румянцем во все щеки уже не могла похвалиться, и гордости у нее не осталось, и, когда какой-то молодчик предложил ей дукат, пожала плечами и пошла с ним за угол.

Так и повелось; и с тех пор Лауретта жила в маленькой комнатке еще с одной такой же. Очаг у них дымил, и еды не всегда хватало, но четыре года спустя она родила еще ребеночка – непонятно чьего, да и неважно, потому что теперь у нее снова появилось, для чего не унывать. Они с подругой завели кошку с большими и пушистыми белыми лапами и поставили на свой узенький балкончик горшок с цветами. По пятницам и субботам Лауретта отправлялась работать в дом терпимости – по закону Сиены он был открыт лишь для холостяков, подмастерьев и ремесленников. А священникам, женатым да иудеям городским постановлением вход туда был запрещен. Но разве кто придерживался закона? Так что отцы семейств да попы блудить не боялись. Одних жидов не было видно – там, где других оштрафовали б за посещение борделя, иудея высылали из города пожизненно. И правильно, говорили одни девицы, нечего шарить своим хозяйством там, где блудят честные христиане! А Лауретте было все равно: для нее все, кто давал ей на хлеб и мясо для маленького, были равны перед Богом и заслуживали благодарности. По воскресеньям она ходила в большой прохладный храм Сан-Доменико, сложенный из теплого желтого камня, и молилась Мадонне. Там она впервые и увидела Катарину.

Они, наверно, были ровесницами, но Катарину всю жизнь любили родители, братья и сестры, с которыми на Рождество она, небось, вместе вешала зеленые ветки омелы, пела хором псалмы и золотила грецкие орехи. У семьи Бенинказа был большой дом, подмастерья и служанки, и Катарина всегда, когда б того ни пожелала, спала на чистых простынях и могла есть горячий свежевыпеченный хлеб. И поэтому лицо у нее было счастливым и светлым, кожа белоснежной и на лице ни морщинки.

По крайней мере, Лауретте казалось, что лицо у Катарины такое светлое именно по этим причинам. Подобные мысли посещали ее, когда она приходила в Сан-Доменико и, сидя на дальней скамейке, в уголке потемнее, издали глядела на девушку, которая всегда была в первом ряду у алтаря и молилась усердней всех.

Она видела Катарину и в больнице: та ухаживала за старухами, умирающими от карциномы. У одной из них гнила грудь, и от нее шел такой отвратительный запах, что Лауретту от нее за несколько шагов шатало, а Катарина присматривала за больной, несмотря на ругань, и терпела все.

Эта девица Катарина была так спокойна и настойчива, что, несмотря на ее молодость, ее слушались все. Вечно с головой, прикрытой покрывалом – наружу ни волосинки; взгляд настойчивый и внимательный, – смотрит пристально, будто в душу заглядывает.

Где-то год спустя Лауретту вписали в список бедняков при церкви. Она приводила туда своего сыночка, и его кормили из милостыни. Малыш обнимал колени матери и с серьезным лицом благодарил остиария, звавшегося братом Лоренцо. Волосы у мальчонки были светло-рыжеватые, как у мамки, но еще вились по-детски колечками. Тогда, после долгого перерыва, Лауретта увидела Катарину снова. Та была молчалива, но все так же внимательна, а волосы у нее теперь скрывались не под обычным покрывалом, а под монашеским платом.

Андреа Ванни. «Святая Екатерина Сиенская и донатор (Джованна Пикколомини?)». Ок. 1380–1383 гг.

Базилика Сан-Доменико (Сиена)

САМОЕ РАННЕЕ ИЗОБРАЖЕНИЕ ЕКАТЕРИНЫ – ФРЕСКА В ЧАСОВНЕ СВОДОВ СИЕНСКОЙ БАЗИЛИКИ САН-ДОМЕНИКО. С ЭТИМ МЕСТОМ СВЯЗАНЫ ВАЖНЕЙШИЕ ЭПИЗОДЫ ЕЕ ЖИЗНИ: ИМЕННО ЗДЕСЬ ОНА ПРИНЯЛА ПОСТРИГ, ЗДЕСЬ ЖЕ ПЕРЕЖИВАЛА ЭКСТАТИЧЕСКИЕ ВИДЕНИЯ И ОБЩЕНИЕ С ГОСПОДОМ. ФРЕСКА БЫЛА ВЫПОЛНЕНА АНДРЕА ВАННИ, ВОЗМОЖНО, ЕЩЕ ПРИ ЖИЗНИ ЕКАТЕРИНЫ ИЛИ ВСКОРЕ ПОСЛЕ ЕЕ СМЕРТИ В АПРЕЛЕ 1380 ГОДА. ИЗВЕСТНО, ЧТО ХУДОЖНИК БЫЛ ПРЕДАННЫМ ЕЕ ПОСЛЕДОВАТЕЛЕМ, СОСТОЯЛ С НЕЙ ПЕРЕПИСКЕ И БЫЛ С НЕЙ ЛИЧНО ЗНАКОМ. ПОЭТОМУ ВЕРУЮЩИЕ СЧИТАЮТ ЭТО ИЗОБРАЖЕНИЕ ЕЕ «VERA IMAGO» (ИСТИННЫМ ОБРАЗОМ), ХОТЯ ОЧЕВИДНО, ЧТО ЧЕРТЫ ЛИЦА ЗДЕСЬ ДОСТАТОЧНО ОБОБЩЕНЫ. У НОГ ЕКАТЕРИНЫ ИЗОБРАЖЕНА ЖЕНЩИНА В СВЕТСКОЙ ОДЕЖДЕ ВДОВЫ. ВОЗМОЖНО, ЭТО ДЖОВАННА ПИККОЛОМИНИ, КОТОРАЯ ЗАВЕЩАЛА ВОЗВЕСТИ ЧАСОВНЮ, ПОСВЯЩЕННУЮ ЕКАТЕРИНЕ. ОДНАКО, ПОСКОЛЬКУ НА ТОТ МОМЕНТ ЕКАТЕРИНА ЕЩЕ НЕ БЫЛА КАНОНИЗИРОВАНА, ВОЗМОЖНО, ДАННАЯ ФРЕСКА БЫЛА ЗАМЕНЕНА НА КАКОЕ-ТО ДРУГОЕ КАНОНИЧЕСКИ ВЕРНОЕ ИЗОБРАЖЕНИЕ. ПОЧИТАНИЕ ФРЕСКИ ВОЗРОСЛО ПОСЛЕ КАНОНИЗАЦИИ ЕКАТЕРИНЫ. СО ВРЕМЕНЕМ ОНА БЫЛА СНЯТА СО СТЕНЫ И ПЕРЕНЕСЕНА НА ДРУГОЕ, БОЛЕЕ ПОЧЕТНОЕ МЕСТО.

Лауретта разговорилась о ней со знакомой вдовой-приживалкой.

Та, скептически глядя на Катарину в соседнем углу, поведала Лауретте, что, когда в прошлом году той исполнилось двадцать, родители, наконец, разрешили ей постричься в монахини. Это был «третий орден» – то есть не мужской и не женский, а для тех, кто принимает постриг и остается жить дома, соблюдая все обеты. «Если б я была монахиней, то я бы тоже выбрала жить с родными, а не в чужом монастыре со всеми его строгостями», – подумала было Лауретта, но тут вдова стала рассказывать о житье Катарины дальше. Ее бедняжка мать, говорят, все хотела выдать дочь замуж, а та твердила, что ее судьба – служить Христу. Спорила и сопротивлялась, и так с двенадцати лет. Затем Лауретта узнала, что после пострига Катарина удалилась в самую маленькую комнатку в отцовском доме и приняла на несколько лет обет молчания – разговаривает теперь только со своим исповедником; стала целыми днями молиться и читать Святых Отцов в тишине.

Тишина! Как знакомо Лауретте было это желание – в стареньком доходном доме, где она жила, был слышен каждый соседский шорох. Она узнала, что у Катарины было двадцать пять братьев и сестер. Двадцать пять. Двадцать пять родных братьев и сестер. Маленькая комнатка, зато своя, и там можно помолиться в тишине и почитать – Лауретта с внезапным пониманием взглянула на тихо скользящую вдоль кастрюль с супом на столах женскую фигуру в монашеской рясе.

Наконец, вдова-приживалка рассказала ей, что годами Катарина не ест мяса и не пьет молока, только изредка – крупа да овощи. Еда – это цепи, которые привязывают человека к земле, считает Катарина; да и убоину есть нехорошо. Она каждый день причащается, и эти сухие гостии – главная ее пища. Спит она на голых досках, а под рясой носит вериги. «Никаких чистых простыней и свежей выпечки? – подумала Лауретта расстроенно. – Может быть, ее родители меня удочерят?»

На самом деле про еду и доски Лауретта уже не поверила. Никто не может быть настолько свят. Ведь уже четырнадцать веков, как распят Христос, и время проповедей апостолов давно прошло, и Франциск Ассизский полтораста лет как умер, и на постоялых дворах проезжие читают друг другу из «Декамерона» Боккаччо похабства вслух – про монаха, загоняющего бабе «черта в ад» своей «колотушкой», или про человека, который покупает большую винную бочку и просит мужа почистить ее изнутри, пока сам прочищает его жену сверху.

Когда Лауретта, взяв сына за руку, уходит домой, Катарина на прощанье протягивает ребенку красивое красное яблоко. Затем монахиня идет в храм, неслышно молится в его прохладной тишине, не нарушаемой, а, наоборот, питаемой звучащим с хоров звонким многоголосым Veni Creator Spiritus.

Вечером она возвращается к себе домой, заходит в крохотную выбеленную светлую комнатку, снимает рясу, кладет ее на голые доски, заменяющие ей кровать, и остается в одной власянице. Она пьет простую воду из кувшина. До ее следующего «завтрака» – утренней мессы, еще целых полдня и целая ночь. Там она получит свой обычный освященный хлебец.

Катарина становится на колени перед распятием и начинает делать то же самое, что постоянно делает последние несколько лет. Ей кажется, что она только лишь молится Христу. Но на далеких японских островах патриарх дзэн Эйхэй Догэн, усаживаясь на соломенную циновку «идзумо» и начиная глубоко дышать, делал и чувствовал то же самое; как и светлейшая Мачиг Лабдрон, на горных пиках Тибета наполнявшая свои легкие чистейшим холодным воздухом и повторявшая имена Творца; как и монах Дхармакирти, в жаркой Индии под деревом бодхи очищавший свои мысли повторением мантр и перебором сандаловых четок. Такой же покой.

Катарина молится с закрытыми глазами.

На улице август. Ее душа пуста, она парит, и ей кажется, что скоро ее посетят видения. На противоположном берегу Средиземного моря, под высохшей от жаркого солнца чахлой финиковой пальмой, в тот же миг начинал свою муракабу старый суфий Хоссейн, чья борода свалялась войлоком, став обиталищем для четырнадцати видов насекомых, а загорелое дочерна сухое тело едва прикрывают лохмотья, и взгляд очей так пронзителен от просветления и аскетизма, что взирает сквозь душу.

Ни ветерка в жаркий день, и по небу едва-едва пробегает облачко.

* * *

Кудрявая Сюзон была шлюхой в веселом городе Авиньоне, куда преемник Святого Петра его святейшество Климент V, иначе говоря, Раймон Бертран де Го – да будут дарованы ему райские кущи! – перенес в 1309 году престол понтифика, дабы порадовать его величество Филиппа Красивого, короля нашей благословенной Франции. А сейчас на дворе уже год 1376-й, и славный город полон веселых монашков и щедрых кардиналов, и карманы ласковой Сюзон никогда не пустуют.

Она девушка веселая и умная, знает по-французски и провансальски, сумеет объясниться и с приезжим с Рейна, и с гостем из Рима. В этот вторник у ее гостя, фра Луки из Леспар-Медока, в глазах беспокойство. Сюзон щекочет ему ложбинку между темечком и хребтом, заросшую кудрявыми волосами южанина, но секретарь его святейшества епископа Парижского Эмери де Маньяка никак не размякнет. Он машинально поглаживает бугры ее грудей, но думает о другом.

Брат Лука беспокоится не просто так: в Авиньон приехала знаменитая Катарина из города Сиены, и она смущает душу папы Григория ХI словами о священной миссии и долге, пробуждает в нем совесть и взывает к чести.

Сюзон слыхала и раньше об этой монашке Катарине. Совсем молодая для такой славы – лет под тридцать, и ни богатых родственников, ни знатной семьи, ни внешности. А говорят о ней много – такой проповедницы еще поискать!

Когда она вещает о Христе, небесах и адском пламени – рассказывали Сюзон молодые безусые попики, – становится по-настоящему страшно и душу пробирает страх перед гневом Господним! «Мне даже стало неловко, что у меня шазюбль из лучшего лионского бархата и нижние подштанники атласные, а не вериги с власяницами. Но я слушал ее всего семь минут, а потом сбежал наружу, чтоб не совершить глупостей. Верховный инквизитор одного городка, по слухам, пришел к ней однажды, решив испытать в богословии. А все кончилось тем, что он подозвал служку и, не выходя из комнаты, отдал ему ключ от своей роскошной кельи, наполненной лучшей мебелью и ценнейшими книгами, и велел все продать, а деньги раздать бедным. А затем ушел со своего высокого поста и отправился монахом-прислужником в монастырь в лесах. Как можно отказаться от такой должности, не понимаю!» – приговаривал молодой епископ, бастард из гасконского дома, вечно сидевший без средств.

Сюзон такого тоже не постигала. Ее заботило лишь то, что письмами с проповедями пресловутой Катарины зачитывались герцоги и королевы, что они ее слушались, а Пиза и Лукка даже пригласили быть миротворцем в своей войне. А Флоренция, которую папа отлучил за бунт против Церкви, отправила эту девицу послом в Авиньон вымолить городу прощение. Но теперь о снятии с Флоренции интердикта все и забыли – она замахнулась на совсем ужасное! Эта святоша пытается уговорить папу перенести престол обратно в Рим – и это после семидесяти лет в Авиньоне.

Ах, этот прекрасный город Авиньон, если послушать гостей Сюзон – «новый Рим» на журчащей Роне! Пышные кавалькады дам, рыцарей и кардиналов – в пурпуре, шелках, сверкающих доспехах, со светлоглазыми соколами, сидящими на запястьях в перчатках, с пажами у стремени и шутами над ухом. Улочки полны компаний беззаботных студентов и толп пилигримов с посохами, веселыми клириками всех видов и цветов облачений, лекарями и астрологами, бродячими купцами с тюками, полными парчою и атласом, янтарем с Балтики и жемчугом из Индии. Ах, этот Авиньон – если послушать поэта Петрарку – «новый Вавилон», самый вонючий из всех городов, продуваемый ветрами, плохо построенный, адски неудобный для жизни, клоака пороков, позор человечеству, зловоние универсума! Что же будет с Авиньоном, если понтифик решится восстановить независимость и упорхнуть из-под заботливого крыла французского короля обратно в Рим, спустя почти что век? Сколько сердец будет разбито, сколько роскошных дворцов брошено, сколько купеческих лавок разорено!

Встретив на улице через пару дней сестру Катарину в сопровождении нескольких доминиканских черноризцев – ее учеников, сладкая Сюзон решила рассмотреть ее повнимательней. Обычная монашенка: без следа красоты, со светлыми глазами, кожа бледная. Походка и жесты быстрые – никакого изящества, бедрами вилять не умеет, сразу видно, о каблуках и не слышала. А взгляд светлых глаз без ресниц такой внимательный, что даже страшно. Напрочь все женское естество с его слабостью и безвольностью из этой аскетки вытравлено. Что же в ней находят? Почему эти молодцы-монахи (тут Сюзон подмигнула одному из них, румяному) следуют за ней толпой и в рот смотрят?

Заговорить с ней Сюзон, как ей и ни было бы любопытно, не решилась, напуганная рассказом о раскаявшемся инквизиторе, – вдруг и в ней Катарина тоже пробудит совесть? Сюзон эдакого безобразия не хотелось. Наглазевшись на нее вволю, шлюха, затянутая в желтый бархатный корсаж, передернула плечиком и отправилась домой. По пути, метя́ подолом пыльную мостовую, она мимоходом сняла со своей задницы руку веселого стрелка из Гард Экосез, сплюнула на землю косточками вишни, кивнула полупьяной коллеге по ремеслу и случайно столкнула с дороги своим сильным телом в канаву хромого старика.

Когда она скрывается в переулке, ее провожает взглядом Катарина – она почувствовала на себе пристальный взгляд блудницы и обернулась. Катарина видит сильную и довольную собой аппетитную бабенку, но сердце ее слегка екает: на лице Сюзон она замечает чуть проступающие, пока едва различимые приметы заразной болезни. Самодовольная Сюзон гордо шествует, подняв голову, по узкой авиньонской улочке, вокруг с балконов свешивается стираное белье – а на Катарину внезапно накатывает воспоминание о ее любимой сестре Бонавентуре, которая столь же уверенно ходила по родному кварталу Фонтебрада в Сиене.

Хотя в уголке губ Сюзон нарыв от чрезмерных усилий на поприще Венеры, а Бонавентура скончалась от обычной лихорадки – но случайный поворот головы авиньонской девки вдруг напоминает Катарине, как она, тощий 15-летний подросток, стояла на коленях у кровати умирающей сестры, уткнувшись лбом в свежевыстиранную льняную простыню, еще пахнущую глажкой. Стояла, прижимаясь губами к влажной руке больной.

Они плакали тогда вдвоем, живая и умирающая; и юная Катарина не знала, как она будет жить без сестры дальше.

Это было полтора десятилетия назад, но Катарина не забывает ни секунды из тех дней. В душе с того момента навсегда остались пустота и беспокойство, столь часто встречающиеся у таких как она – у одного из близнецов, потерявших второго; пустота и беспокойство, заполнить которые энергичной натуре Катарины удавалось лишь благодаря вере.

А три года назад, когда в Сиену опять пришла Черная Смерть, Катарина будто снова попала в дурной сон, еще более жуткий и жестокий: ей пришлось ухаживать за другими своими родными. Мария, задыхающаяся от зловония бубонов, лежала на той же кровати, что когда-то Бонавентура, еще одна сестра – Розалия, бледнела и высыхала в соседней комнате, а обычно смешливый Джанни остывал, завернутый в погребальный саван, на кухонном столе.

Родительница их – монна Лапа Пьяченти, тогда вся поседела, но от заразы оправилась, – а Катарина все не могла заставить себя зайти к ней в комнату и перечислить имена тех, кого они потеряли, не могла выговорить: «Мама, из твоих детей на этой неделе умерли Мария, Розалия, Джанни и Кьяра. Остальные пока еще живы».

Ученики Катарины – их вокруг проповедницы тогда уже собиралось достаточно, – когда чума ушла из города, заметили, что их «мать» (как они звали эту 27-летнюю девушку) стала еще строже к себе и к миру вокруг.

Все нужнее Катарине стало действовать – делать что-то, чтобы кругом меньше умирали, что-то, чтобы умирающим было не так больно, чтобы убийств и войн стало бы чуть поменьше. Ее родных не вернешь, но так много вокруг других людей, которые теряют своих сестер и братьев!

В Италии в тот момент полыхала война. Потому что папа римский жил в Авиньоне и не обращал никакого внимания на брошенные земли. И Катарина отправилась в Авиньон.

Там ее приняли небрежно. Лишь понтифик, с которым она давно состояла в переписке, ее внимательно слушал.

Ни в чем другом она и не нуждалась.

Его святейшество Григорий XI, иначе говоря, Пьер Роже де Бофор, робкий и неуверенный в себе мужчина чуть за тридцать (ставший папой лишь за знатность и за то, что приходился племянником одному из предыдущих понтификов и кузеном для шести из восемнадцати кардиналов конклава), очень образованный и стеснительный, не мог на Катерину насмотреться и наслушаться.

– Если б я имел такой же сильный характер, как у нее, если бы Бог разговаривал со мною так же, как с нею – каким бы прекрасным наместником Святого Петра я стал! – раздумывал он про себя.

Затем он садился за стол, накрытый накрахмаленной скатертью с узорчатой вышивкой гильошами и пальметтами, вкушал осетрину, лососину, буженину и тонкие прозрачные ломтики окорока с горчицею, пил светлое рейнское и темное гасконское под звуки корну и монокордиума, беседовал с веселыми придворными дамами, на ночь читал манускрипты, расписанные лазурью и золотом, и отходил ко сну на белоснежных простынях под стегаными одеялами, порой не в одиночестве.

Катарина, душа в теле которой держалась на сушеных яблоках, хлебе причастия и молитвенных медитациях, могла б порассказать ему, что именно следовало изменить Григорию в своем распорядке и образе жизни, чтобы сподобится такой же духовной мощи, которая появилась в ней и чувствовалась всеми окружающими.

Но ей и в голову этого не приходило. Папа римский был для нее авторитетом непререкаемым. Ведь на нем – Святой Дух, который передавался апостольской преемственностью непосредственно от Петра-рыбака.

Он – глава Церкви, и непогрешимость его известна.

Но Катарина была умна и поэтому видела все остальное. Авиньон, наполненный тщетой и грехом, не был местом для наместника Божьего. Ей не нравилось, что французские кардиналы лгали и интриговали в пользу родины; отсутствие папы в Риме ввергало в бездну гражданских войн весь полуостров. И главное – если б понтифик сумел покинуть пышный двор Авиньона, он бы сделал шаг к тому, чтобы привести в порядок мораль церковников, запретить им сластолюбие и роскошь.

Джованни ди Паоло. «Святая Екатерина перед папой в Авиньоне», фрагмент пределлы «Алтаря Пиццикайоли». Ок. 1460–1464 гг.

Музей Тиссен-Борнемисса (Мадрид)

ЕЩЕ ОДНО ИЗОБРАЖЕНИЕ СВЯТОЙ ЕКАТЕРИНЫ, СОЗДАННОЕ ПОСЛЕ ЕЕ КАНОНИЗАЦИИ, ТО ЕСТЬ НЕ ИМЕЮЩЕЕ В КАЧЕСТВЕ ОСНОВЫ ПОДЛИННЫХ ЧЕРТ ЕЕ ЛИЦА. СИДЯЩИЙ НА ТРОНЕ ПАПА ГРИГОРИЙ XI ТОЖЕ ИМЕЕТ ВЫМЫШЛЕННУЮ ВНЕШНОСТЬ, КАК И ОКРУЖАЮЩИЕ ЕГО КАРДИНАЛЫ. ДЛЯ РЕЛИГИОЗНОЙ ЖИВОПИСИ ТОЧНОЕ ОТОБРАЖЕНИЕ ОБЛИКА ГЕРОЯ НЕ БЫЛО ВАЖНЫМ – ХУДОЖНИКУ НЕОБХОДИМО БЫЛО ЛИШЬ ПЕРЕДАТЬ НЕСКОЛЬКО КЛЮЧЕВЫХ УЗНАВАЕМЫХ ЧЕРТ, ОДЕЖДУ, АТРИБУТЫ, ЧТОБЫ ЗРИТЕЛЬ ЛЕГКО СЧИТЫВАЛ ИМЯ ПЕРСОНАЖА.

МАСШТАБНЫЙ «АЛТАРЬ ПИЦЦИКАЙОЛИ» БЫЛ ЗАКАЗАН ОДНОИМЕННОЙ СИЕНСКОЙ ГИЛЬДИЕЙ, ЗАНИМАВШЕЙСЯ ПОСТАВКОЙ СВЕЧЕЙ И ДРУГОЙ ГАЛАНТЕРЕИ. ЕГО ПРЕДЕЛЛА (НИЖНЯЯ ЧАСТЬ КОНСТРУКЦИИ АЛТАРЯ С МЕЛКИМИ ИЗОБРАЖЕНИЯМИ НАПОДОБИЕ КЛЕЙМ ПРАВОСЛАВНОЙ ИКОНЫ) ВКЛЮЧАЛА ОКОЛО ДЕСЯТИ СЦЕН ЖИТИЯ СВЯТОЙ ЕКАТЕРИНЫ, ТЕКСТА, СОЧИНЕННОГО ЕЕ ДУХОВНИКОМ РАЙМОНДОМ КАПУАНСКИМ. ЭТО ПЕРВЫЙ ПОЛНЫЙ ЖИВОПИСНЫЙ ЦИКЛ НА ЭТУ ТЕМУ. В XVIII ВЕКЕ ЭТОТ АЛТАРНЫЙ ОБРАЗ БЫЛ РАСПИЛЕН НА ОТДЕЛЬНЫЕ «КАРТИНЫ», КОТОРЫЕ В НАСТОЯЩИЙ МОМЕНТ НАХОДЯТСЯ В РАЗЛИЧНЫХ МУЗЕЯХ МИРА.

Она твердо знала, что робкого Григория XI надо спасать. Ее главным желанием стало навести порядок и вселить в его нерешительную душу уверенность для возвращения туда, где ему надлежало быть. Она чувствовала, что имеет для этого силы – так полувеком позже Жанна д’Арк, тоже простая селянка, с настойчивостью безумия за шкирку тащила дофина короноваться через завоеванную врагами Францию.

Еще одно изображение святой Екатерины, созданное после ее канонизации, то есть не имеющее в качестве основы подлинных черт ее лица. Сидящий на троне папа Григорий XI тоже имеет вымышленную внешность, как и окружающие его кардиналы. Для религиозной живописи точное отображение облика героя не было важным – художнику необходимо было лишь передать несколько ключевых узнаваемых черт, одежду, атрибуты, чтобы зритель легко считывал имя персонажа.

Масштабный «Алтарь Пиццикайоли» был заказан одноименной сиенской гильдией, занимавшейся поставкой свечей и другой галантереи. Его пределла (нижняя часть конструкции алтаря с мелкими изображениями наподобие клейм православной иконы) включала около десяти сцен жития святой Екатерины, текста, сочиненного ее духовником Раймондом Капуанским. Это первый полный живописный цикл на эту тему. В XVIII веке этот алтарный образ был распилен на отдельные «картины», которые в настоящий момент находятся в различных музеях мира.

Катарина приходила беседовать с понтификом и улыбалась ему ласково – так воспитанные дети через силу улыбаются старику-отцу, упрямо упорствующему на пустом месте. Улыбаются, но знают, что решение принимают они, а не родитель, что их обязанность – уговорить ворчуна, сколько бы времени на это ни ушло.

Милые дамы в сюрко, генненах и полупрозрачных вуалях, которые составляли чересчур значительную часть папского двора, сначала презирали ее.

Затем они начали Григория к ней ревновать.

Затем они по-настоящему встревожились.

Эти драгоценные дамы, чьи имена звучат в ушах музыкой – Мирамонда и Элисс, и Энемонда с Бриандой и Эстефанеттой, а также другие, с прозваниями столь же сладкими и красотой и изяществом неописуемым, решили выжить Катарину прочь во что бы то ни стало.

Куда б она ни отправилась в папском дворце, всегда рядом оказывалась какая-нибудь девица, шурша шелками. Они провожали ее хихиканьем и насмешками, они называли ее не по имени, а только «Ханжой». Когда Катарина приходила в церковь молиться и перед распятием опускалась на колени, они становились рядом с ней и громкими шушуканьями старались отвлечь ее от обряда. Мадам де Бофор дю Тюренн, родная племянница папы, как-то даже присела рядом с ней и воткнула нож ей в стопу, пригвоздив к полу. В тот миг поглощенная мыслями Катарина ничего не почувствовала, но потом едва сумела выйти из храма, хромая.

Ее провожал презрительный женский смех.

Но она продолжала беседовать с нерешительным Григорием, продолжала уговаривать его вернуть папский престол туда, где он был тысячу с лишним лет. Но у него не было ни ее энергии, ни ее храбрости, чтобы спорить с доводами отговаривающих его французских кардиналов. Даже его родители – граф Гийом II де Бофор и графиня Мари, жившие там же, во дворце, громкими голосами отдавали команды святейшему сыну, приказывая ему остаться; братья – Роже, Николя, Жан и даже Тристан, «Бастард де Бофор», – смеялись над его желанием увидеть Рим; сестры Дофин, Маргерит, Элиз и Мари (супруга Раймона де Ногаре) – причитали, что немедленно помрут там от болезней.

Бедняга знал, что вернуться – его долг, но он никак не мог перейти Рубикон. Подчас, его нерешительностью выведенная из своего обычного состояния спокойной силы, Катарина быстрым шагом, заставлявшим ее монашеский плащ вздыматься колоколом, устремлялась к своим ученикам и секретарям, в отведенные им комнаты, чтобы там хоть немного отвести душу.

– Раймон, – говорила она одному из них, – я бьюсь лбом об стену!

– Поедем домой, – отвечал ей друг, молодой румяный священник, – ты ничего не можешь тут сделать. – Он утешительно брал ее за рукав и старался заглянуть в ее серые глаза, которые казались ему воплощением небесной красоты. У фра Раймона Капуанца и Сюзон, авиньонской шлюхи, представления о прекрасном были разные.

Но Катарина отказывалась сдаваться, отказывалась признавать свое поражение.

В сердцах она садится на большой сундук у окна и машинально разглаживает складки рясы. Снаружи, из сада, заплетенного магнолиями и глициниями, раздается кокетливый смех дамзелей Изабо и Эстефанетты, щебетавших с рыцарями из папской свиты под пенье прованского соловья. Катарина ударяет кулаком по подоконнику:

– Что же мне делать? – стараясь не заплакать, она раздувает ноздри.

Катарина чувствует себя обессиленной, проигравшей. «Собирай сумки», – уж было собирается сказать она брату Раймону. Тут в дверь стучат.

Это пришли три лучших богослова Авиньона допросить Катарину о ее учености. И желательно, выставить ее еретичкой, идиоткой и истеричкой.

Катарина быстро поднимает понурившуюся было голову и чуть заметно улыбается.

– Разве у флорентийцев, – начинают допрашивать ее они, – не нашлось ради такой великой миссии достойного мужа, которого они могли бы отправить послом к нашему владыке вместо слабой женщины?

И три лучших богослова Авиньона, в том числе епископ ордена миноритов, принимаются закидывать ее множеством вопросов, особенно о ее странном и суровом образе жизни и о видениях, которые посылал ей Господь – всем известно, что в аскетических медитациях Катарине часто является Христос и разговаривает с нею. Так, однажды, в сиянии небесном он пришел к ней во время ее многочасового бдения в неподвижности за повтором молитвы. Явился и вырезал из ее груди грешное сердце, а взамен вручил ей новое, Божие. С тех пор она не ощущала привычного земного биения в груди. Рассказывали также, как во время медитации перед распятием ей, как Франциску Ассизскому, были дарованы стигматы. Только у святого мужа открылись кровоточащие раны – а у Катарины они были незримые, и о том, что ей даровано чудо разделить с Господом его боль, сначала знала только она одна, и лишь потом призналась, отчего ее руки болят.