Текст книги "Серебряный век в нашем доме"

“Научное шарлатанство”

Записи в “Книге посетителей КИХРа” резко обрываются на середине 1930 года. В этом году стало ясно, что деятельность Кабинета не осталась незамеченной. Статьи и доклады, там подготовленные, привлекали внимание филологов, его работой интересовались люди, неравнодушные к литературе, о нем мелькали сообщения в печати. В июле 1930 года на протяжении двух дней в двух ленинградских изданиях появились отклики прямо противоположного свойства.

Несколько, на наш взгляд, выспренняя заметка А. Грузинского “Голоса поэтов”, напечатанная в тонком журнале-десятидневнике “Стройка”, передает искреннее восхищение автора поразившим его явлением, КИХРом и его руководителем: “Голоса поэтов, если прислушаться, расскажут, как делается поэзия, как поэт понимал свою поэзию <…> как развивается стихотворная техника. Вокруг этих валиков развивается интереснейшая исследовательская работа, подобия которой больше нигде нет. Энтузиаст поэтической записи Бернштейн не пропустил ни одного хоть сколько-нибудь выдающегося поэта. Если его нет в Ленинграде – Бернштейн забирает записывающий аппарат и отправляется за голосом в экспедицию. Собрание полное… Кабинет – не только «архив валиков и пластинок», это живая поэзия, это неоценимое подспорье для всякого, кто изучает литературу”.

Автор требовал незамедлительно начать выпуск граммофонных пластинок с записью голосов поэтов (без малого четыре десятилетия понадобилось для того, чтобы осуществить эту идею), а покамест приобрести за границей более современную аппаратуру. Номер вышел в свет 5 июля, а днем раньше в ежедневной ленинградской “Красной газете”, органе Ленинградского горкома партии, появилась столь же темпераментно написанная заметка, посвященная тому же КИХРу, под названием “Научное шарлатанство”, где предлагается Кабинет закрыть, а руководителя подвергнуть “чистке”.

“Вегетерианские времена” подходили к концу, советская власть набирала силу, шариковы пришли к власти. Удар по КИХРу был частью атаки на Институт истории искусств: шестью месяцами раньше, 8 января 1930 года, по нему дали залп из орудий большего калибра: статья о ГИИИ, прибежище формалистов и формализма, появилась тогда не в местном ленинградском издании, а в государственном официозе “Правда”. Текст был посвящен “чистке”, причем включал и политические обвинения: “…институт является цитаделью идеалистов и противников марксистского метода искусствоведения. Под флагом государственного научного учреждения анти-марксисты имели надежное убежище. <…> Работа, проводимая сотрудниками института, не только не приносит пользы, но является вредной, и сам институт в теперешнем виде – враждебное нам учреждение”[84]84
  Л.Б. Государственная… цитадель идеалистов // Правда. 1930. 8 января; То же: На литературном посту. 1930. № 1.


[Закрыть].

“Тематика ее не была оригинальной, – замечает по поводу статьи в “Правде” литературовед Александр Галушкин, – чистка государственных и общественных организаций систематически освещалась в центральной и местной печати. Но тональность заметно отличалась от подобных публикаций: кажется, будто в статье речь шла не о работе органов Рабоче-крестьянской инспекции, а о раскрытии ОГПУ нового антисоветского заговора. <…> Здесь же приводились сведения о классовом происхождении 69 штатных сотрудников ГИИИ: 27 бывших дворян, 30 бывших почетных граждан, мещан и «духовных сановников» <…> Чистка ГИИИ закончилась в июле 1930 г. Ю. Тынянов, Б. Эйхенбаум, С. Бернштейн, Б. Казанский и др. были уволены «как идеологически непригодные для руководства по подготовке кадров», а ГИИИ был реорганизован в Государственную академию искусствознания (с новым составом сотрудников)”[85]85
  Галушкин А. “И так, ставши на костях, будем трубить сбор…” К истории несостоявшегося возрождения Опояза в 1928–1930 гг. Новое литературное обозрение. 2000. № 44.


[Закрыть].

“Ученые, вычищенные отовсюду за немарксистские убеждения, лишаются права быть напечатанными, – писал Якобсону 3 октября 1930 года. Н.С. Трубецкой. – Имена их сообщаются во все редакции и во все отделения Госиздата, и зорко следят за тем, чтобы они и под псевдонимом нигде не печатались. <…> Таким образом, многие из ученых, вычищенных по той или иной причине, должны почитаться умершими для науки. <…> От формализма мало что осталось. «Литературный быт» переключается в стремление изобразить литературу как основной вид производства, с применением к ней всей методологии учения о промышленности. Словом, стремление сохранить свое лицо все-таки есть, но в то же время марксизм засасывает”[86]86
  Письмо от 3 октября 1930 г. – N.S. Trubetzkoy’s Letters and Notes. The Hague; P., 1976. P. 174–175. Цит. по: Галушкин А. “И так, ставши на костях, будем трубить сбор…” К истории несостоявшегося возрождения Опояза в 1928–1930 гг. Новое литературное обозрение. 2000. № 44.


[Закрыть].

29 июля того же 1930 года Сергей Бернштейн получил следующее уведомление.

С.И. Бернштейну.

Настоящим сообщаем, что согласно постановления

Подкомиссии по чистке ГИИИ от 4/ VII-30 г., Вы подлежите снятию с работы в Институте.

Приложение: Выписка из протокола Подкомиссии

по чистке.

Зам. Директора ГИИИ С.М. Цыпорин

Зам. Ученого Секретаря К.П. Извеков

Верно.

Зам. Зав. Канц. [подпись] Иванов

Быстро управились! Постановление послушно и поспешно вынесли в тот же день, когда “Красная газета” велела профессора вычистить, а номер журнала со статьей, прославляющей КИХР и его, на тот момент уже бывшего руководителя, вышел в свет днем позднее. Что это – оплошность или сознательная смелость, которая в то время дорогого стоила? Если смелость, попытка встать на защиту научного проекта, тогда объясним и оправдан захлебывающийся от восторга тон.

Приговор “Красной газеты” институтом был приведен в исполнение с особой жестокостью: Сергея Бернштейна не только уволили, но и отобрали коллекцию, над созданием которой он работал десять лет, под тем предлогом, что валики являются “собственностью института”. Свалили “собственность” в сырой подвал, где бесценные валики медленно и неуклонно разрушались, пока в 1938 году не были перевезены В.Д. Дувакиным в Москву, в Государственный литературный музей.

– Это было <…> собрание, в котором было 800 с чем-то номеров. Я это собрание принял и перевез в Литературный музей в Москву, – рассказывал 5 мая 1972 года моему отцу Виктор Дмитриевич Дувакин. – Перевез буквально, так, при помощи только вокзальных носильщиков, на своем горбу. Я купил 12 чемоданов, взял стружки в магазине, уложил эти валики и в “Красной стреле” положил наверх и потом также в Москве перевез на Моховую, в Литературный музей, к Бонч-Бруевичу…

– Причем ряд валиков уже оказался разбитым[87]87
  Ивич-Дувакин.


[Закрыть], – напомнил ему мой отец.

Передать потомкам

В 1930 году гибель (пока – отчуждение) фонотеки голосов поэтов после гибели отца стала второй трагедией в жизни Сергея Бернштейна, тут ему во второй раз понадобилась его спокойная стойкость: перед жестокостью советской государственной машины человек был бессилен. В следующем, 1931 году по совету младшего брата и с его помощью он переезжает в Москву. Занимается радиоречью, теорией и практикой лекционной работы. Еще в течение нескольких лет ведет безнадежную борьбу, пытаясь вернуть коллекцию голосов. Убеждается в бесплодности своих усилий.

Впрочем, просвет в безнадежности был, и связан оказался с именем Мейерхольда, сотрудничеством с его театром. Работа Всеволода Мейерхольда, его отношение к устной сценической речи интересовала Сергея Бернштейна издавна. Естественно, что они – новатор в исследовании сценических движений и новатор в изучении звучащей, в том числе и сценической речи – не могли разминуться. Вернемся назад, в год 1927-й, чтобы познакомиться с письмом Бернштейна Мейерхольду от 8 октября того же года, где упоминается несостоявшаяся запись на фонограф его и артистов театра:

Институт приступает к изучению звучания сценической речи, и для нас представляет особую важность в первую очередь подвергнуть исследованию тот тип сценической речи, который применяется в Вашем театре: точный хронометраж и выверенность каждой интонации, с одной стороны, представляет для исследования огромный интерес, а с другой стороны – значительно облегчит наши искания в области методики изучения.

В 1935 году Бернштейн был приглашен вести занятия со студентами Театрального училища Театра имени Мейерхольда (ТИМа). В память об этом кратком эпизоде в архиве Сергея Бернштейна сохранилась подготовленная им “Программа курса для Театрального училища при ТИМ”, под названием “Композиция лирических стихотворений”, датированная 14 августа 1935 года. Новаторское отношение к теме можно разглядеть уже в первых абзацах этой работы:

Композиция трактуется в курсе как динамический (энергетический) аспект художественной формы – как эмоциональная действенная организация напряжений и разряжений, как внепространственное движение, протекающее во времени <…> Целевая установка курса: 1) дать учащимся технологическую базу для декламационной интерпретации лирических стихотворений; 2) подвести их на относительно простом материале лирических стихотворений к технологическому анализу сценической интерпретации в ее отношении к драматическому произведению; дать им технические навыки анализа звучащей художественной речи.

В какой-то степени “Программа” соотносилась с разработанной Мейерхольдом “биомеханикой”, введенной в его режиссерскую и педагогическую практику, только предполагала тренировку не тела, а речи: “Поскольку задачей игры актера является реализация определенного задания, от него требуется экономия выразительных средств, которая гарантирует точность движений, способствующих скорейшей реализации задания”[88]88
  Мейерхольд В. Актер будущего и биомеханика / Мейерхольд В.Э. Статьи, письма, речи, беседы / Ком. А.В. Февральского: В 2 ч. Ч. 2. (1917–1939). М., Искусство, 1968.


[Закрыть].

Работа в ТИМе продолжалась недолго, она прекратилась год спустя. Исследователь творчества Мейерхольда Валерий Золотухин склонен соотносить этот факт с тем, что театру было предложено отказаться от “лишних”, не имеющих прямого отношения к сцене занятий, но точных сведений у нас нет.

Вот тут Сергей Бернштейн, смелый исследователь звучащей речи, превращается в хранителя. К этому времени, как мне кажется, он примиряется с мыслью, что современность чужда его идеалам, и приходит к убеждению, что его и людей, близких ему по духу, задача – сохранить разрушающиеся, угасающие духовные ценности. Подтверждение этой гипотезе – черновик письма к Юрию Юркуну, интимному другу Михаила Кузмина, написанное Сергеем Бернштейном 4 марта 1936 года, в день, когда он узнал о кончине поэта.

4 марта 1936 года

Москва

Москва. 4 III 36.

Дорогой Юрий Иванович.

Сейчас прочитал в газете телеграмму о кончине Михаила Алексеевича и ощущаю непреодолимую потребность – кому же, как не Вам – высказать, какое глубокое горе принесла мне эта неожиданная весть. Как-то приехав из Ленинграда, Саня говорил мне, что здоровье Михаила Алексеевича плохо, но летом кто-то из ленинградских знакомых опровергал, и то, что я прочитал сейчас, – для меня действительно совершенная неожиданность. От этого только больнее. Вот уже 13 лет, как я не встречался с Михаилом Алексеевичем по-настоящему, и 5 лет прошло с тех пор, как, уезжая из Ленинграда, я виделся с ним в последний раз. Нередко я вспоминал о нем, но до этой минуты не сознавал, что он так дорог мне – как поэт и как человек. Его стихи были мне знакомы и близки еще в гимназическую пору, а те три года, когда я встречался с ним часто – это период моего научного созревания, и все впечатления этих лет наложили на меня неизгладимую печать, все они формировали меня. Среди них встречи с Михаилом Алексеевичем – из числа самых ярких и дорогих. Такого единства стиля – в стихах и в прозе, в поэзии и в музыке, в искусстве и в жизни – мне больше никогда и ни у кого не приходилось наблюдать. И самые особенности этого стиля – Моцартовская прозрачность и легкость, конденсирующая огромную художественно воспринятую и самостоятельно переработанную культуру, – все это создавало и в восприятии его творчества, и в личном общении с ним обаяние многогранной, целостной и сильной индивидуальности, которая, не подавляя своей мощью, естественно и почти незаметно ведет к пониманию жизни как искусства и людей как художественных произведений – не уводит от жизни, а заставляет смотреть на нее с особой точки зрения, сообщает ей новую, прежде не замечавшуюся красоту. [Зачеркнуто: У Михаила Алексеевича учились многие поэты, и все акмеисты поголов<но>. Его поэзией воспитан акмеизм, но никто не пытался ему подражать – слишком своеобразна его поэзия, верное отражение своеобразия его многогранной личности. Прозаики у него пока мало учились, кажется, только покойный Костя Вагинов. Его произв<едениям> еще предстоит оказать свое воздействие на русскую литературу].

Это совершенно особое воздействие поэзии и поэта, резко отличное от того, какое исходило от символизма и символистов. Чему я (и не один я) научился у Михаила Алексеевича, тому никакой другой поэт научить не мог.

Вот эти мысли теснятся сейчас у меня в голове, окрашенные скорбью, и много других.

13 лет я не встречался ни с Михаилом Алексеевичем, ни с другими людьми, которые давали моей душе такую обильную пищу. Не было тяги к общению. Постепенно все мы становились памятниками своей предшествующей деятельности, каменели, превращались в мрамор. Одни, как Михаил Алексеевич, увенчивали собой созданные ими ценности, другие, как я, отцветали, не успев расцвесть. Что поделаешь?

Все мы признали благотворность без нашего участия происшедших в окружающем мире перемен, но мало кто из наших поколений и нашего круга сумел нераздельно войти в стройку новой жизни; каждый носит в себе одновременно растущего гражданина бесклассового общества и доживающего участника или хотя бы активного свидетеля эпохи символизма и акмеизма. В таком ублюдочном состоянии трудно сохранить свежесть творческих сил, и все мы занялись малыми делами и разбрелись. Но вот, когда уходит из жизни один из крупнейших деятелей эпохи, к которой прикован и я, тогда просыпается страстное желание творческой работой сблизить прошлое и настоящее и прошибить лбом стену – разъяснить современникам – тем, кто живет целиком в современности, – что те идеалы, которыми жили мы и которые не перестали быть для нас идеалами, те ценности, которые создавали наши великие сверстники, – не умирают, и, каковы бы ни были заблуждения и недомыслия нашей эпохи, остаются ценностями непреходящими.

[Зачеркнуто: Многих поэтов пришлось нам хоронить за эти 15 лет. Иные, как говорится, “трагически погибли”. С иными я был знаком в той же или почти в той же мере, что и с Михаилом Алексеевичем. Но только двое своим уходом причинили мне большое горе, ощущение тяжелой личной утраты. Это Александр Блок и Михаил Алексеевич. Смерть первого вызвала во мне прилив творческой энергии, и я создал лучшее, на что был способен – “Голос Блока”, который не увидел света, и только напитал собой несколько более мелких моих работ. Теперь я на 15 лет старше и тяжелее на подъем, но может быть и на этот раз мне удастся пробудиться от суетливой спячки и осуществить то, что я обязан осуществить, – обязан перед культурой, перед эпохой, к которой я принадлежал, перед памятью поэтов, которые подвергали себя тягостным экспериментам перед рупором фонографа и моим докучным допросам – ведь не для моего же удовольствия, в конце концов, а для того, чтобы помочь мне создать труд, обогащающий русскую культуру и науку о поэзии и поэтическом творчестве. Верю, что, если бы этот замысел осуществился, он принес бы пользу и современникам – помог бы им глубже проникнуть в недавнее и так уже далекое прошлое русской поэзии.

Правда уже 5 1/2 лет прошло с тех пор, как у меня отняты голоса, которые я прилежно собирал в течение 10 лет – и как бессмысленно отняты – не для того, чтобы отдать их тем, кто сумеет использовать их лучше, чем я, а только для того, чтобы отнять. Но все равно: они звучат в моем слухе, и этого отнять у меня никто не в силах. Я должен воплотить это звучание в письменные знаки, и, исходя из звучания, осветить стиль каждого поэта – стиль его произведений, его творчества, его душевной жизни. Может быть, то потрясение, которое мне приходится переживать сегодня, сейчас, вот уже много тягостных часов, побудит меня исполнить этот долг – собрать membra disjecta[89]89
  Разрозненные части, обрывки (букв. “разбросанные члены” – лат.).


[Закрыть], переработать сделанное и доработать задуманное, махнув рукой на то, что звучащий материал стал мне недоступен (вот этот жест сделать – труднее всего). Может быть.]

Простите меня, Юрий Иванович: я пишу непозволительно много и при том, в сущности, о себе. Вам сейчас не до того. Но мне хочется, чтобы Вы знали, что уход Михаила Алексеевича всколыхнул до глубины не одну душу и создал безмолвную перекличку между многими, кто прежде вместе строили русскую культуру, а теперь распылились. Пусть это потрясение напомнит им об их единстве, как бы ни были глубоки разногласия, разделявшие их в прошлом, о ценности тех идей и идеалов, созданных их эпохой, об их долге пронести это сокровище через все потрясения, и личные и общие, и передать его современникам, а если современники окончательно не способны этим заинтересоваться, то через их головы потомкам.

Крепко, крепко жму Вам руку и шлю Михаилу Алексеевичу последний привет.

Ваш Сергей Бернштейн.

Письмо трагично и многогранно: горький реквием по интеллигенции – нет, не потерянного, а загубленного поколения ярчайших индивидуальностей, тех, кто “вместе строили русскую культуру, а теперь распылились”. (Это Гертруде Стайн пристало горевать о потерянных поколениях, в России их не теряли, их изводили под корень, изничтожали тщательно и целенаправленно, на них открывали охотничий сезон, длившийся годами и десятилетиями.) Явился в письме близкий опоязовцам принцип “понимания жизни как искусства и людей как художественных произведений”. Не обошлось, как видим, без комплекса вины российского интеллигента, попыток оправдать революцию и увидеть историческую необходимость и правду в том, что вызывало инстинктивное отталкивание. Что касается оценки своей деятельности за последние, после-КИХРовские годы, то для них автором выбран емкий оксюморон: суетливая спячка.

Открытость в выражении чувств, исповедальность, драматизм и близкий к отчаянию пессимизм настолько не вязались с моим представлением о моем всегда сдержанном дяде Сереже, что я засомневалась: да было ли письмо отправлено? И про себя решила: нет, конечно же, нет. Однако ошиблась. Архив Юркуна, как известно, погиб, но в ежедневных записях С.Б. сохранилось упоминание об отправке письма адресату – сокращенного, естественно, варианта.

Письмо говорит само за себя и не нуждается в комментариях, стоит лишь пояснить то, что касается частностей. “Три года, когда я встречался с ним часто” – это 1918–1921 годы, тогда в Петрограде они жили по соседству, что в пору, когда почти невозможно стало пользоваться транспортом, существенно облегчало общение[90]90
  О том же упоминает младший брат Сергея Игнатьевича (см. стр. 54–56 наст. изд.).


[Закрыть]. Неслучайно возникла “моцартовская прозрачность и легкость”, – скорее всего, образ навеян воспоминаниями о том, что, посещая дом Бернштейнов, Кузмин обычно играл у них одну из сонат Моцарта. Упомянутая работа “Голос Блока” была написана Бернштейном для сборника “Памяти Блока” (1921), но не вошла туда, т. к. автор отказался печатать ее без диаграмм, которые невозможно было воспроизвести по причине малого формата книги; впервые опубликована спустя более чем полвека[91]91
  Бернштейн С. Голос Блока / Публ. А. Ивича и Г. Суперфина // Блоковский сборник. II: Труды Второй науч. конф., посвящ. изучению жизни и творчества А. А. Блока / Отв. ред. З.Г. Минц. Тарту, 1972. С. 454–525.


[Закрыть].

Для нашей темы в письме особенно важны слова “через их головы потомкам”, ключевые, определившие главное направление работы Сергея Бернштейна на долгие годы вперед. Преподавание. Создание школы. Начиная с 1935 года он работает в качестве профессора различных московских педагогических институтов, занимает должности то заведующего кафедрой, то декана, а с 1947-го – профессора МГУ. К внешним обстоятельствам и званиям равнодушен до такой степени, что не собрался защитить ни одной из положенных по правилам диссертаций. Кандидатскую степень ему присудили в 1938 году по совокупности работ и тогда же утвердили в звании профессора без каких-либо усилий с его стороны, да и то он в течение восьми лет не мог выбрать времени, чтобы получить диплом.

“С каждым аспирантом Сергей Игнатьевич занимался отдельно, примерно раз в месяц: темы диссертаций были из разных областей лингвистики, – вспоминает профессор Софья Леонидовна Корчикова, в прошлом – аспирантка С.И. Бернштейна. – Каждый приносил сделанную часть работы. Занятия начинались в 8 часов вечера, в продолжение трех – четырех часов строгий учитель выявлял наши идеи, объяснял наши завихрения и ошибки, при этом нередко смеялся, исправлял стиль, строго требовал отчета о прочтении необходимой научной литературы. В наше время, проработав пятьдесят лет в вузе, я ни разу не слышала, чтобы научный руководитель так основательно, так ответственно занимался с аспирантами, приучая их к серьезному труду и, что главное, – к научной добросовестности, недостаток которой сейчас, к сожалению, нередко ощущается в научных трудах современных ученых[92]92
  Корчикова С. Разве вас можно забыть? (Воспоминания о С.И. Бернштейне) / Живое слово. Логос – голос – движение – жест. М., Новое литературное обозрение, 2015. С. 38.


[Закрыть].

<…> Только спустя много лет начала понимать, скольких сил стоило в конце 40-х – начале 50-х сохранять это бесстрашие, это достоинство, это уважение и доверительное отношение к людям, и вдобавок – неизменное чувство юмора”[93]93
  Из письма С.Л. Корчиковой автору от 15 января 2018 г.


[Закрыть].