Текст книги "Лисы графства Рэндалл"

– Ты в порядке?

Она вздрогнула, не сразу узнав голос брата, потом кивнула дёрганно и кое-как поднялась на ноги.

– Да, он только ворот порвал… – начала было и вдруг осеклась.

Дени был без куртки, в одной рубашке – видимо, выскочил на улицу второпях. А в правой руке он сжимал топорик для щепок, маленький, но тяжёлый. Кровь капала на землю, дымная, тёмная, оставляя лунки в серебристой изморози; всё явственней ощущался тяжёлый металлический запах. А на плечах у мёртвого чужака виднелись знаки отличия – незнакомые, но у простых солдат таких не водилось.

Вот тут-то Анаис испугалась по-настоящему.

Где-то хлопнули ставни – не в её доме.

– Кто-то видел, – произнесла она, леденея.

Дени пожал плечами и отёр топорик об одежду умершего: – Да двое смотрели. Непонятно, почему только смотрели, а не вышли на помощь… Эй, Анаис, ты чего?

– Ничего. Слушай, его, наверно, убрать надо…

– А толку? – очень по-взрослому вздохнул Дени – маленький для своих четырнадцати лет, щуплый, но так похожий на отца. – Знаешь, ты иди домой, а я тут разберусь. Не хватало тебя вмешивать. Иди, иди, я скоро тоже подойду, обещаю. Ну?

И Анаис впервые безропотно послушалась младшего брата.

Дени вернулся спустя час. К тому времени о беде знала не только бабка Мелош, но и циркачи. Подвергать их опасности, оставляя в доме убийцы, было совестно, а выставить, ни слова не сказав – невозможно.

– Когда узнают – расстреляют, – невесело подытожил Франк, одной рукой обнимая жену, бледную и сосредоточенную, и дёрнул себя за ус. – Или повесят. Уж на это я нагляделся. Говоришь, вас видели?

– Соседи, – буркнул Дени и отхлебнул травяного чая. Зубы звякнули о край кружки. – Свои. Может, промолчат.

– Не промолчат, – качнул головой Франк. – Люди… Они, когда боятся, совсем другие. А сейчас все боятся.

– Так свои же…

– Да прав он. Бежать надо, – бросила старуха Мелош, как выругалась. Между бровями у неё залегло столько тревожных морщин, словно там почти всё лицо собралось. – Не навсегда. Как они уйдут, так и вернёшься.

– Не навсегда! – присвистнул Дени. – Война же. Может, своих догнать, в армию записаться?

– Да кто тебя такого дурня маленького возьмёт?

– Что, как вешать – взрослый, а как воевать – маленький?

– Хоть бы и так!

Анаис следила за их перепалкой, точно с другого берега реки. На каждом вдохе под рёбрами словно костёр разгорался, сильнее и сильнее.

«Если я только позову…»

– Госпожа аптекарь?

Она вздрогнула: интонации Франка были точь-в-точь как у пастыря тогда, на ярмарке – плутовские.

– Чего?

– Денег расплатиться за лечение у меня кот наплакал, скажу прямо, – произнёс циркач, и Дени с Мелош сразу прекратили переругиваться. – Но есть кое-что получше, – он переглянулся с женой, и та кивнула. – Дорожные бумаги на сына. Ему было тринадцать, и он в меня пошёл, тёмненький. Но у нас краска есть.

Брат помолчал всего несколько секунд, а затем посмотрел циркачу прямо в глаза:

– Как звали вашего сына?

– Франк Макди, – ответил тот быстро, и голос его дрогнул. – … Второй.

– Привыкну, – коротко кивнул Дени.

Собирались заполошно. Госпожа Макди едва могла ходить, и потому первой перебралась в повозку. Лишнюю одежду решили не брать, чтобы не наводить на след, если армейские всё же догонят циркачей и станут обыскивать. Анаис позволила себе единственную слабость – отдала Франку два последних письма от Танета.

– Там адрес на обороте, – шепнула она, благодарно обнимая циркача на прощание. – Брат вам поможет, вы только доберитесь к нему. И… мне говорили, что на севере безопасно. На человечий век хватит.

– Значит, поедем на север, – улыбнулся Франк Макди. – Спасибо. Мы с женой вас никогда не забудем. Надеюсь, после войны свидимся.

– Дени берегите, – только и смогла сказать она.

– Как родного сына.

Цирковая повозка покатилась под гору, и вскоре скрип колёс затих вдали. А с неба посыпался снег, всё гуще, сильнее, и к утру город выбелило от канав до шпилей. За Дени и правда пришли – через четыре дня, вечером. Анаис безропотно позволила обыскать дом, промолчала, когда какой-то бородач нагрубил старухе Мелош, даже на все вопросы ответила честно. Но когда высокий белоглазый командир начал совестить её и уговаривать выдать убийцу офицера, она не выдержала – встала резко, выпрямила спину до боли.

– Только попробуйте, – прошипела Анаис, сама не узнавая свой голос. – Только попробуйте сказать, что мой брат поступил неправильно. Только попробуйте сказать, что это я сама виновата. Ну?

Ей на плечи опустилась страшная тяжесть, точно легли на них две раскалённые каменные ладони. Белоглазый командир недоверчиво моргнул раз, другой – и вдруг начал хватать ртом воздух, как рыба. Так продолжалось с минуту, а потом командир развернулся резко и, пошатываясь, вышел из дома, жестом созывая своих. Потом говорили, что за неделю он поседел, как старик, но проверить это было нельзя: на людях белоглазый больше не показывался.

С соседями Анаис отныне не заговаривала. И хотела – но не могла, язык делался непослушным, и губы немели. Даже когда линия фронта откатилась обратно, и чужаки оставили город, и страх ушёл, завеса недоверия и вины осталась. Наверное, именно она и притянула беду – в разгар зимы, когда случилась нежданная оттепель.

Первым заболел главный врач.

Симптомы очень напоминали недуг, который поразил жену циркача – слегка отёкшее горло, ломота в костях и мышцах, жар и бред. Старик утянул за собой всю семью, а на исходе месяца в редком доме обошлось без больных. Кто-то выздоравливал – сильные, крепкие, те, кто не имел недостатка в пище… Но много ли таких найдётся в городе, который дважды захлёстывала война?

Это сводило с ума.

Анаис сама не поняла, как сделалась в госпитале главной – то ли потому, что хворь её не брала, то ли потому, что старше и опытней никого не осталось. Бабка Мелош к тому времени уже неделю не поднималась с постели, но пребывала в здравом рассудке, ещё и ворчать умудрялась. Другим старикам приходилось ещё тяжелее. Самые слабые, они уходили первыми, даже раньше детей, и не помогали ни доктора, ни лекарства. Впрочем, люди в больницу за помощью вскоре обращаться перестали – и не потому, что им отказывали, а потому, что бесполезно.

Примерно тогда и выяснилось, что город держится не на армии, не мэре и не судье, даже не на пекаре, а на могильщике – или, может быть, мёртвых в какой-то момент стало слишком много.

– Четверо, – пробормотала Анаис, выходя из палаты. Те, кто там ещё оставался, кажется, не особенно-то и стеснялся холодных соседей. – Что же делать?

Шатаясь, она спустилась на первый этаж. Госпиталь точно опустел – навстречу ей не попалось ни одного врача, ни даже медицинской сестры. На пороге курил человек в мундире, накинутом на одно плечо.

– Простите, – позвала Анаис. Зрение помутилось от бликов. – Вы мне не поможете? Нужно отнести мёртвых на кладбище… Тут рядом.

Человек повернул голову; на солнце волосы отсверкнули рыже-красным.

– Ну, я-то причём тут? Сама и тащи, – и он плюнул на брусчатку.

Анаис размахнулась и залепила ему пощёчину. Рыжий расхохотался, потом закашлялся и умолк, но с места так и не двинулся.

«Я… сама?»

Остальное слилось в дурную муть. Чужие двери – сплошь запертые; просьбы и сбитые о дерево кулаки… Некоторые дома были открыты. В один такой она даже зайти не смогла – в нос ударил запах гниения. Анаис сама не поняла, как оказалась перед порогом Хайма, забарабанила по дверному косяку:

– Открой, пожалуйста! Это я, – и сползла на мокрые ступени.

– Анаис?

Южанин откликнулся почти сразу, но не вышел, а выглянул через приоткрытую щель – похудевший, с запавшими глазами и словно бы постаревший.

«Теперь-то всё будет хорошо. Он поймёт».

– Хайм, – губы дрогнули в улыбке. – Помоги мне, Хайм. Там люди… умерли. Надо похоронить. Хотя бы до кладбища…

Замок щёлкнул оглушительно, как выстрел над ухом. Ответ из-за дерева прозвучал невнятно.

– Если ты за этим – уходи. Как передумаешь – возвращайся, уедем отсюда.

«А как же бабушка Мелош?» – хотела спросить Анаис, но не смогла. Зато сумела встать – и сначала пошла, быстрее и быстрее, затем побежала, точно огонь, полыхающий в груди, разлился по венам и наполнил ослабевшее тело жизнью. Запнулась о камень, распласталась на брусчатке, снова поднялась.

«Не осталось никого, – стучало в висках. – Теперь ты одна».

Горечь бессилия поднималась изнутри, как волна, как война, захлёстывала с головой.

– Да пропади оно пропадом, – всхлипнула Анаис, приваливаясь плечом к фонарному столбу – на площади, где тысячу лет назад шумела ярмарка, и взмывали ракеты фейерверков к ночному небу, и девочка продавала красные яблоки, разложенные на перевёрнутом ящике.

Она вдохнула полной грудью – и за смрадом города ощутила вдруг запах дыма. Терпкого и горького, как от палёной шерсти, сладкого, как от сосновой щепки.

– Пастырь, – прошептала Анаис, невидяще распахнув глаза навстречу мглистому небу. – Пастырь дымов и огней, приходи со всеми своими стадами…

«…за отца и мать…»

– Пастырь…

«…за всех, кому отказали в приюте…»

– Приходи…

«…за брата моего, отнятого, за всех братьев потерянных…»

– Приходи, – выговорила она едва. Горечь скопилась на кончике языка, готовая сорваться одной просьбой. Но жар был сильнее; тот жар, который заставил Анаис когда-то протянуть руку – и схватиться за полу плаща; который не позволил ожесточиться, дал силы жить – всегда. – Приходи, пастырь. Помоги мне похоронить мёртвых – больше некому.

Она сказала – и ей стало легко. Потому что правильно; потому что сумела всё-таки позвать его не для себя. И край неба занялся багрянцем, словно все бомбы, миновавшие город, разорвались в один момент. А от горизонта поднялась чудовищная, призрачная фигура – такая знакомая, до боли знакомая.

Анаис закрыла глаза.

И потому она не видела, как со всех концов города занялись пожары – трескучие, похожие на фейерверки; как складывались крыши с хрустом, как ломались балки; как пламя затопило город – от шпилей и до канав, до последней улочки. Но почувствовала, когда загорелось её платье, а ботинки стали расползаться лоскутами.

Наконец стало тихо.

– Посмотри на меня, Анаис, – ласково попросил пастырь.

…Он нисколько не изменился – высокий, выше на голову любой толпы; через плечо перекинута куцая косица, волосы тёмные с сединой; рубашка красно-оранжевая, того же цвета, что кромка свечного пламени, штаны заправлены в сапоги, расшитые серебром. Только пальто своё пастырь теперь держал в руках – и, лишь когда Анаис шевельнулась, накинул его ей на плечи.

Странная ткань, текучая, как пепел, лёгкая и мягкая, облекла тело, как платье, сшитое точно по мерке.

– Пойдём со мной, зелёная госпожа, – улыбнулся пастырь, помогая ей подняться и увлекая за собой. – Здесь нам больше нечего делать.

Анаис хотела спросить, почему он так назвал её, а затем обернулась – и увидела лишь огромное поле, засеянное пеплом. И там, где она ступала босыми ногами, появлялись ростки – тимьян и клевер, как тогда, на пожарище. Ростки вытягивались, сплетались ковром, только вот цветов не было.

Но она знала: цветы будут. Всему своё время.

– Пастырь?

– Да, любовь моя.

– Что ты видишь? Я смотрю, а перед глазами всё расплывается…

– От слёз всегда так, моя госпожа. Плачь, это добрые слёзы… Я вижу людей, и те, кто сильнее, помогают немощным. Вон южанин несёт старуху на плечах; а там солдат ведёт детей за руки, пока их мать показывает дорогу.

– Они живы?

– Да, любовь моя. Все живы.

– Они… смотрят на нас?

– Да, госпожа моя, – пастырь склонился к ней и впервые поцеловал её – не в щеку, как сестру, а в губы. – А ты не смотри. Наша дорога ведёт дальше.

Когда Анаис дошла до края поля, то не было уже пепелища – только цветущий луг. Старуха Мелош, стоя на краю, опиралась на локоть Хайма и щурилась; ей казалось, что в дрожании воздуха проступает что-то… кто-то…

Город отстроили.

Ещё не закончилась война, а он вырос на месте старого пожарища. Из прежних жителей вернулись немногие, хотя мэром стал человек местный, южанин по крови. И, говорят, именно он велел построить фонтан с красивой статуей девы, вроде бы похожей на погибшую возлюбленную.

Иногда в город приезжает бродячий цирк, и его хозяин подолгу сидит у этого фонтана, разговаривая с кем-то. Некоторые видели рядом с ним девушку, другие – девочку лет пятнадцати, третьи – молодую женщину.

Люди сходились в одном: она всегда улыбалась.

Охота за приливами

Впервые мисс Люггер столкнулась с одним из них ясным летним вечером, когда возвращалась с похорон отца. Отцветала сирень, распускался жасмин, и голова слегка кружилась от смешения запахов и от поминального сливового вина. С центральных улиц доносились голоса, приглушённые и искажённые, и это делало мир вокруг ещё менее реальным, точно сон или горячечное видение, и невозможно было поверить в смерть единственного близкого человека, зато очень легко – в злые чудеса. Или в монстров.

Вроде того, что сидел на верхней перекладине забора, прикусив длинную травинку с сизоватой метёлкой на конце.

Выглядел он, впрочем, не особенно-то и страшно – этакий долговязый франт в кителе проводника, зелёном, как мох на старых дубах на том берегу Мидтайна. В тёмно-русых волосах отчётливо проступала седина, особенно на висках, но мальчишеская лёгкая улыбка делала его сразу лет на двадцать моложе. Тонкие красивые пальцы, как у флейтиста, сжимали фуражку с блестящим козырьком.

Монстр болтал ногой, изредка задевая босой ступнёй нижнюю перекладину, и когда это происходило, старое дерево вдруг оживало, и на месте срезанных сучков проклёвывались нежные зелёные побеги.

– Симон, – охотно представился он, заметив настороженный взгляд мисс Люггер. – Когда-то – Симон Ландфрид. Ну-ну, не шарахайся, ты же смелая девочка. По глазам вижу. Но выглядишь так, словно…

– Словно плакала всю ночь? – грубовато откликнулась мисс Люггер.

Эти слова она сегодня слышала уже раз двадцать и сперва отвечала вежливо, пока от сочувственных вздохов тошнота не начала подкатывать к горлу.

Но Симон лишь головой качнул и спокойно закончил фразу:

– Словно ты здесь проездом. Прибыла издалека? Когда снова отправишься в путь?

От неожиданности она не нашлась, что ответить. А Симон ловко спрыгнул с забора, подошёл почти вплотную и осторожно перехватил её руку. А затем вложил в раскрытую ладонь… железнодорожный билет.

– У нас тут поезда не ходят, – пробормотала мисс Люггер, вглядываясь в измятый картонный прямоугольник. Ни даты, ни времени отправления там не значилось. Зато имелся адрес – «Форест, Вокзальная площадь, платформа 1». – Рельсов – и то нет…

– Ходят, – уверенно ответил Симон и подмигнул. Глаза у него оказались пронзительно, невозможно зелёные, точно у феи болот. – Прибывают, когда нужно, и отправляются точно в срок… Ты не грусти, ладно? – добавил он неожиданно. – Не для всех есть в мире место, где можно пустить корни. Кто-то ведь должен болтаться между там и здесь!

Он наклонился и поцеловал её в щёку. Затем махнул рукой – и зашагал вниз по улице, быстро и легко, едва касаясь земли. Но стоило моргнуть, и силуэт его задрожал, точно марево в жарком воздухе, побледнел… Остался лишь зеленоватый контур, но вскоре исчез и он.

По дороге домой мисс Люггер всё вертела билет в руках, но выбросить не решилась. Потом она заложила им старый отцовский сборник с рецептами настоек – и забыла, по крайней мере, убедила себя в этом.

Одно не давало ей покоя: кто-то наблюдал за ними в тот вечер; кто-то любопытный и совсем чужой, полный недобрых намерений. Несколько ночей подряд ей снился отблеск старого золота в зелени жасмина и призрачная улыбка. Затем ощущение пристального внимания со стороны почти сошло на нет – и вновь появилось ближе к Самайну, а потом уже вовсе не пропадало.

Нет, дело было не в Симоне.

Она привлекла чьё-то внимание; наткнулась на одного из тех, кого лучше не знать.

И, кажется, понравилась ему.

По всем законам мироздания мисс Люггер должна была погибнуть шестнадцать лет назад. Ведь не смогла, никак не смогла бы выжить новорождённая кроха в раздавленном войной прибрежном городе. Ангел смерти уже внёс её в свитки и протянул руки. И тогда она обманула судьбу – в первый раз.

Её мать, ослабшая от голода, на последнем месяце беременности, вдруг ощутила неодолимое желание напоследок увидеть море и побрела в порт. Стоял ноябрь; тяжёлые волны напоминали серую блестящую глину. Несчастная женщина, точно в бреду, вошла в воду по колено, и вдруг раздался крик: «Погоди, не надо! Не надо!».

По узкому пляжу бежал немолодой человек в военной форме; то был судовой лекарь, который решил, что несчастная решила утопиться. Он забрал её на борт корабля, выдержав недолгий спор с капитаном. На следующую ночь женщина умерла родами; а её маленькая дочь выжила и получила имя Лидия Люггер. Всё детство она провела на корабле, затем некоторое время скиталась вместе с приёмным отцом, тем самым лекарем, из города в город, пока странное семейство не осело в Форесте, за сто пятьдесят миль до моря.

А ещё через год мисс Люггер осталась наедине с огромным пустым домом и целым миром заодно.

Поначалу её очень жалели, а потому баловали. Так, что она даже почувствовала себя в городе своей. Жалость легко перепутать с любовью; вся разница в том, что любят всех, а жалеют слабых. И если человек становится сильнее – этого ему не прощают.

– …может, останетесь у нас переночевать?

Тётушка Маккензи, хозяйка пекарни, действительно беспокоилась, да и были причины: за последние несколько месяцев Форест из тихого, сонного захолустья превратился в опасное место. Мэр столицы наконец-то крепко взялся за мародёров и грабителей, что вошли в силу в годы послевоенного безвластья. Кто-то согласился вернуться к жизни законопослушного обывателя, кто-то – нет, и дорога таким была одна.

В провинцию.

– Ничего с нами не случится, ещё светло, – уверенно ответила мисс Люггер и до боли распрямила плечи, чтоб казаться выше. – И вообще, мы вдвоём идём. Что, они на двоих сразу нападут?

Молли, вторая работница пекарни, с жаром закивала:

– Всё хорошо будет, миссис Маккензи. И вообще, сегодня Эдвард зайти обещал… – и она зарделась.

Хозяйка смущённо улыбнулась и развела руками:

– Ну, раз в Эдварде всё дело… Ступайте, девочки. Только осторожнее – где я ещё таких помощниц найду.

Из пекарни они выбежали, держась за руки и хихикая. Молли была идеальной девушкой – нежной, мечтательной и белокожей. Рыжеватые её волосы завивались крупными локонами, губы всегда улыбались, а фигура напоминала о статуэтке из музея. Молли могла сутками напролёт болтать о платьях, сладостях и своём ненаглядном Эдварде, и рядом с ней мисс Люггер понемногу забывала родной корабль, войну, похороны отца и тоже начинала желать странного – например, новую голубую юбку и целоваться.

Не обязательно с Эдвардом. Хотя он предлагал…

– А потом мы поженимся! – Молли блаженно жмурилась, когда говорила, и светлые пушистые ресницы у неё слипались от слёз мучительно-сладкого предвкушения, а щёки розовели. – Ты будешь подружкой на свадьбе? Конечно, будешь! Мы тебе сошьём ярко-синее платье. Ой, Лидия, ты такая красивая, тебе так пойдёт синее! Слушай, а ты бы за кого замуж вышла? Только честно?

– Ну… – мисс Люггер честно задумалась, глядя себе под ноги, на вытертую брусчатку. Но как ни один камень по отдельности не привлекал внимания, так не выделялся и никто из знакомых мальчишек. – Вроде никого особенного…

Но тут Молли застыла на месте, бледная, как сама смерть. Заходящее солнце всё ещё цеплялось лучами за крыши домов, но свет его был красноватый и тревожный. Ломкие ветви бузины по обеим сторонам дороги казались чёрными, сухими, а розоватые гроздья мелких ягод – восковыми.

Путь впереди преграждали трое, и они не были похожи на местных.

Мисс Люггер росла среди матросов, а потому хорошо знала, что означают такие взгляды – даже если прежде никто никогда так на неё не смотрел.

– Добрый вечер, – вежливо поздоровалась она. Голос от волнения сел. Где-то между желудком и горлом мерзко царапался страх, но не за себя, а за Молли, нежную глупенькую Молли, пахнущую свежим хлебом и ландышами, ту, что чувствовала опасность, но не осознавала, что именно ей грозит. – Чем я могу помочь?

Ни один из троих не удосужился ответить, а позади, шагах в пяти, затрещали кусты, и обратный путь преградил четвёртый – не такой мощный и грузный, как остальные, но жилистый, с вытянутым лицом и глазами навыкате. Одет он был получше остальных.

«Лидер», – подумала мисс Люггер и сглотнула. Молли продолжала стоять на месте, не шевелясь: кроличий рефлекс, замри перед хищником, и он тебя не заметит.

– Кого берёшь? – хрипло спросил громила с проплешиной над левым ухом.

В этот самый момент мисс Люггер снова ощутила знакомый взгляд – тусклое золото и любопытство, чуждость и неблагие намерения. И обернулась в ту сторону инстинктивно, как к единственному возможному союзнику, к настоящей силе.

А ей вдруг улыбнулись в ответ – той самой незримой улыбкой, которая ощущалась как тёплый ветер с холмов.

– Блондинку, – оскалился лидер, большими пальцами оглаживая бляху ремня. – Люблю посочнее… вот тут, – он провёл рукой напротив груди и засмеялся, на удивление приятно, почти как Эдвард. Только глаза у него были тёмные и злые. – А вы рыжуху забирайте.

Мисс Люггер отступила, оттесняя Молли к зарослям бузины, а затем почувствовала, что карман куртки у неё потяжелел. Сунула руку – и нащупала нож, вроде отцовского, который лежал дома на комоде. Земля покачнулась, словно превратилась на мгновение в палубу корабля, и это придало уверенность мисс Люггер: море она любила и знала всё о его трюках.

А вот громилы – вряд ли.

Лидер вразвалочку подошёл к ней, по-прежнему цепляясь пальцами за собственный ремень. Мисс Люггер выждала момент – а потом резко метнулась вперёд и немного вбок, ударяя и уходя от ответного удара. Нож золотом сверкнул в слабом закатном свете, насквозь прошёл выставленную в защитном жесте ладонь – и чиркнул по шее. Это было даже слишком легко, словно лезвие встречалось с размягчённым маслом, а не человечьей плотью.

Молли вскрикнула.

«Нельзя удивляться», – запретила мисс Люггер себе и рванулась к троим громилам, пока они не сообразили, что произошло. Одного, самого близкого, полоснула по животу; второго – наискось, по глазам, а третий попытался заломить ей руку, однако нож вывернулся, словно живой, и на пыльные булыжники шлёпнулось отрезанное ухо.

– Пшли прочь! – рявкнула мисс Люггер низким с перепугу голосом, и двое из бандитов грузно побежали вниз по дороге – один зажимал вытекший глаз, второй держался за голову.

А двое остались.

Лидер валялся под бузинным кустом, и горло у него было прорезано едва ли не до позвонков. Громила сидел, привалившись к фонарному столбу, и придерживал расходящееся брюхо, поскуливая.

Нож в руке казался неимоверно тяжёлым.

– Молли, – тихо попросила мисс Люггер. – Врача надо. Добежишь?

Она судорожно кивнула, всхлипнула – и припустила по улице.

«Не вернётся», – подумала мисс Люггер, чувствуя себя так, словно её только что снова внесли в списки ангела смерти, а теперь старательно вымарывали резинкой – и из списков, и из самого мира. Голову вело; над крышами таял призрачный смех.

Но Молли вернулась – и привела врача, а ещё старика Маккензи, своего жениха и его братьев, бакалейщика и обоих Майеров – отца и сына, рыжих, маленьких и худощавых, но гораздо более властных и пугающих, чем все бандиты вместе взятые.

– Молодец, – сухо, но искренне произнёс Майер-младший, мельком посмотрев на мисс Люггер и внимательно – на труп. – Давно пора. Последствия я беру на себя.

– Со всеми последствиями разобраться не получится, – тем же бесцветным тоном возразил старший, поглаживая бакенбарды. И вдруг посмотрел на мисс Люггер в упор: – Будьте готовы к сложностям, юная леди.

Мисс Люггер деревянно кивнула и спрятала нож в карман. На шею ей кинулась Молли, шмыгая носом и бормоча что-то благодарное, а потом тётушка Маккензи обняла их обеих, всхлипывая и причитая.

Ночевать всё-таки пришлось в пекарне.

На следующий день мисс Люггер, несмотря на страшную мигрень, встала за прилавок – посетителей у Маккензи всегда хватало, а Молли после вчерашнего боялась из кухни даже нос высунуть. Покупатели заходили чаще, чем обычно, потому что многие хотели посмотреть на девушку, сумевшую расправиться аж с четырьмя бандитами. Женщины восхищённо ахали, а мужчины припоминали, что она родилась на корабле и росла среди матросов, хлопали её по плечу, как мальчишку, и звали старым прозвищем – «Морская Малютка».

Мисс Люггер краснела, улыбалась и почти чувствовала себя героиней, а тошнотворное видение бандита с перерезанным горлом постепенно меркло.

Ближе к полудню в пекарню вошёл долговязый старик в поношенном костюме в серую полоску; даже на локтях пиджака были вытертые заплатки.

– Картофельный хлеб с перцем, пожалуйста, – прошамкал он, тяжёло опираясь на прилавок, и положил в блюдечко несколько мелких монет, позеленевших от древности.

– Здесь только на половинку хватит, – нахмурилась мисс Люггер, пересчитав деньги.

– Так режь половинку, милая… Режь.

А когда она уже передавала хрустящий бумажный пакет, старик вдруг наклонился и схватил её за руку.

– Послушай, милая, – позвал он тихо. Глаза у него были ярко-жёлтые, как одуванчиков цвет. – Ты им не верь. Они только до первого горя с тобой. Когда это случится – не гневайся и не печалься. Будь собой.

Старик шевельнул губами, словно хотел добавить ещё что-то – «Ты не одна» или «Я с тобой», но мисс Люггер высвободила руку одним рывком и постаралась принять невозмутимый вид:

– Вот ваш хлеб. Заходите к нам ещё. Хорошего дня!

– И тебе, – грустно откликнулся старик, отступая двери. Повторил снова, уже отвернувшись: – И тебе…

А через несколько часов прибежал мальчишка и сказал, что мисс Люггер и Молли ждут на площади.

– Мистер Майер говорит – срочно прийти, – добавил он, переступая с ноги на ногу и почему-то глядя только в пол. – Вот. Как мне велели, так и передаю.

Уговорить Молли выйти на улицу стоило немалых трудов. А когда потом, на площади она увидела вчерашних обидчиков – у одного была повязка на глазу, а у другого вокруг головы, – то едва не сбежала обратно в пекарню. Но ей не позволили – ухватили под локти и провели через толпу на свободный пятачок у фонтана, прямо к бандитам. Мисс Люггер шла сама, хотя колени у неё подгибались, а во рту вмиг стало кисло и сухо.

– Узнаёте этих людей? – негромко спросил Майер-младший.

Старший не вмешивался, но наблюдал, сидя на бортике неработающего фонтана. Серо-голубые глаза цветом напоминали зимнее море, а выражением – каменные статуи на кладбище. С войны он вернулся в высоком чине и с некоторой суммой в золоте, размеры которой постоянно росли от одной городской сплетни до другой, но никогда не рассказывал, чем ему приходилось заниматься в армии.

– Да, – уверенно кивнула мисс Люггер, хотя в груди словно ледяной ком образовался. – Они вчера напали на нас с Молли.

Молли отчаянно стиснула в кулаках оборки фартука, зажмурилась и выпалила:

– Тощий сказал, что меня отдаёт им! Не знаю, зачем! Было страшно!

– Да эта девка чумная сама напала! – взревел вдруг одноглазый, и толпа шарахнулась в стороны. – Вот чтоб мне на месте сдохнуть, я…

– Довольно, – поднял руку Майер-младший. Он был всего на год старше мисс Люггер, но выглядел не восемнадцатилетним юношей, а хладнокровным бойцом, как и его отец. – У вас есть время до вечера, чтобы убраться из города и увести своих людей. Если кто-то останется – следующим утром будет висеть на дубах за Мидтайном.

На лице у одноглазого выступил пот; второй громила резко вдохнул – и вызверился, тщательно пряча страх за гневом:

– Да кто ты такой, чтоб нам грозить? Шпендель какой-то…

А Майер, маленький, пронзительно-рыжий и загорелый, поймал взгляд громилы и без улыбки произнёс:

– Кто? Пожалуй, хозяин… нет, мэр этого города. Кто-то против? – оглянулся он на толпу, но желающих возразить не нашлось. Наоборот, некоторые крикнули, что-де давно пора. – Вот и хорошо. К слову, армию мы уже известили. Генерал Честер был очень рад узнать, куда делся лейтенант Джером со всем отрядом.

Рот у одноглазого распахнулся, да так и не захлопнулся.

Сразу после этого добрые люди увели мисс Люггер и Молли с площади – праздновать изгнание бандитов. У фонтана остались только Майеры: старший долго и терпеливо объяснял что-то, а младший кивал с задумчивым видом. Громила и его одноглазый товарищ, пользуясь суматохой, скрылись, исчез из госпиталя и раненный в живот бандит. Ушли из города и другие чужаки, остались лишь те, кто не успел восстановить против себя жителей.

А вечером в низине вспыхнул пожар. Сперва пламя заплясало на крыше домика мисс Люггер, затем перекинулось на соседние… Погода стояла тогда сухая, и поэтому выгорела добрая половина квартала. Погибло четверо: немощные старики, не сумевшие выбраться из собственного дома, младенец, оставленный в одной из лачужек, и обезумевшая от горя мать, которая бросилась его спасать. И, хотя никаких обвинений не прозвучало, все откуда-то знали, что поджог – дело рук тех самых ублюдков, которых выгнали из города.

Из вещей уцелели лишь те, что лежали в старом каменном ларе на кухне: кое-какие сбережения, отцовские подарки, оба ножа – и золотой, и обычный, новые зимние сапоги, две бутылки домашней наливки – и та самая книга с рецептами, заложенная железнодорожным билетом.

На следующее утро после пожара мисс Люггер долго разглядывала его, но отправиться на поиски вокзала так и не решилась.

Некто любопытный и недобрый, что следил за нею, разочарованно вздохнул и исчез на несколько месяцев.

Вскоре мисс Люггер стала замечать, что тётушка Маккензи начала вести себя странно: отводить взгляд, часто вздыхать, замолкать на половине фразы… Долго такое поведение оставалось бы загадкой, если б не случайно подслушанный в пекарне разговор между двумя покупательницами:

– Слушай, а эта, бесноватая, из-за которой квартал подожгли, всё ещё здесь работает?

– А то! Вот бесстыжая… Первая напала, оболгала людей, а мы расплачиваться должны.

– Ну, послушай, а разве не те же ублюдки, которых бесноватая порезала, дочку у Линдена, ну, того? Снасильничали?

– А кто её знает, может, сама напросилась… Она ж молчит до сих пор. И вообще, сучка не захочет, кобель не вскочит…

Сперва мисс Люггер подумала, что ослышалась. Но затем призадумалась, вспомнила, что творилось в конце лета и начале осени… и поняла вдруг, что Молли давно уже перестала заходить – почти с тех самых пор, как уволилась из пекарни. Да и покупателей стало меньше…

Тётушка Маккензи долго пыталась уйти от разговора, но наконец созналась, что ей не раз уже предлагали выгнать «бесноватую», из-за которой всё началось.