Текст книги "Зараза"

Видимо, подобные случаи были здесь делом привычным, поскольку Дита мгновенно достала из ящика деревянной стойки салфетки, обработала мальчику его боевую рану и плотно заклеила её пластырем.

– Какое безобразие, Мути, – продолжала она, – такой большой мальчик – и всё бежит к маме жаловаться, – она погладила его по голове.

Мути зажмурился от удовольствия, словно котёнок.

– А папа говорит, что я ещё совсем маленький, – невозмутимо парировал он. – Маленький и несмышлёный.

– Будто этому твоему папе можно верить, – насмешливо сказала Дита.

– Ты папу не любишь, – надулся Мути.

– Люблю. Просто вы с ним одинаковые – маленькие и несмышлёные. Ну всё, беги, видишь, у меня посетитель, а ты даже не поздоровался.

Мальчик показал ей язык и, довольно хохоча, выбежал прочь.

– Совершенно неуправляемое создание, – вздохнула Дита. – От каждой встречи с Томасом у обоих то синяки, то ссадины. И ведь не разлей вода, ничего не поделаешь, – она слегка улыбнулась. – Я сейчас найду тебе то, что есть, а завтра позвоню, если узнаю что-нибудь о тех двух экземплярах.

Я дал ей свой номер. Когда я ехал обратно, вагон был полупустой; поезд то углублялся в туннель, то выныривал обратно, и тогда моему взору открывались серые мосты, покрытые безвкусными каракулями, а над мостами возвышались устремлённые в небо верхушки громадных домов, и казалось, что сейчас они со всей силой обрушатся вниз, на вагон.

Встреча с Дитой не шла у меня из головы. Надо же было кому-то свести нас снова, спустя столько лет после болезненного расставания! Мне хотелось знать, счастлива ли она с мужем, будто от её мучений я бы почувствовал себя лучше.

Я любил её снова, а может быть, никогда и не переставал.

“Почему она уехала? – спрашивал я себя, словно ответ был где-то поблизости. – Почему я не поехал за ней?”

Как я тогда разозлился, посчитав, что она предаёт меня; теперь моё негодование казалось мне нелепым. Я смотрел, как мелькают за окном мосты и дома, и впервые за день вспомнил, что не звонил жене со вчерашнего утра. Конечно, она догадывалась, что дело шло к разводу, и сама не беспокоила меня, но сейчас мне захотелось вдруг услышать её голос, рассмешить её, или даже бросить короткое "целую” в трубку, будто это могло спасти и даже в какой-то степени отомстить Дите.

Уже вернувшись в отель, я позвонил жене, но всё получилось иначе: её голос раздражал меня, и наш разговор длился всего пару минут. Следом я набрал Эдди, но тот был чрезвычайно занят с очередной жертвой своей любвеобильности; мы договорились встретиться завтра. До вечера я промучился над книгами, которые приобрёл в лавке Диты, но вряд ли понял хотя бы строчку.

Гуляя по Kunsthistorisches Museum на следующий день в компании Эдди, я едва слушал его развязную болтовню; телефон в кармане не подавал признаков жизни. Дита, верно, забыла обо мне.

“Конечно, когда ей заботиться о призраках прошлого! – поддел меня внутренний голос. – У неё столько дел; только у тебя хватает времени на всякие идиотические страдания”.

Однако, я был неправ; она позвонила мне следующим утром.

– Дуглас, прости, у меня всё вчера вылетело из головы! Мути опять подрался, а у Герхарда вечером был поезд в Будапешт, и мы собирались целый день. Он обещал посмотреть те книги.

– Я рад, – непростительно сухо ответил я. – Вы целый день собирались в Будапешт? И надолго он уехал? – наверное, последний вопрос прозвучал некорректно, но Дита не обратила на это внимания.

– На неделю, – голос её звучал весело. – Какой-то форум искусств, который он не может пропустить. Ты просто не знаешь Герхарда; он взял с собой два огромных чемодана! – она рассмеялась.

Её муж нравился мне всё меньше.

– Слушай, я только что отвезла Мути в школу – и теперь мне нечего делать. В лавке сегодня будет помощник. Выручишь? Очень хочу услышать, как твои дела. Ты где сейчас?

Я ответил.

– Вот и отлично, я подъеду в течение часа. Договорились?

Мне не хотелось встречаться с ней, и одновременно я многое отдал бы, чтобы увидеть её ещё раз. Я согласился.

Не совсем было ясно, зачем Дита позвала меня на встречу, отчего вдруг я стал ей так интересен. Может быть, она сейчас чувствовала то же, что и я; может быть, и ей захотелось воскресить ненадолго то, что мы однажды пережили?

Как бы то ни было, мы встретились у музея и прошли пешком до Штефансплатц, где решили выпить кофе. Я рассказал ей немного о студенческих годах, о работе, о жене, явно приукрасив своё бесцветное семейное существование. Жизнь Диты показалась мне чередой удач. Она вышла замуж спустя год своего пребывания в Вене; Герхард был искусствоведом, преподавал в университете (я сделал вывод, что он, ко всему прочему, происходил из весьма состоятельной семьи). Дита занималась с Мути музыкой, надеясь, что он пойдёт по её стопам, хотя, как считала она сама, сын проявлял большее рвение к литературе и дракам с Томасом.

– Когда я на работе, мне всё время хочется домой, – шутливо пожаловалась Дита. – Но дома я бываю одна; Мути в школе, муж – в университете, и тогда мне снова хочется в оркестр. Вот такая я беспокойная душа, – она улыбнулась.

Я слушал её и думал о том, что однажды её уютный мирок непременно рухнет, словно карточный домик; мне даже хотелось, чтобы он рухнул, и рухнул обязательно из-за меня. Мне хотелось, чтобы она вместе со мной снова окунулась в те времена, когда нам было так хорошо вдвоём; чтобы она забылась и отдалась мне. Мне хотелось осквернить эту женщину, её правильную и даже скучноватую жизнь, и хотелось показать ей, что эту самую жизнь можно разрушить навсегда одним непринуждённым движением, будто хрупкий хрустальный шар.

Мы ещё долго гуляли, пока Дита не сказала, что ей пора забирать сына.

– Обычно это делает няня, но сейчас у меня отпуск. Мы хотели ещё по дороге зайти в кондитерскую; Мути обожает лакомиться пирожными после школы.

– Вот почему он такой пухленький мальчик, – улыбнулся я.

– С возрастом это пройдёт; Герхард был таким же.

Я посмотрел ей в лицо, и мне показалось, что при этих словах в её глазах промелькнула нежность. Это длилось всего секунду.

– Ты знаешь кого-нибудь в Вене, кроме меня? – спросила Дита.

Я соврал, сказав ей, что не знаю ни души.

– Мы завтра празднуем день рождения Жана, приходи, если хочешь. Адрес пришлю.

– Приду, – только и ответил я в надежде, что уж на вечеринке мне удастся уединиться с Дитой.

Я проводил её до трамвайной остановки. Глядя, как Дита с улыбкой машет мне из окна, я думал, что она не могла не любить меня опять.

Жаном оказалась хорошенькая девушка лет двадцати трёх в коротком чёрном платье и с ёжиком на голове; Дита сказала, что они работают вместе. Весь вечер от Жана не отходил какой-то долговязый парень, и я даже видел, как они целовались на веранде.

В середине вечера Жан подошла ко мне.

– Вы и есть тот самый Дуглас? – спросила она.

– Да, а как вы это поняли?

– Вы единственный здесь, кто мне неизвестен, – она пожала плечами. – Зря вы пришли. Дита говорит, вы до сих пор без ума от неё.

Я почувствовал себя почти оскорблённым.

– Простите, но, боюсь, это касается только меня и Диты.

– Как вы неправы, молодой человек, – сказала Жан насмешливо, хотя разница в возрасте между нами составляла лет десять – и явно не в её пользу. – Не знаю, зачем она вас пригласила; возможно, вы интересны ей, как трофей. У Диты уже есть двое мужчин, которых она любит больше жизни, и вы не станете третьим… Да, кстати, вы забыли меня поздравить, ну да я не в обиде.

И Жан ушла – эта не женщина и не мальчик; ушла, а я остался наедине с её жестокими словами, которые, подобно набату, грохотали у меня в голове. Я хотел найти Диту, чтобы попрощаться и уйти, но она сама нашла меня – с усталой улыбкой на губах и полупустым бокалом в руке.

– Посидим где-нибудь в укромном месте, – предложила она, – у меня от всех этих разговоров разболелась голова.

Мы сели на лесенке, ведущей на второй этаж; здесь голоса гостей звучали более приглушённо.

– Я уеду через полчаса, – сказала Дита.

Она сидела совсем близко, и мне вдруг нестерпимо захотелось поцеловать её. Я вспомнил, как мы целовались украдкой на школьном дворе и как она сбегала из дома, чтобы повидаться со мной.

– Почему? – спросил я.

– Уже восемь. Я обычно читаю Мути перед сном, а иначе он не засыпает.

– Без чтения, или без тебя?

– Надеюсь, что без меня, – ответила она. – Он так быстро растёт – и когда-нибудь совсем перестанет во мне нуждаться. Что я стану делать?

– В глубине души ты знаешь, что это неправда. Он никогда не перестанет нуждаться в тебе.

Дита слабо улыбнулась; на секунду мне показалось, что она разделяет моё мучительное одиночество. Я вдруг подумал, что её муж мог уехать в Будапешт совершенно по другой причине, и если она это подозревает, то непременно захочет отомстить. Я даже готов был стать орудием мести, лишь бы Дита досталась мне. Я вдыхал её запах – запах вина, парфюма и ещё чего-то незнакомого; несколько минут назад я мог поклясться, что сохранил воспоминания обо всём, что мы пережили, но сейчас она словно была мне чужой. Я наклонился и коснулся губами её шеи, как делал когда-то (наверное, то было в другой жизни); Дита резко поднялась, а я остался сидеть на ступеньке, будто в ожидании казни.

– Я думала, мы добрые друзья, – сказала она тихо.

Я не ответил. Мы вместе вышли из дома, но она ни разу не посмотрела на меня; я чувствовал себя обманутым и уязвлённым. Дита поймала такси, я помог ей сесть, но она даже не попрощалась; ещё несколько минут после того, как её унёс прочь от меня большой чёрный автомобиль, я стоял, недвижимый, и думал, что умудрился потерять её дважды, хотя ни разу по-настоящему ей и не обладал.

Пять дней после той вечеринки я прожил, как во сне; казалось, даже когда я потерял Диту впервые, мне не было так больно. Я бесцельно бродил по улочкам старой Вены; любимый город, в котором я бывал так часто, словно исторг меня, предал, забыл о моём существовании. На меня никто не обращал внимания, никто ни разу не посмотрел в мою сторону – и даже те, к кому я обращался сам, ни разу мне не улыбнулись. Я стал невидимкой, бесполезным существом, отвлекающим город и его обитателей от дел насущных. Каждый день я проходил мимо Чумной колонны к Штефансплатц – там, где мы гуляли с Дитой; ещё недавно я был так счастлив из-за её близости, её звонкого голоса, а теперь одна неосторожность отобрала у меня радость её видеть. Я подумал, что был невероятно глуп, когда не стал искать её и не последовал за ней много лет назад; она уехала после нашей ссоры, а дурацкая юношеская гордость не позволила мне даже набрать её номер. Я решил, что забуду Диту со временем; так и получилось, пока мы не встретились снова.

Она всё-таки позвонила мне, хотя я был уверен, что этого уже никогда не случится.

– Я нашла для тебя книги, которые ты хотел заполучить, – сказала она сухо. – К сожалению, сегодня в лавке меня не будет, но ты можешь подъехать по домашнему адресу.

Я готов был сойти с ума от восторга, что Дита помнила о своём обещании – и даже пригласила меня к себе, но мой пыл сошёл на нет, едва я обнаружил, что она попросту не хочет – или боится – остаться со мной наедине. Дверь мне открыла, по-видимому, няня или экономка; Дита сидела в просторной гостиной с книгой в руках, а её сын примостился рядом с ней, зарывшись носом в её платье. Когда я переступил порог комнаты, он приподнялся и тихо поздоровался; я передал ему коробку марципановых конфет, и он, поблагодарив, посмотрел на меня с недоверием маленького зверька. Дита улыбнулась мне вежливо, как, должно быть, улыбалась любому клиенту; она встала с дивана и прошла к широкому дубовому столу, на котором лежали те самые книги. Я посмотрел их, полистал и хотел уже заплатить, но она сказала, что это подарок.

– Мы вряд ли увидимся снова когда-нибудь, и мне хочется сделать тебе приятное, как старому другу.

Она подчеркнула последнее слово. Я смотрел на неё и не понимал, что она чувствует сейчас; вежливая улыбка застыла на её губах, а в глазах ничего невозможно было прочитать. Я надеялся только, что она сожалеет о нашем расставании – и о том, что могло бы случиться между нами, если бы она была свободна.

Следующим утром я всё-таки зашёл в лавку. Мне хотелось убедиться, что Дита не держит на меня обиды; её слова о том, что мы вряд ли увидимся снова, очень меня огорчили. Но в лавке её не было. Из второго зала мне навстречу выплыл щеголеватый типчик в очках на широком носу; я сначала отчего-то принял его за помощника, но потом вспомнил, что мельком видел на столе у Диты фотографию её мужа с крошечным сыном на руках. Герхард смотрел на меня со скучающим видом, словно на муху, волей случая залетевшей в его обитель; он будто ждал, когда же эта муха наконец перестанет докучливо жужжать – и никак не мог решить, прихлопнуть её или всё же позволить ей улететь восвояси.

Чувствуя себя крайне неуютно, я взял несколько книг наугад с ближайшей полки; одной из них был тот самый томик Рильке, на который я обратил внимание ещё во время своего первого визита. Оплатив, я продолжил задумчиво прохаживаться вдоль полок; мне хотелось дождаться Диту, хотя она могла и вовсе не прийти. Взгляд её мужа из скучающего превратился в подозрительный.

– Простите, вы ждёте кого-то? – выдал он и воззрился на меня, как удав на кролика.

– Вы знаете, я – старый друг вашей супруги, – повторил я ту самую фразу, которой только вчера Дита окрестила наши отношения.

– Так вы, должно быть, Дуглас, – ответил Герхард и насмешливо улыбнулся. – Она скоро придёт.

Значит, она ему рассказала. Я смотрел на этого мужчину и не мог поверить, что Дита любит его. В моих глазах он являлся счастливым обладателем всего, в чём мне было отказано: её любви, её жизни, её тела – и её ребёнка; я считал его вором, который бесцеремонно украл то, что могло – и должно было – принадлежать мне. Я представил вдруг, как она занимается любовью с этим отвратительным, по моим представлениям, мужчиной, как эта любовь превращается в борьбу двух обессиленных от жажды тел – и как Дита целует его после, вся разморённая и счастливая; та Дита, которую я рисовал в своих мечтах, когда мне было семнадцать, и которой никогда, в сущности, не знал.

Когда она зашла в лавку, эта тошнотворная картина так и стояла перед моим взором.

– Дуглас, не ожидала тебя здесь увидеть, – она улыбнулась своей вчерашней улыбкой, в то время как Мути бросился к отцу; тот подхватил его, закружил, и они оба засмеялись.

– Я зашёл попрощаться, – сказал я просто.

– Уже уезжаешь? – будто удивилась Дита.

– Мне нечего здесь больше делать.

Это было правдой; после произошедшего моё пребывание в Вене стало почти невыносимым.

Она протянула мне руку. Я пожал её.

– Желаю тебе всего хорошего, – сказала Дита тем самым тоном, которым обычно говорят с незнакомцами.

Очарование нашей встречи и того дня, когда мы вместе гуляли по городу, окончательно разрушилось. Я кивнул её мужу – и вышел из лавки. Оглянувшись в последний раз, я увидел, как они стоят втроём обнявшись; потом муж поцеловал Диту, и Мути захихикал. Она смотрела на них обоих с невероятной нежностью, и я почувствовал, что она действительно любит Герхарда и необыкновенно счастлива с ним, хотя я и не мог понять её выбор.

Из отеля я позвонил Эдди и сообщил к его вящей радости, что поеду с ним в Зальцбург; уж больно он не хотел разбираться с делами один. В последний раз оглядев номер, я собрал вещи и как-то особенно тепло поблагодарил за всё портье, а потом стоял ещё несколько минут прощаясь с этим внушительным белым зданием. Целый день я снова бродил по городу, спускался в метро, сам улыбался прохожим, заглядывал в любимые места; что-то подсказывало мне, что я больше никогда не найду в себе сил сюда вернуться.

Царевич

У Варвары в жизни всё было замечательно. В половину десятого – звонок от мужа.

– Солнышко, ты уже встала? Завтрак на столе.

Встала, как же. Чтоб он провалился!

– Спасибо, дорогой, – нежно пропела в ответ Варвара.

Спина болела опять; ещё пару лет в оркестре – и можно смело оформлять пенсионный. Мужа Варвара любила, хотя некоторые предпочитали думать, что она его ненавидит и вообще в рабстве держит. Познакомились они случайно, и он ей сразу понравился очень, только был дёрганый какой-то, робкий; то краснел, то бледнел – и вздрагивал, когда она к нему обращалась. В глаза смотреть боялся.

“Послушный будет, – подумала Варвара. – Но всё ли с ним в порядке?”

В порядке было всё – в этом она убедилась, когда он в коридоре истошно кричал на студента с перекошенным от ярости лицом. Потом её заметил, смешался, улыбнулся трогательно – и скрылся в кабинете.

Звали его Иннокентий. Она, как узнала, расхохотаться хотела, но потом сдержалась. Варвара и Иннокентий – чудесное сочетание! Весь он был шелковистый – усики, руки бархатные, барские, длинные ресницы. Загляденье!

Варвара ему свидания три назначила, а потом надоело; Иннокентий и оглянуться не успел, как на его пальце кольцо запылало. Впрочем, его всё более чем устраивало. Они были очень похожи, только выяснилось это не сразу, через полгода – Иннокентий был стеснительный. Она услышала, как он с другом разговаривает, и обомлела.

– С тобой я так не могу, цветочек, – стыдливо прошелестел он.

– Прекрати употреблять эти свои словечки, – разозлилась Варвара. – И строить из себя непорочную деву – тоже.

Не сказать, чтобы Иннокентий особенно раскрепостился, но перемены в нём произошли к лучшему. А какой он был заботливый! Мечта.

Варвара поднялась, набросила короткий халатик мужа; сначала стоило ответить на все сообщения, пришедшие за ночь, проверить почту, а потом уже быстро привести себя в порядок и позавтракать. Снова раздался звонок.

– Варечка, не забудь, пожалуйста, у нас сегодня вечером репетиция.

Через пару недель они должны были играть двойной концерт.

– Как я могу! – ответила Варвара, а про себя подумала: “Слава Богу, догадался напомнить”.

Через час нужно было ехать на работу. Варвара вздохнула. Она уже месяц не могла найти достойного скрипача на место своего заместителя; приходили одни бездари – они жаждали должности, но не могли связать и двух нот.

– У нас новые претенденты, Варвара Сергевна, – сообщил ей директор оркестра, маленький забавный толстячок, когда она приехала.

– Дирижёр их уже слушал?

– Слушал. Ему один понравился даже, я вас представлю сейчас.

Молодой скрипач был хорош, как царевич из сказки. Вздёрнул соболиную бровь, засверкал синими очами, кудрями встряхнул. Варвара засмотрелась, поставила ему какую-то партию – хорошо играл, ничего не скажешь. Варвара его одобрила. Всю репетицию он смешил её, смеялся сам; она уже готова была пропасть.

Иннокентий приехал к вечеру.

– Ты сегодня какая-то другая, – сказал он ей в машине.

– Инночка, не капризничай, – устало попросила Варвара. – И музыку включи, а то у меня от классики уже голова разболелась.

Играли здорово. Варвара разошлась, да и ловкие пальцы Иннокентия выдавали блистательно все пассажи.

– Как же я соскучилась, Инночка, – прошептала Варвара в артистической.

Царевич был временно забыт. Конечно, следующим днём всё повторилось.

– Вас встречают сегодня? – спросил он загадочно спустя неделю неприкрытого флирта.

Варвара прикинула – у Иннокентия в четверг вечером всегда были пары. Не приедет.

– Нет.

– Тогда я вас провожу?

– Проводите, – она равнодушно пожала плечами, хотя внутри вся ликовала.

По дороге они выпили кофе.

– До завтра?

– До завтра.

Не то чтобы Варвара серьёзно влюбилась, просто он совершенно отличался от её мужа. Дмитрий не был с ней робким, нежным, трогательным; он мог ни с того ни с сего развязно пошутить, выдать наглую фразу, или даже хлопнуть Варвару по плечу.

Конечно, она ему нравилась, но он не видел в этом особенного повода для смущения.

К тому же, за ним бегали все девицы. Виолончелистка Светлана тщетно пыталась обратить на себя его внимание, смотрела щенячьими глазками и кокетливо вздыхала, даже курить начала – чего не сделаешь ради любви! Без толку.

С каждой репетицией Варвара увязала всё сильнее. Иннокентий начал её раздражать; когда он звонил ей по утрам, его голос казался ей крикливым и неприятным. Готовить он как будто стал хуже, поблёк лицом и вообще теперь не шёл ни в какое сравнение с царевичем Дмитрием. Впрочем, сам несчастный об этом даже не подозревал.

Близился концерт, где они должны были играть вместе. За день до этого, в четверг, Дмитрий поцеловал Варвару. Выступление прошло блестяще, и Варвара, держа мужа за руку во время поклона, чувствовала лёгкую грусть.

– Я ухожу от тебя, – сказала она ему в артистической, где две недели назад они любили друг друга.

Он побледнел, у него задрожали губы, а она спокойно вышла. Дмитрий ждал её у служебного входа. Варвару увлекло новое чувство, но она ощущала себя, как на сцене театра, и ничего из того, что её окружало, не было настоящим – одни декорации. Варвара словно очутилась на картинке, в искусно выписанной иллюстрации; так было у Дмитрия дома, таким был сам Дмитрий, будто сошедший с картины Васнецова. Завтраки Варваре теперь никто не подавал, и с этим трудно было смириться. Ещё труднее было смириться с тем, что в Дмитрии не было нежной субтильности. На работе он сидел рядом с ней, довольный, добившийся цели, приобнимал демонстративно в ресторанчике, куда все ходили обедать, и коллеги перешёптывались между собой, не зная, радоваться ли распаду, казалось, безупречного брака, или злиться по поводу новых отношений.

Следующий концерт с Иннокентием должен был состояться через месяц. Он позвонил ей сам.

– Ты будешь играть? – спросил он тихо, и Варвара вдруг подумала, что в его голосе никогда не было ничего крикливого, а только одна сплошная нежность.

– Конечно, если ты не решишь всё отменить, – ответила Варвара.

– Не решу. Завтра в шесть сыгрываемся.

И положил трубку.

Варвара не спала всю ночь. Дмитрий умчался рано утром, а она встала, выпила йогурт – как же надоели эти йогурты! Нет бы – сырнички или салатик какой мудрёный, и обязательно, обязательно десерт со свежим кофе. Десерты раньше менялись почти каждый день, а теперь чем прикажете себя баловать, шоколадкой? Варя села на пол и заплакала. Сама, своими же руками разрушила всё! Играла она вечером плохо, музыка ей не давалась; Иннокентий терпеливо подстраивался, а Варвара боялась даже взглянуть на него, бросила только случайный взгляд на его руку – кольца он не снял. Ей захотелось припасть к этой руке, расцеловать её и вымолить прощение, но она только вежливо улыбнулась в момент прощания.

– Во вторник приедешь?

– Приеду.

И он ушёл.

Варвара мало что в себе понимала, но ей страшно хотелось домой – сладкое приключение закончилось, вся сладость из него вытекла, и больше его не хотелось. Следующим днём она собралась и тихонько выскользнула из квартиры.

Иннокентий был дома. Варвара зашла, глянула на себя в зеркало в коридоре; Дмитрий недавно сказал, что ей не хватает женственности – косметикой не пользуется, не кокетничает, смеётся громко, нагличает. Ценитель! Из гостиной был слышен телевизор; Иннокентий смотрел джалло. В конце убийца и возлюбленный жертвы убивали друг друга. Варвара подошла к нему тихо и положила руку на плечо – он поднял на неё своё заплаканное лицо.

– Инночка, ну что ты, это же просто фильм, – сказала Варвара, садясь рядом, хотя сама пару месяцев назад рыдала по той же причине.

– Я уволилась, – сказала она почти шёпотом.

Это было правдой; ни одна работа не стоила Инночкиной любви.

– Ты простишь меня?

Вместо ответа он положил голову ей на колени.

Дачные страсти

Жара на даче стояла такая, что дышать подчас было почти невозможно. Раскалённый июльский воздух окутывал большой дом и важно возлежащего на шезлонге Печерского с исчирканными страницами нового сценария в руках. Маринка сидела напротив него, болтая ногой, и Печерский смотрел на неё неотрывно поверх листков, разглядывал объёмную бесформенную рубашку с закатанными рукавами, белые шорты, босые пятки и весёлый взгляд, который говорил: “Я знаю, что нравлюсь тебе”. Безусловно, она ему нравилась, только и всего; это не влюблённость, говорил он себе, это чистая похоть, чистое плотское желание – это было не совсем правдой. Ах, жара! Она расплавляла тела и мысли, а Печерский горел от воспоминаний очаровательного римского уикенда, отгремевшего месяц назад. Он посмотрел на распахнутый воротник Маринкиной рубашки, заметил капельку пота на её шее – и ему захотелось… Впрочем, неважно, что ему захотелось, потому что в следующую секунду он сказал:

– Подойди сюда, рагаццо.

Голос Печерского был довольно холоден, но Маринку было не провести; он хотел, чтобы она села ближе, и она села на кончик его шезлонга, лукаво улыбаясь. Он ревновал её, и ревновал страшно, потому что она вдруг решила завести “серьёзные отношения” с сыном какого-то московского профессора с соседской дачи. Миша был скромен, невероятно умён и знал всё на свете, но в нём не было ни капли того, что, по словам Маринки, привлекло её в Печерском. С другой стороны, сам Печерский сочетался с понятием серьёзных отношений, как фуа-гра – с шоколадным сиропом. Ему было тридцать, и его бурная, как о ней отзывались неравнодушные с горящими глазами, молодость, полная открытий и экспериментов, прошла заграницей в изучении языков, посещении театров и увеселительных заведений.

– Всё работаешь над тем сценарием, Пашка-дива? – спросила Маринка насмешливо, наклонилась к нему, будто невзначай задевая; он вздрогнул. – Ты ещё в Риме мне обещал, что скоро закончишь.

В Риме… Он вспомнил, как они прилетели в пятницу и тем же вечером отправились в бар – белые рубашки, чёрные брюки, туфли на босу ногу и пиджаки на одно плечо. Словно близнецы. И как она его целовала тогда в ложбинку на шее! Да, Миша появился совсем некстати, но в глубине души Печерский понимал, что никогда не обещал ничего Марине, а значит, и требовать постоянства от неё не мог.

– Окажешь мне услугу, Пашка-дива? – Маринка огладила его колено.

Печерский обречённо вздохнул.

– Что ты хочешь, чёртенок? – он улыбнулся, взъерошив ей короткую чёлку.

Она засмеялась, а потом погрустнела.

– Миша такой нерешительный, – пожаловалась она. – Я думаю вызвать у него ревность, чтобы сподвигнуть наконец на серьёзный шаг. Поможешь?

Печерский хотел было уже возразить и ужаснуться, но потом решил: какая интересная сложится игра!

– Неужели влюбилась? – только и спросил он.

– Это хорошая партия, – мягко сказала она. – Ты же понимаешь, что наш с тобой роман был лишь приключением?

Роман. Приключение. Как грубо!

– Конечно, рагаццо, – он не смотрел на неё. – Я в деле.

– Вот и славно! – Маринка вскочила и хлопнула в ладоши. – А я уговорю отца взять твой новый сценарий, только пиши его уже быстрее.

Потом она села обратно, а Печерский попытался углубиться в работу, но у него мало что получилось.

Гости приехали вечером – Миша с родителями, супруги Милославские, похожие друг на друга, как брат и сестра, Светочка Зюмина, любовница доктора философии, бледные братья Ковальские и прочие, и прочие.

Марина не отходила от Печерского, строила ему глазки, проводила пальчиками по локтю; ему хотелось уволочь её куда-подальше и сдаться ей на милость, но он держался необыкновенно хорошо.

– И кто это вьётся вокруг тебя весь вечер? – спросил у Марины Миша то ли из ревности, то ли из простого любопытства.

– Печерский, сценарист, – ответила она как можно более небрежно. – У отца пару лет назад вышел фильм по его сценарию.

Конечно, вышел, она настояла, уж больно её сводили с ума Пашкины острые колени и кокетливые глаза.

– И хорошо ты его знаешь?

– Достаточно. Виделись на съёмках, – уклончиво ответила Марина.

Какая там восхитительная была гримёрная, Марина предпочла бы не вспоминать.

– Придёшь завтра к нам?

– Приду, – она была довольна.

Подействовало! Она перевела взгляд на Печерского; тот как раз подносил стакан к губам, и кольцо, которое она ему подарила, полыхнуло на его тонком пальце. Эти губы, что она с ними творила! Эти пальцы, что они творили с ней! В ней уже росло знакомое чувство, росло нетерпение. Марина вышла из комнаты, поднялась в гардеробную, и, ловко сбросив платье, надела те самые “римские” чёрные брюки, туфли на босу ногу и одну из Пашкиных рубашек, которую взяла себе “на память”. Какой увлекательной игрой было раззадорить его, довести до белого каления, измучить ожиданием, чтобы потом он стал совсем ручной и послушный. Пять лет назад ей было шестнадцать, ему – двадцать пять, и она доводила его точно так же. Полное повиновение – вот что ей требовалось, и она его получала.

Марина в гостиную не вернулась, зная, что Печерский всё равно будет искать её. Она вышла во дворик, где на огромных качелях сидели братья Ковальские, Феликс и Николай, и о чём-то увлечённо спорили.

“Это же надо было дать им такие разные имена”, – в очередной раз подумала Марина.

Она с улыбкой уселась между братьями.

– Мы слышали, у вас с Печерским роман? – спросил Феликс, приобнимая её.

Николай усмехнулся.

– Люди нашего круга – ужасные сплетники, – устало сказала Марина. – А роман у меня с Мишей.

Феликс расхохотался.

– И за сколько же ты продалась?

Марина посмотрела на него презрительно; правда, уже в следующую секунду во дворике зазвенел её звонкий смех – братья принялись щекотать её. У входа в дом стоял Печерский и внимательно смотрел на них.

– Пустите! Негодные мальчишки, – сказала она с нежностью.

Марина была давно с ними знакома, и злиться на них не было абсолютно никакого толку.

– Твоя мать разговаривает в гостиной с Радецким, – сказал ей Пашка. – Не хочешь присоединиться?

Радецкий был виолончелистом и периодически записывал композиции для фильмов Маринкиного отца.

– Он увивался за мной год назад, – непонятно было, лжёт она или нет.

– Успешно?

– Я ему сообщила, что при таком поведении работы он больше не получит. Как мне хотелось его опозорить! Жаль, что он отступил.

Печерский обнял её за плечи – внешне он был спокоен, но она знала, что его разрывает изнутри. Марина танцевала – с ним, с Феликсом, с Мишей – уже зная, чем закончится этот вечер. Прошедший месяц дался ей нелегко, но она держалась, до того ей хотелось окончательно замучить Печерского. Марина сама пришла к нему после, легла рядом и поцеловала, и он вдруг откликнулся с той одержимостью, которую она так ждала от него. Она вела, она всегда вела – он обожал быть ведомым.

Утром, когда Марина проснулась, он уже был во дворе и снова работал над сценарием. Она встала, набросила вчерашний наряд, выпила на кухне апельсинового сока и отправилась к Мише.

У Миши всё было привычно; его мать взглянула на неё с укоризной.

“Вчера я вела себя слишком развязно”, – подумала Марина, но мысль эта ей отчего-то понравилась.