Текст книги "Отцовский крест. В городе. 1926–1931"

Глава 15
Ищущий находит

Наконец-то о. Сергий нашел то, что искал – место, с которого чтение было отчетливо слышно по всему собору! Это случилось не сразу. Уже он постепенно завоевал авторитет на клиросе, уже по его настоянию стали петь больше стихир. Следуя своему правилу: нельзя настаивать только на своем, – как нам хочется своих напевов, так и другим хочется своих, – он добился, чтобы ирмосы по двунадесятым праздникам исполнялись по два раза: нотные и простым напевом. Хоть с трудом, но всего этого удалось достигнуть, а чтение по-прежнему оставалось неразборчивым. Между тем, оказалось, что вопрос этот был уже решен в свое время, и решен удивительно просто.

Как-то о. Сергий обратил внимание, что на средней колонне, отделяющей правый придел от центральной части собора, на ее грани, обращенной к алтарю и центру храма, укреплена массивная откидная доска. Старожилы вспомнили, что с возвышения, получавшегося, когда доску откидывали, священники раньше говорили проповеди, чтобы их было лучше слышно. Для этой цели место оказалось ненужным, т. к. проповедник стоял лицом к народу и его было достаточно хорошо слышно и с амвона. А если перевести сюда чтецов с клироса? В одну из суббот о. Сергий сам прочитал с нового места канон и спросил мнения людей, стоявших в разных углах храма; в другой раз, уже в будни, попросил почитать Михаила Васильевича, заявившего себя горячим сторонником новой идеи, а сам слушал, переходя то в одну, то в другую сторону. Слышимость оказалась гораздо лучше обычной. Казалось, теперь остается сделать немного – указать на новое место чтецам, которые должны обрадоваться такой находке… Но не тут-то было! Чтецы не хотели идти туда. Они выслушивали доводы о. Сергия, соглашались, что с нового места звук не рассеивается, а выходить туда отказывались.

– Всегда и везде читают с клироса, нечего новшества придумывать, – заявлял самый упорный противник нововведения, Михаил Алексеевич, бывший обновленческий дьякон, оставшийся после отъезда Бушева одним из старейших певцов левого клироса.

– Как читали, так и будем читать.

Сопротивление походило на забастовку. Чтецы явно рассчитывали на то, что если они будут настойчиво игнорировать новую затею, то она заглохнет сама собой. Действительно, дело клонилось к этому. По будням еще можно было держаться, читали сам о. Сергий и псаломщики: Михаил Васильевич с воодушевлением, а Димитрий Васильевич скрепя сердце. Но в праздники о. Сергий служил, Михаил Васильевич был занят с хором, а Димитрию Васильевичу было трудно одному. Хорошее начинание оказывалось близко к погибели.

Неожиданно выручил самый «шебутной» из певчих, горбатенький, суетливый старичок Григорий Егорович, «согбенный старец», как называл его впоследствии Иван Борисович Семенов. Называл он его еще и «вибрион» за то, что он не мог стоять смирно, все время «вибрировал». Гораздо прочнее привилось к Григорию Егоровичу другое прозвище, данное ему Димитрием Васильевичем. Он прозвал его Закхеем, потому что он «возрастом мал бе».

Голос у Григория Егоровича был несильный и не особенно приятный, и в обычное время читать ему редко удавалось, а желание было большое. Ради возможности читать он не считался ни с какими партийными интересами. Едва на клиросе возникала заминка и чтецы начинали лениво торговаться, выходить или не выходить, Закхей подхватывал книгу и легкий раскладной аналой и трусил к новому месту. Оппозиционеры вынуждены были поступать так же или вообще отказаться от чтения. В конце концов, и это неопределенное «новое место» получило через Григория Егоровича точное наименование: раз он Закхей, значит, он лезет на смоковницу. Так это название, «смоковница», и утвердилось среди сторонников нововведения и клиросной молодежи во главе с Димитрием Васильевичем и Костей.

Уже много времени спустя выяснилось, что среди оппозиционеров бытует другое название, как раз и определяющее причину их нежелания стоять там, – хотя непонятно, почему они сразу не высказали эту причину. Костя случайно услышал, как Михаил Алексеевич ядовито говорил очередному чтецу: «Иди, лезь на полочку!»

Полочка! Вот в чем дело! Их смущал неказистый, несовместимый с их представлением о своем достоинстве вид этого сооружения.

Не составляло никакого труда поправить дело. Доску перестали поднимать и опускать, а закрепили постоянно в одном положении. Вместо прежней табуретки, с помощью которой взбирались наверх, сделали ступеньки, покрыли все спускавшимся со всех сторон до полу ковром, поставили настоящий аналой. «Полочка» преобразилась. Вскоре самые заядлые ее противники начали без смущения входить на нее.

Когда в Пугачев вернулся епископ Павел, снова возник вопрос, не следует ли, по примеру прошлого, и проповеди произносить со смоковницы. Посоветовались и решили, что нет, обычные не следует, лучше, когда все молящиеся стоят лицом к иконам, а не поворачиваются вбок, к проповеднику. А вот вечером, пожалуй, можно; тут создается обстановка домашнего разговора, и неплохо, если слушатели плотнее, со всех сторон окружат священника.

После вечерни по воскресеньям в Новом соборе служили водосвятный молебен, который пели всем народом, а потом один из священников говорил уже не короткую проповедь, как утром, а длинное, иногда чуть не на час, катехизическое поучение. Объясняли некоторые молитвы, смысл и значение различных богослужебных действий, время от времени затрагивались и разъяснялись новые нападки безбожников. Вечерни любили и хорошо посещали, хотя состав слушателей был несколько иной, чем по утрам.

Однако батюшки не успокаивались ни на этом, ни на том, что большинство прихожан и за литургией внимательно и как будто с удовольствием слушали их проповеди. Их заботило, почему не все так слушают, почему некоторые во время проповеди нетерпеливо переминаются и перешептываются. Может быть, даже и ушли бы, если бы проповедь была, как в других церквах, в конце службы, но в Пугачеве было принято произносить ее сразу после Евангелия.

– Мы все это давно знаем, – отвечали эти прихожане, когда кто-нибудь из священников вызывал их на откровенность. – И сами читали, и слышали сколько раз.

Конечно, чаще всего говорилось о всем известных христианских истинах, но ведь слушали же другие; да разве мало батюшкам было известно случаев, когда самые простые, общеизвестные истины, даже в самой скромной передаче, вдруг представлялись чем-то неожиданным, трогали людей до слез. Иначе, что ли, были они сказаны, другими словами, с другим чувством? Значит, нужно искать эти слова.

– О чем говорить? – спрашивали батюшки у домашних и у близких к ним прихожан. – Вы стоите в народе, слышите, как он реагирует на наши слова, замечаете, может быть, такие недоумения и недостатки, которые нам в голову не приходят. Подумайте, понаблюдайте.

Люди наблюдали, подсказывали, а потом с первых же слов проповедника с удовлетворением догадывались: в ответ на мои слова говорит.

– Иногда неплохо и к Александру Введенскому прислушаться, – заметил как-то Моченев. – Обновленец он ярый, а против безбожников хорошо выступает, и ораторские способности у него блестящие. А он, между прочим, говорит, что проповедь должна быть не длиннее десяти минут, иначе слушатели утомляются.

– Если у него утомляются, то как же у нас? – вставил присутствовавший при разговоре сравнительно молодой священник. – Нам тогда, что, три минуты говорить?

– Три минуты мало, – ответил о. Александр, – чтобы в коротких словах людей за сердце затронуть, нужно большой опыт иметь и большой дар. Но и нельзя говорить, если видишь, что люди начинают хуже слушать. Нам ведь с амвона очень заметно: перестают глядеть на проповедника, озираются по сторонам, даже перешептываются. Тут уж скорее закругляйся и кончай.

– Хорошо говорить – кончай! А это и есть самое трудное, – снова возразил гость. – Иной раз и сам чувствуешь, что чересчур разговорился, а чтобы закончить – никак слов не найдешь.

– Слова нужно подготовить заранее, – вмешался о. Сергий. – Меня еще давно один опытный батюшка научил, подсказал конец: «Богу нашему слава, во веки веков, аминь!» Так любую проповедь можно закончить: и когда скажешь все, что нужно, и когда растеряешься и забудешь, о чем хотел даже сказать. И как-то округлее, благоговейнее выходит: начало – «Во имя Отца и Сына и Святого Духа», а конец – «Богу нашему слава!» Я всегда так кончаю.

Отец Сергий и о. Александр говорили по-разному; каждый имел свой круг ценителей его стиля, и методы подготовки у них были разные. Отец Александр писал свои проповеди заранее, иногда и на амвон выходил с тетрадкой, правда пользовался он ею очень искусно и незаметно, и только в крайних случаях. Говорил он красивыми, округленными периодами, такими же солидными и спокойными, как он сам. Отец Сергий иногда долго и напряженно выбирал тему, но обдумывал только главные мысли, костяк, а говорил теми словами, которые приходили ему в голову на месте; слова иногда получались шероховатые, зато задевали душу живым чувством.

– Если писать проповеди, то заранее все переживешь и переволнуешься, а говоришь уже с холодком, – объяснял он. – А так хоть иногда, может быть, и запнешься, зато живое слово скорее до сердца доходит.

И правда, во время его проповеди нередко слезы дрожали на глазах и у проповедника, и у слушателей.

– Ведь вот как иногда бывает, – говорил он, – бьешься, бьешься, ничего не получается, думаешь уж совсем в этот раз не говорить. А подходит время, и вдруг явится мысль, как ударит, да и не только когда не о чем говорить. Случается, и была подготовлена тема, ее оставишь, а говоришь о том, что в последнюю минуту на ум пришло. И такие проповеди бывают самые удачные.

– Хорошо вам! – позавидует кто-нибудь из молодых. – Вы привыкли говорить, не волнуетесь.

– Нет, я всегда волнуюсь выходя, ответил о. Сергий. Приложишься к престолу, повернешься лицом к народу, а на тебя столько глаз смотрит… Хоть беги!.. Как тут не волноваться! Нужно только себя в руках держать, чтобы все слова не растерять, а то ведь с некоторыми и так случается.

Глава 16
Левый карман

– Дети, сейчас мне дали два рубля, отдать кому-нибудь нуждающемуся. Я кладу их в левый карман вот этого подрясника, на вешалке. Имейте ввиду: это не наши деньги.

В городе даже в таком сугубо личном деле, как помощь ближнему, не всегда можно обойтись без посредника. В селе это делалось проще. Все знали друг друга и дружески помогали. Казалось вполне естественным отнести кринку молока, пару арбузов, блюдо ягод или яблок «ребятишкам», в семью, где пала корова или не уродила бахча. В другой раз, может быть, и самим так придется. Наоборот, казалась дикой мысль, что за молоко можно взять деньги. Когда после рождения Кости у Евгении Викторовны пропало молоко, а корова перестала доиться, о. Сергий все село обошел, подыскивая постоянную молочницу. Никто не соглашался продавать. «Так приходи, бери, а продавать… я уж что-то и не знаю…» Пришлось завести козу.

Принять помощь от односельчан было не обидно. Вдова или калека, видевшие, что им не обойтись своими средствами, прикрепляли к стене дома ящичек для тайной милостыни; другие посылали детей, а то и сами шли «кусочки собирать». В первый раз это, конечно, было нелегко, но никого не удивляло: не голодом же сидеть. Нищие имели при себе мешки для хлеба и муки. Профессионалы «странние» (так называли тех, которые много лет жили в селе, но пришли откуда-то со стороны) брали только муку.

Попадая в разные концы села, разговаривая с людьми, знавшими друг о друге всю подноготную, о. Сергий быстро узнал, кто сейчас особенно нуждается. Возвратившись домой, он наказывал кухарке: «Если без меня придет вдова такая-то, насыпь ей пудовку (или две) муки». И кухарка насыпала «мерой доброй и утрясенной».

Иногда Соня спохватывалась, что исчезло какое-нибудь любимое платьице, из которого она почти еще не выросла. На ее вопрос мать отвечала: «Я его отдала». Конечно, это касалось только любимых вещей, остальные, как и рубашечки мальчиков, исчезали незаметно. Разве только после ночного пожара в селе, когда люди выскочили в чем были, дети замечали, как мама перерывала сундук и комод, собирая, что можно отдать.

Было в селе несколько бедняков – безродных вдов и калек, постоянно живущих тем, что им принесут. Перед Рождеством и Пасхой матушка на лошади объезжала их, отвозила денег, кусок мяса фунта в 2–3, еще чего-нибудь на разговенье.

В голодном 1921 году, когда в селе не было семьи, где бы ели чистый хлеб или хотя и подмешанный, но досыта, все-таки и в этом сплошном горе можно было выделить самых горьких. Однажды о. Сергий пришел домой с выражением муки и страдания, которое не изгладилось с его лица, пока он шел от школы.

– Вы бы посмотрели, что ребята Сергея Пахомыча едят, сказал он. – Вынула его жена хлеб из печки, а он разваливается, как навоз, и пахнет навозом! – и сейчас же отнес учителю сколько-то пшеничной муки, хотя и сами пекли хлеб пополам с перемолотым подсолнечным стеблем.

Там все было просто и ясно. А в городе некоторые и хотели бы помочь нуждающимся – отметить память дорогих покойников, выполнить данное в тяжелую минуту обещание или просто удовлетворить сердечной потребности сделать кому-то что-то хорошее, так не все находили, кому дать. Нищие, стоящие около церквей, не в счет; они питаются благодаря копеечкам, которые им подают почти мимоходом. В серьезных случаях хотелось найти других, таких, которые не протянут руку на паперти, хотя нуждаются даже сильнее, чем эти нищие. В таких случаях часто прибегали к помощи батюшек: они больше имеют дела с народом, с ними застигнутые неожиданной нуждой откровеннее, и принять от них легче – они только посредники. Вот и совали о. Сергию кто рубль, кто два, а он откладывал эти деньги в левый, неприкосновенный, карман и время от времени говорил: «Ну-ка, достаньте там, из левого кармана, сегодня мне про такую нужду рассказали…»

Он не ограничивался только тем, что давали ему на подобные расходы другие. Туда попадала и часть того, что он больше обычного получал в церкви; иногда ему совали деньги на личные расходы или случалось какое-то другое неожиданное поступление. В таких случаях он вносил предложение: «Это нам Бог дал, может быть, отложим из них в левый карман?» Возражений, разумеется, не было, и постепенно подобные отчисления вошли в правило. Получил и специальное значение термин «левый карман».

В поисках посредников между собой и нуждающимися люди обращались не только к духовенству. В городе была хорошо известна старушка Анастасия Ивановна, нищенка. Несколько лет назад обратили внимание, что из собранной милостыни Ивановна оставляла себе только самую малость, а остальное раздавала другим нищим или бедным многосемейным женщинам. Ей стали подавать больше, а она относила остатки в больницу или в тюрьму; в тюрьме ее помощь оказалась нужнее. Теперь уже люди специально стали приносить ей кто что мог для этой цели. Дошло до того, что перед Пасхой, Рождеством и другими большими праздниками ей давали лошадь, и она везла передачи на лошади. Теперь она уже не стояла с нищими, все нужное приносили ей на дом, а ее клиентами постепенно оказалось почти исключительно духовенство. Кстати, когда на Пасху 1925 года о. Сергий после освобождения зашел в собор, именно она подала ему бутылочку. А на следующий год, во время обсуждения кандидатуры на священническое место в соборе, она так охарактеризовала его: «Худой, строгий, подрясник из мешковины», – и этим завоевала ему симпатии многих.

За последние годы Ивановна постарела, ослабела и уже не могла сама таскать тяжелые сумки, стала поручать это другим, но в ее избушку, как в штаб или на перевалочную базу, по-прежнему стекались приношения.

С переводом тюрьмы ближе к городу, в женский монастырь, передачами занялись монахини. Некоторые передавали от случая к случаю, пока их не переселили, а одна, мать Агапия, сделала это своим основным занятием. Эта высокая, худощавая старушка оказалась юркой и находчивой. Живя на монастырском дворе, она изучила порядки, заведенные у новых соседей: когда выводят на прогулку, когда на работу, через какой двор, куда. Узнала, кто из охранников разрешает поговорить с заключенными, а при каком можно только заранее спрятать узелок с передачей между грядками на плантации, а потом, «нечаянно» столкнувшись на дороге, шепнуть, чтобы искали.

Осенью работы на плантации закончились и пришлось передавать через контору, а там принимали только от родственников. Мать Агапия узнавала уже не только имя и фамилию, а и примерный возраст нового подопечного и, в зависимости от него, называлась то его сестрой, то теткой.

– Что-то ты, бабушка, всем попам сестра и тетка! – замечал кто-нибудь из выдающих пропуска, но дальше не шло. Формальность соблюдена, и ладно.

В свое время мать Агапия много помогла Соне и другим начинающим ходить «к воротам» своими советами. На практике показывала, когда нужно стоять и ждать ответа, а когда бежать куда-то, где можно хоть издали увидеть гуляющих и работающих. Потом ее опека стала не нужна: ученицы, особенно молодые, далеко превзошли свою учительницу.

Пока в тюрьме оказывались только отдельные священники, и носили им поодиночке. Но вот в 1928 году с разных концов уезда почти одновременно привезли по несколько человек. Тут вразнобой не справиться. Может получиться, что кому-то будут приносить много, а кому и ничего. А некоторые «не искушенные от злых» могут и вообще не догадываться помочь. Отец Сергий обошел все городское духовенство и договорился, кто кому будет носить.

– Ведь и вы можете оказаться в таком положении, – убеждал он кого-нибудь из «неискушенных». – Может быть, нас Господь для того и хранит, чтобы мы других поддерживали.

Впрочем, убеждать почти не приходилось. Почти у каждого в числе доставленных оказывались знакомые, а то и друзья; у кого их не было, те брали на свое попечение незнакомых. Договорились взять по два человека. Это согласовывалось и с тюремными правилами, по которым из одних рук принимали не более двух передач, и с количеством подопечных. Заключенных отправляли дальше, иногда выпускали, на их место привозили новых, так что их количество все время колебалось около этой «нормы» – два на одного. Если же их оказывалось больше, к делу помощи привлекали дьяконов и псаломщиков: они обслуживали не более одного человека каждый и кого-нибудь из мирян. Договорились приблизительно и о содержании передач. Их принимали раз в неделю, значит, нужно посылать столько, чтобы хватило на неделю добавлять к пайку. Большой, восьмифунтовый калач, килограмм вареного мяса, сахар, по возможности молоко. Кто хотел, мог добавить что-то еще, но этот минимум должен быть непременно. С помощью прихожан собирать такие передачи было посильно, хоть и нелегко. Вот в это-то время и потребовались еженедельные отчисления в «левый карман».

Разумеется, такие регулярные стандартные передачи не оставались незамеченными. «Попы организовались», – сказал кто-то из проверяющих. Впрочем, это пока никого особенно не интересовало.

В числе тех, кому носили Самуиловы, оказался новотульский священник о. Алексей Саблин, тот самый, который в 1923 году так ловко ускользнул от участия в съезде, а после него, в тяжелый для о. Сергия день, привез весть об освобождении Патриарха Тихона. До сих пор, когда говорили о Саблине, вставало в памяти, как он в повозке, запряженной двумя коровами, подъезжал к дому о. Сергия и его лицо сияло рядом с серьезными мордочками двух сынишек.

– Мелюзга у него, – сочувственно вздыхал о. Сергий. – Тем, у кого дети от рук отошли, много легче. Как говорят: «Одна голова не бедна, а бедна, так одна». Еще он хорошо держится, вида не подает, а у самого, конечно, кошки на душе скребут.

Отец Алексей почему-то один из всех священников работал на разборке недостроенного собора, и его иногда удавалось видеть. Однажды ему удалось даже забежать во время службы в стоящий совсем рядом с недостроенным Старый собор и причаститься там. Вскоре его отправили, а через некоторое время и его матушка с детьми куда-то уехали.

Почти через сорок лет случайно удалось узнать один эпизод из последующей жизни о. Алексея.

Сколько-то лет спустя одна из его бывших прихожанок гостила в Казани у сестры. Сестра предложила ей съездить к старцам, жившим в лесу недалеко от Казани. Одним из этих старцев и оказался о. Алексей. Он так изменился, что женщина его было не узнала, он сам окликнул ее, назвался и спросил о семье. Женщина эта, чуть ли не одна в селе, имела адрес матушки. Она рассказала, что ей известно, обещала наладить связь и… вернувшись домой, неожиданно умерла, не успев ничего сделать, а с ней оборвалась и последняя нить, которая могла бы соединить о. Алексея с семьей и приходом. Так и осталась его дальнейшая судьба неизвестной.

Об этой встрече случайно упомянула одна старушка в разговоре, шедшем совсем о другом. Она не могла даже уточнить, когда это произошло – до ставшего роковым для многих 1937 года или после него.

Неизвестно ни то, как о. Алексей попал в лес, ни долго ли он пробыл там. Ни начала, ни конца. Как будто темной ночью на мчавшейся по неизвестной местности автомашине на мгновение включили фары, осветили кусочек чужой жизни и снова выключили. И опять тьма и неизвестность…