Текст книги "Патерналист"

Патерналист
Софья Савельева

Мозг – шире, чем небесный свод —

Попробуй, сопоставь —

И мозг охватит неба синь

(И ты войдешь туда).

Эмили Дикинсон

Фотограф Софья Савельева

© Софья Савельева, 2024

© Софья Савельева, фотографии, 2024

ISBN 978-5-0059-6432-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог

Амелия включает лампу над рабочим столом. Теперь все глаза с разбросанных фотографий снова обращаются к ней. Осуждение. Вот что она видит в них каждый раз. Эти девушки приходят к ней в кошмарах.

В последний месяц сон стал проблемой, на решение которой времени у нее никак не находится. Даже вечерняя йога не помогает расслабиться. Прогулки, травяные чаи – все без толку.

Работа всегда была для нее первостепенна: если нужен результат – значит, нужно потерпеть. Видимо, поэтому свою бессонницу она теперь встречает спокойно и просто возвращается к рабочему столу с надеждой на следующую ночь.

Со времени переезда они с Дином успели осесть в этой крохотной съемной квартире с видом на городской парк, но даже сейчас здесь в каждой комнате найдется по неразобранной коробке.

Дин устроился аналитиком в стремительно развивающуюся молодую компанию по разработке игр, а она пристроилась журналисткой в одну из местных газетенок.

Работа хоть и не вдохновляла, но кормила, так что даже Джорджия с Беном теперь булькаются в пределах шестидесяти литров вместе с новыми друзьями.

Амелия подсыпает корма в аквариум и легонько постукивает по стеклу. Рыбки лениво плывут навстречу.

– Сама не сплю и вам режим сбиваю, да?

Она улыбается, наблюдая за тем, как Бен выуживает из водорослей частички корма. Рыбки, как считает Амелия, идеальные компаньоны для тех, кто уже научился содержать кактус. А с этой задачей она справляется прекрасно, пусть это и единственное растение в квартире.

Девушка забирается в кресло с ногами и включает ноутбук. Глаза вновь встречаются с фотографиями. Их здесь много, даже слишком, и она сама не знает, зачем заставляет себя смотреть в эти лица.

Пять мертвых девушек улыбаются ей со своих последних фотографий. Длинные черные волосы, голубые глаза. Невысокие и худые. Здесь четыре попытки и одна главная цель.

Амелия закрывает фотографии попавшейся под руку папкой и двигает к себе ноутбук.

– Опять не спишь?

Теплые и мягкие руки Дина обвивают ее плечи.

– Правильней сказать – не спится.

Дин заключает ее в объятия и рассматривает хаос на рабочем столе. Много времени не требуется, чтобы понять: кто-то снова взялся за старое.

– Я думал, ты про это больше не пишешь.

– Приходится. Это уже седьмое самоубийство. Он все никак не может определиться.

Амелия задвигает в угол фотографии и папки. Слишком близко она подпускает к себе эти события.

– Тебе стоит отдохнуть. На выходных можем съездить куда-нибудь.

Для убедительности Дин сопровождает слова мягким поцелуем. Его деликатные предложения на нее действуют почти как гипноз, а уж тем более в третьем часу ночи. Вселяют надежду на то, что любые трудности ими будут преодолены. Она так давно хотела сказать это вслух, оформить маленькую благодарность ответной нежностью, но каждый раз отвечает тем же.

– Отдохну, когда все закончится.

Вот поэтому в городе она знает всего две улицы и несколько дорожек в парке, позволяющих путь к этим улицам сократить.

29.12.87 Альфред

Джефферсон до боли сжимает зубы, как только шприц от ее раздражающей изворотливости отлетает в сторону. Его нервы и без того на пределе, а Кристен оказывает слишком ярое сопротивление и очень сильно рискует. Он садится на ее бедра, пытаясь усмирить ноги, но она продолжает, с той же яростью продолжает извиваться и кричать.

– Меня найдут, а тебя посадят!

Он сжимает кулак и бьет ее по скуле. На мгновение воцаряется тишина. Он с искривленными губами трясет разжатыми пальцами и встает. Она запястьем вытирает с губ кровь.

– Успокоилась!?

Кристен ползет в угол и подтягивает к себе колени. Страх, страх, страх – его нужно гнать. Быть большой и сильной, чтобы суметь противостоять. Крики ей не помогли и вряд ли смогут помочь. Сколько дней она здесь находится, ей неизвестно, время вообще больше ничего не значит. Он приходит – она сопротивляется, и так каждый раз. Она стала замечать, с каким напряжением он сюда заходит, как смотрит на нее, желая задушить. Но жить она хочет слишком сильно, чтобы бросить сопротивление.

– Я пришел сказать, что завтра тебя убью.

Она перестает дышать, и сердце тяжело и быстро стучит в голове. В комнате становится совсем душно, она хватает воздух между несколькими ударами, отворачивается и, схватившись за волосы, мотает головой.

– Нет… Нет, ты так на сделаешь.

Джефферсон возникает позади нее и треплет по волосам, покуда мгновение у действительности еще можно украсть. Он вспоминает Лори. В последний раз они виделись в гараже Роя две недели назад, он проезжал мимо случайно и заметил кипящую работу. И хотел бы потрепать по голове ее, но вместо этого притормозил и помахал рукой в открытое окно. Короткая, почти мимолетная встреча скрасила не только субботний вечер, но и обеспечила воскресенье отличным настроением. Как легко она, однако, умеет властвовать над ним, сама того не зная.

Джефферсон прочесывает ее пробор, когда случайный блик выдает другой оттенок. Он хватает ее за волосы и тянет вверх.

– Что это, ты красилась?

– Уже давно!

Он разворачивает ее лицом к себе, хватает за подбородок и рассматривает настолько близко, что ей приходится закрыть глаза от страха, который в этот раз преодолеть не получается. Джефферсон проводит указательным пальцем по ее бровям и с силой отпускает подбородок, поднимаясь с пола.

– Темно-русая…

– Что это меняет?

Он растерянно уходит в полутемную половину подвала и сейчас стоит перед иным решением.

– Это отвратительно.

Кристен отворачивается к стене и вытирает слезы.

– Не тебе решать.

– Бежать от самой себя, прятаться, обманывать всех вокруг. Казаться какой-то другой. Отвратительно.

Слишком нелепым ей кажется продолжать диалог, от его намерений это вряд ли спасет, а силы ей еще нужны. Джефферсон забирает сумку и уходит.

Кристен высматривает царапины на стене, и ко всему бушующему океану эмоций добавляется глубина уверенности, таящая в себе самые абсурдные намерения. Там, в темноте, на полу бликует ее большая надежда – шприц, который Джефферсон после напряженной борьбы вовсе упустил из внимания.

А она сделает все, чтобы пережить завтрашний день.

И завтрашний день наступает быстро. После беспокойного сна и бесконечных пробуждений Кристен кладет перед собой шприц и непрерывно, напряженно гипнотизирует его диким взглядом, стараясь продумать свои действия. Мысли сбиваются, осыпаются, словно высохшие на солнце песчаные замки, но она отчаянно выстраивает последовательность вновь и вновь, а пальцы готовы первыми – она расстегивает пуговицы на белом платье, одну за другой, и скидывает его на пол.

А теперь, после бесконечно долгого ожидания, под лязг замка она занимает позицию.

Джефферсон закрывает дверь и, повернувшись, замирает. И снова тишина, теперь вызванная ошеломлением. Кристен перед ним, обнаженная и улыбающаяся. Та самая улыбка черноволосой девушки из бара, на которую он повелся в прошлом году. Та, что для нее стала определяющей. Она дарила ее многим мужчинам, а он расценил как личный трофей. Джефферсон невольно опускает взгляд и сглатывает секундное промедление.

– И что это?

– Я была не права вчера и хочу извиниться.

Она переминается с ноги на ногу, стараясь сопроводить тихий ответ подобающим жестом. С мужчинами в баре скромность работала безотказно, они всегда любили тихих. И она старалась казаться такой, лишь бы привлечь к себе еще одни голодные глаза. Смотреть можно, трогать только за плату. Впрочем, сегодня она готова платить сама. Джефферсон снимает с плеча сумку и оставляет у двери. В эти секунды нужно что-то придумать, но он по-прежнему растерян.

– Не пытайся. Я тебя вдоль и поперек видел.

Кристен убирает волосы за уши, и этот жест безотказно оказывает влияние. Теперь, когда ему видна форма ее лица, ее большие молящие голубые глаза, приходится совершать над собой усилие, чтобы оставаться в себе.

– В сознании я могу быть гораздо полезнее.

Джефферсон делает два твердых шага и плавно опускает руку на ее плечо. Здесь читается сопротивление собственной воле, но он касается ее и дает свободу другому движению, где-то далеко-далеко в голове оставляя мысли о том, что все это обернется против него. Она продолжает смотреть на него снизу вверх, и вдохи даются все труднее. Он ведет пальцами по ключице и ладонью охватывает грудь. Похолодевшими пальцами Кристен едва касается его лица и смотрит точно в глаза. Гладит по волосам и щекам и тихо шепчет.

– Я никому не скажу.

Одно мгновение, и он ощущает проникновение иглы в шею. С дрожащими руками Кристен пятится назад, бросает в угол полупустой шприц и наблюдает, как Джефферсон, растирая шею, ищет опору. Судорожно вдыхая через нос, она считает до трех и кидается к двери. Ключи. Ей нужны ключи. Она видела, как он убирает их в сумку, осталось только найти их.

Она хватает с пола серое пальто и накидывает на плечи, одновременно один за другим вскрывая карманы сумки. За каждым шорохом оборачивается, лишь бы не упустить шанс. Джефферсон еще в сознании борется с ускользающей действительностью, роняя бутылки и банки с полок.

Кристен дрожащими руками хватает с пола фонарик и открывает дверь. Несколько секунд ей требуется на то, чтобы понять, где она находится. Катакомбы под местной психиатрической больницей, место обитания городских легенд и монстров пострашнее тех, на которые способно было детское воображение.

– Сука!

Голос заставляет ее сорваться с места. Она бежит вперед, сворачивая то направо, то налево, безнадежно встречая тупик или очередную развилку. Все повороты мешаются в бессмысленную мозаику, и она утрачивает способность различать коридоры.

– Никуда ты не убежишь, Кристен, если не знаешь, где и куда свернуть! Проход в эту часть завален, ты будешь ходить кругами.

Кристен останавливается на очередной развилке, бессмысленно мотая головой то в одну сторону, то в другую. Пытаясь сквозь бешено колотящееся сердце услышать голос до смерти перепуганной интуиции. А ведь она и правда была здесь… Сколько бы ни бежала, его голос всегда где-то рядом.

– Ты разозлила меня, Кристен! На твоем месте я бы извинился по-хорошему, и мы вместе нашли бы компромисс в виде быстрой смерти.

Она опускается на корточки и прислушивается. Здесь нет ветра, только где-то вдалеке капает вода. Вариантов нет, она не может остаться на месте. Единственное, что остается – это перемещаться тихо. В голове возникает идея: ведь он не сможет быть здесь вечно, у него наверняка есть семья и «нормальная» жизнь, которую он все еще вынужден вести. Если бы только она смогла найти его первой и понять, где находится выход… Все двери, что попадались ей на пути, были заперты и выглядели в точности как дверь той комнаты, где он ее держал. Если еще немного успокоить сердце, она сможет предположить, что выход может вовсе не находиться за дверью. Она прислоняется к стене и тихо бьется затылком о камень.

«Не сдавайся. Только не сдавайся сейчас. Ты ближе к выходу, чем когда-либо.»

Далеко справа раздаются шаги. Тяжелый широкий шаг с треском грязи и мусора под ботинками.

– Кристен! Давай поговорим.

Она зажимает рот ладонями, чтобы не разреветься совсем и не потерять последнюю ниточку здравого смысла. Шаги приближаются, она вжимается в стену, желая стать ее частью. Пора считать, но она колеблется, закрывая пальто фонарик. Шаги обрываются. Она осторожно выглядывает и-за угла.

Единственный источник шума сейчас – она сама, до того громко, ей кажется, стучит сердце. Она снова замирает на углу, пытаясь определить дальнейшее направление. Здесь что-то не так, это она чувствует, но теперь не может понять, что делать дальше.

Она медленно пятится назад, пока босая нога не ступает в воду и в ногу не вонзается что-то острое. От неожиданности она вскрикивает и тут же падает на колени, освещая темную лужу за спиной. В ногу вонзился гвоздь от одной из старых рам, сваленных у стены. Кристен вытаскивает ногу с острия и со сдавленным скрипом и кровью притягивает доску к себе. Мысленно она отчитывает саму себя за неосторожность и пытается отвлечь разум от боли. Здесь она определенно проиграла. Сзади слышится треск, она поворачивается, но не успевает опередить удар по голове. Едва вернувшись в сознание, она кричит, но уже не от боли в ноге, а от боли в голове. Джефферсон тащит ее за волосы по грязному каменному коридору. Под ногами хрустят осколки. Она бьет его по руке, но ничего не меняется.

– Не надо! Пожалуйста, отпусти!

Собственный голос кажется ей настолько жалким, что эмоции постепенно берут вверх, теперь она кричит уже из последних сил и бьет ногами так, что оставляет на полу еще больше крови. Джефферсон застаскивает ее в комнату и швыряет в угол, закрывая за собой дверь. Движения его хоть и выглядят уверенными, на самом деле требуют мобилизации всех ресурсов. Адреналин дает ему шансы и забирает последние у нее.

Он подтаскивает ее к себе за ногу и сжимает руками тонкую шею, всем своим весом прижимая к полу. Прикладывает просто чудовищные усилия, но продолжает встречать сопротивление. Она колотит босыми ногами по полу и толкает его в грудь, да так, что хрустят пальцы. И при всем этом внешнем буйстве не раздается ни звука, кроме отчаянного грохота ног. Проходит минута, а она все еще жива. Уверенность Джефферсона сменяется банальным раздражением. Он сжимает зубы и душит ее сильнее. В ушах звенит от напряжения, он чувствует, как пульсирует жилка на шее. Она раздражает его, бесит, и все, чего он хочет, – видеть ее мертвой.

В голове все казалось куда проще. Он, разумеется, представлял этот момент. Но никак не ожидал, что она будет такой живучей, да еще и умудрится сбежать. Гримаса на ее лице меняется на мольбу, ей явно приходится ограничивать реакции. Кровь из носа размазалась по губам, и она уже, кажется, опустила руки на пол. Но он сжимает руки сильнее.

Наконец наступает тишина. Она больше не сопротивляется, он рассеянно убирает руки и, продолжая смотреть на ее синеватое лицо, слезает с ее груди и поднимается на ноги.

Нужно время, чтобы прийти в себя. Тишина, которой внезапно сменилась ее агония, еще больше усугубляет беспорядок мыслей. По крайней мере, ему так отчетливо слышно: «Ты убил ее. Ты убил ее».

Джефферсон опирается на стол, делая несколько глубоких вдохов. Ему самому нужно бы восстановить дыхание. Сон, что подбирался к нему все это время, подкашивает ноги. Как жестоко он с ней обошелся?

Внутри вина сливается с удовольствием. Вопрос только, чего больше? Он неимоверно рад, что она мертва. Она была проблемой, у которой было лишь одно серьезное решение. С тех пор, как он разочаровался в ее простоте, он возненавидел ее, а вчера она и вовсе опротивела ему. Все те таинственные, неоправданные надежды внезапно сменились острой ненавистью, которая стала проявляться в излишней жестокости. Он все больше стал ощущать, что не владеет своим гневом в ее присутствии. Джефферсон уходит в свои мысли, но отрывистый кашель за спиной быстро возвращает его к нерешенной проблеме. С округленными от ярости глазами он медленно поворачивается назад и снова видит ее живой. Она судорожно хватает ртом воздух, плачет и снова пытается кричать. Глаза ее мечутся настолько быстро, что поймать их просто невозможно. Она размазывает по лицу кровь со слезами и хочет ползти до выхода. У нее начинается истерика. То ли мертвой она себя считает, то ли выжившей, но тот шок, что она продолжает испытывать, делает ее загнанным животным, не отдающим себе отчет в своих действиях. Она кричит, плачет и вновь кричит, пробираясь к выходу, пока Джефферсон ищет глазами что-то решающее его нерешенную проблему.

Он хватает старый деревянный стул и за долю секунды преодолевает то растояние, что ей давалось полминуты. Замахивается и отправляет ей в затылок. Она чуть приподнимает лицо из собственной крови, но Джефферсон повторяет удар и после глухого крика она больше не поднимается. Ослабевает ее рука, протянутая к выходу, и у головы расплывается алая лужица.

Джефферсон подходит ближе, смотрит на нее сверху вниз, ощущая, как в груди зарождается чувство собственного превосходства. Он кладет ботинок на ее проломленный череп, приподнимает ногу и с силой впечатывает в пол. Он смотрит на нее с минуту, остановив поток мыслей и только лишь внимая крови вместе с неоспоримым фактом: она мертва. Затем чувствует легкую слабость в ногах, ослабляет галстук, а через мгновение и вовсе скидывает его на пол. Расстёгивает воротник рубашки и справляется с одышкой.

«Ты убил ее».

Он это сделал, черт возьми. Сделал. Разобрался с ней. И все, что осталось, – закопать ее где-нибудь, и дело с концом. Да, это уже не имеет значения. Он сделал это.

«Ты убил. Ее».

Возможно, он был чересчур жесток, но она была слишком живучей. Умри она несколькими минутами раньше, все было бы проще.

«Ты убил человека».

И обратно уже не перешагнешь. Это был порог. Это конец. Он мог пристрелить ее, и дело с концом, но выбрал удушение. Почему? Стоило ли это ускользающее чувство того, чтобы она так долго страдала? Только сейчас он понимает, что ничего не выбирал. Как и не владел собой минутой ранее.

Подумать только, что она чувствовала, пока в какой-то замызганной животной надежде ползла к выходу. Она наверно и имя свое позабыла в тот момент. А на чем оборвались ее мысли? В ту секунду между первым и вторым ударом, когда она еще тянула руку к двери… Что она чувствовала? Чем так отличалась она от остальных?..

А могла сидеть за ужином с семьей или сидеть у телевизора. Весь город встречал этот обычный будничный вечер, а ей суждено было умереть.

Он никогда не узнает ответов и на половину возникших вопросов. В темноте ее очертания не выглядят так зловеще, вот только кровь чуть поблескивает, да и от запаха этого уже горчит в горле. Джефферсон опускается на колени, затем на пол и поворачивает голову к ее обезображенному лицу. Единственное, что он может различить в темноте, – ее один широко раскрытый глаз, темный и больше не живой.

А ведь когда-то он был голубым, совсем как у Лори Бирн, что сейчас, должно быть, готовится спать или что-то вроде того. Джефферсон отводит мысли в приятное русло, продолжая смотреть в один темный глаз.

А Лори Бирн… сейчас дома с отцом. Собрала свои угольные волосы в хвост и читает любимую книгу. И понятия не имеет о том, что что-то страшное скоро случится и с ней.

25.12.1990 Лори. Дневник

Однажды он сказал, что еще бросит землю на мою могилу. И помолится о моем упокоении. На самом деле, он ходит в церковь. И я там видела его пару раз на воскресных службах, когда Рою все же удавалось меня туда затащить. То, что я не хожу в церковь, еще не значит, что ни во что не верю.

Хрупкое равновесие растревоженной души и уставшего тела, как на втором аркане мечей. Я не знаю, в какой момент прекращать вращать калейдоскоп мыслей. Они сталкиваются, сочетаются, разрываются и складываются в сложные орнаменты, не уступающие пестрому восточному колориту. Только краски у меня темные. В один день все поменялось настолько резко, что назад возвращаться уже кажется бессмысленным, да и маловозможным, если шагнуть за рамки субъективности.

Я сидела на кровати в своей комнате, и мне казалось, что я была уже так далека от нее. Далека от своих музыкальных кассет и рисунков, от платьев и украшений, косметики… Всего, что раньше было для меня естественно и даже первостепенно. Мне снова хотелось раздеться и вернуться в тот чертов подвал, чтобы снова протянуть руки под его веревку. Мне даже казалось, что там, в подвале, было куда лучше, чем дома.

В тот день, когда он отпустил меня, я уже смирилась с тем, что умерла где-то месяц назад. Может, поэтому я без страха спала на голой земле и мне не страшно было утром не проснуться. Мне и сейчас не страшно, если завтра я вдруг не проснусь.

Второй день я была дома. На такой случай не было инструкций, поэтому Рой просто взял пару выходных. Но его в доме как будто и не было. А может, его и вправду не было, ведь каждый раз, когда я спускалась на кухню за чем-нибудь, гостиная пустовала, и даже телевизор был выключен. Радио тихо потрескивало на подоконнике. Все утренние газеты лежали на столе.

Я снова спустилась вниз, выключила радио, как источник надоедливого и отвлекающего звука. В доме вновь возродилась тишина. Из углового ящичка я достала турку, а из холодильника – молоко. Мои действия, одно за другим, на доли секунд прерывали это мертвое молчание, а мне так хотелось, чтобы кто-нибудь поблизости заговорил.

Раньше я всегда присоединялась на кухне к маме, и разговор рождался между нам сам по себе, раньше мы звали по выходным соседей и знакомых, раньше мы завтракали, обедали и ужинали втроем, раньше Рой пересказывал по утрам газеты, а мама то и дело вставляла свои шуточные комментарии, ведь ее никогда не интересовала политика. Раньше я сидела напротив хорошего друга семьи, нашего дяди, и смеялась над его историями.

Раньше, раньше, раньше.

Я кинула в турку ложку молотого кофе и отмерила в чашке кипяток. Поставила на огонь. Окно на кухне выходило к соседям. Дети Уотсонов прыгали с качелей и мерили палками метки на мокром песке: кто прыгнет дальше? Погода снова не радовала, из-за этого казалось, что все вне дома было сплошной выцветающей старой фотографией. Взгляд упал на одну из газет: «Пропавшая без вести девушка найдена живой».

Я села за стол, быстро открыла нужную страницу и начала въедаться в этот текст глазами, как будто мне самой хотелось знать, «что же на самом деле с ней произошло». Не было ни фотографий, ни источников, а только пара колонок грубого черного текста, посредством которого всем вдруг открылась моя жизнь. «Полиция утверждает, что есть подозреваемые».

«Вы еще можете и приговор им вынести».

Вот так все это уместилось в нескольких строчках. И я молча прокляла всех тех, кто работал над этой статьей, а затем, обернувшись к плите, выключила газ под туркой. И просидела еще несколько минут, наблюдая, как скрылись в доме от дождя соседские дети, как дорожки покрылись каплями, и дождь наконец разошелся в полную силу, барабаня по листьям давно отцветшей в этом году сирени. Я хотела вылить кофе в раковину, но вернула на плиту на случай, если Рой вернется голодным. Убрала в холодильник молоко и снова поднялась в свою комнату. Здесь дождь шумел еще отчётливее, тысячями капель разбиваясь о крышу. Мне так противно было просто находиться здесь. Он рассказывал, как практически каждый раз, когда они с Роем отправлялись в гараж, после всякой работы он заходил в дом мыть руки, после чего, и по истинной причине, поднимался сюда. Я бы не поверила, если бы он однажды не сказал, сколько и каких книг у меня на нижней полке стола и какого цвета ближайшее нижнее белье в третьем сверху ящике комода.

Я открыла окно. Мне был по душе этот шум, и больше не нужно было этой дурацкой музыки и плеера, который я когда-то постоянно таскала с собой. Он, кстати, забрал мою сумку.

Я разделась и нырнула под одеяло. Разделась так, как он меня раздел. Я с того дня так и не нашла подходящей одежды. Мне казалось, он и кожу снял, но нет, это, наверное, воспаление души.

Мне хотелось только спать.