Текст книги "Мой муж Лев Толстой"

Посему, свидетельствуя об отпадении его от церкви, вместе и молимся, да подаст ему Господь покаяние в разум истины (2 Тим., 2, 25). Молимтиси, милосердый Господи, не хотий смерти грешных, услыши и помилуй и обрати его ко святой твоей церкви. Аминь.

Подлинное подписали:

Смиренный Антоний, митрополит С.-Петербургский и Ладожский.

Смиренный Феогност, митрополит Киевский и Галицкий.

Смиренный Владимир, митрополит Московский и Коломенский.

Смиренный Иероним архиепископ Холмский и Варшавский.

Смиренный Иаков, епископ Кишиневский и Хотинский.

Смиренный Иаков, епископ Холмский и Варшавский.

Смиренный Борис, епископ.

Смиренный Маркел, епископ.

24 февраля 1901 г.[8]8
  Текст отлучения Толстого от церкви вырезан С.А. из газеты и наклеен в дневник; дата «24 февраля 1901 г.» приписана в конце газетной вырезки рукою С.А.


[Закрыть]

6 марта

Пережили много событий не домашних, а общественных. 24 февраля было напечатано во всех газетах отлучение от церкви Льва Николаевича. Приклеиваю его тут же, так как это событие историческое, на предыдущей странице. Бумага эта вызвала негодование в обществе, недоумение и недовольство среди народа. Льву Николаевичу три дня подряд делали овации, приносили корзины с живыми цветами, посылали телеграммы, письма, адресы. До сих пор продолжаются эти изъявления сочувствия Л.Н. и негодование на Синод и митрополитов. Я написала в тот же день и разослала свое письмо Победоносцеву и митрополитам. Приложу его здесь же.

Глупое отлучение это совпало с студенческими беспорядками 24-го был уже третий день движения в университете и среди всего населения Москвы. Московские студенты поднялись вследствие того, что киевских отдали в солдаты за беспорядки. Но небывалое явление то, что прежде народ был против студентов, теперь же, напротив, все сочувствия на стороне студентов. Извозчики, лавочники, особенно рабочие, все говорят, что за правду стоят и за бедных заступаются студенты.

В то же воскресенье, 24 февраля, Л.Н. шел с Дунаевым по Лубянской площади, где была толпа в несколько тысяч человек. Кто-то, увидав Л.Н., сказал: «Вот он, дьявол в образе человека». – Многие оглянулись, узнали Л.Н., и начались крики: «Ура, Л.Н., здравствуйте, Л.Н. Привет великому человеку! Ура!»

Толпа все прибывала, крики усиливались; извозчики убегали…

Наконец какой-то студент-техник привел извозчика, посадил Льва Николаевича и Дунаева, а конный жандарм, видя, что толпа хватается за вожжи и держит под уздцы лошадь, вступился и стал отстранять толпу.

Несколько дней продолжается у нас в доме какое-то праздничное настроение; посетителей с утра до вечера – целые толпы…

Толстóвство – религиозно-этическое общественное течение в России конца XIX – начала XX в. Возникло в 1880-х годах под влиянием религиозно-философского учения Льва Толстого. Основы толстовства изложены Толстым в произведениях «Исповедь», «В чём моя вера?», «Крейцерова соната» и др. Последователи – толстовцы.

Главными принципами являются: «непротивление злу насилием», «всепрощение, всеобщая любовь и нравственное самоусовершенствование личности».

26 марта

Очень жалею, что не писала последовательно события, разговоры и пр. Самое для меня интересное были письма, преимущественно из-за границы, сочувственные моему письму к Победоносцеву и трем митрополитам. Никакая рукопись Л.Н. не имела такого быстрого и обширного распространения, как это мое письмо. Оно переведено на все иностранные языки. Меня это радовало, но я не возгордилась, слава Богу! Написала я его быстро, сразу, горячо. Бог мне велел это сделать, а не моя воля.

Сегодня важное событие: Лев Николаевич послал письмо: «Царю и его помощникам». Что-то из этого выйдет! Не хотела бы я, чтоб нас на старости лет выслали из России.

Событием для меня еще был мой концерт в пользу приюта. Участвовали очень все приятные люди, концерт получил характер необыкновенно порядочный, содержательный, чинный, нарядный. Барышни продавали афиши все в белых платьях, корзины живых цветов на столах. На bis повторяли мало. Прекрасно прочел отрывок сочинения Л.Н. «Кто прав?» Стахович Михаил Александрович. Самолюбие мое перед людьми, мнением которых я дорожу, было вполне удовлетворено. Для приюта выручили мало, 1307 рублей. Здоровье Льва Николаевича лучше, если не считать еще боли в руках. Внешние события как будто придали ему бодрости и силы. Со мной он ласков и опять очень страстен. Увы! это почти всегда вместе.

Начинаю говеть. Вяжу шапки для приюта; сшила сегодня юбку черную Варичке Нагорновой, этой милой, беспомощной племяннице Л.Н. Ей 50 лет, и все в ней что-то детское. Играем с ней много в четыре руки. Вчера играли симфонии Бетховена. С Сашей было немного неприятно в Вербную субботу. Я звала ее с собой ко всенощной; она воспротивилась, ссылаясь на неверие. Я ей говорю, что она, если хочет итти путем отца, то должна, как и он, пройти весь круг: он несколько лет был крайне православным, уже долго после женитьбы. Потом отрекся от церкви в пользу чистого христианства и вместе отрекся от благ земных. Саша же, как и многие мои дети, сразу хочет сделать скачок к тому, что легче, – не ходить в церковь, и только. Я даже заплакала. Она пошла к отцу советоваться, он ей сказал: «Разумеется, иди и, главное, не огорчай мать».

Она пришла в приютскую церковь, простояла всенощную и теперь будет со мной говеть. (И не говела[9]9
  «И не говела» – приписано позднее.


[Закрыть].)

Сегодня в газетах: назначен министром просвещения Ванновский, и это хорошо.

Ясно, но снегу много, все дни от 2 до 5 градусов тепла.

По телефону (от наших корреспондентов)

Петербург, 24 марта. В № 17 «Церковных Ведомостей», издающихся при Святейшем Правительствующем Синоде, в неофициальной части опубликовано письмо графини С.А. Толстой к митрополиту Антонию и ответ митрополита. Письмо графини следующего содержания: «Ваше высокопреосвященство! Прочитав вчера в газетах жестокое распоряжение Синода об отлучении от церкви мужа моего, графа Льва Николаевича Толстого, и увидав в числе подписей пастырей церкви и вашу подпись, я не могла остаться к этому вполне равнодушна. Горестному негодованию моему нет пределов. И не с точки зрения того, что от этой бумаги погибнет духовно мои муж: это не дело людей, а дело Божье. Жизнь души человеческой с религиозной точки зрения никому, кроме Бога, не ведома и, к счастью, не подвластна. Но с точки зрения той церкви, к которой я принадлежу и от которой никогда не отступлю, которая создана Христом для благословения именем Божиим всех значительнейших моментов человеческой жизни: рождений, браков, смертей, горестей и радостей людских… которая громко должна провозглашать закон любви, всепрощения, любовь к врагам, к ненавидящим нас, молиться за всех, – с этой точки зрения для меня непостижимо распоряжение Синода. Оно вызовет не сочувствие (разве только «Московских Ведомостей»), а негодование в людях и большую любовь и сочувствие Льву Николаевичу. Уже мы получаем такие изъявления – и им не будет конца – от всего мира. Не могу не упомянуть еще о горе, испытанном мною от той бессмыслицы, о которой я слышала раньше, а именно: о секретном распоряжении Синода священникам не отпевать в церкви Льва Николаевича в случае его смерти. Кого же хотят наказывать? – умершего, не чувствующего уже ничего, человека, или окружающих его, верующих и близких ему людей? Если это угроза, то кому и чему? Неужели для того, чтобы отпевать моего мужа и молиться за него в церкви, я не найду – или такого порядочного священника, который не побоится людей перед настоящим Богом любви, или непорядочного, которого я подкуплю большими деньгами для этой цели? Но мне этого и не нужно. Для меня церковь есть понятие отвлеченное, и служителями ее я признаю только тех, кто истинно понимает значение церкви. Если же признать церковью людей, дерзающих своей злобой нарушать высший закон – любовь Христа, то давно бы все мы, истинно верующие и посещающие церковь, ушли бы от нее. И виновны в грешных отступлениях от церкви не заблудившиеся, ищущие истину люди, а те, которые гордо признали себя во главе ее и вместо любви, смирения и всепрощения стали духовными палачами тех, кого вернее простит Бог за их смиренную, полную отречения от земных благ, любви и помощи людям, жизнь, хотя и вне церкви, чем носящих бриллиантовые митры и звезды, но карающих и отлучающих от церкви пастырей ее. Опровергнуть мои слова лицемерными доводами – легко. Но глубокое понимание истины и настоящих намерений людей – никого не обманет. 26 февраля 1901 г.

Графиня София Толстая».

Ответ митрополита Антония:

«Милостивая государыня графиня Софья Андреевна. Не то жестоко, что сделал Синод, объявив об отпадении от церкви вашего мужа, а жестоко то, что сам он с собой сделал, отрекшись от веры в Иисуса Христа, сына Бога живого, искупителя и спасителя нашего. На это-то отречение и следовало давно излиться вашему горестному негодованию. И не от клочка, конечно, печатной бумаги гибнет муж ваш, а от того, что отвратился от источника жизни вечной. Для христианина немыслима жизнь без Христа, по словам которого, «верующий в него имеет жизнь вечную и переходит от смерти в жизнь, а неверующий не увидит жизни, но гнев Божий пребывает на нем» (Иоанн., III, 15, 16, 36: V, 24), и потому об отрекающемся от Христа одно только и можно оказать, что он перешел от жизни в смерть. В этом и состоит гибель вашего мужа, но в этой гибели повинен только он сам один, а не кто-либо другой. Из верующих во Христа состоит церковь, к которой вы себя считаете принадлежащей, и для верующих, для членов своих церковь эта благословляет именем Божиим все значительнейшие моменты человеческой жизни: рождений, браков, смертей, горестей и радостей людских, но никогда не делает она этого и не может делать для неверующих, для язычников, для хулящих имя Божие, для отрекшихся от нее и не желающих получать от нее ни молитв, ни благословений, и вообще для всех тех, которые не суть члены ее. И потому с точки зрения этой церкви распоряжение Синода вполне постижимо, понятно и ясно, как божий день. И закон любви и всепрощения этим ничуть не нарушается. Любовь Божия бесконечна, но и она прощает не всех и не за все. Хула на духа святого не прощается ни в сей, ни в будущей жизни (Матф., XII, 32). Господь всегда ищет человека своею любовию, но человек иногда не хочет итти навстречу этой любви и бежит от лица Божия, а потому и погибает. Христос молился на кресте за врагов своих, но и он в своей первосвященнической молитве изрек горькое для любви его слово, что погиб сын погибельный (Иоанн., XVII, 12). О вашем муже, пока жив он, нельзя еще сказать, что он погиб, но совершенная правда сказана о нем, что он от церкви отпал и не состоит ее членом, пока не покается и не воссоединится с нею. В своем послании, говоря об этом, Синод засвидетельствовал лишь существующий факт, и потому негодовать на него могут только те, которые не разумеют, что творят. Вы получаете выражение сочувствия от всего мира. Не удивляюсь сему, но думаю, что утешаться тут вам нечем. Есть слава человеческая, и есть слава Божия. «Слава человеческая, как цвет на траве: засохла трава, и цвет ее отпал; до слово Господне пребывает во век» (Петр., I, 24, 25). Когда в прошлом году газеты разнесли весть о болезни графа, то для священнослужителей во всей силе встал вопрос: следует ли его, отпавшего от веры и церкви, удостаивать христианского погребения и молитв? Последовали обращения к Синоду, и он в руководство священнослужителям секретно дал и мог дать только один ответ: не следует, если умрет, не восстановив своего общения с церковью. Никому тут никакой угрозы нет, и иного ответа быть не могло. И я не думаю, чтобы нашелся какой-нибудь, даже непорядочный, священник, который бы решился совершить над графом христианское погребение, а если бы и совершил, то такое погребение над неверующим было бы преступной профанацией священного обряда. Да и зачем творить насилие над мужем вашим? Ведь, без сомнения, он сам не желает совершения над ним христианского погребения? Раз вы, живой человек, хотите считать себя членом церкви, и она действительно есть союз живых, разумных существ во имя Бога живого, то уж падает само собою ваше заявление, что церковь для вас есть понятие отвлеченное. И напрасно вы упрекаете служителей церкви в злобе и нарушении высшего закона любви, Христом заповеданной. В синодальном акте нарушения этого закона нет. Это, напротив, есть акт любви, акт призыва мужа вашего к возврату в церковь и верующих к молитве о нем. Пастырей церкви поставляет Господь, а не сами они гордо, как вы говорите, признали себя во главе ее. Носят они бриллиантовые митры и звезды, но это в их служении совсем не существенное. Оставались они пастырями, одеваясь и в рубище, гонимые и преследуемые, останутся таковыми и всегда, хотя бы и в рубище пришлось им опять одеться, как бы их ни хулили и какими бы презрительными словами ни обзывали. В заключение прошу прощения, что не сразу вам ответил. Я ожидал, пока пройдет первый острый порыв вашего огорчения. Благослови вас Господь и храни, и графа – мужа вашего – помилуй!

Антоний, митрополит С.-Петербургский.

1901 г. марта 16»[10]10
  На двух страницах наклеены вырезки из газет.
  Приписки на полях сделаны рукою С.А.:
  Какая ложь по отношению именно к Льву Николаевичу.
  Какая ошибка! Как не христиански.
  Любите врагов.


[Закрыть]

27 марта

На днях получила ответ митрополита Антония на мое письмо. Он меня совсем не тронул. Все правильно и все бездушно. А я свое письмо написала одним порывом сердца – и оно обошло весь мир и просто заразило людей искренностью. – Но для меня все это уже отошло на задний план, и жизнь идет вперед, вперед, неумолимо, сложно и трудно…

Внешние события меня утомили, и опять очи мои обратились внутрь моей душевной жизни; но и там – и не радостно, и не спокойно[11]11
  Следующая страница чистая, к ней пришита программа вечера, устраиваемого С.А. в пользу приюта, попечительницей которого она состояла.


[Закрыть].

30 марта

С Сашей вышло очень неприятно. Она говеть со мной не стала: то отговаривалась, что ногу натерла, а то наотрез отказалась. Это новый шаг к нашему разъединению.

Сегодня я причащалась. Говеть было очень трудно: противоречия между тем, что в церкви настоящее, что составляет ее основу, и между обрядами, дикими криками дьякона и пр. и пр. так велики, что подчас тяжело и хочется уйти. Вот это-то и отвращает молодых.

Вчера стою в церкви, где прекрасно пели слепые, и думаю: простой народ идет в церковь отчасти как мы в хороший симфонический концерт. Дома бедность, темнота, работа, вечная, напряженная. Пришел в храм, светло, поют, что-то представляют… Здесь и искусство, и музыка, да еще оправдывающее развлечение – духовное настроение, религия, одобренная, даже считающаяся чем-то необходимым, хорошим. Как же быть без этого?

Говела я без настроения, но серьезно, разумно и рада была просто потрудиться и душой и телом: рано вставать, стоять долго на молитве и, стоя в церкви, разбираться в своей душевной жизни.

Дома сегодня опять тяжело: песни Суллержицкого под громкий аккомпанемент Сережи, крикливый, мучительный голос Булыгина, хохот бессмысленный Саши, Юлии Ивановны и Марьи Васильевны – все это ужасно!

Приезжал Андрюша; грустно, что весь интерес – лошади, собаки, провинциальные знакомые, и никакой умственной жизни.

Вчера было тихо, и приятно провели вечер с Репиным. Он рассказывал, что в Петербурге на передвижной выставке, на которой он выставил портрет Льва Николаевича (купленный Музеем Александра III), были две демонстрации: в первый раз небольшая группа людей положила цветы к портрету; в прошлое же воскресенье, 25 марта 1901 г., собралась в большой зале выставки толпа народа. Студент стал на стул и утыкал букетами всю раму, окружающую портрет Льва Николаевича. Потом стал говорить хвалебную речь, затем поднялись крики: «ура», с хор посыпался дождь цветов; а следствием всего этого то, что портрет с выставки сняли, и в Москве он не будет, а тем более в провинции. Очень жаль!

18 мая

Десять дней уже мы в Ясной Поляне. Ехали с П.А. Буланже в директорском вагоне со всеми удобствами и довезли Л.Н. прекрасно: грела я ему сваренную заранее овсянку, варила яйца, кофе, ел он еще спаржу, спал на прекрасной постели. С нами была еще дочь Таня и Юлия Ивановна Игумнова. В Москве провожали нас дядя Костя Иславин, Масловы Фед. Иван, и Варв. Иван., Дунаев и незнакомые молодые люди, кажется, техники. Кричали «ура!», рисовали Льва Николаевича, и это было трогательно.

Тут и Маша с Колей, и Лева с Дорой, и все сегодня мы вместе обедали, все были веселы. Приезжал американец из Бостона, ему надо изучить Россию и, конечно, Толстого, чтоб читать лекции об этом. Весна красивая, цветущая: цветут сирень, яблони, ландыши; так свежа зелень, поют соловьи – все обычно, но все переживаешь опять с наслаждением, сколько бы оно ни повторялось.

Только теперь, когда пережила много горя, когда видишь упадок сил и жизни Льва Николаевича, когда усложнилась своя внутренняя жизнь – на всем отпечаток грусти, томления, точно что-то приходит к концу. А вместе с тем разлад душевный от прилива физической энергии, потребности жизни вперед, деятельности, движенья, разнообразия впечатлений.

И все вспыхивает и замирает, поднимается и падает… Дряхлость Льва Николаевича тянет меня за собой, и я должна стареть вместе с ним, и не могу, не умею, если б и хотела…

Еду в понедельник в Москву…

6 июня

Была в Москве. Занималась делами, жила одна с девушкой в своем большом доме. Ездила на могилки Ванички и Алеши, ездила к живому внуку, сыну Сережи. Славный мальчик, ясный, простой. Видела Мишу с Линой, всегда они производят хорошее впечатление. Видела часто Масловых, видела и С.И. С ним разладилось, и нет больше ни сил, ни желания поддерживать прежнее. Да и не такой он человек, чтоб дружить с ним. Как все талантливые люди, он ищет постоянно в жизни нового и ждет от других, не давая почти ничего от себя.

Жарко, душно, лениво и скучно.

Л.Н. берет соленые ванны и пьет Kronenquelle. Он довольно бодр, и мне приятно выхаживать его после зимы нездоровья. Живет Пастернак, хочет написать группу из Л.Н., меня и Тани. Пока делает наброски. Это для Luxembourg’a. Живет Черногубов, разбирает и переписывает письма Фета ко мне и Льву Николаевичу. Приехала мисс Вельш, и Саша занята.

14 июня

Боже мой, как хорошо лето! В мое окно смотрит луна на ясном, чистом небе. Все неподвижно, тихо, и так ласкающе тепло, радостно. Живу всецело почти с природой, хожу купаться, по вечерам поливаю цветы, гуляю. Гостит у нас моя дорогая, милая Таня с мужем, с которым начинаю мириться за ее любовь к нему. Характер у него милый, хотя эгоист он страшный, и потому часто за Таню страшно.

Жил Пастернак художник, рисовал и меня, и Льва Николаевича, и Таню во всех видах и позах. Готовит из нашей семьи картину «genre» для Luxembourga.

Живет сейчас скульптор Aronson, бедняк-еврей, выбившийся в Париже в восемь лет в хорошего, талантливого скульптора. Лепят бюст Льва Николаевича и мой; bas-relief – Тани, и все недурно.

Меня он изобразил не такой безобразной, как это делали до сих пор все художники. Странно, что люди вообще находят меня красивой; портрет же, бюсты и фотографии выходят даже безобразны. Говорят: игра в лице неуловимая, блеск в глазах, красивые цвета и неправильные черты.

Уехали Лева, Дора и Павлик в Швецию. Ужасно, ужасно больно было с ними расставаться. Я их особенно сильно принимаю к сердцу, особенно чувствую их жизнь, их горе и радости. Последних мало им было в этом году! И так безукоризненно свято они живут, с лучшими намерениями и идеалами. Им нечего скрывать, можно спокойно до дна их души смотреть – и увидишь все чистое и хорошее. Бедная Дорочка бегала в пять часов утра на могилку своего Левушки проститься с любимым детищем, и мне хотелось плакать, и я болела ее материнскими страданиями с ней вместе.

Лев Николаевич все жалуется на боль в руках и ногах, худ, слаб, и сердце мое болезненно переворачивается, глядя на то, как он стареет.

Сегодня утром Л.Н. ходит около дома и говорит: «А грустно без детей, нет нет и встретишь две колясочки, а теперь их нет». Как раз были тут вместе Павлик и Сонюшка, дочь Андрюши.

20 июня

Была в Москве по делам продажи Сашиной земли; опять страшная трата энергии и сил. Жара, две ночи в вагоне, разговоры с присяжным поверенным, покупки и пр. В доме моем уютно, сад так хорош, и воспоминаний много хороших.

Вернулась утром, усталая, лошадей не выслали, пришла домой с Козловки пешком, рассердилась, жара невыносимая, дома толпа бесполезных для жизни людей: Алеша Дьяков, Гольденвейзер, скульптор, Сухотины. – Одна Таня дорога. Опять потребность спокойствия и хоть какой-нибудь умственной и художественной деятельности.

Сегодня дождь, ветер. Прихожу к Л.Н. узнать о его здоровье, встречаю стену между нами, о которую бьюсь. Сколько раз это бывало в жизни, и как это все наболело!

Сказала ему между прочим, чтоб он написал Андрюше письмо, увещевая его лучше и добрее относиться к своей жене.

«Что ты меня учишь?» – злобно сказал Л.Н. Я говорю, что я не учу, а прошу его заступиться за Ольгу и советовать Андрюше быть вообще добрее и сдержаннее, потому именно, что Л.Н. умнее и лучше это сделает, чем я или другой. – «А если я умнее, то нечего меня учить», – ответил он.

3 июля

Подходит нечто ужасное, хотя всегда всеми ожидаемое, но совершенно неожиданное, когда действительно подойдет, – это конец жизни. И конец жизни того, кто для меня был гораздо больше моей собственной жизни, потому что я жила только и исключительно жизнью Левочки, мужа и детей, которых он же мне дал.

Состояние моего сердца я еще не понимаю, оно окаменело, я не должна его слушать, чтоб сохранить силу и бодрость для ухода за ним.

Заболел Лев Николаевич с 27 на 28 июня в ночь. Он жаловался на общую тоску, бессонницу, стеснение в груди. Я думала – ветры. Мы с Сашей утром 28-го собирались к сыну Сереже – это день его рождения и именин, туда приезжала и моя Таня, и Соня с семьей, и Варя Нагорнова, и мне очень хотелось с ними повидаться и Сереже сделать удовольствие, но я колебалась, мне не хотелось оставить Льва Николаевича. Все-таки мы поехали в восемь часов утра. Без меня он встал, гулял, но к вечеру сделался жар 38 и 5. Говорили, что он спал эту ночь хорошо, но на другой день пошел гулять и не мог итти, так ослабел; чтоб вернуться домой, надо было сделать огромное усилие, было еще далеко, и он страшно утомился. Грудь стала болеть, больше, ему клали теплое, и это облегчало. Вечером 29-го у него опять был жар, я тут вернулась, успокоенная телеграммой 28-го вечером, что Л.Н. совсем здоров. Кому без меня было усмотреть его состояние! Когда я его увидала, у меня сердце оборвалось, и всю ночь у него сильно болела грудь, и я ему сказала, что это от сердца. Утром судили, кого взять доктором. Послали за тульским Дрейером, который нашел лихорадку и очень плохой пульс: 150 ударов в минуту. Предписал хинин по 10 гран в день и кофеин и строфант для сердца. Когда температура спала, пульс все был 150, а температура 35 и 9.

Потом выписали телеграммой из Калуги доктора Дубенского, который главный врач городской больницы и наш хороший знакомый. Он поражен был пульсом и говорил, что это пульс агонии. Но усомнился в лихорадке, думая, что не желудочно ли кишечное нездоровье. От приемов хинина жар прошел, и два дня температура была нормальная, 36 и 2. Но сегодня опять вторая ночь полной бессонницы, маленький озноб и жар, и обильный пот, а теперь слабость, а главное, ослабление деятельности сердца очень значительное.

Съехались дети, кроме Левы, который в Швеции, и Тани. Здесь и внуки Ильичи. Вчера он позвал трех внуков и Анночку внучку к себе, раздал из коробочки шоколад и заставил четырехлетнего Илюшка рассказывать себе, как он чуть не утонул в водосточной кадушке. Анночку Л.Н. спросил о ее хрипоте, потом сказал: «Ну, идите теперь, когда мне будет скучно, я вас позову опять». И когда они ушли, он всё говорил: «Какие славные ребята».

Вчера утром я привязываю ему на живот согревающий компресс, он вдруг пристально посмотрел на меня, заплакал и сказал: «Спасибо, Соня. Ты не думай, что я тебе не благодарен и не люблю тебя…» И голос его оборвался от слез, и я целовала его милые, столь знакомые мне руки, и говорила ему, что мне счастье ходить за ним, что я чувствую всю свою виноватость перед ним, если не довольно дала ему счастья, чтоб он простил меня за то, чего не сумела ему дать, и мы оба, в слезах, обняли друг друга, и это было то, чего давно желала душа моя, – это было серьезное, глубокое признание наших близких отношений всей тридцатидевятилетней жизни вместе… Все, что нарушало их временно, было какое-то внешнее наваждение и никогда не изменяло твердой, внутренней связи самой хорошей любви между нами.

Сегодня он мне говорит: «Я теперь на распутьи: и вперед (к смерти) хорошо, и назад (к жизни) хорошо. Если и пройдет теперь, то только отсрочка»[12]12
  Фраза со слов «Если и пройдет…» написана между строк и, вероятно, позднее всей дневной записи.


[Закрыть]. Потом он задумался и прибавил: «Еще многое есть и хотелось бы сказать людям».

Когда дочь Маша принесла ему сегодня только что переписанную H.H. Ге статью Льва Николаевича последнюю, он обрадовался ей, как мать обрадовалась бы любимому ребенку, которого ей принесли к постели больной, и тотчас же попросил H.H. Ге вставить некоторые поправки, а меня попросил собрать внизу в его кабинете все черновые этой статьи, связать их и надписать: «Черновые последней статьи», что я и сделала.

Вчера он очень тревожился о том, приходили ли погорелые из дальней деревни, для которых на днях он у меня взял 35 рублей и еще просил, что если кто к нему приходит с просьбами, то чтоб ему говорили об этом.

Прошлую ночь с 2 на 3 июля он провел ужасную: я была с ним вдвоем до семи часов утра. Он ни минуты не спал; страшное раздутие живота, ветры, боли в кишках. Я грела на спирту воду и ставила ему клизму; позднее стала болеть грудь, я растерла ему ее камфарным спиртом, заложила ватой, и боль утихла. Потом появились боли в ногах, и они похолодели. Я растирала ему ноги тоже камфарным спиртом, завернула в теплое, и стало легче. И я была так счастлива, что могла облегчать его недуги. Но началась тоска, и я вложила градусник. Температура была опять повышенная: от 36 и 2 поднялась до 37 и 3. Жар держался часа три, он заснул, я ушла спать, потому что падала от усталости, и сменили меня сначала H.H. Ге, потом Маша.

Приехал сын Миша; Л.Н. с ним поговорил, спросил о жене и сказал, что большое счастье, что все его невестки такие хорошие, и даже, как женщины, такие красивые, славные. Сережа сказал про брата своего Мишу: «Папа, Миша все умнеет». И Л.Н. сказал: «Ну, слава Богу, это ему очень нужно», и спросил: «Кончил ли он свое мерзкое дело – военную службу». Миша сказал, что «слава Богу, совсем отбыл».

Сегодня сижу я в его комнате, читаю Евангелие, в котором Львом Николаевичем отмечены те места, которые он считает важнейшими, и он мне говорит: «Вот как нарастают слова: в первом Евангелии сказано, что Христос просто крестился. Во втором наросли слова: И увидал небеса отверстыми, а в третьем уже еще прибавлено: Слышал слова: «Сей есть сын мой» и т. д.

Теперь Левочка мой спит – он еще жив, я могу его видеть, слышать, ходить за ним… А что будет после? Боже мой, какое непосильное горе, какой ужас жизнь без него, без этой привычной опоры любви, нравственной поддержки, ума и возбуждения лучших интересов в жизни…

Не знаю, в состоянии ли буду опять писать. Хочется записать все, что касается его; всем, всем он нужен и все его любят… Помоги, помоги, Господи, как невыносимо тяжело!..

14 июля

Не помню уже подробно всего: приехала еще Таня с мужем; приезжал из Москвы доктор Щуровский, приезжало много друзей; телеграммы, письма, суета большого стечения детей, внуков, знакомых. Забот без конца… Наконец, заболела я: сильный жар целую ночь, боли в верхней части живота, ослабление деятельности сердца, пульс 52. Пролежала два дня совсем обессиленная. Теперь мне лучше. Живет у нас молодой врач Витт Николаевич Саввин, следит за пульсом Л.Н., который при малейшей усталости учащается до 90 ударов. Сегодня Л.Н. сошел вниз, походил возле дома среди цветов и теперь лег уснуть на кушетке под кленом.

Врачи все нашли, что причина общего заболевания и ослабления сердца – присутствие малярийного яда в организме. Давали хинин, предлагают впрыскивания мышьяком, от которого, к сожалению, Л.Н. упорно отказывается. – Сейчас он очень худ и слаб, но аппетит прекрасный, сон тоже, болей нет, занимается он каждое утро своей статьей о рабочем вопросе.

Слава Богу, слава Богу, еще оторочка! Сколько придется еще пожить вместе! В первый раз я ясно почувствовала возможность разлуки с любимым мужем, и та боль сердца, которая овладела мной, так и не прошла и вряд ли когда пройдет. Когда я только взгляну на осунувшееся лицо, совсем побелевшие бороду и волосы и исхудавшее тело Левочки – боль сердца ноющая, никогда меня теперь не покидающая, обостряется, и жизни нет, и исчез весь интерес, вся энергия жизни. А сколько ее было? Поднимусь ли когда?

Да, еще целый период отжит. Еще резкая черта проведена между тем периодом, в который жизнь шла вперед, и между тем, когда она вдруг во мне стала, как теперь.

Все казалось: «вот соленые ванны помогут, и Левочка окрепнет и еще поживет лет десять; то воды Эмс обновят пищеварение; то лето, тепло, отдых дадут ему новые силы…»

Теперь вдруг ясно представился конец. Нет обновления, нет здоровья, нет сил – всего мало, мало осталось в Левочке. А какой был богатырь!

Грустно часто слышать от него упреки за лечение мне и докторам. Как только ему лучше, он сейчас же высказывает ряд обвинений. А когда плохо, всегда лечится.

22 июля

Лев Николаевич поправляется, делает большие прогулки по лесам, аппетит прекрасный, сон тоже. Слава Богу!

Вчера вечером поручили письма из Тулы, и Коля Оболенский читал их вслух. Все сочувственные письма, радость, что ожил Л.Н. Он слушал, потом засмеялся и говорит: «Теперь если начну умирать, то уж непременно надо умереть, шутить нельзя. Да и совестно, что же, опять сначала: все съедутся, корреспонденты приедут, письма, телеграммы – и вдруг опять напрасно. Нет, этого уж нельзя, просто неприлично».

Сегодня премилое, умное письмо от королевы румынской Елизаветы. Посылает Л.Н. свою брошюру и пишет, что счастлива уже тем, что la main du maitre будет хоть минуту лежать на ее книжечке.

Сегодня жарко, сухо, пыльно. Идет уже уборка овса. Ясные, солнечные дни, лунные ночи, так везде красиво, что хотелось бы как-нибудь еще, получше воспользоваться красотой лета.

Когда вчера Л.Н. говорил о том, что теперь, когда он заболеет, приличие требует, чтоб он умер, я говорю: «Скучно жить в старости, и я хотела бы поскорей умереть». А Л.Н. вдруг оживился, и у него как-то вырвался горячий протест: «Нет, надо жить, жизнь так прекрасна!..» Хороша эта энергия в 73 года, и она и спасает и его, и меня. А Таня дочь сегодня пишет, что мы, ее родители, не хотим стариться, и это напрасно. Кто знает, что лучше?

30 июля

Вчера вечером опять захворал Л.Н. Пищеварение испортилось, желчь не отделяется, и был жар, вчера в 11 часов вечера термометр показал температуру в 37 и 8, и пульс днем был около 90.