Текст книги "Мой муж Лев Толстой"

5) В случае сильной нервной боли принимать облатки от боли (+ Coff[14]14
  Слово, обозначавшее первую составную часть лекарства, пропущено.


[Закрыть]).

Если врач найдет нужным при указанном режиме дать хинин, то этому препятствовать нельзя.

Бертенсон.

Еда Льва Николаевича должна быть: 4 стакана молока с кофе.

Каши: гречневая, рисовая, овсяная, смоленская, размазня гречневая и каша с молоком манная.

Яйца: глазунья, сбитые яйца, заливные яйца, яичница со спаржей.

Овощи: морковь, репа, сельдерей, брюссель, картофель печеный, картофельное пюре, жареный картофель лапшой, кислая, мелко изрубленная капуста (?)[15]15
  Вопрос поставлен С.А.


[Закрыть], салат, предварительно ошпаренный кипятком.

Питье: портер, вода с вином, молоко с солью.

Плоды: печеные протертые яблоки, вареные плоды, сырые мелко изрубленные яблоки, апельсины только сосать.

Желе и кремы всякие хороши. Дутые пироги.

Записано после

23-го вечером приступ грудной жабы у Льва Николаевича напугал ужасно. Сразу температура поднялась до 39 градусов.

24-го. Утром при слушании оказался в левом боку плеврит. Щуровского вернули, и он лечит.

25-го. Решили, что воспаление левого легкого. Позднее оно распространилось и на правое. Сердце плохо было все время.

26 января

Не знаю, зачем я пишу, это беседа моей души с самой собой. Мой Левочка умирает… И я поняла, что и моя жизнь не может остаться во мне без него. Сороковой год я живу с ним. Для всех он знаменитость, для меня – он все мое существование, наши жизни шли одна в другой, и, боже мой! сколько накопилось виноватости, раскаяния… Все кончено, не вернешь. Помоги, Господи! Сколько любви, нежности я отдала ему, но сколько слабостей моих огорчали его! Прости, Господи! Прости, мой милый, милый, дорогой муж! Я не прошу ни сил у Бога, ни утешения, я прошу веры, религии, поддержки духовной, Божьей, той, с которой жил все последнее время мой муж драгоценный. На днях он где-то прочел: «кряхтит старинушка, кашляет старинушка, пора старинушке под холстинушку». И говоря нам это, он намекал на себя и заплакал. Боже мой! Потом прибавил: «Я плачу не от того, что мне умирать, а от красоты художественной…»

27 января

Хотелось бы все записывать про моего милого Левочку, но не могу, слезы и мучительная боль, как камнем, всю раздавили… Вчера Щуровский предложил подышать кислородом, а Левочка говорит: «Погодите, теперь камфара, потом кислород, потом гроб и могила».

Сегодня я подошла, поцеловала его в лоб и спрашиваю: «Тебе трудно?» Он говорит: «Нет, спокойно». Маша спросила его сейчас: «Что, гадко тебе, папа?» Он ответил: «Физически очень гадко, а нравственно хорошо, всегда хорошо». Сегодня утром сижу возле него, он дремлет и стонет, и вдруг громко меня позвал: «Соня!» Я вскочила, нагнулась к нему, он на меня посмотрел и говорит: «Я видел тебя во сне, что ты где-то лежала…» Он, милый, спрашивает обо мне, спала ли я, ела ли я… Последняя забота обо мне кого бы то ни было! Помоги, Господи, прожить с тобой и не ждать ничего от людей, а благодарить за все, что они мне дадут. Я многое получила от Бога и благодарю Его!

Как часто, чувствуя, что мой Левочка уходит из жизни, и точно на него за это досадовала, точно я хотела сделать невозможное: разлюбить его прежде, чем он будет от меня взят.

Плеврит идет своим ужасающим ходом, сердце все слабеет, пульс частый и слабый, дыханье короткое… Он стонет… Эти стоны день и ночь глубокими бороздами врезываются в мою голову, мой слух, мое сердце. Всю жизнь их буду слышать. Часто он заговаривается о том, что его занимало в последнее время: о письме царю, письмах вообще.

Я слышала – раз он сказал: «Ошибся», а то еще: «Не поняли».

Он благодарно и ласково относится ко всем окружающим и, видно, доволен уходом, все говорит: «Ну, прекрасно».

Нет, не могу писать, он стонет внизу. Ему впрыскивали несколько раз камфару и морфий.

Завтра приезжает Таня, выехал и Лева из Петербурга. Хоть бы дожил проститься со всеми детьми.

5 часов вечера. Температура повышается, все время бред. Но когда на минуту опомнится, пьет молоко или лекарство.

В бреду раз сказал: «Севастополь горит». А то опять позвал меня: «Соня, ты что? записываешь?»

Несколько раз спрашивал: «А Таня когда приедет?» Сказала ему сегодня, что и Лева выехал. – Беспрестанно то смотрит, а то спрашивает: «А который час?» Спросил, которое сегодня число, 27-е?

28 января

Приехала Таня, Сухотины, Илья, шум, заботы о ночлегах и еде. Как это все ужасно: тяжелый, серьезный путь высокой души к переходу в вечность, к соединению с Богом, Которому служил, – и низкие земные заботы.

Тяжело ему, милому, мудрому… Вчера говорил Сереже: «Я думал, что умирать легко, а нет, очень трудно».

Еще он сказал доктору Альтшулеру: «В молитве «Отче наш» различно понимаются слова: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь». Это просьба у Бога дать на каждый день духовную пищу. И вот вы, доктора, ежедневно служите больным, и это хорошо, особенно когда бескорыстно».

Сегодняшний день Лев Николаевич провел лучше тем, что менее страдал, спал часа полтора днем, мог разговаривать. Но силы его слабеют, главное, сердце плохо. Не позволяю себе ни о чем думать, надо быть бодрой и ходить за ним. Стараюсь глубже хоронить в своем сердце то отчаяние, которое рвется наружу.

Сейчас звал к себе Таню. Он был рад ее приезду; и еще ему дала удовлетворение телеграмма от великого князя Николая Михайловича, что он передал лично письмо государю. И то и другое он очень ждал.

Опять впрыскивали камфару, дают дигиталис, молоко с коньяком, Эмс, шампанское. Клали мушку на левый бок, но три дня тому назад.

Одну ночь дежурит доктор Волков, другую Альтшулер, третью Елпатьевский, Щуровский весь день.

29 января. Утро, 9 часов

Меня усиленно послали наверх спать, но, прорыдав час, я хочу лучше еще кое-что записать. Ночь Левочка мой (теперь уже не мой, а Божий) провел очень тяжелую. Как только начнет засыпать, его душит, он вскрикнет и не спит. То просил меня и Сережу посадить его, то требовал посуду, но не мог мочиться и охал, то пил раз молоко, раз полрюмки шампанского, а то воду. Он не жалуется никогда, но тоскует и мечется ужасно.

Всякий раз, как он задохнется, и у меня спазма в груди. Да, моя половина страдает, как же мне не болеть!

Переход каждого любимого существа в вечность просветляет души тех, кто с любовью их провожает. Помоги, Господи, душе моей до конца жизни остаться на той высоте и просветлении, которые я все больше и больше испытываю эти дни! Сейчас он заснул. Меня сменили Лиза Оболенская (его племянница) и Маша дочь. Всю ночь до четырех часов я сидела при нем и служила ему.

30 января

Вчера с утра было настолько хорошо, что часу в первом Л.Н. послал за дочерью Машей и продиктовал ей приблизительно такие слова в свою записную книжечку: «Старческая мудрость, как бриллианты-караты, чем дальше, тем дороже, и их надо раздавать».

Потом он спросил свою статью о свободе совести и стал диктовать в разных местах поправки.

Днем температура была нормальная, он был бодр, спокоен, и мы все ожили. С вечера я водворилась на свое ночное дежурство и просидела до четырех часов, следя за дыханием, и все было хорошо.

Вечером вчера приехал Лева, мне всегда жалкий и приятный. Сегодня вечером приехал и жизнерадостный Миша.

Сегодня утро я пошла поспать, а когда вернулась, узнала к ужасу моему, что температура опять 37 и 6. Так сердце и упало. Говорят доктора, что идет рассасывание в легких, что не опасно и сердце пока удовлетворительно.

Верить ли? Так хочется хоть обмануться, сил нет страдать.

Спросил сегодня, что с почты; еще попросил сначала иллюстрированную какую-нибудь газету, а потом «Новое Время» и «Русские Ведомости». Последних двух ему не дали, боясь утомления.

Часам к трем начал задыхаться и метался; потом заснул. Дают то каждые четыре часа, то через два часа дигиталис. Поят кофеем с молоком, молоко с Эмсом, яйцо, вино с Эмсом, шампанским запивает дигиталис.

Сейчас восьмой час вечера, он спокойно спит.

Когда ему переменять положение, он охотнее всего зовет Андрюшу, ест охотнее всего из рук Маши. Мои страдания о нем невольно сообщаются ему, и он меня часто ласкает, бережет мои силы и принимает от меня только легкие или интимные услуги.

31 января

Ночь до четырех часов провел тяжелую. Метался, задыхался, звал два раза Сережу и просил посадить его. Ставили ночью клизму, я грела на спирту воду, выносила за ним, и ему это тяжело – давать столько работы мне и другим, особенно нечистой. После клизмы я два раза терла ему левый бок и заложила ватой, после чего он заснул.

Вчера говорил Тане: «Что же это рассказывали про Адама Васильевича (графа Олсуфьева), что он легко умер, совсем не легко умирать, очень трудно; трудно сбросить с себя эту привычную оболочку», – прибавил он, показывая на свое исхудавшее тело.

Сегодня Левочке получше: он призывал Дунаева и Мишу; вообще он радуется каждому приезду. Сегодня приехала и Соня, жена Ильи. Всех много, шумно, а процесс умирания великого человека, любимого мной мужа, идет своим путем, я не верю в полное выздоровление и едва верю в временную отсрочку…

Диктовал опять и в записную книгу и в статьи начатые. Лежит спокойный, серьезный. Продиктовал длинную телеграмму брату Сергею.

1 февраля

Ночь провел ужасную. До семи часов утра не спал, болел живот, задыхался. Ставила я ему три раза клизмы, растирала живот несколько раз, ничто не помогало. Раз только под моей рукой уснул минут десять, и как терла, так и замерла, стоя на коленях, с рукой на левом его боку, думала, поспит, но он тотчас же задохнулся и проснулся. В пять часов утра я ушла. Меня заменила Лиза и Сережа сын. В семь часов разбудили доктора Щуровского, и он впрыснул морфий. Елпатьевский, доктор тоже дежурил, но был так уставши, что все спал. День провел довольно спокойно. К левому боку Щуровский поставил еще мушку.

Диктовал Маше в записную книгу.

2 февраля

Вчера вечером приехали еще Соня, жена Ильи, дядя Костя старенький, Варя Нагорнова. Лев Николаевич каждому посетителю, по-видимому, рад.

Ночь вчера началась опять тревожно. Когда я его поднимала с Буланже и много раз служила ему, он мне сказал: «Я тебя замучил, душенька».

В три часа ночи впрыснули маленькую долю морфия (шестое деление), и через десять минут Л.Н. заснул и спал хорошо до утра. Сегодня в первый раз температура вместо 36 и 9 стала 35 и 9. Ел охотно тапиоку на молоке и яйцо и за обедом ждет с удовольствием воздушного пирога, разрешенного доктором.

Диктовал Маше поправки в статье «О свободе совести».

Вчера сняли группу со всех моих детей со мной. На память тяжелого, но содержательного и важного времени.

3 февраля

Вчера к ночи опять ужас овладел моим сердцем. Температура поднялась до 37 и 8. Ночь тяжкая, в три часа ночи опять морфий впрыснули, но тоска и бессонница продолжались. До пятого часа я была с ним вдвоем, приходили два раза Сережа и доктор Альтшулер.

Когда я поднимала Левочку и служила ему, не присаживаясь ни на минуту, он жал и гладил нежно мои руки и говорил: «благодарствуй, душенька», или: «я тебя измучил, Соня». И я целовала его в лоб и руки и говорила, что мне большое счастье ходить за ним, лишь бы как-нибудь облегчать его страдания.

Было стеснение в груди, тяжелое дыхание; он все пил воду с вином и шампанское.

Сегодня утром все жар 37 и 4 или 37 и 2. Но диктовал все более и более слабым голосом поправки статьи. Интересуется содержанием писем, которые мы ему вкратце рассказываем.

Сегодня в «Русских Ведомостях», наконец, напечатано о болезни Льва Николаевича.

Вчера утром уехал Лева в Петербург.

Сейчас Л.Н. поел немного супу, яйцо и воздушный пирог. Спросил Соню: «А где вы в прошлом году мать схоронили?» – «Мы ее свезли, по воле брата, в Паники». – «Как бестолково, – сказал Л.Н., – зачем возить мертвое тело».

4 февраля

Прошлую ночь впрыснули морфий, провел довольно спокойно. Утром был Л.Н. бодрее, чем все дни, температура 36 и 7, к вечеру опять поднялось до 37 и 7.

Щуровский уехал в Петербург. Сегодня же уехали Илья и Миша. Прощаясь с ними, он сказал, что, может быть, умрет, что последние двадцать пять лет он жил тою верою, с которой и умрет. «Пусть близкие мои меня спросят, когда я совсем буду умирать, хороша ли, справедлива ли была моя вера: если и при последних минутах она мне помогла, я кивну головой в знак согласия».

Илюша плакал, когда простился. Два раза сегодня Левочка призывал меня, раз спросил: «Что ты такая смирная, ты лежишь?» А я сидела и мне было грустно, одиноко на душе, и он меня почувствовал.

5 февраля

Положение все то же. Ночь под морфием, впрыснули восьмое деление. С утра 36 и 7, к шести часам вечера – 37 и 4. Спокойное состояние, молчаливое; пьет шампанское, молоко с Эмс, ест все тот же овсяный пюре-суп, яйца, кашки. Положили сегодня согревающий компресс. Сижу усталая, застывшая; все переболело сердцем, все передумала, многое перечувствовала – и вдруг вся приникла в ожидании.

6 февраля, 9 часов вечера

Бессонная ночь, два раза впрыскивали морфий, ничто не помогало. В пятом часу, усталая, я ушла отдохнуть. Утро все прошло в тревоге. Днем озноб и вдруг сильный жар. Температура дошла до 38 и 7. Боль в груди.

Приехали Елпатьевский и Альтшулер. Говорят – кризис. Воспаление вдруг стало разрешаться со всех сторон. Что-то будет, когда спадет жар, и не упадут ли сразу силы? Мы все опять в ужасе. Я лежала два часа как мертвая, сразу силы меня оставили. Как выдержу ночь? Сегодня все будут не спать в ожидании кризиса.

«Все балансирую», – сказал сегодня Лев Николаевич племяннице Вариньке. Следит сам за пульсом и температурой, пугается, и мы принуждены обманывать, уменьшая градусы.

Холод, ветер ухудшают дело.

7 февраля

Положение почти, если не сказать – совсем, безнадежное. Пульс с утра был не слышен, два раза впрыскивали камфару. Ночь без сна, боль в печени, тоска, возбужденное состояние от валериановых капель, от шампанского и пр. До пятого часа я внимательно старалась облегчать всячески его страдания. Милый мой Левочка, он только и засыпал, когда я легкой рукой растирала ему печень и живот. Он все благодарил меня и говорил: «Душенька, ты устала».

К утру у Ольги начались схватки, и в семь часов она родила мертвого мальчика.

Сегодня Лев Николаевич говорит: «Вот все хорошо устроите, камфару впрыснете, и я умру».

Другой раз говорит: «Ничего не загадывайте вперед, я сам не загадываю».

А то спросил записи хода своей болезни: температура, лекарства, питание и пр. и внимательно читал. Потом спрашивал Машу, что она испытывала, когда был кризис ее тифа. Бедный, бедный, ему хочется еще жить, а жизнь уходит…

Утром температура была 36 и 2, сейчас, в седьмом часу вечера – 36 и 7. Ничего не хочет пить, все насильно. И когда сказали, что температура 36 и 6, он с отчаянием сказал: «И будет 37, и 37 и 5, и так далее».

Напал густой снег, сильный ветер. Ненавистный Крым! В ночи было 8 градусов мороза.

8 февраля

Ночь Левочка провел спокойнее, хотя часто просыпался, но все же спал. Утро тоже спал. Температура была 36 и 4, и вечером – 36 и 7. Сейчас семь часов вечера, он слаб, дремлет, но все хорошо, и пульс и разрешение воспаления.

Диктовал сегодня Маше страничку своих мыслей: все против войны и братоубийства, как он выразился.

Сидела с ним дочь до пятого часа утра и с Павл. Алекс. Буланже, переворачивала его, меняла намоченное как-то им белье, поила лекарствами (дигиталис), шампанским и молоком.

Заглядываю в себя и вижу, что все существо мое стремится к тому, чтоб выходить любимого человека. И вдруг сидишь с закрытыми глазами, и понемногу выступают всякие мечты, целые планы жизни самой разнообразной, самой неправдоподобной… опомнишься к действительности, и опять нытье в сердце, что замирает жизнь человека, с которым так ежилась и без которого я себя представить не могу.

Странная, двойственная внутренняя жизнь. Объясняю себе это своим несокрушимым здоровьем, громадной жизненной энергией, просящейся наружу и находящей себе пищу только в те тяжелые минуты, когда действительно нужно что-нибудь делать: переворачивать, кормить, мыть, лечить больного; не спать – это самое трудное. А как только бездействие, сиденье часами при больном, так жизнь воображения начинает свою работу.

Если б не слепнувшие глаза – я бы читала, какое это было бы хорошее развлечение и занятие времени!

9 февраля

Опять бессонная ночь, полная труда и тревог и страданий! Болела печень и живот, газы ужасные, душили, давили на сердце.

Ставили клистиры, стало полегче. Когда ночью он просил его посадить и мне сесть сзади, чтоб поддерживать его – какие я испытывала страдания ощущать жалкие косточки моего мощного силача Левочки, бодрого, сильного и теперь жалкого, страждущего. Никто из ухаживающих не может ощущать того, что я. Кроме душевной боли, я все время испытываю, что что-то с страданиями отдирается от меня.

На днях Л.Н. сказал: «Все болит, вся машина разладилась. Нос вытащишь, хвост увязнет, хвост вытащишь, нос увязнет». А сегодня утром, утомленный, говорит: «Как тяжко, умирать не умираешь и не выздоравливаешь». Что-то будет!

Вчера был ясный день, и ему было лучше. Сегодня опять снег идет и темно, серо, на точке замерзания, а вчера было 3 градуса мороза.

Еще вечером вчера опять диктовал Л.Н. Павлу Александровичу Буланже свои мысли.

13 февраля

Опять плохо проведенная ночь. Вчера весь день температура держалась около 37; сегодня держится на 36 и 5. Но сегодня большая слабость и сонливость весь день, даже не умывался и сонный едва проглотил две маленькие чашечки кофе, два яйца и один стаканчик молока. Утро я спала, весь день сижу с Левочкой и шью разные подушечки, подстилочки и т. п.

Кончила сегодня перечитывать Левочкино «Христианское учение». Очень хорошо о молитве и будущей жизни.

14 февраля

Ночь тревожная, газы душили Л.Н. Ставили два шарика клистира с глицерином, и газы отходили. Давно я не была так слаба и утомлена, как сегодня. Опять сердце мое слабеет, и я задыхаюсь.

Читала вчера детям, Варе Нагорновой и барышням свой детский рассказец, еще не конченный, «Скелетцы», и кажется, понравилось.

Относительно Левочки не знаю что думать: он все меньше и меньше ест, все хуже и хуже проводит ночи, все тише и тише разговаривает. Ослабление это временное ли или уже окончательное – не пойму, все надеюсь, но сегодня опять напало уныние.

Как бы мне хотелось до конца с нежностью и терпением ходить за ним, не считаясь с старыми сердечными страданиями, которые он мне причинял в жизни. А вместе с тем сегодня я горько плакала от уязвленной вечно любви моей и заботе о Льве Николаевиче: спросил он овсянки протертой, я сбегала в кухню, заказала и села около него; он заснул. Овсянка поспела, и когда Л.Н. проснулся, я тихо положила на блюдечко и предложила ему. Он рассердился и сказал, что сам спросит, и во всю болезнь пищу, лекарства, питье принимает от других, а не от меня. Когда же надо его поднимать, не спать, оказывать интимные услуги, перевязывать компрессы – он все меня заставляет делать без жалости. И вот с овсянкой я употребила хитрость: позвала к нему Лизу, сама села рядом в комнате, и как только я ушла – он спросил овсянку и стал есть, а я стала плакать.

Этот маленький эпизод характеризует всю мою трудную с ним жизнь. Труд этот состоял в вечной борьбе от его духа противоречия. Самые разумные, нежные мои заботы о нем и советы – всегда встречались протестом.

15 февраля

Вечером. Получила письмо от петербургского митрополита Антония, увещевающего меня убедить Льва Николаевича вернуться к церкви, примириться с церковью и помочь ему умереть христианином. Я сказала Левочке об этом письме, и он мне сказал было написать Антонию, что его дело теперь с Богом, напиши ему, что моя последняя молитва такова: «От тебя изошел, к тебе иду. Да будет воля твоя». А когда я сказала, что если Бог пошлет смерть, то надо умирать, примирившись со всем земным, и с церковью тоже, на это Л.Н. мне сказал: «О примирении речи быть не может. Я умираю без всякой вражды или зла, а что такое церковь? Какое может быть примирение с таким неопределенным предметом?» Потом Л.Н. прислал мне Таню сказать, чтоб я ничего не писала Антонию.

Сейчас у него усилились боли в правом боку, воспаление держится, и завтра поставят мушку.

Туман, свежо; перед Гаспрой стоит в море пароход, и сирены жалобно кричат. Видно, пароходы стоят на якоре и боятся пускаться в туман.

16 февраля

Сегодня Льву Николаевичу немного лучше: он не страдает ничем, лежит тихо, спал и ночью и днем лучше. Боюсь радоваться. Уехал Щуровский, приезжает Сливицкий, бывший земским врачом у Сухотиных, человек немолодой, хороший. С утра погода была ясная, теплая, теперь опять заволокло.

Читала, сидя при спящем Льве Николаевиче, о последних годах жизни Байрона. Много незнакомых имен, эпизодов, много специального, но очень интересно. Какой был сильный, значительный человек и поэт. Как правильно относился ко многим вопросам, и теперь еще не дозревшим в обществе. Трогательная кончина и друга его Шелли, утонувшего в море, и его самого, преследующего в Греции цель общего умиротворения.

Удивительно, как бескорыстны доктора: ни Щуровский, ни Альтшулер, ни бедный, но лучший по доброте из трех – земский врач Волков, никто не берет денег, а все отдают и время, и труд, и убытки, и бессонные ночи. Сегодня поставили мушку к правому боку.

Вечером разломило мой затылок, голова совсем не держится, я прилегла на диване в комнате, где лежит Лев Николаевич. Он меня кликнул. Я встала, подошла. «Зачем ты лежишь, я тебя так не позову», – сказал он. – «У меня затылок болит, отчего же ты не позовешь, ведь ночью ты же зовешь меня?» – И я села на стул. Он опять кликнул. «Поди в ту комнату, ляг, зачем ты сидишь?» – «Да ведь нет никого, как же я уйду?» – Пришел в волнение, а у меня чуть не истерика, так я устала. Пришла Маша, я ушла, но захватила дела со всех сторон: бумаги деловые от артельщика из Москвы, повестки, переводы. Все надо было вписать в книгу, подписать и отправить. Потом Саше компресс, клистир, потом прачке и повару деньги, записки в Ялту…

19 февраля

Несколько дней не записывала, очень труден уход, времени остается мало, едва на хозяйство и нужные дела и письма.

Бедный мой Левочка все лежит слабенький, все томится продолжительной болезнью. Приехал 17-го вечером Сливицкий, доктор, жить пока постоянно. Приезжают всякий день Волков и Альтшулер; впрыскивают ежедневно камфару, дают Nux vomica. Пьет Л.Н. очень охотно, до четырех сегодня полубутылочек кефира. Находят доктора, что очень туго разрешается воспаление правого легкого. Но меня больше всего смущает ежедневная лихорадка. Утром температура 36 и 1, к шести часам вечера – уже 37 и 5. Так было вчера и сегодня.

Татарин пришел на поклон с желанием здоровья, принес феску и чадру в подарок; и Л.Н. даже померил феску. А третьего дня ночью опять позвал Буланже и диктовал ему свои мысли. Какая потребность умственной работы!

20 февраля

Вчера было лучше, температура дошла только до 37 и 1, сам Л.Н. бодрее. Вчера говорит доктору Волкову: «Видно, опять жить надо». Я спрашиваю: «А что, скучно?» – Он оживленно вдруг сказал: «Как скучно? Совсем нет, очень хорошо». Вечером очень заботился о том, что я устала, жал мне руку, нежно на меня смотрел и говорил: «Спасибо, душенька, очень хорошо».

22 февраля

Льву Николаевичу лучше, температура утром 36 и 1, вечером – 36 и 6. Впрыскивают камфару, а мышьяк второе утро. Уехал сегодня Буланже, с неохотой возвращаясь к семье. Какое это несчастье иметь и не любить семью. Остаются одни трудности.

Продолжаю сидеть ежедневно всю ночь до пятого часа утра, а потом от утомления и спать не могу. Весь день сижу, шью в комнате больного, которого всякий малейший шорох раздражает. Хозяйство здесь трудно и скучно по дороговизне. Написала несколько слов в ответ на письмо митрополита Антония. Больна все Саша, острый перепончатый колит; кроме того ухо и зубы болят. Холодно, снег шел.

Получила от Бутенева письмо с предложением отказаться от звания попечительницы приюта, так как я отсутствую и не могу быть полезна приюту. Посмотрим, кого выберут и как поведут свои дела.

23 февраля

Опять плохая ночь, в кишках задержки, а вследствие задержек гнилостное разложение содержимого, отравляющего кровь и, следовательно, сердце. К вечеру поднялась температура до 37 и 4, а пульс доходил до 107, но скоро перешел на 88, 89.

Ночью позвал меня: «Соня?» Я подошла. – «Сейчас видел во сне, что мы с тобой едем в санках в Никольское».

Утром он мне сказал, что я очень хорошо за ним ночью ходила.

25 февраля

Первый день Великого поста. Так и хочется этого настроения спокойствия, молитвы, лишений, ожидания весны и детских воспоминаний, которые возникали в Москве и Ясной с наступлением Великого поста.

А здесь все чуждо, все безразлично.

Лев Николаевич приблизительно все в том же положении. Утром читал газеты и интересовался полученными письмами, но неинтересными. Двое увещевают вернуться к церкви и причаститься, – и раньше были такие письма, – двое просят сочинения даром; два иностранных выражают чувства восторга и уважения. Получила и я письмо от княжны Марии Дондуковой-Корсаковой, чтоб я обратила Л.Н. к церкви и причастила.

Вывели, – помогли выйти Л.Н. из церкви эти владыки духовные, а теперь ко мне подсылают, чтобы я его вернула. Какое недомыслие!

Серо, холодно, ветер. Отвратительный весь февраль, да и вообще климат очень нездоровый и дурной. – Саше лучше.

27 февраля

Вчера ничего не писала, с утра уже я заметила ухудшение в состоянии Льва Николаевича. Он плохо накануне спал, вчера день весь мало ел, посреди дня поднялась температура до 37 и 5, а к ночи стала 38 и 3. И опять ужас напал на меня: когда я считала этот ужасный, быстрый, до 108 ударов в минуту, с перебоями пульс, со мной чуть дурно не сделалось от этой сердечной angoisse, которую я уже столько раз переживала за эту зиму.

Но ночь спал Л.Н. недурно.

Сережа удивительно бодро, кротко и старательно ходил за отцом всю ночь. Лев Николаевич мне говорил: «Вот удивительно, никак не ожидал, что Сережа будет так чуток, так внимателен», и голос задрожал от слез. Сегодня он мне говорит: «Теперь я решил ничего больше не ждать, я все ждал выздоровления, а теперь что есть сейчас, то и есть, а вперед не заглядывать». Сам Л.Н. напоминает дать ему дигиталис или спросит градусник померить температуру. Пьет опять шампанское, позволяет себе впрыскивать камфару.

Саша встала, сошла вниз и сидела утро у отца. Да, воспитанные мною дочери понимают хорошо, в чем долг.

28 февраля

Сейчас десять с половиной часов вечера, у Льва Николаевича опять жар, 38, и пульс плох, с перебоями, и опять страшно. Сегодня он Тане говорил: «Хороша продолжительная болезнь, есть время к смерти приготовиться».

Еще он сегодня же ей сказал: «Я на все готов: и жить готов, и умирать готов».

Вечером гладил мои руки и благодарил меня. Когда я ему меняла одеяло, он вдруг рассердился, ему холодно показалось. И, верно, после он пожалел меня.

С утра он ел, просмотрел газету, к вечеру же очень ослабел.

Страшная буря, 1 градус мороза, ветер стучит, воет, трясет рамы.

Пролила чернила и все испачкала.

4 марта

Льву Николаевичу день ото дня лучше. Слушали доктора, нашли еще крупные хрипы. Диктовал мне вчера вечером ответное письмо Бертенсону и ежедневно диктует кому-нибудь письма открытые Буланже. Прекрасный человек этот Буланже, ходил за Л.Н. как сын, а какое-то у меня к нему брезгливое чувство, прямо почти физическое, отталкивающее. Вообще редко мужчины бывают симпатичны.

5 марта

Льву Николаевичу лучше; температура утром 35 и 7, вечером – 36 и 7. Доктора находят все еще какие-то хрипы, а так, если не знать о них, то все нормально. Аппетит такой огромный, что Лев Николаевич никак не дождется, когда ему время обеда, завтрака и пр. Кефиру он выпил за сутки три бутылочки. Сегодня просил повернуть кровать к окну и смотрел на море. Очень он худ и слаб еще. Ночи плохо спит и требователен: раз пять в час позовет, то подушку поправить, то ногу прикрыть, то часы не так стоят, то кефиру дай, то спину освежи, посидеть, за руки подержать… Только приляжешь на кушетку, опять зовет.

Ясный день, лунные ночи, а я мертвая, как мертва здешняя каменная природа и скучное море. Птички все пели у окна, и почему-то ни птицы, ни жужжащая у окна муха, ни луна не принадлежат Крыму, а все же напоминают яснополянскую или московскую весну, а муха – жаркое лето в рабочую пору, а луна – наш хамовнический сад и мои возвращения с концертов…

6 марта

Ужасно проведенная прошлая ночь. Тоска в теле, в ногах, в душе, и все не по нем, а главное, что меня огорчило в Льве Николаевиче, это то, что он – оговариваясь, что это дурно, – роптал на то, что выздоровел. – «Я все думаю, зачем я выздоровел, лучше бы уж умер».

День он провел в апатии, я все так же сижу при нем весь день, только ушла во флигель в первый раз поиграть немного свои любимые вещи… Но нет, и этого уж не могу.

7 марта

Испугались сегодня ужасно, пульс вдруг среди дня забил 108 ударов в минуту, а сам Лев Николаевич в апатии с утра, не сидел, не умывался и почти не обедал, только утром поел с аппетитом. Температура выше 36 и 8 не поднималась, к вечеру было даже меньше. Заболела печень, положили компресс и на живот и на легкие.

Погода эти три дня ясная, но fond de l’air холодный. С утра было 4–5 градусов тепла и ветер. Но солнце жжет, почки надулись, птицы поют.

8 марта

С утра встала совсем больная: болит под ложечкой, спина, хотя Л.Н. сегодня ночь провел очень хорошую, спал больше других ночей.

Тяжелая сцена с Сережей. Ужасный у него характер: вздорный, крикливый, так и лезет, чтоб chercher querelle[16]16
  Поссориться.


[Закрыть]. Я сегодня взяла кофе и ушла в гостиную, а то опять со мной сделалась бы истерика, как было на днях, потому что Сережа кричит до тех пор на человека, пока тот не выдержит. Все вышло из-за кресла Льву Николаевичу: Сережа говорит, что надо в Одессу телеграфировать, но куда и кому – он не знает. Я говорила, что надо прежде знать, какое кресло, и подробно написать об этом в Москву. И он на это разозлился и стал кричать.

10 марта

В первый раз я вышла погулять, и сразу меня поразила совершенная весна. Трава – как у нас в России в мае. Примулы цветут пестрые, одуванчики и глухая крапинка кое-где. На деревьях готовится цвет и почки. Яркое солнце, синее небо и море, и птицы, эти милые создания, везде поют.

Льву Николаевичу с хорошей погодой стало значительно лучше. Температура сегодня 35 и 9, пульс 88. Аппетит огромный, и кефир пьет все с наслаждением день и ночь. Читает газеты и письма, но что-то не весел.

Вчера уехали Лиза Оболенская и доктор Сливицкий. Ночевал у Л.Н. армянин доктор, сосланный, и я опять до четырех с половиной часов, потом Таня.

11 марта

Лев Николаевич поправляется. Была в Ялте, ясно, небо и море голубые, птицы поют, трава лезет всюду; деревья еще голы, только кое-где миндаль цветет. Вечером сидела с Л.Н., он говорит: «Я все стихи сочинял, перефразировал: