Текст книги "Равельштейн"

То были фундаментальные идеи, на которых базировалась его личность и призвание. Если убрать их из мемуаров, то останутся одни лишь его странности и пунктики, безумное мотовство, роскошная мебель, излишества, хохмы и marche militaire [10]10
  Военный шаг, поступь (фр.).


[Закрыть], которым он пересекал университетский двор в своем роскошном, подбитом мехом кожаном пальто (лично я что-то подобное видел только раз в жизни – на Гасе Алексе. Этот гангстер и мокрушник, выгуливая собачку, щеголял по Лейк-шор-драйв в норковой шубе).

Время от времени я слышал фразу о том, что любимые студенты Равельштейна получали от него некий «заряд», что он был большой забавник и юморист. Однако «заряд» этот лишь на первый взгляд был юмористическим или развлекательным. На самом деле в аудитории Эйба происходил обмен жизненными силами. Странности и причуды подкрепляли его силы, и он делился ими, одаривал окружающих.

Равельштейн жил согласно своим принципам и идеям. Его познания были настоящими, глубокими, и он мог их задокументировать – в мельчайших подробностях. Он пришел в этот мир, чтобы помогать, наставлять и подвигать. И еще – чтобы сохранить величие рода человеческого даже в эпоху буржуазного благосостояния. Жизнь Равельштейна никак нельзя назвать средней или заурядной. Он не признавал скуку и серость. Не терпел депрессию, не выносил хандру. Все его беды носили исключительно физиологический характер. Например, однажды у него начались проблемы с зубами. В университетской клинике его уговорили вставить имплантаты – они внедряются непосредственно в костную ткань челюсти. Хирург завалил операцию; тогда, в стоматологическом кресле, Равельштейн перенес адские муки. Потом он решил выдернуть имплантаты, и эта процедура оказалась еще болезненнее, чем их установка.

– Вот что случается, когда за голову человека берется краснодеревщик, – сказал мне Эйб.

– Надо было тебе ехать в Бостон. Бостонские стоматологи-хирурги считаются лучшими.

– Никогда не доверяй свое тело паршивым специалистам, если не хочешь пасть жертвой их… э-э… мастерства.

Равельштейн не придавал значения порядку и чистоте. За день он прикуривал несчетное количество сигарет, но большую их часть либо забывал, либо ломал. Они лежали, точно белые мелки, в его роскошных стеклянных пепельницах. Организм его тоже был не в порядке, но продлевать свой век и не входило в цели Равельштейна. Риски, пределы, черная пропасть смерти давали о себе знать каждую минуту его существования. Когда он кашлял, из его груди доносилось загробное бульканье – так булькает в сточном колодце на дне нефтяной шахты.

В конце концов я перестал расспрашивать Эйба об имплантатах. Время от времени он, по всей видимости, испытывал болевые приступы, которые я стал воспринимать как часть его психофизиологического портрета.

Беспорядочный образ жизни и отсутствие какого бы то ни было режима привели к тому, что Равельштейну редко удавалось проспать всю ночь напролет. Он много готовился к лекциям и за этим делом засиживался допоздна. Чтобы доходчиво рассказать юным оклахомцам, техасцам или орегонцам о диалогах Платона, требовались не только знания, но и исключительные ораторские навыки. Спать до обеда Эйб никогда не умел. Никки, наоборот, мог ночами смотреть триллеры с боевыми искусствами, а потом отсыпаться до двух часов дня. Оба были баскетбольными фанатами и почти никогда не пропускали матчи «Чикаго буллз» по Эн-би-си.

На важные игры Равельштейн приглашал в гости студентов и заказывал пиццу – огромное количество коробок вносили в коридор, и квартира тут же заполнялась горячими ароматами орегано, томатов, сыра, пеперони и анчоусов. Никки, вооружившись круглым ножом, резал пиццу на куски и раскладывал по бумажным тарелкам. Мы с Розамундой ели сэндвичи, приготовленные самим Равельштейном – его руки в процессе готовки нетерпеливо дрожали, а сам он что-то весело орал. Когда подавались напитки, у присутствующих возникало ощущение, что на их глазах разыгрывается смертельный номер: с тем же успехом Эйб мог застыть на канате под куполом цирка с полным подносом стаканов. В такие моменты никто не отваживался не то что шутить – говорить.

Из кармана Эйба почти всегда торчал мобильник. Не помню, какого именно звонка он дожидался в тот вечер. Быть может, известия от очередного внутреннего источника из Белого дома о прекращении войны в Ираке. У меня в голове засел странный образ президента Буша, высокого, длиннолицего и сухопарого: своим появлением он регулярно прерывал трансляции предматчевых разминок. Огромные трибуны, полные болельщиков, яркие цвета, блеск прожекторов, Майкл Джордан, Скотти Пиппен и Хорас Грант забрасывают в корзину пробные мячи. Тут появляется мистер Буш, тоже очень высокий, но без толики красоты в движениях. Быть может, тогда речь шла и не об Ираке вовсе, а о каком-нибудь другом политическом кризисе. Вы же знаете современное телевидение: войну не отличить от событий серии игр НБА – спорт, великолепие сверхдержав, высокотехнологичные военные операции. Равельштейн все это остро чувствовал. Если он и рассказывал студентам о Макиавелли и лучшем способе покончить с разбитым врагом, то лишь потому, что он был учитель до мозга костей. Иногда на экране мелькали генерал Колин Пауэлл и Джеймс Бейкер, государственный секретарь. Свет на стадионе ненадолго приглушали – лишь затем, чтобы потом вновь эффектно врубить полную иллюминацию.

Все это напоминает массовые мероприятия Альберта Шпеера, личного импресарио Гитлера: спортивные игры и фашистские митинги проводились по одним и тем же шаблонам. Юные ученики Равельштейна обожали баскетбол. Конечно, Майкл Джордан был гений, и они имели возможность наблюдать гения за работой. Сам Равельштейн чувствовал некую глубокую, нерасторжимую связь с Джорданом как художником. Эйб считал баскетбол таким же великим вкладом чернокожих в культуру страны, в ее особый менталитет, как и джазовую музыку. Если Испанию не представить без тореадоров, Ирландию без теноров, а Россию без Нижинского, то Америка невозможна без своих нападающих и защитников. Высказываясь о чернокожих американских военнослужащих, Равельштейн всегда отмечал, какую честь они делают стране и армии США – как грамотно они говорят, как здорово выступают по телевидению и как хорошо знают свое дело. За это он всегда ставил Пентагону пять баллов.

По самым разным причинам Равельштейн относился к военным с большим пиететом. Он очень трогательно рассказывал об одном американском пилоте, которого подстрелили и взяли в плен на севере Вьетнама. Парень нарочно сломал себе нос об стену и разукрасил себе лицо – когда ему сказали, что скоро он будет выступать по телевидению Хошимина с речью, обличающей американский империализм.

На этих баскетбольных вечеринках Равельштейн раздавал гостям тарелки с пиццей, не отрываясь от огромного цветного телеэкрана. Его ученики – команда, приспешники, клоны – во всем ему подражали: одевались как он, курили такие же «мальборо». Эти сборища были для них чем-то средним между фан-клубами юности и обетованной землей интеллекта, куда они шли за Равельштейном, их Моисеем и Сократом в одном лице. Майкл Джордан стал культовой личностью в Америке – мальчишки дрались за его яблочные огрызки, чтобы высушить их и сохранить как реликвию. Крестовый поход детей, оказывается, все еще возможен и в наше время. Про Джордана писали, что он обладает «бионическими» способностями. Он умел зависать в воздухе, недосягаемый для соперников, и в этом его полете зрители успевали разглядеть, как намерения трансформируются в стремительные движения рук. Он зарабатывал восемьдесят миллионов долларов в год. Напрасно я назвал его культовой личностью – то был герой, обладавший даром проникать в сердце, в самую душу народа.

Если Джордан был для молодежи героем от спорта, то Равельштейн – героем от науки. Этот человек ввел их в прекрасный и таинственный мир Фукидида и как никто другой умел рассуждать о роли Алкивиада в Сицилийской экспедиции; на фоне сталелитейных заводов, груд шлака, рудовозов и уличной грязи Гэри он вещал им о Горгие – то есть фактически левитировал как Майкл Джордан. В своем преподе с кучей бзиков, жадно пожирающем грошовые конфеты и смакующем запретные гаванские сигары, они видели героя и кладезь премудрости.

Равельштейн подходит к нам с сырной тарелкой и предложением: «Не желаете ли вермонтского чеддера?..» Он берется за сырный нож и, нервно подергивая пальцами, принимается неумело пилить пятифунтовую голову суперострого «Кэбота».

Когда звонил его мобильный, он тут же удалялся в другую комнату – перекинуться словечком-другим с кем-то из Гонконга или с Гавайских островов. Очередной информант со сводкой новостей. Конечно, о разглашении государственных тайн речи не шло – да их Равельштейн и не желал знать. Ему нравилось видеть, как его ученики занимают важные посты, а его принципы и идеи находят подтверждение в реальной жизни. Он отходил на минутку, а потом возвращался и объявлял: «Колин Пауэлл и Бейкер посоветовали президенту не отправлять войска в Багдад. Завтра Буш сделает публичное заявление. Они не хотят никаких потерь. Отправили к черту на кулички такую огромную армию, продемонстрировали всем военную мощь и суперсовременную боевую технику, против которой человек бессилен, а теперь оставляют диктатора в покое и потихоньку смываются…»

Равельштейн ловил невероятный кайф, получая такого рода информацию. Как ребенок в стихотворении Лоуренса, сидевший «под огромным черным пиано аппассионато… в грохоте звенящих струн», пока его мать играла на рояле.

– Это были последние новости из Министерства обороны…

Почти все мы знали, что его главным информантом был Филип Горман. Папаша Гормана, сам ученый, страшно взбеленился, когда узнал, что его сын записался на лекции Равельштейна. Уважаемые профессора политической теории наговорили Горману-старшему всяких ужасов про Эйба: мол, тот соблазняет и растлевает своих студентов. «Патриарху доложили о пидорархе», шутил он.

Конечно, зашоренность Гормана-старшего не позволила ему отблагодарить Равельштейна за карьеру сына, так и не пошедшего в управленцы. «Теперь он – один из ближайших советников секретаря. У парня могучий ум и прекрасное политическое чутье, а этих менеджеров – как собак нерезаных».

Филип был одним из многочисленных учеников Равельштейна. Покидая стены его аудитории, они становились историками, преподавателями, журналистами, аналитиками, чиновниками, исследователями. За свою жизнь Эйб выпустил (обратил в свою секту) три или четыре поколения студентов. Они сходили по нему с ума. Они перенимали не только его взгляды и мысли, им необходимо было ходить как он, говорить как он – свободно, бурно, едко, блестяще. Самые молодые – те, что могли себе это позволить, – покупали костюмы от «Ланвен» и «Эрме», заказывали сорочки на Джермин-стрит в «Тернбулле и Ассере» («Киссере-ассере», как я их называл). Курили они также лихорадочно и нервно. Слушали ту же музыку. Равельштейн навсегда излечил их от любви к року и приучил к Моцарту, Россини, Альбинони и Фрескобальди («Слушать только на оригинальных инструментах!»). Распродав все альбомы «Битлз» и «Грейтфул дед», они теперь услаждали слух «Травиатой» с Марией Каллас в роли Виолетты.

– Вот увидишь, рано или поздно Горман станет министром – и стране это пойдет на пользу.

Равельштейн умудрился дать своим мальчикам прекрасное образование – в наши-то времена, названные Лео Штраусом «четвертой волной современности». Им можно было доверить секретную информацию, и естественно, они бы никогда не выдали государственную тайну своему учителю, который открыл им глаза на «большую политику». Было видно, как ответственность их меняет. Их лица становились решительней и взрослее. Они не зря соблюдали секретность: Равельштейн был жуткий сплетник, и они об этом знали. Но у него тоже имелись тайны, не подлежавшие разглашению – информация весьма личного и опасного характера, которую можно было доверить лишь единицам. Преподавание – как его видел Равельштейн – весьма тонкая и сложная штука. С одной стороны, нельзя разбрасываться фактами направо и налево. Но без фактов нет истинной жизни ума. Поэтому учитель вынужден принимать решения с ювелирной точностью. Два человека близко знали Эйба в Париже и три – по эту сторону Атлантического океана. Я был одним из них. Попросив меня написать «Житие Равельштейна», он дал мне право самому толковать его желания и решать, насколько его смерть дает мне свободу говорить о сокровенном. Кроме того, он понимал, что это сокровенное неизбежно будет рассмотрено через призму моего темперамента, чувств и воззрений. Впрочем, ему наверняка было все равно: к моменту выхода книги он бы давно лежал в могиле, а посмертная репутация не имела для него никакого значения.

Горман-младший, безусловно, тщательно фильтровал сведения, которыми делился с Равельштейном. Он рассказывал лишь то, что назавтра и так должно было появиться в пресс-релизах. Но он понимал, какое удовольствие доставляют Эйбу сводки последних новостей; из уважения и любви он всегда держал своего старого препода в курсе. Кроме того, Филип знал, какое количество исторической и политической информации тот постоянно держит в голове и ежеминутно обновляет. Все вплоть до Платона и Фукидида – а то и до Моисея. Великие образцы государственного мышления и политической прозорливости, включая Макиавелли, Септимия Севера и Каракаллу. Ему было жизненно необходимо вписать нынешние действия в Персидском заливе – проводимые ограниченными политиками вроде Буша и Бейкера – в большую картину мира, в политическую историю цивилизации. Что-то вроде этого имел в виду Равельштейн, когда говорил о Гормане, что тот понимает большую политику.

При любой возможности, по любому более-менее уважительному поводу Эйб срывался и летел в Париж. Но это не значит, что ему было плохо в Америке. Нет, он любил свой университет, где сам же учился у великого Даварра, и вообще был до мозга костей американцем.

Сам я вырос в городе, но семья Равельштейна до конца 30-х жила в Огайо. Отца его я не знал, однако Эйб описывал его как игрушечного тролля, брюзгливого коротышку и невротика – из тех никчемных тиранов, что орут на детей как ненормальные, всю жизнь разыгрывая бесконечную, безумную семейную драму.

Чтобы поступить в университет, надо было окончить старшие классы школы и сдать вступительные экзамены. Равельштейн поступил в пятнадцать – и наконец обрел свободу от ненавистного отца и столь же ненавистной сестры. Как я уже писал, свою мать он очень любил. Но в университете он распрощался со всеми Равельштейнами. «Там началась моя настоящая духовная жизнь, жизнь моего ума. Студенческое общежитие стало мне родным домом, и я обожал эти стены. Никогда не понимал Элиота с этим его “коченею в наемном доме”. Что, лучше откинуться в собственном?»

Однако же никому не завидуя (Равельштейну вообще была чужда зависть), он имел слабость к приятной обстановке и окружению. Он мечтал однажды поселиться в одном из фешенебельных многоквартирных домов, где жила исключительно университетская «белая кость». Проскитавшись двадцать лет по другим, менее престижным университетам, он вернулся в альма-матер в звании профессора и заполучил четырехкомнатную квартиру в самом престижном доме. Большинство окон выходили в темный двор, но дальше на запад простирался университетский городок с готическими шпилями из бедфордского известняка, лабораториями, общежитиями и административными зданиями. Эйб мог подолгу смотреть на башню часовни, похожую на обрезанную башню Бисмарка, и колокола, оглашавшие звоном всю университетскую округу. Став фигурой национального масштаба (и даже интернационального – одни японские роялти были, по его собственному выражению, «сумасшедшими»), Равельштейн переехал в одну из лучших квартир города. Окна выходили на все стороны света, и из них открывался прекрасный вид. Даже покойная мадам Глиф, некогда отчитавшая его за распитие содовой из бутылки, не могла похвастаться такими апартаментами.

Удивительно, но в жилище Равельштейна было что-то от монастыря. Входя в дом, вы оказывались под высокими сводчатыми потолками. Вестибюль был обит панелями красного дерева. Лифты походили на исповедальни. В каждую квартиру вел небольшой, мощенный плитняком коридорчик, а над дверями висели фонари в готическом духе. На лестничной площадке Равельштейна почти всегда стояла какая-нибудь старая мебель, дожидавшаяся грузчиков: комод, небольшой шкаф, подставка для зонтов, картина из Парижа, по поводу которой хозяина вдруг начали раздирать сомнения. По части живописи Равельштейн не мог состязаться с Глифами, которые еще в 20-х начали коллекционировать работы Матисса и Шагала. Зато по части кухонного оборудования он их обскакал. В компании, поставлявшей профессиональную технику для ресторанов, он купил кофе-машину. Ее установили прямо над раковиной, и от нее почти круглосуточно исходил пар и оглушительное шипение. Я отказывался пить этот кофе, потому что он был сварен на хлорированной воде. Из-за машины пользоваться раковиной было невозможно. Но Равельштейну и не нужны были раковины – только кофе имел значение.

Они с Никки спали на постельном белье «Пратези» под великолепными шкурами ангорских коз. Равельштейн прекрасно отдавал себе отчет, что эта роскошь – смехотворна. Обвинения в нелепости его ничуть не смущали. Ему недолго оставалось жить. Я склонен думать, что у него были гомеровские идеи по поводу своей безвременной кончины. Смерть в больничной палате спустя несколько пустых, лишенных смысла десятилетий ему не грозила – только не с его безудержным аппетитом к жизни.

Мы с Розамундой поселились на той же улице, в доме, отдаленно напоминающем укрепления линии Мажино. Квартира наша не могла похвастаться монастырской роскошью, но в ту пору я был рад любому убежищу. Меня выдворили на улицу (выселили из собственного загородного дома спустя двенадцать лет брака), и я считал, что мне очень повезло с новым жильем – бетонной коробкой в каких-то пятидесяти ярдах от готических кованых ворот Равельштейна, возле которых всегда дежурил превратник. У нас привратника не было.

Вот уже пятьдесят с лишним лет я ходил по этим исполосованным солнцем тротуарам, мимо домов, где жили мои друзья. Вот здесь, например, сейчас поселился японский теолог, а сорок лет назад жила некая мисс Аберкромби, художница, вышедшая замуж за приятного хипповатого воришку, который любил развлекать публику байками о хитрых ограблениях и взломах. Почти на каждой улице в этой округе когда-то жили мои приятели и друзья; окна их гостиных выходили на тротуары, а окна спален, где они умирали, – во дворы. Не самая жизнеутверждающая мысль.

В моем возрасте подобным мыслям лучше не предаваться. Хорошо, если живешь насыщенной и деятельной жизнью. Я-то в целом считаю себя деятельным человеком, но иногда и в моей жизни образуются дыры. В эти дыры обычно лезут мертвецы.

Равельштейн всегда уважал меня за эдакий простецки-серьезный подход к правде. Он говорил: «Ты себе не врешь, Чик. Ты можешь подолгу не видеть чего-то, но в конце концов покорно признаешь свои ошибки. Такое нечасто встретишь».

Я ни в коей мере не профессор, хотя столько лет вертелся в академических кругах, что многие университетские сотрудники давно считают меня коллегой. Однажды, вскоре после возвращения в эти места, я прогуливался по тротуару в солнечных пятнах – воздух был сухой, холодный, прозрачный и чистый – и встретил старого знакомца по фамилии Бэттл, англичанина и профессора. Он шагал по обледеневшим улицам в старом тонком пальто. То был высокий, крепкий, краснолицый здоровяк лет шестидесяти, с мясистым лицом, напоминающим красный болгарский перец. Волосы у него были густые и длинные, а сам он здорово смахивал на квакера с коробок овсяных хлопьев. Его жизненных сил хватило бы на двоих. Лишь по чуть приподнятым плечам и засунутым в карманы рукам – наружу торчали только большие пальцы – было ясно, что на улице мороз. Про Бэттла всегда говорили «свой человек» или «добрый малый», но это не мешало ему носить дорогую обувь.

Считалось, что он чудовищно эрудирован и образован (тут я вынужден верить людям на слово – удостовериться в его блестящем знании санскрита или арабского я не мог). При этом он совсем не походил на типичного оксфордского или кембриджского профессора, а образование он получил в каком-то «краснокирпичном» английском университете.

Рассказывая о профессоре Бэттле, ограничиться этим коротким описанием невозможно. Во Вторую мировую Бэттл был солдатом воздушно-десантных войск и летчиком. Однажды он лично переправлял де Голля через Средиземное море. Кроме того, в мирное время он роскошно играл в теннис и преподавал бальные танцы в Индокитае. Двигался он с потрясающей ловкостью и скоростью, быстро бегал и однажды поймал на улице вора. Профессор с такой силой ударил преступника под дых, что полицейским пришлось вызывать тому «скорую».

Бэттл, один из любимчиков Равельштейна, тоже питал к старому доброму Эйбу теплые чувства. Однако сказать, каким он его видел, было практически невозможно. Да и вообще все происходящее в этой могучей голове оставалось непостижимой тайной для окружающих. Мощный лоб Бэттла спускался к ощетинившемуся выступу надбровных дуг; строго перпендикулярно им шел прямой нос, а под носом тугими параллелями застыли ровные губы – лицо кельтского короля. Из него получился бы превосходный тяжелоатлет олимпийского уровня. То был очень сильный человек – но в чем заключалась его сила? Свои природные данные Бэттл не ценил и всегда стремился к тонкости и деликатности – его движения и поступки были едва уловимыми, сложными, смелыми, макиавеллиевскими. Например, он мог задаться такой целью: насолить заведующему кафедрой, хитростью вынудив ничего не подозревающего декана шепнуть пару слов ректору. Никто не догадывался о существовании подобных интриг, и уж тем более никто не пытался узнать, кто за ними стоит. Равельштейн рассказывал мне это, захлебываясь от смеха и перемежая речь бесконечными «э-э-э». «Он приходит обсуждать со мной личные, весьма э-э-э деликатные вопросы, но при этом молчит о своих подковерных играх».

Стоило чуть надавить, и Равельштейн тут же выкладывал все сокровенные тайны Бэттла – да и чьи угодно. Цитируя нашего общего покойного друга, он говорил: «Если это делаю я, это не сплетни, а урок социальной истории».

Он имел в виду, что личные идиосинкразии человека – всеобщее достояние, нечто доступное всем, как воздух и прочие предметы широкого потребления. Эйб не желал тратить время на психоаналитические спекуляции или анализ повседневной жизни людей. Он плевать хотел на «всю эту психологическую хрень» и предпочитал остроумие, даже откровенную жестокость традиционным благонамеренным дружеским объяснениям.

На холодной солнечной улице – мороз испещрил его лицо глубокими морщинами, – Бэттл спросил меня:

– Эйб нынче принимает гостей?

– Почему нет? Он всегда рад тебя видеть.

– Нет, я неправильно выразился… Он так любезен со мной и Мэри.

Мэри была пухлая, остроумная, улыбчивая женщина. Мы с Равельштейном очень ее любили.

– Раз он всегда вам рад, к чему эти вопросы?

– Ему вроде бы нездоровится…

– Да ему вообще всегда нездоровится. Эйб такой.

– Но сейчас он, кажется, совсем захворал?

Бэттл надеялся выпытать у меня подробности о состоянии Равельштейна. Конечно, я бы ничего ему не сказал, хотя и знал, как он любит Эйба – равняется на него. Со странными людьми я не откровенничаю. Каждый глоток морозного воздуха придавал физиономии Бэттла все более насыщенный оттенок красного, причем цвет этот равномерно заливал все лицо, стекая под плиссированные складки ворота. Шапки и шляпы он носил крайне редко – пышные черные волосы грели ему загривок. В тот день на Бэттле были туфли для танго. Я сочувственно относился к его странностям. В манерах Бэттла сочетались натянутая утонченность и прущая из-под нее непокорная брутальность.

Бэттлы держали Равельштейна в большом почете. Они ему сопереживали. И наверняка часто о нем разговаривали.

– Ну, он перенес несколько инфекций. Из особенно тяжелых – опоясывающий лишай.

– Herpes zoster, да-да, конечно. Поражает нервы. Ужасно больно и мучительно. Часто проникает в спинной и черепно-мозговой нерв. Я встречал такие случаи.

От его слов у меня перед глазами возникла картинка: Равельштейн лежит под пуховым одеялом. Потемневшие глаза ввалились, голова покоится на подушках. Посмотреть со стороны – человек отдыхает, но на самом деле ему вовсе не до отдыха.

– Значит, он поправился? – спросил Бэттл. – А потом разве не заболел чем-то еще?

Заболел. Новая инфекция называлась синдром Гийена – Барре, как нам сказали неврологи – когда наконец разобрались, что к чему. В то время таких диагнозов еще не ставили. Эйб только что прилетел из Парижа, где мэр устраивал званый ужин в его честь. Смокинг, галстук, торжественные речи – от такого мероприятия изголодавшийся по признанию Равельштейн не мог отказаться. В Париже, где он хотел провести отпускной год, Эйб снял квартиру на улице посольств и официальных резиденций, неподалеку от Елисейского дворца. Там всегда дежурила полиция, и каждое возвращение домой представляло определенные трудности: у Эйба никак не доходили руки посетить муниципалитет и оформить carte de séjour, вид на жительство. Поэтому, когда по ночам его останавливали с просьбой предъявить документы, начинались проблемы. Эйб отсылал полицию к маркизу Такому-то, хозяину его апартаментов. Да, об этих уличных инцидентах стоит сказать еще кое-что. В Париже даже неприятные разговоры с полицейскими происходят на высшем уровне. По сравнению с его истинными бедами ночная болтовня с корсиканцами была для Эйба скорее развлечением (он считал, что все flics – французские копы – поголовно родом с Корсики, и, как бы гладко они ни брились, их щеки и подбородки всегда остаются колючими).

В общем, Равельштейн быстренько слетал на званый ужин и тут же свалился с тяжелой хворью (открытой, между прочим, французом). Его положили в больницу, в реанимацию, стали давать кислород. Посетителей в палату пускали только по двое. Равельштейн почти не говорил, но иногда в его взгляде мелькало узнавание. Глаза на этой огромной лысой дозорной вышке были серьезными и сосредоточенными. Руки, и без того никогда не отличавшиеся силой, исхудали и остались без мышц. В начале болезни они его не слушались. Однако он умудрился мне сообщить, что хочет курить.

– Нет, только не с кислородной маской. Ты поднимешь на воздух все заведение.

Почему-то я всегда оказывался в роли вразумителя, пытающегося внушить хоть какое-то подобие здравого смысла людям, заносчиво пренебрегающим элементарными соображениями безопасности. Окружающие ставили меня в подобное положение или в глубине души я таким и был? Сам я себя считал (в минуты гиперсамоедства) эдаким porte parole [11]11
  Рупор, глашатай, представитель (фр.).


[Закрыть] мещанства. Равельштейн знал об этом моем изъяне.

Тут мы с Никки были чем-то похожи. Только Никки не стеснялся в выражениях и критике. Когда Равельштейн купил у одного сухумца дорогущий ковер, Никки заорал: «Ты отдал десять штук за прорехи?! По-твоему, дырки доказывают, что это – подлинный антиквариат? Тебе наплели, что в эту тряпку заворачивали голую Клеопатру?! Нет, все же прав Чик: ты из тех людей, что готовы разбрасывать деньги из окна скорого поезда. Ты будто стоишь на смотровой площадке “Двадцатого века” и швыряешь на ветер стодолларовые купюры».

Никки сразу известили, что Равельштейн опять слег. Он по-прежнему учился в женевской школе метрдотелей и сообщил нам, что возвращается немедленно. Его любовь к Эйбу не обсуждалась. Никки был крайне прямолинейным человеком – прямолинейным от природы, красивым, гладкокожим, черноволосым, изящным азиатом с юношеской внешностью. У него были весьма экзотические представления о своей персоне. Я вовсе не говорю, что он важничал или кривлялся. Нет, Никки вел себя абсолютно естественно, но был – так я тогда думал – слегка избалован. Конечно, и тут я ошибался. Да, его воспитали как принца. Еще до того, как книга Равельштейна начала продаваться миллионными тиражами, Никки одевался лучше принца Уэльского. Он был умнее и проницательнее многих молодых людей своего возраста, получивших куда более серьезное образование. Что еще важнее, этот протеже Равельштейна смело отстаивал свое право на то, чтобы быть именно тем, кем кажется.

Позерство тут ни при чем, часто говорил Равельштейн. В Никки не было ничего декоративного, наносного, театрального. «Он не ищет неприятностей, но имей в виду, он всегда готов к драке. И его представления о самом себе таковы, что… он будет драться. Мне часто приходится его унимать».

Иногда Равельштейн тихо сообщал мне, что между ними с Никки нет никакого интима. «Мы скорее как отец и сын», – добавлял он.

В плане секса мне иногда казалось, что Равельштейн считает меня дремучим и отсталым человеком, анахронизмом. Я был его близким другом, но при этом вырос в традиционной европейско-еврейской семье, где гомосексуалисты назывались словами двухтысячелетней давности. От далеких еврейских предков нам достался термин tum-tum времен Вавилонского пленения. Иногда мои родственники пользовались словечком andryegenes, явно александрийского, эллинистического происхождения – два пола, слитых в единое темное и порочное целое. Смесь архаизма и современности особенно нравилась Равельштейну, которому было мало одних только наших дней – его то и дело бросало в разные века.

Из реанимации он вышел неходячим, но очень быстро заново научился управлять руками. Руки были ему жизненно необходимы – чтобы курить. Как только Равельштейна перевели в обычную больничную палату, он отправил Розамунду за пачкой «Мальборо». Она была его студенткой, и он научил ее всему, что должен был знать его студент – всем основам и постулатам своей эзотерической системы. Безусловно, она понимала, что Равельштейн только-только начал дышать самостоятельно и курение ему категорически запрещено.

– Только не говори, что сейчас не лучшее время для курения. Не курить все равно хуже, – сказал он Рози, когда та замешкалась.

Безусловно, она его поняла, не зря же посещала все его лекции.

– В общем, я спустилась к автомату и купила ему шесть пачек, – рассказывала она потом мне.

– Если б не ты, так другие бы купили. Будто ему послать некого…

– Вот-вот.

В больнице Равельштейна постоянно навещали студенты – кружок избранных. Они приходили, уходили, собирались в вестибюле и болтали. На второй день после переезда в обычную палату Эйб вновь сел за телефон и принялся звонить своим парижским друзьям, объясняя, почему не может вернуться и почему вынужден отказаться от снятой квартиры. Чтобы вытрясти из аристократических хозяев dépôt de garanti – десять тысяч долларов – требовалось проявить нешуточные дипломатические способности. Неизвестно было, отдадут они деньги или нет. Впрочем, Равельштейн их понимал: то были самые красивые и самые выдающиеся апартаменты из всех, где ему только приходилось жить.