Текст книги "Хендерсон – король дождя"

IX

Проснулся я в том же приподнятом настроении.

Занималась заря, а в хижине, казалось, стало темно, точно в погребе. Я достал из корзины клубень печеного ямса и очистил, как картофелину.

«Вот он и настал, один из самых главных дней в моей жизни», – подумал я, вдыхая прохладный утренний воздух. К готовности действовать прибавилось убеждение, что вещный мир подает мне поощрительный знак: «Давай, братец, давай!» Я ожидал получить этот знак от Виллателе. Думал, она разожмет ладонь, и передо мной раскроется шифр тайны человеческого бытия. Нет, все произошло так, как я не предполагал. Я почувствовал зуд в крови, чуть было не задохнулся от предчувствия чего-то большого и радостного. Люди с аллергией на птичьи перья или цветочную пыльцу поймут, что я имею в виду – ощущение чего-то неизведанного, невесомого, невидимого. Когда солнечный свет на стене стал совсем ярким, я отложил недоеденный клубень ямса, оперся обеими руками о землю и почувствовал, как мир подо мной закачался. Внизу простиралось могучее, нечеловеческое великолепие розового, как арбузный сок, цвета. Я сразу понял, как важно то, что происходит, потому что не раз в жизни мне выпадали моменты, когда к немому приходит дар речи, когда я слышал голоса предметов и видел их цвета. Вселенная как бы делала глубокий вдох и выдох, так что даже собаки прижимались в страхе к земле. На белой стене за колючим кустарником, как гусиная кожа, пылал розовый цвет. Казалось, будто плывешь над белыми гребнями морских волн на высоте десять тысяч футов. Пожалуй, лет пятьдесят назад я видел такой неповторимый цвет. Мне чудилось, будто я хилый мальчонка и, проснувшись один на большой двуспальной кровати, смотрю на лепной овал на потолке, где обитают ангелы, поют скрипки и стоят снопы пшеницы, а за окном с белыми ставнями лежит бесконечный мир того же розового цвета.

Я сказал «хилый мальчонка»? Но я вроде бы никогда не был хилым… Уже в шесть лет я выглядел как двенадцатилетний и слыл отчаянным сорванцом и задирой. Летом мы жили в небольшом городке у отрогов Адирондака. Там, где утонул мой брат Дик, стояла водяная мельница. Я, помню, забегал на мельницу, колом протыкал три-четыре мешка с мукой и давал деру. Вслед неслись проклятия мельника. Когда мы с Диком были совсем маленькие, отец брал нас на руки и нес к мельничному водопаду. В нескольких метрах от нас я как-то увидел длинную черную рыбину с огненными пятнами. Она пошевеливала плавниками, как парни на променаде поигрывали тросточками. Я проткнул своей палкой четыре мешка и, задыхаясь, кинулся прочь, в розоватый цвет, такой непохожий на обычный закат. Вода падала на мельничное колесо, из него вырастала роза на тонком стебле. «Ты что, психованный? – вопил мельник. – Ну погоди, я тебе все кости переломаю!»

Клянусь, я никак не ожидал увидеть такой цвет в Африке.

Я боялся, что он пропадет, прежде чем я успею что-либо сделать, и потому, опустившись на старые многострадальные колени, прижался лицом к стене. Я нюхал ее, как нюхают редкую розу, я вдыхал, впитывал ее неповторимый аромат. Душа полнилась тихой радостью, такой же мягкой, как тот цвет. Я сказал себе: «Я знал, что место, куда я пришел, принадлежит старине». Я с самого начала почувствовал, что найду здесь вещи, какие видел, когда был наивным и невинным, вещи, о которых мечтал всю жизнь и из которых ничего не добьюсь. Нет, мой дух не дремал, он твердил: «Охо-хо, охо-хо!»

Как и должно быть, освещение начало постепенно меняться, зато я снова увидел тот свет. Словно побывал на пороге нирваны. Я простился с ним без сожаления, но в надежде, что лет через пятьдесят снова увижу его. Иначе я просто обречен умереть простым нарушителем общественного порядка или последним болваном с тремя миллионами в кармане…

Снова обратившись мыслями к спасению арневи, я посмотрел на это другими глазами. Несколько минут глубокого переживания сделали свое дело. Переживание было прямой противоположностью тому, что я испытал, увидев в гигантском аквариуме колоссального осьминога. Зрелище спрута говорило о смерти. Я никогда ничего не добьюсь, если не выкину из памяти это страшное холодное чудовище, прижавшееся к стеклу. Теперь, после поданного мне светом и цветом доброго знака, я уверенно взялся за изготовление гранаты, хотя предстояло еще решить кучу проблем, и прежде всего определить момент наибольшей эффективности взрыва.

В свое время я с большим интересом читал газетные сообщения о бомбисте в Нью-Йорке. У этого человека возник конфликт с электрической компанией, и он решил отомстить ее владельцам. В «Ньюс» или «Миррор» были опубликованы схемы устройства его бомб, найденных в камере хранения на Центральном вокзале. Зажав меж колен футляр со скрипкой, я погрузился в изучение этих схем и пропустил в метро свою остановку. Я хорошо представлял себе конструкцию взрывчатых устройств. В качестве корпуса тот тип использовал отрезок газовой трубы. Думаю, мне удалось бы сделать более совершенную бомбу: как-никак за плечами был офицерский курс пехотного училища, где помимо всего прочего нас обучали методам антипартизанской борьбы. Однако даже граната фабричного изготовления могла не сработать в водоеме.

Сдвинув шлем на затылок, я разложил перед собой приготовленные материалы и стал пересыпать порох из патронов в корпус фонарика. У меня руки приделаны как надо. Одному Богу ведомо, что в местности, где я затевал столько драк, мне с каждым днем становилось труднее нанять работников, так что и поневоле пришлось самому заниматься множеством дел. Лучше всего получалось плотничать, крыть крышу, красить стены дома и заборы. Хуже всего с ремонтом электропроводки и отопительных батарей. Было бы неверно утверждать, что я погрузился в работу с головой, но любое занятие требовало от меня предельного напряжения, подчеркиваю – любое, даже раскладывание пасьянса.

Я вывинтил из фонаря стекло и лампочку, вставил деревянную пробку подходящего диаметра и проделал в ней дырочку для запального шнура. Это была самая заковыристая часть гранаты, поскольку действие ее зависело от скорости, с какой будет гореть шнур.

Ромилей сидел поодаль, укоризненно покачивая головой. Я старался не обращать на него внимания, потом не выдержал и сказал:

– Чего нос повесил, приятель? Разве не видишь, я знаю, что делаю.

Это не разубедило моего спутника, и я мысленно послал его ко всем чертям.

С утра снова явилась Мталба. На ней были полупрозрачные фиолетовые шаровары и лоскут на носу, какие носят восточные женщины. Она любовно приложила мою руку к своей груди, словно мы окончательно объяснились прошедшей ночью. Под перестук ксилофона и мужской свист снова поплыла в танце, кокетливо покачиваясь: пышнотелая красавица объяснила придворным, что происходит, и Ромилей перевел:

– Женщина-Горемыка полюбила великого борца и ночью пришла к нему.

– Пришла к нему ночью, – хором повторили прислужницы.

– И принесла ему приданое, – дополнила Мталба и начала перечислять то, что принесла, включая двадцать голов скота с полным генеалогическим древом каждой коровы. – Приданое очень богатое, и лицо жениха засветилось краской радости…

– Краской радости, – вторили приближенные.

– У него на теле волосы, и он сильнее двух быков.

– Двух быков…

В другое время, может быть, я и ответил бы ей взаимностью, но знал: если посмотрю на себя в зеркало, то увижу глубокие морщины, изрезавшие лицо, и торчащие из ноздрей седые волосы. И заключил: «Она полюбила придуманного ею Хендерсона. Это факт».

Мысли о невозможности любви не мешали мне думать о гранате. Из чего лучше всего сделать запал? Я пробовал жечь нити фитиля, тонкую сухую веточку, шнурок от башмаков, даже полоски бумаги. Наиболее подходящим материалом оказался обувной шнурок.

Затылок ломило от волнения, но розовое видение вселило мне уверенность в себе. Тем более я не мог допустить, чтобы во мне сомневался Ромилей.

– Вот что, приятель, ты эти штуки брось! Можешь ты хоть раз в жизни поверить в удачу? Граната готова к бою.

– Да, господин.

– Я не из тех неумех, кто не способен сделать хорошую работу. Заруби это себе на носу.

– Да, господин.

– Вспоминаю одно стихотворение – о соловье, который пел, что человек не может вынести чересчур много реальности. А сколько нереальности может он вынести, спрашиваю я тебя. Улавливаешь?

– Улавливаю, господин.

– Каждый человек в глубине души знает, что должен внести в свою жизнь какой-то глубокий смысл. Улавливаешь?

– Да, господин.

– Жизнь может думать, что загнала меня в угол, что списала со счетов Юджина Хендерсона, еврея, такого-то года рождения, списала вместе с его дурацкими принципами. Но мы же люди. Я – человек, неповторимая личность, и много раз обводил жизнь вокруг пальца.

– О’кей, – сказал Ромилей и смиренно сложил руки.

Монолог утомил меня. Я держал гранату в руке, готовый выполнить обещание, данное Айтело и обеим тетушкам.

И тут я догадался, что ожидается какое-то важное событие. К моей хижине, хлопая в ладоши и затянув песню, начал стекаться народ. Мталба пришла в красном газовом халате, со свежей прической, с большими медными кольцами в ушах и медным же воротником на шее. Одни ее приближенные несли птиц на руках и плечах, другие вели коров. Животные были тощие, слабые, и люди целовали их. Стояла удушающая жара. Над головой нависло низкое небо без единого облачка.

«Вот и Айтело», – сказал я себе. Мне показалось, его высочество не разделяет всеобщего ликования. Брови у него были насуплены.

– Привет, принц! – По обычаю племени он приложил мою руку к своей груди, и сквозь белую блузу и зеленый шелковый шарф на поясе я почувствовал тепло его тела.

– Нам нужно организовать похоронную команду, – предложил я Ромилею. – Будем собирать дохлых лягушек… Ваше высочество, как ваши соплеменники относятся к дохлым лягушкам? Мертвые, они тоже запретные животные?

– Мистер Хендерсон, сэр. Вода – это… – Он не нашел подходящего слова, чтобы выразить истинную ценность этой жидкости.

– Понимаю, понимаю ваше положение. Но я хочу повторить то, что сказал вчера. Я полюбил ваш народ, принц, и должен доказать мою преданность вам. Иначе зачем я ехал из далеких земель?

Над головой кружились тучи мух, налетевших на скот. Надоедливые насекомые забирались даже под шлем. Голова отчаянно чесалась.

– Пора начинать! – сказал я и направился к водоему. За мной последовал Ромилей и еще несколько человек. Я пощупал карман шорт: австрийская зажигалка была на месте. В башмаке без шнурка идти было неудобно, и все-таки я шел, высоко подняв руку с гранатой, как держит руку с факелом статуя Свободы в нью-йоркской гавани.

Мы подошли к краю водоема, и я шагнул вниз, в водоросли. Всем остальным, в том числе Ромилею, приказал остаться наверху. В переломные моменты жизни человек должен полагаться только на себя. И я могу полагаться только на себя.

С гранатой в левой руке и зажигалкой с тоненьким фитильком – в правой я смотрел на воду. Там, в привычной среде, лениво плавали полусонные лягушки с глазами, похожими на спелый крыжовник, и рыскали толстоголовые головастики. А я, Хендерсон, стоял как высоченная сосна, чьи корни, переплетаясь, уходят глубоко в землю. Лягушачья колония не знала и не могла знать о моем дерзновенном замысле. И вдруг во всем моем организме началась химическая реакция страха. Мне знакомо это состояние, когда туманятся глаза, сохнет во рту, сводит шею. Я слышал оживленные разговоры сельчан, видел Мталбу, что стояла в своем красном газовом халате между ними и мной. Ну?

Я резко крутанул колесико зажигалки. Язычок пламени пополз по запальному шнуру, который когда-то был обувным шнурком, к корпусу фонаря, переделанного в гранату. Не чуя под собою ног, я зажал ее в кулаке и ждал, ждал, ждал… Вот язычок скрылся внутри корпуса. Я призвал на подмогу интуицию и удачу. Я ничего не хотел видеть, закрыл глаза. Слабый треск шнура говорил о том, что пламя неуклонно подвигается к пороху. Секунда, вторая… Я изогнулся и изо всех сил метнул мою самоделку под навес. Она стукнулась об него, перевернулась и упала в желтую воду. Лягушки попрыгали в разные стороны. Потом вода как будто вскипела. Я понял, что взрывное устройство сейчас сработает. Душа рванулась кверху вместе со столбом воды. «Ай да Хендерсон, ай да сукин сын!» – крикнул я. Может быть, взрыв был не такой силы, как над Хиросимой, но водяной столб вместе с лягушками поднялся метра на полтора. Лягушки, головастики, комки грязи, мелкие камешки стукались о навес и шлепались в желтую жижу. Никогда не подумал бы, что в десятке патронов к «Магнуму-375» столько взрывчатого вещества. По периферии сознания проносились самые быстрые мысли, и первая среди них: «В пехотном училище гордились бы таким курсантом, как старина Хендерсон» (отметки я там получал средненькие).

– Эй, Айтело, Ромилей, как вам это понравилось?

В ответ я услышал испуганные возгласы и увидел, что взрыв отвалил большой камень в передней части водоема и оттуда хлынула вода. «Ромилей, Айтело, на помощь!» – крикнул я со всей мочи. Лягушки градом сыпались на меня. Коровы, мыча, стали рваться к воде, но плачущие хозяева удерживали их. Ромилей был уже рядом, мы вдвоем пытались поставить камень на место, но он был слишком тяжел. Вода ушла, обнажилось илистое дно водоема с дохлыми лягушками. Народ в ужасе разбежался, и скоро рядом никого не осталось, кроме Айтело и Мталбы.

– Все погибло! – сказал я, закрыв лицо футболкой. – Айтело, убей меня! Жизнь – это все, что у меня есть. – И напрягся, ожидая удара ножом. Рядом рыдала Мталба.

– Мистер Хендерсон, сэр! Что с вами?

– Не спрашивайте, принц. Заколите меня. Возьмите мой нож, если у вас нет своего. Я не могу больше жить. Нет мне прощения.

Я покорно ждал удара. Остатки воды в водоеме почти испарились. Солнце палило. Завоняло дохлыми лягушками.

X

Я слышал плач Мталбы: «Айи, елли, елли».

– Что она говорит? – спросил я Ромилея.

– Она говорит: «Прощай! Прощай навсегда!»

Айтело сказал дрогнувшим голосом:

– Пожалуйста, мистер Хендерсон, закройте лицо.

– Зачем?.. Вы хотите взять мою жизнь?

– Что вы!.. Вы же победили меня. Хотите умереть – умирайте без меня. Вы – мой друг.

– Ничего себе друг…

Айтело говорил с трудом, словно у него в горле стоял ком.

– Я был готов жизнь положить, чтобы помочь вам. Какая жалость, что граната не взорвалась у меня в руке и не разнесла меня в клочья… Всегда у меня все наперекосяк получается. Ваши соплеменники недаром плакали, когда я пришел. Чувствовали, что я несу беду. – Я зарылся лицом в футболку. – Почему, скажите, почему не исполнилось ни одно мое заветное желание? Почему я обречен вечно терпеть неудачу? Хорошо, Айтело, если не хотите замарать руки моей кровью…

– Ни за что, – подтвердил он.

– Тогда мне остается поблагодарить вас, принц, поблагодарить и проститься.

– Что хочет делать господин? – спросил Ромилей.

– Мы уйдем. Это лучшее, что мы можем сделать для наших друзей арневи. До свидания, принц, до свидания, прекрасная леди, и передайте привет королеве. Я надеялся, что она раскроет тайную мудрость жизни, но, кажется, поторопился. Я не готов к таким откровениям. Да благословит вас всех Господь. Я ухожу, хотя должен был бы попытаться отремонтировать ваш водоем…

– Лучше не надо, сэр, – сказал Айтело.

Я не стал спорить. В конце концов, он знал проблемы своего племени лучше меня.

Ромилей зашел в хижину собрать наши вещи, а я пошел по пустынным проулкам к последнему дому селения. Там Ромилей догнал меня, и мы опять углубились в неведомые дебри. Я опозорился, и теперь мне ничего больше не узнать о гран-ту-молани.

Ромилей, естественно, хотел возвратиться в Бавентай. Он выполнил все условия нашего контракта, и джип теперь принадлежал ему.

– Однако как я смогу добраться до Штатов?

Айтело не захотел убивать меня. Он благородный человек, ценит дружбу. Я и сам могу вышибить себе мозги моим «Магнумом-375», и тогда не придется никуда возвращаться.

– Что вы сказать, господин? – спросил удивленный Ромилей.

– Я хотел сказать, что у меня была определенная цель, но ты видел, что произошло. И если я теперь отступлюсь, то сделаюсь живым мертвецом и проваляюсь в постели, пока не отдам концы. Может быть, этого я и заслуживаю. Я больше не имею права приказывать тебе. Если хочешь в Бавентай, возвращайся один.

– Вы хотите один, господин?

– Если так нужно. Назад мне пути нет. У меня четыре тысячных купюры, этого достаточно, чтобы обеспечить себе пропитание. В крайнем случае продержусь на акридах. Да, вот еще что. Если хочешь, можешь взять мой пистолет.

– Нет, – ответил Ромилей не раздумывая. – Я вместе.

– Правильный ты мужик, Ромилей. С тобой не пропадешь. А у меня как у царя Мидаса, только наоборот: к чему ни прикоснусь, все идет насмарку. Ну что, куда же мы пойдем?

– Не знаю. Может, к варири?

– Варири? Принц Айтело учился с их королем, как его?

– Дафу.

– Ну что ж, двинули?

Взвалив на себя большую часть груза, я сказал:

– Может быть, мы даже не войдем в селение варири – там посмотрим. Надежд на будущее маловато, но дома я точно загнусь.

По пути к варири я думал о том, как погребла в Колоне царя Эдипа разверзшаяся земля. Правда, тот после смерти обеспечил народу защиту.

Десять дней мы шли по местности, которая была очень похожа на плато Хинчагара. На шестой или седьмой день характер местности несколько изменился. На полуголых склонах стали появляться рощицы. Облака, казалось, притягивают к себе холмы, а те изо всех сил цепляются за землю, врастают в нее. Или мне это только мнилось? В моем состоянии весь мир представал перевернутым.

Длительные переходы по пересеченной местности были не в тягость Ромилею. Создавалось впечатление, что он рожден бродить по земле, как моряк плавать по морю. Характер груза, наличие регистрационного свидетельства и пункт назначения не влияют на ход плавания. Ромилей мерил землю своими худощавыми ногами, не задумываясь над тем, что он делает. Он находил воду в самых неожиданных местах. Ткнет палкой в грунт, и оттуда вдруг забьет фонтанчик. Отыскивал какие-то неизвестные плоды, и мы жевали мякоть для утоления жажды и голода. По ночам на привале затевали продолжительные беседы. Он считал, что после поломки водоема арневи все скопом должны двинуться в путь на поиски воды. Я сидел, сгорая от стыда. Но человек продолжает жить, что бы с ним ни случилось. Если он выжил, то и беду в конце концов одолеет.

Мы видели гигантских пауков, которые сплетали между кактусами паутину, похожую на провода и на радары. Повсюду высились муравьиные кучи. Страусы носились как осатанелые, несмотря на жару. Однажды я подобрался к страусу, хотел заглянуть в его глаза, но тот пустился наутек, только перья засверкали.

Иногда после вечерней молитвы Ромилея я рассказывал ему про свою жизнь, надеясь, что дебри, страусы, муравьи, львиное рыканье облегчат груз нависшего над моей судьбой проклятия.

– Что сказали бы варири, если бы знали, что мы идем к ним?

– Не знать, господин. Варири хуже арневи.

– Хуже арневи? Ты им ничего не говори ни про лягушек, ни про водоем.

– Хорошо, господин.

– Спасибо, приятель. После всего сказанного и сделанного у меня только благие намерения остались. Честное слово, меня корчит от боли, когда подумаю, как мучаются от жажды бедные коровы. Допустим, что исполнилось самое сильное мое желание и я стал врачом, как доктор Гренфелл или Альберт Швейцер. Даже не просто врачом, а врачом-хирургом. Но есть ли на свете хирург, под чьим ножом хотя бы раз не умирал больной? Да что там говорить? За некоторыми хирургами тянется караван судов с покойниками.

Ромилей лежал на боку, подогнув под себя колени и подложив ладонь под щеку. Его прямой абиссинский нос дышал величайшим терпением.

– Так говоришь, варири не такой хороший народ. Почему?

– Они – дети Тьмы.

– Да ты, я вижу, истинный христианин. А как думаешь, у кого больше причин для беспокойства – у меня или у них?

Ромилей не шевельнулся, только искорка невеселого юмора мелькнула в его влажных глазах.

– У них, господин.

Поначалу я не хотел посещать варири, но потом передумал. Если они дикари, какой вред я им могу причинить?

К концу десятого дня пути характер местности изменился совершенно. Горы громоздились одна на другую, над пропастями нависали белые скалы. Однажды под вечер, когда уже садилось оранжевое солнце, мы неожиданно повстречали человека. Мы только спустились с крутого обрыва. Перед нами раскинулись белые, как фарфор, колючие кустарники. Он вырос перед нами внезапно – пастух из племени варири в кожаном переднике и с суковатой дубиной в руках. В его внешности было что-то библейское, и мне сразу вспомнился человек, которого встретил Иосиф, когда пошел искать своих братьев. По моему понятию, то был, вероятно, ангел, и он, разумеется, знал, что братья хотят бросить Иосифа в львиный ров. На встреченном чернокожем был не только кожаный передник – он весь был словно из кожи. Будь у него крылья, они тоже были бы кожаные. Лицо у него было маленькое, сморщенное, загадочное и даже в прямых лучах заходящего солнца казалось чернее черного.

– Привет тебе, – сказал я громко, предполагая, что уши у него запали так же глубоко, как и глаза. Ромилей спросил дорогу, и пастух показал своей палкой, куда идти. Так, вероятно, в древние времена указывали направление заблудившимся путникам. Я поднял руку на прощание, на кожаном лице незнакомца не отразилось ничего.

– Далеко? – спросил я Ромилея.

– Нет, господин. Говорит, недалеко.

После десяти дней пешего путешествия я уже мечтал о крыше над головой и вареной пище. С каждым километром дорога становилась все более каменистой. Если направление верное, где-то должна быть тропа, ведущая в селение. Казалось, рука какого-то неразумного существа раскидала повсюду белые камни. Я, само собой, не геолог, но сообразил, что это известняки, которые образуются во влажных местах. Валуны были сухие, пористые. Из пор тянуло приятной прохладой – идеальное место для полуденной сиесты при условии, что туда же не заползут змеи.

Мы обошли громадную каменную глыбу, стали подниматься в гору, и вдруг вижу: мой Ромилей растягивается ничком на земле и закрывает голову руками.

– Какого черта? Некогда нам тут расслабляться.

Ромилей ничего не ответил. Впрочем, ответа и не требовалось. Подняв взгляд, я увидел ярдах в двадцати надо мной троих чернокожих. Став на одно колено, они целились в нас. Человек восемь за ними заряжали ружья. Такая огневая мощь могла начисто смести нас со склона. Дюжина нацеленных на тебя стволов – не шуточки. Я бросил свой «Магнум-375» и поднял руки. Благодаря воинской подготовке я оценил хитрость низкорослого, выделанного из единого куска кожи пастуха, который сумел заманить нас в засаду. Есть несколько хитростей, которым не надо учить человека. Ухмыляясь во весь рот, я лег рядом с Ромилеем.

Один из чернокожих спустился к нам и без лишних слов, по-солдатски поднял «Магнум-375», наши ножи, приказал встать и обыскал нас.

Ружья у чернокожих были старые, доставшиеся, надо полагать, от генерала Гордона в Хартруме и разошедшиеся по всей Африке. Бедный генерал слишком усердно читал Библию… С другой стороны, лучше умереть, как умирают мужчины, нежели сгнить заживо в старой вонючей Англии.

Нам с Ромилеем приказали взять свои вещи и идти вперед. Я стал присматриваться к людям, к которым попал в плен.

Варири – народ помельче арневи, но и покруче. На мужчинах были только набедренные повязки, они шагали бодро, не зная, казалось, усталости. Я чувствовал глубокую необъяснимую неприязнь к ним. Будь хоть малейший повод, сгреб бы всех одной рукой и бросил с обрыва. К счастью, меня удерживало воспоминание о лягушках, и я решил придерживаться тактики выжидания.

Ромилей плелся с убитым видом. На лице его была написана решимость окончательно сдаться на милость победителя.

– Не унывай, приятель, – сказал я, хотя он вряд ли слышал. – Что они могут с нами сделать? Бросить за решетку? Депортировать? Требовать за нас выкуп? Спроси-ка, они собираются представить нас королю? Он близко знаком с Айтело и, думаю, говорит по-английски.

Испуганным голосом Ромилей задал вопрос одному из стражников, но тот как отрезал: «Харр ф!» – и стиснул зубы. Я сразу признал в нем бравого солдата.

Через две-три мили после ходьбы и лазанья по крутизне показалось селение. Дома здесь были побольше, чем у арневи, некоторые даже из дерева. В сгущающейся тьме постройки казались еще массивнее. Подступала ночь, на небе засветились звезды.

Королевский дворец был огорожен двумя рядами колючего кустарника вперемежку с остроконечными камнями величиной с исполинского тихоокеанского моллюска, способного заглотить человека. Перед ними тянулась клумба, засаженная растениями с ядовито-красными бутонами.

Подойдя ко входу во дворец, мы застыли в положении «смирно», но нас повели дальше, к центру селения. Люди, отложив ужин, выходили из своих похожих на пчелиный улей хижин, чтобы посмотреть на пришельцев и приветствовать их смехом и отрывистыми восклицаниями на высоких тонах. Между хижинами бродили коровы, и в свете угасающего дня я разглядел огороды на задворках. Похоже, варири жили лучше арневи, у них была вода, и, следовательно, им не угрожала моя помощь.

Я не обижался на селян за их смешки, забавлялся вместе с ними, махал рукой, приподнимал шлем. Однако меня раздражало то, что меня не спешат представить королю Дафу.

Нас с Ромилеем привели на какой-то двор и усадили у стены дома, который выглядел лучше других. Поперек двери белой краской была нанесена полоса. Она означала, что здесь находится некая официальная резиденция. Патрульные, которые взяли нас в плен, ушли. Сторожить остался только один человек. Я мог выхватить у него ружье и одним движением превратить его в металлолом – но зачем? Я предпочел ждать. В ожидании того, что их нанижут на вертел, прохаживались по двору куры. Голые ребятишки, что прыгали через веревочку. Небо было цвета обожженной глины, потом и вовсе сгустилась тьма. Дети и куры разбежались. Мы с Ромилеем остались одни под присмотром охранника.

Пришлось ждать, а для непоседы бездействие – мука мученическая. Не знаю, кто нас посадил – своего рода полицейский, следователь или просто здешний управляющий делами. Может быть, сквозь дырку в стене он разглядел меня и теперь раздумывал, как ему вести себя со мной. Не исключено, что он вообще решил взять нас измором, а сам задремал.

Я был вне себя. Вероятно, я сильнее, чем кто-либо на свете, ненавижу ожидание. Оно вредно для моего здоровья.

Я сидел на полу усталый, издерганный, и в душу лезли несуразные страхи.

Настала теплая ночь, высыпали звезды, выплыл лунный серп. Человек в хижине злорадствовал – белого путешественника подвергли неслыханному унижению.

И тут произошел один из тех малоприятных инцидентов, на которые так щедра жизнь, – особенно моя жизнь. Я жевал черствый сухарь и вдруг услышал, как хрустнул во рту мост. С момента приземления самолета я старался не повредить протез. Дантиста в африканской глуши не сыщешь.

Мысль о зубах не покидала меня всю дорогу. Я думал о них, когда боролся с Айтело. Я думал о них в Штатах, когда жевал карамельку в кино или грыз в ресторане куриную косточку. Я думал о них всякий раз, почувствовав во рту какую-нибудь соринку, и с замиранием сердца исследовал языком каждую впадинку в ротовой полости.

И вот случилось то, чего я так боялся. Я выплюнул в платок сломанный зуб и в полнейшем отчаянии чертыхнулся. На глазах у меня выступили слезы.

– Что случиться, господин? – спросил Ромилей.

Я вытащил зажигалку.

– Зуб сломал, будь он неладен!

– Это есть плохо. Больно?

– Боли нет. Но противно и некстати.

То, что случилось, заставило меня вспомнить, сколько труда было положено на мои зубы.

Первый мост мне поставила после войны в Париже мадемуазель Монтекукколи. Ее рекомендовала Берта, девица, нанятая ходить за двумя нашими дочерьми. Генерал Монтекукколи был последним противником маршала Тюренна и, прибыв на его похороны, бил себя в грудь и рыдал.

С мадемуазель Монтекукколи не все шло гладко. Работая над моим ртом, она наваливалась мне на лицо своим пышным бюстом, так что я едва мог вздохнуть.

Зубоврачебный кабинет мадемуазель Монтекукколи находился на рю дюр Колизее. Двор, мощенный серо-желтым камнем, помятые мусорные баки, коты, таскающие из них остатки снеди, метлы, ведра и общественный туалет. Лифт поднимался так медленно, что вы могли справиться о времени дня у людей, которые шли по лестнице, вьющейся вокруг лифтовой шахты. Я приходил к стоматологу в твидовом костюме и шевровых штиблетах.

Сейчас, сидя в ожидании, я вспоминал все это: двор, медленный лифт, пятидесятилетнюю мадемуазель Монтекукколи, ее губки в форме сердечка, ее застывшую франко-итало-румынскую улыбку и большой бюст. Охваченный ужасом, я усаживаюсь в зубоврачебное кресло. Прежде чем поставить мост, она удаляет нерв. Потом сует мне в рот деревянную палочку, велит: «Grincez! Grincez les dents!»[6]6
  Работайте зубами, жуйте! (фр.)


[Закрыть] – и сама скрипит зубами, показывая, что нужно делать.

Старая дева считала, что искусство американских стоматологов не выдерживает никакого сравнения с ее мастерством, и грозила поставить мне новый мост наподобие того, какой она сделала Берте, гувернантке наших дочек.

Когда Берте вырезали аппендикс, навещать ее в больнице было некому. Я надевал котелок, натягивал лайковые перчатки и отправлялся на свидание. Френсис всегда была занята. Она не пропускала ни одной лекции в Коллеж де Франс.

Узнав о моем приходе, Берта притворялась, будто у нее сильный жар, и принималась метаться по постели. Потом, словно невзначай, кусала мне руку. Зубы ей сделали на славу. Ноздри у нее были большие, какой-то особой формы. Кроме того, она пребольно лягалась своими крепкими ногами. Словом, имел я с этой Бертой пару беспокойных недель…

Вернусь, однако, к своему главному предмету.

Мост, поставленный мадемуазель Монтекукколи, был ужасен. Мне казалось, будто во рту постороннее тело, которое сдвигало набок язык. От него даже горло саднило, и, входя в скрипучий лифт, я иногда не мог удержаться от стона. Да, десна немного распухла, признавала мадемуазель Монтекукколи, но где же моя солдатская выдержка, интересовалась она. Выдержки у меня хватало, но по приезде в Нью-Йорк все повторилось.

Второй мост, тот, от которого я деревянным сухарем отломил зуб, сделал мне в Нью-Йорке некий доктор Спор, кузен Клауса Спора, который писал портрет Лили. В то время, когда я сидел в зубоврачебном кресле, жена позировала ему в нашем поместье.

Из-за визитов к дантисту и к венгру-скрипачу я был вынужден два дня в неделю проводить в Нью-Йорке. После нескольких пересадок в метро и двух-трех порций виски для подкрепления сил со скрипичным футляром в руках, запыхавшись, я спускался в полуподвальный кабинет доктора Спора, где трудился техник-пуэрториканец. Прежде чем войти в кабинет, я заходил в уборную и, сделав свое дело, смотрел на себя, беззубого, в зеркало и говорил: «Wo bist du, soldat?»[7]7
  Ты где, солдат? (нем.)


[Закрыть] или «Это из-за тебя мир такой, какой есть. Реальность – это ты сам». И еще мне хотелось перекусить пополам здание, в котором я находился, – так, как это делал Моби Дик с кораблями.