Текст книги "Приключения Оги Марча"

Солнце садилось, приближалось время ужина, темная вода вспыхивала крошечными бриллиантами; в столовой уже разложили меню и салфетки, в вазах с удлиненными горлышками стояли розы и папоротник, за занавесом музыканты настраивали инструменты. В холле я был один, плохое настроение не оставляло меня, и я медленно пошел к музыкальной комнате, откуда доносился голос Карузо: приглушенные, затем чистые рыдания, драматическая тоска по матери – виртуозно приукрашенная, но говорящая о глубокой печали, мольба сына в итальянском вкусе. Опершись локтями на закрытый граммофон, в белом костюме и круглой, вышитой бисером шляпке, похожей на головной убор епископа, стояла и слушала музыку Эстер Фенчел.

– Мисс Фенчел, – сказал я, – не пойдете ли вы как-нибудь со мной в «Ветвь Давидову»? – Девушка в изумлении подняла на меня глаза. – Там каждый вечер танцы.

С первого слова я понял, что мне откажут, и почувствовал себя раздавленным.

– С вами? Нет. Конечно, нет.

Кровь отхлынула от моего лица, шеи, плеч, и я потерял сознание.

Пришел я в себя без всякой помощи. Собственно, ее и предложить-то было некому; Эстер, видно, и на мгновение не задержалась, чтобы узнать, что со мной приключилось, поскольку музыка уже приближалась к блистательному завершению: сначала прошелестели морские ракушки, потом звуки стали громче – оркестр словно взлетел по лестнице в величественном зале, сердце бешено забилось; тут ожесточились барабаны и под свой стук похоронили все.

Не знаю, отчего случился обморок – из-за отказа девушки или от переполнявших меня эмоций, но теперь я плохо ориентировался в пространстве, не мог нащупать и открыть задвижку на окне, а обнаружив, почувствовал, что она шатается, как больной зуб. Я, несомненно, пережил сильное эмоциональное потрясение – меня просто вырубила фальшивость происходящего. Я с жадностью глотал воздух, казавшийся холодным из-за выступившего на лице пота. Опустившись на диван, я почувствовал, что мое унижение по тяжести можно сравнить с обычным состоянием матери и Джорджа, – он, возможно, в эту минуту работал метлой или, оставив ее на время, шаркающей походкой брел на ужин; или с жизнью Бабушки Лош в богадельне – словно в цепких лапах зверя; все трое были из одной компании, в которую, я верил, сам никогда не попаду.

Тем временем в дверях показалась мисс Зиланд, дочь юриста известной корпорации, в облегающем вечернем платье. В позолоченных туфлях и белых перчатках до локтя, с высоко убранными пышными волосами, хорошо сочетавшимися с большим бюстом, она казалась призраком из восточной сказки. Чистое и холодное лицо было под стать погоде; желобок над верхней губой напрягся, словно она собиралась нарушить молчание, сказав что-то важное, долго вынашиваемое – признаться мне в любви например. Но нет, ее мысли остались для меня тайной, хотя она не уходила, пока я не поднялся и не выключил граммофон, – только тогда выпорхнула за дверь.

Я зашел в мужской туалет, сполоснул лицо теплой водой и отправился ужинать. Ничего в горло не лезло, даже peche flambee[131]131
  Очищенный персик, пропитанный малиновым сиропом, залитый киршем и мараскино и выдержанный на огне.


[Закрыть], что не ускользнуло от внимания миссис Ренлинг, сказавшей:

– Оги, когда кончится этот любовный бред? Так и заболеть можно. Неужели все столь серьезно?

Она обласкала меня, наговорив много приятного и пытаясь шутками поднять настроение, потом постаралась привести в норму мое представление о женщинах, чтобы я не слишком завышал их качества, и неумеренно восхваляла мужчин. Этим она чуть не свела меня с ума. Я еще не совсем оправился от потрясения, мне было тяжело слушать, как она жестко и агрессивно расправляется с женской половиной человечества, и я смотрел на нее с неприязнью. И еще меня трясло от сознания, что скоро в ресторане появится Эстер. Старики Фенчел уже сидели за столом. Потом пришла Тея, а ее сестра, похоже, не собиралась сегодня ужинать.

– А ведь девчонка глаз с тебя не спускает, – сказала через какое-то время миссис Ренлинг. – Между вами что-то есть? Оги! Ты ни в чем не виноват? Не в этом ли причина твоей грусти? Что ты сделал?

– Ничего я не сделал, – ответил я.

– И не делай! – Она говорила со мной резко и напористо, как женщина-полицейский. – Ты слишком нравишься девушкам, это до добра не доведет. А эту малышку тянет к тебе со страшной силой.

Она не спускала с Теи глаз. Официант поджег рыбу Фенчелам; в полумраке то тут, то там вспыхивали маленькие огоньки.

Ничего не ответив, я покинул ресторан. Пошел прогуляться вдоль берега, желая выбросить эту позорную историю из головы и справиться с неприятностями. Я испытывал ужасные чувства – гнев и раздражение из-за Эстер и неодолимое желание дать чем-то тяжелым миссис Ренлинг по голове. Погуляв у воды, я обошел окрестности, держась в стороне от веранды, где меня наверняка поджидала миссис Ренлинг, чтобы отругать за грубость, а потом побрел на детскую площадку, где сел на деревянные качели.

Я размечтался, что Эстер одумается, выйдет из своей комнаты и отправится на мои поиски, и сам застонал над своей глупостью, а захлестнувшие меня порочные желания стали еще сильнее и грязнее прежних. Вдруг я заметил приближавшуюся ко мне женщину в чем-то белом; она остановилась под деревом возле качелей, в ямке, образовавшейся от детских ног. Это Тея, сестра Эстер, пришла поговорить со мной – о ней меня предупреждала миссис Ренлинг. Она стояла и смотрела на меня – в светлом платье, туфли казались заостренными очертаниями птиц, на плечах кружевная шаль; шелестевшая над головой девушки листва то открывала ее, то погружала в тень.

– Разочарованы, что пришла не Эстер? Да, мистер Марч? Представляю, как вам плохо. В ресторане на вас было страшно смотреть.

Не зная, что ей известно, я молчал.

– Вы оправились?

– Оправился? От чего?

– От обморока. Эстер решила, что у вас эпилепсия.

– Не исключено, – ответил я, чувствуя себя скучным, угрюмым инвалидом.

– Я так не думаю. Просто вы страдаете и не хотите, чтобы вас беспокоили.

Она ошиблась – я как раз хотел, чтобы она осталась. Поэтому сказал:

– Вы мне не мешаете.

И она села у моих ног, касаясь их бедром. Я отодвинулся, но она дотронулась до моих лодыжек и сказала:

– Не беспокойтесь. Вы не должны меня стесняться. Что все-таки произошло?

– Я пригласил вашу сестру на свидание.

– И когда она отказалась, рухнули в обморок?

Казалось, ею движет симпатия ко мне, а не простое любопытство.

– Я на вашей стороне, мистер Марч, – продолжила Тея, – поэтому скажу, что думает Эстер. Она считает вас прислужником дамы, с которой вы приехали.

– Что?! – вскричал я и, соскочив с качелей, сильно ударился головой о перекладину.

– Что вы жиголо и спите с ней. Да садитесь же! Я подумала, что вам надо это объяснить.

Я словно выронил сосуд со священным содержимым и, расплескав его, обжегся – вот что я почувствовал. И одновременно подумал: самое худшее, что может прийти в головы девушек, – невинные мысли по стандартам бильярдной Эйнхорна.

– Кто это выдумал, вы или ваша сестра?

– Не хочу во всем винить Эстер. Хотя она первая об этом заговорила, но я тоже такого не исключаю. Нам известно, что вы не родственник миссис Ренлинг: мы слышали, как в разговоре с миссис Зиланд она назвала вас протеже своего мужа. Вы только с ней танцуете, держитесь за руки, а она для своего возраста весьма привлекательна. Знали бы вы, как смотритесь вместе! К тому же она европейская женщина, а там не считается чем-то ужасным, если любовник гораздо моложе дамы. Я тоже не вижу в этом ничего страшного. Только тупицы вроде моей сестры в ужасе от такого.

– Но я не европеец. И родом из Чикаго. Работаю у ее мужа в Эванстоне. Я служащий в его магазине, и других обязанностей у меня нет.

– Только не волнуйтесь, мистер Марч. Пожалуйста, не надо. Мы много ездим и много видим. Как вы думаете, почему я пришла поговорить с вами? Чтобы сыпать соль на рану? Спали вы с ней или нет – ваше дело.

– Вы не понимаете, что говорите. Нехорошо так думать о нас с миссис Ренлинг, она всегда добра ко мне.

Я был зол и говорил резко; Тея же отмалчивалась, хотя была явно взволнована. Я тоже занервничал, увидев, как серьезно она на меня смотрит. Если раньше она изредка улыбалась, то теперь на ее лице не было и тени улыбки. Это была, несомненно, особенная девушка: смотрела страстно, требовательно, вопрошающе, почти умоляюще. В этом утонченном создании ощущалась необычайная крепость духа и отвага, которая не может не восхищать в юном существе; такое чувство испытываешь, увидев отчаянную борьбу птичек – они и сами не сознают эфемерности собственной жизни. Впрочем, возможно, это одно из простодушных мужских заблуждений.

– Надеюсь, вы не верите, что я жиголо миссис Ренлинг?

– Я уже сказала, что мне все равно.

– Конечно, вам-то что!

– Нет, вы неправы. Влюбившись в мою сестру, вы постоянно следили за ней и не замечали, что я делала то же самое по отношению к вам.

– Вы… что?

– Я влюбилась в вас. Я вас люблю.

– Уходите. Вам это только кажется. Просто фантазия. А может, всего лишь прихоть. Что вы хотите сказать мне?

– Знай вы Эстер, никогда бы в нее не влюбились. Вы такой же, как я. Потому и полюбили. Она не способна на чувство. Оги! Почему вы не со мной?

Тея взяла мою руку и притянула к себе, прильнув грациозными бедрами. О, миссис Ренлинг, над которой я посмеивался: ведь ее подозрения были направлены не в ту сторону.

– Миссис Ренлинг ничего не значит, – произнесла она. – Даже если однажды что-то и было.

– Никогда!

– Молодой человек может совершать разные вещи – ведь его переполняют чувства, с которыми он не в силах справиться.

Стоит ли говорить, что мир никогда не был так чудесен? Ненужные мысли покинули меня, убогий здравый смысл отступил, когда впереди замаячили красота и цветы горы Орисаба, но вскоре я вернулся к реальности.

– Вот что, мисс Фенчел, – сказал я, вставая и удерживая ее на месте. – Вы очаровательны, но так нельзя. Ничего не поделаешь – я люблю Эстер.

Тея хотела подняться, но я опередил ее и скрылся в зарослях сада.

– Мистер Марч! Оги! – звала она, но я не собирался продолжать разговор.

В гостиницу я вошел с черного хода. Оказавшись в своей комнате, отключил телефон, чтобы миссис Ренлинг не могла со мной связаться, и, сбрасывая с себя на пол модную одежду, думал, что скорее всего между сестрами существует соперничество, а я просто случайный объект для конкуренции. Потом я засомневался: если дело обстоит иначе, то все мы в проигрыше: каждый из троих хотел своего. Чтобы желания совпали, нужно чудо. И надеяться, что тебе повезет, – недопустимая самоуверенность, оторванность от жизни, непонимание истинного положения вещей.

На следующее утро, явившись завтракать в комнату миссис Ренлинг, я оставил дверь открытой.

– Ты что, родился в цыганском шатре? – удивилась она. – Закрой дверь. Ведь я еще лежу. – А когда я неохотно выполнил ее просьбу, она обратила внимание на мою помятую одежду. – После завтрака сразу же ступай к коридорному – пусть отутюжит брюки. Ты, похоже, спал в них. Тебя оправдывает только влюбленность, хотя вчера вечером ты был не очень-то вежлив со мной. Но выглядеть бродяжкой ты не должен.

После завтрака миссис Ренлинг отправилась принимать минеральную ванну, а я спустился в холл. Семейство Фенчел выехало из гостиницы. Тея оставила мне у портье записку: «Эстер все рассказала дяде, и теперь мы едем на несколько дней в Уокешо, а потом на Восток. Вчера ты вел себя глупо. Подумай об этом. Я правда люблю тебя. Ты еще меня увидишь».

Несколько дней я провел в черной меланхолии. «Откуда, – думал я, – у меня эта постоянная уверенность, будто я заслуживаю всего самого лучшего, красивого и радостного, словно какой-нибудь юный граф, рожденный для утонченной жизни и нежной любви, а кости мои сделаны из сладких карамелек?» Пришлось вспомнить – а это редко со мной случалось – о своих корнях, родственниках и обо всем прочем, о чем я никогда не задумывался и не считал чем-то важным, будучи по характеру демократом, державшимся одинаково со всеми – ведь другие ничем не хуже.

А тем временем на меня все больше давило то, что раньше поддерживало. Например, это место – «Мерритт», сливки и золото, – теперь лишало меня самообладания: сервис, музыка за ужином, танцы; цветы невероятного размера; всюду роскошь, а в придачу возня с миссис Ренлинг. Я с трудом переносил ее капризы. Даже с погодой не везло – стало прохладнее, и зачастил дождь; я сбегал оттуда, где меня легко могла разыскать и начать терроризировать миссис Ренлинг, и бродил по парку с аттракционами в Силвер-Бич. Укрытые сиденья «чертова колеса» почернели, а я промок до нитки – не спас даже плащ (оставшийся от старых времен, не соответствующий моей новой элегантной одежде). Я сидел в палатке, торгующей хот-догами, вместе с ведущими разных шоу, концессионерами, наперсточниками и ждал окончания водных процедур.

Под конец отдыха пришло письмо от Саймона – он сообщал, что едет в Сент-Джо с подружкой и ему везет с погодой. Когда белый пароход причаливал к пристани, я уже был там. От дождей цвета – зеленый и голубой – выглядели свежее и ярче, а холод отступил. С лиц спускавшихся на берег людей еще не сошла городская усталость, они лишь слегка посвежели после четырехчасового пребывания на воде. Семейства, одинокие мужчины, работающие девушки – обычно вдвоем – несли пляжные принадлежности и летнюю одежду; у некоторых этот груз был невелик, но тем не менее присутствовал. Среди пассажиров имелись здоровые люди и инвалиды – с рождения или в результате несчастного случая. Тяжело ступая, они спускались с парохода, проходили по трапу над кромкой воды и оказывались на залитой солнцем мирной лужайке; ослепительные лучи освещали полные робкой надежды счастливые лица, платья, волосы, брови, соломенные шляпки, груди, мечтающие исторгнуть нервное напряжение и наконец вздохнуть в полную силу; свет озарял вещи, столь же древние, как античные города, и даже еще старше; желания и отказ от них вынашивались в чревах, плечах, ногах со времен Эдема и грехопадения.

Над толпой возвышался мой белокурый и загорелый, похожий на немца брат. Одет он был как спортсмен в день Четвертого июля или разряженный цыган и улыбался щербатым ртом без переднего зуба; двубортный клетчатый пиджак расстегнут, пальцы сжимают ручки чемоданов. Его красота таилась в огоньках голубых глаз, овале щек, в мощной, чувственной шее. Он неуклюже ступал по трапу в туфлях с острыми носами – руки напряжены от веса чемоданов, глаза ищут меня в тени причала. Никогда не выглядел он так хорошо, как в тот день, в солнечном свете, среди толпы, в своей яркой, праздничной одежде. Когда он обнял меня, я радостно ощутил его тело; мы улыбались, гримасничали, хватали друг друга за щеки, чувствуя под пальцами щетину, не в силах разжать объятия.

– Привет, старик!

– Привет, мешок с деньгами!

В этих словах не было желания уязвить, хотя, когда я превзошел его в заработках и чуть ли не купался в роскоши, он стал обращаться со мной с большим уважением.

– Как там дела? Как Мама?

– Сам знаешь… глаза. А так – ничего.

И тут он подтолкнул вперед свою девушку – крупную, темноволосую, по имени Сисси Флекснер. Я помнил ее еще со школы, она жила по соседству. Ее отец, пока не разорился, владел магазином одежды, продавал рабочие комбинезоны, прочные перчатки, теплое белье, галоши и все в таком роде; этот тучный, застенчивый, бледный, молчаливый человек был с головой погружен в заботы о собственном деле. Его дочь отличала своеобразная красота – высокая, крупные, но изящные ноги, крутые бедра; большой рот почти совершенной формы, глаза с тяжелыми веками, восхитительными в их сонной эротичности. Ей приходилось слегка прикрывать их, чтобы дарованное природой богатство не слишком бросалось в глаза, – высокая грудь, округлость бедер и прочие достоинства, нежные и гладкие; такое изобилие может повергнуть в изумление юную девушку, вдруг его обретшую. Сисси смотрела неодобрительно – слишком уж я пялился на нее, но кто бы осудил меня за это? Извиняло меня и то, что она могла вскорости стать моей невесткой: Саймон явно влюблен по уши. Он и так уже вел себя как муж; они висли друг на друге, целовались и миловались, бродя в сиянии воздушной и водной стихий, пока я плавал неподалеку в озере. А выйдя на пляж, Саймон, растерев рельефную волосатую грудь, вытирал ее спину, покрывая поцелуями, отчего я испытывал мгновенную боль в нёбе, будто сам вдыхал теплый аромат и ощущал нежную поверхность кожи. Сколько блеска она излучала, как роскошна была! Словно королевская шлюха.

Но лично у меня она особого восторга не вызывала. Частично потому, что я был увлечен Эстер. Кроме того, за исключением этой великолепной женской плоти, ей принадлежала лишь сонная медлительность. Может, ее саму изумляла убийственная власть, которой она обладала. Должно быть, это воздействовало на ее мысли, как воздействует любая мощная природная энергия. Таким же образом, повинуясь инстинктам, гризли или тигр пробуждают могучую силу, подчиняющую себе весь организм – до самых полосок и когтей. Но что за радость быть в тисках природы и выполнять заложенную программу поведения? Способность мыслить являлась самым слабым местом у Сисси. А вот хитростью она обладала, несмотря на кажущуюся простоватость.

Лежа на пляже, куда из забегаловок Силвер-Бич доносился резкий запах горчицы и растительного масла, на котором готовили попкорн, она отвечала Саймону, голоса которого я не слышал, – он лежал за ней в красных шортах:

– Да ну, чушь какая! Конечно, нет. Мура! Сплетни, дорогой! – Ей все доставляло удовольствие. – Я так рада, что ты привез меня сюда. Здесь так чисто. Божественно.

Мне не нравилось, что Саймон тратит на нее много сил – ему приходилось убеждать ее, переубеждать, учить. Почти все, что он предлагал, она отвергала.

– Да ну, не надо. Это уже было. – И тому подобное.

Тогда он становился грубым. Таким я его раньше не видел. А в том, как он лихо тратил деньги, восторгался, устраивал сцены, бахвалился, льстил ей, было нечто вульгарное. Он развязал язык от напряженной работы и страстной влюбленности; существовал некий предел, после которого он впадал в ярость; гнев ударял ему в голову, образуя сразу два пламенеющих центра – под глазами и по бокам носа. Я понимал этот взрыв: мы бились с невзгодами на одном и том же поле. Происходившее с нами могло бы порадовать Бабушку Лош, предсказавшую подобное, – во всяком случае, ее дух; плоть старой дамы была надежно укрыта в пыли богадельни, в компании таких же финалистов, которым только и оставалось, что гадать, кто уйдет следующим. Так что я засвидетельствовал видимый успех предсказания. Что касается Саймона, то вещи, объединившие нас в детстве, еще до того, как между нами возникали разногласия, опять нас соединили. Полного слияния не произошло, но я любил брата, несмотря ни на что. Когда он стоял, закинув на плечо ее цветастое пляжное платье, то выглядел глуповато, хотя и смело: непринужденный и загорелый у самой кромки воды – казалось, он просто расшалился с этим женским трофеем.

Я проводил их к вечернему теплоходу: Сисси отказалась остаться на ночь – и пробыл с ними на палубе весь долгий заход солнца до последнего синего лучика, когда остальные цвета уже померкли, а тяжелые, хмурые облака поползли к городу, чтобы, освободившись от власти солнца, осесть на холмах и на сваях, стоящих в воде, серой и могущественной.

– Малыш, а мы, наверное, скоро поженимся, – сказал Саймон. – Завидуешь? Могу поспорить, завидуешь.

И обнял Сисси, положив подбородок на ее плечо и покрывая поцелуями шею. Вольность, с которой он демонстрировал свою влюбленность, меня удивляла – он просунул ногу меж ее коленей, касаясь пальцами лица. Она все ему позволяла, хотя на словах всегда отказывала – язык у нее был острый. Стоя у подвешенной шлюпки, она, боясь прохлады, надела белый пиджак. Саймон немного обгорел и потому был только в рубашке, края его панамы загибал легкий ветерок.

Глава 9

Я смылся, когда миссис Ренлинг продумала всю мою будущую жизнь. Основной причиной бегства явилось предложение меня усыновить. Я должен был стать Оги Ренлингом, жить с ними и унаследовать все их деньги. Чтобы увидеть преимущества такой перемены в судьбе, следовало иметь более зоркие глаза, чем мои. Это была не первая попытка усыновления. Без сомнения, тут имелась какая-то связь с тем фактом, что в детстве нас в определенной степени усыновила Бабушка Лош; чтобы задобрить ее, я притворялся послушным и исполненным благодарности приемышем. Если не гибкость и повиновение, то во мне можно было заподозрить другие скрытые достоинства. Почему Эйнхорнам, защищавшим сына Артура, пришлось подчеркнуть, что у них нет намерения взять меня в семью? Значит, что-то во мне вызывало мысль об усыновлении. Кроме того, некоторые люди сами зациклены на идее о приемных детях. Кто-то, возможно, хочет таким образом завершить свою земную миссию. Миссис Ренлинг постоянно и энергично трудилась, добиваясь поставленных целей. У нее тоже была на земле своя задача.

Но одну вещь не так-то легко было выведать у миссис Ренлинг; из-за ее эксцентричных манер и быстрой речи я никогда не понимал, чего она больше всего хочет в этой жизни. Но вот она решила попробовать стать матерью. Я же отрицательно относился к этой ее идее. Претило становиться человеком, не помнящим родства. Голая правда заключалась в том, что данный жребий меня не устраивал: ведь в этом случае я входил в семью. Как сын. В остальном я ничего не имел против них – наоборот, многим был им обязан. И все же я не собирался стать частью мира миссис Ренлинг, одобряя все, что она поддерживала. И не только она, но и весь класс людей, верящих в собственную непогрешимость; распространив свою власть, они построят вечный город, и им воздастся в тот день, когда прочие строители падут со своими творениями и будут погребены под кирпичами и досками, потому что их мысли не были истинными и возводили они на болоте. Речь тут идет не об одной Вавилонской башне, задуманной сообща, а о сотнях тысяч зданий на всей территории Америки. Строят энергичные люди, надеясь преодолеть страдания и неуверенность, в то время как более слабые просто рассчитывают, что беды закончатся сами собой. Даже физически миссис Ренлинг была очень сильной, а поскольку никаким видимым трудом не занималась, вся эта мускулатура, очевидно, развилась в результате внутренней работы.

Мистер Ренлинг тоже подумывал усыновить меня, заявив, что был бы счастлив стать моим отцом. Я знал, что такого он никому другому не сказал бы. С его точки зрения, для меня, выращенного бедными женщинами, большая удача – не зависеть от жесткой конкуренции, быть спасенным любовью. Бог может спасти всех, а люди только некоторых.

Когда я рассказал миссис Ренлинг, что Саймон собирается жениться на Сисси, дочери разорившегося торговца, она проанализировала ситуацию и нарисовала такую картину. Маленькая квартирка, в кухне развешаны пеленки, постоянные волнения из-за выплаты кредита за мебель и одежду, брат – старик в тридцать лет, его подкосили тревоги и упадок духа, он заложник жены и детей.

– А ты, Оги, в тридцать лет только начнешь думать о браке. У тебя будут деньги, хорошие манеры, ты выберешь любую женщину. Даже такую, как Тея Фенчел. Образованный человек, имеющий свой бизнес, – царь и бог. Ренлинг очень умен и многого добился, но, знай он науку, литературу, историю, стал бы выдающейся личностью, а не просто преуспевал бы…

Упомянув семейство Фенчел, она затронула больное место. Возникло искушение. Но одного искушения было мало. Я не верил, что Эстер Фенчел когда-нибудь станет моей. И более того: хотя я по-прежнему любил ее, мое отношение к ней изменилось. Я все больше верил словам ее сестры. И когда хватало сил смотреть правде в глаза, признавал, что у меня нет шансов.

А миссис Ренлинг продолжала мягко давить. Называла «сынком», в обществе представляла «нашим младшеньким», гладила по голове и все в таком роде. А я был здоровенным парнем, давно достигшим половой зрелости, и, стало быть, не имел ничего общего с восьмилетним мальчиком, которого нужно гладить по чистым волосикам, – тут стоило придумать что-то другое.

Ей никогда не приходило в голову, что я вовсе не желаю быть усыновленным, и потому она решила, будто я, хотя об этом не говорится, как и все, своего не упущу. И если у меня есть какие-то сомнения, они, конечно, незначительные, и я с ними справлюсь. А возможные мысли помочь матери или братьям отступят на задний план. Она ни разу не встречалась с Мамой, да и не собиралась, а когда я сказал ей в Сент-Джо, что приезжает Саймон, не выразила желания с ним познакомиться. Ситуация чем-то напоминала случившееся с Моисеем и дочерью фараона, только я не был укрытым в камышах младенцем. У меня имелась семья – вполне удовлетворительная, – своя история, которой я был предан, так что я не свалился с неба.

Я ничем не выдавал себя, не замечал намеков, а получив открытое предложение, отказался. Мистеру Ренлингу я сказал:

– Ценю вашу доброту, вы оба просто классные. Буду вам благодарен до конца жизни. Но у меня есть родные и такое чувство…

– Вот дурачок, – прервала меня миссис Ренлинг. – Какие родные? Какие?

– Мать, братья.

– Разве они имеют к этому отношение? Вздор! Где твой отец? Скажи мне!

Я молчал.

– Ты даже не знаешь, кто он. Оги, не будь идиотом. Важна полноценная семья, которая тебе что-то дает. Такими родителями можем быть мы, потому что готовы много для тебя сделать, а все остальное – несерьезно.

– Пусть он подумает, – сказал Ренлинг.

Кажется, Ренлингу в тот день нездоровилось – на затылке торчал вихор, концы подтяжек выбились из-под жилета. Это говорило о какой-то проблеме, не имеющей ко мне отношения, потому что обычно он выглядел безукоризненно.

– О чем тут думать! – вскричала миссис Ренлинг. – Разве он умеет это делать? Сначала пусть научится мыслить, а иначе всю жизнь будет на побегушках и работать не на себя, а на других. Если бы не я, он был бы уже женат на официантке, этой индианке с плоским носом, и ждал ребенка, а года через два подумывал: не отравиться ли? Ему предлагают золото, а он отказывается и предпочитает дерьмо.

Она продолжала в том же духе и ужасно меня терроризировала. Ренлинг был встревожен. Не так чтобы сильно – но напоминал ночную птицу, которая знает все о дневном свете и, если нужно, вылетит: коричневатая, грубая, топорно сработанная, – но только при необходимости, и тут же вернется в лес, чтобы укрыться во тьме.

А я… я всегда слышал от женщин, что не знаю жизни, не знаю утрат и страданий, так же как исступленных восторгов и блаженства. А ведь я не слабак и моя грудь может выдержать удары судьбы, хотя на вид и не гигант, способный выиграть любой матч. Другие люди хвастались передо мной своими достижениями, притязаниями, жалованьем, высокими и низкими деяниями, деловыми способностями и – особенно этим отличались женщины – упрекали меня в невежественности. Миссис Ренлинг запугивала, кричала, что я отпрыск дураков и мне, без сомнения, не пробиться – меня растопчут в борьбе. Потому что, говорила она, я создан для легкой жизни, мне нужно подняться с мягкой постели, позавтракать вкусно и обильно, макая булочку в желток, выкурить с комфортом, находясь в прекрасном расположении духа, сигару на солнышке. Меня призывал к себе круг счастливчиков, а в случае отказа я погружался в забвение – уходил в страшный, гибельный мир. Я старался не отрицать правды, заключенной в этих словах, и питал большое уважение к разуму женщин, это знавших.

Я попросил время на обдумывание столь лестного предложения, тем более что думать было приятно: погода к тому располагала – стояла ранняя, лучшая пора осени, отличная для игры в футбол, в чистом небе светились холодные желтые звезды, слышались звонкие удары по мячу и топот лошадей по верховой тропе.

Как-то днем я поехал посоветоваться с Эйнхорном.

К нему вернулась удача, и он открыл новый офис, переехав из бильярдной в квартиру напротив, откуда мог следить за делами на прежнем месте. Перемена прибавила ему самомнения, к тому же в него влюбилась одна женщина, что повысило его самооценку. Он вновь стал выпускать газету для инвалидов на ротаторе, и одна из читательниц, хромая девушка по имени Милдред Старк, увлеклась им. Не первой молодости – лет тридцати, – грузная, она обладала жизненной силой, которую несколько ослабила борьба за существование, и густыми черными волосами и бровями. На его вдохновенные вирши она писала ответные стихи и в конце концов заставила сестру привезти ее к нему в офис, где устроила сцену, отказавшись уезжать, пока Эйнхорн не позволит ей работать на него. Она соглашалась трудиться без жалованья, только бы не скучать дома. У Милдред были больные ноги, и она носила ортопедическую обувь. Из-за этой обуви она медленно передвигалась и, как я узнал впоследствии, принадлежала к людям, у которых мощные и мгновенные импульсы, лишенные проводников, возвращались и, скапливаясь, ударяли в голову – и тогда она багровела. Как я уже говорил, она была полная, черноглазая и темнолицая. Превращение из девушки-калеки в женщину-калеку в доме, полном скуки и тоски, ведет к угрюмости, мрачности, острой неудовлетворенности. Плохо лишиться возможности высунуть в окно веселую мордашку вместо недовольного лица.

Но Милдред не собиралась лежать дома и погибать, хотя и казалась старше своего возраста, пессимистичной и сердитой, как женщина, вынужденная сидеть на месте, лишенная материнства или вечно обманутая мужчинами. Конечно, полностью такое не исправишь, но затормозить можно, чему и помог Эйнхорн, позволив любить себя. Поначалу она приезжала два-три раза в неделю, печатала кое-какие письма, но затем стала полноценным секретарем, выполняя также функции прислуги и наперсницы, той, что могла сказать по-библейски: «Я… твоя служанка»[132]132
  Руфь, 2:13.


[Закрыть]. Толкая инвалидную коляску, она помогала и себе: держась за нее, волочила хромую ногу. Он же восседал довольный, удовлетворенный обслуживанием, хотя выглядел суровым и даже раздраженным, но это была только видимость. Его душевный настрой я бы назвал шантеклеровским[133]133
  Петушиным (фр.).


[Закрыть], подразумевая под этим мужскую проницательность, резкость, накачанную мускулатуру, кровь на гребешке, неуравновешенность, щегольство, заносчивость, яркость роскошного оперения.

Но после такого сравнения справедливости ради надо упомянуть и другие факты. Как ни прискорбно, но без них не обойтись. У людей все гораздо сложнее, их судьбы не линия, проведенная на земле, а след от бороны со множеством борозд. Его дух был бодр, но нельзя умолчать о плохом цвете лица – сером, говорившем об истощении; об уродстве новой квартиры; о часах, а то и днях, скуки; о тусклости и убожестве существования; об улице, на которой он жил, – пустынной и слабо освещенной; мыслях о бизнесе и уродстве цели – внушающей страх, опасной, пронизанной слухами и сплетнями, запятнанной ложью, имеющей как практичность, так и полностью бессмысленной.