Текст книги "Хендерсон, король дождя"

ГЛАВА 10

Мталба запричитала:

– Ай-и-и, йелли, йелли!

– Что она говорит? – обратился я к Ромилайу.

– Прощай. Прощай навсегда.

Я услышал дрожащий голос Итело:

– Пожалуйста, миста Хендерсон, откройте лицо.

– В чем дело? Вы не собираетесь лишать меня жизни?

– Нет, нет, вы одержали надо мной верх в поединке. Хотите умереть – вам придётся сделать это самому. Вы – друг.

– Хорош друг! – горько усмехнулся я. – Принц, я бы отдал жизнь, чтобы только вам помочь. Какая жалость, что бомба не взорвалась у меня в руке и не разнесла меня на куски! Со мной вечно одно и то же: за что бы ни взялся на людях, обязательно сяду в лужу. Не зря ваши люди встретили меня в слезах.

Они чуяли беду.

Так как Итело явно не собирался всаживать мне кинжал в брюхо, я опустил тенниску.

– Что ж, принц, если вы не хотите обагрить свои руки моей кровью…

– Нет-нет, ни в коем случае.

– Спасибо. Придётся как-то жить дальше.

– Что будем делать, сэр? – подал голос Ромилайу.

– Уйдём отсюда. Это – лучшее, что я могу сделать для моих друзей. Прощайте, принц. Прощайте, дорогая леди, передайте от меня привет королеве. Я надеялся постичь с её помощью смысл жизни, но, видно, поспешил. Не созрел ещё для приличного общества. Но я полюбил эту достойную женщину. Я полюбил всех арневи. Благослови вас Бог. Может, мне стоило бы задержаться – починить цистерну?

– Лучше не надо, сэр, – ответил Итело.

Что ж, ему виднее. Ромилайу пошёл в нашу хижину собирать вещи, а я сказал, что подожду его за оградой. Деревня словно вымерла – даже животных затащили в дома, чтобы не осквернять их взоры лицезрением такого растяпы. И я ушёл, покрытый позором. Вместе с водой испарились мои надежды. Никогда я не узнаю всего о «грун ту молани»…

Ромилайу, естественно, рвался обратно в Бавентай. Я сказал, что он выполнил свою часть контракта и может забирать джип.

– Что до меня, то как я могу вернуться в Штаты? Итело не захотел пачкать о меня руки. Он благородный человек, дружба для него – не пустой звук. Но что мне мешает самому снести себе башку из «магнума»?

– Как вас понимать, сэр?

– А вот так, Ромилайу. Я в последний раз попытался сделать в жизни хоть что-нибудь хорошее – и ты видел, чем это кончилось. Так что решай сам за себя. Хочешь вернуться в Бавентай – возвращайся без меня.

– Вы идти дальше один, сэр?

– Да, дружище, – если вообще решу идти дальше. Не беспокойся: у меня есть кое-какой запас провизии и четыре тысячи долларов. Как-нибудь найду воду. Буду питаться саранчой. Хочешь мой автоматический пистолет – бери.

– Нет, – произнёс Ромилайу после минутного раздумья. – Вы не идти один, сэр.

– Какой же ты золотой парень, Ромилайу! Я всего лишь жалкий неудачник, прошляпивший все, что у меня было хорошего; царь Мидас[7]7
  Мидас, царь Фригии в 738 – 696 гг. до н.э. Согласно греческому мифу, был наделён Дионисом способностью обращать в золото все, к чему бы он ни прикасался


[Закрыть] наоборот, так что с моим мнением можно не считаться, но я все-таки его высказал. Итак, Ромилайу, что же дальше? Куда будем путь держать?

– Не знаю. Может быть, к варири?

– Варири? Ага, принц Итело учился в школе с их правителем – как бишь его?

– Дахфу.

– Точно, Дахфу. Ну так что же – двигаем туда?

– О»кей, сэр, – неохотно протянул Ромилайу. Похоже, он уже пожалел о своём предложении.

– Пошли. Может быть, нам не захочется заходить в их селение. Там увидим. Сейчас мне ясно одно: у себя дома я – человек конченый.

Мы шли дней восемь или десять; местность сильно напоминала Хинчагарское плато. Постепенно её характер начал меняться; кое-где на горных склонах стали появляться деревья. Ромилайу обладал редкостной способностью отыскивать воду: знал, в каком месте следует воткнуть в сухую почву соломинку, чтобы добыть капельку живительной влаги.

Мы видели гигантских пауков, сплетающих между кактусами паутину, так что получалось похоже на радарные станции. Видели огромных термитов и их колоссальные муравейники. Я немало дивился страусам – как они могут бегать в такую жару? По ночам до нас доносились крики ночных птиц и львиный рык.

Перед сном, после того, как Ромилайу заканчивал молитву, я рассказывал ему о своей жизни, и, странное дело, в этих рассказах было куда больше фантастики, чем вокруг нас.

– Интересно, – сказал я однажды, – что сказали бы варири, если б знали, кто к ним направляется?

– Не знаю, сэр. Там не такие хорошие люди, как арневи.

– Вот как? Но ты не расскажешь им о цистерне с лягушками, да, Ромилайу?

– Нет, что вы, сэр.

– Спасибо, дружище. Вообще-то я не заслуживаю доверия, но и теперь, задним числом, могу сказать, что у меня были самые добрые намерения. Меня просто убивает мысль о том, как мучаются бедные животные, у которых вообще не осталось воды. Но представим себе, что я – доктор Гренфелл или доктор Швейцер. Разве им не случалось по ошибке отправлять пациентов на тот свет? Да за ними наверняка ходит целая толпа призраков. А почему ты так сказал о варири?

– Они – дети тьмы.

– Но скажи по совести, Ромилайу: если взять их и меня, кому сейчас следует больше беспокоиться?

В больших глазах Ромилайу сверкнули искры мрачного юмора.

– Пожалуй, им, сэр.

Как видите, я изменил своему первоначальному намерению пройти мимо варири. Если они – грубые и земные, вероятность того, что я причиню им вред, весьма мала.

Мы шли уже девять или десять дней. Горный пейзаж за это время претерпел значительные изменения. Нам стали часто попадаться невысокие белые скалы с покатыми, как купола, вершинами. Кое-где они собирались группками, образуя круг; в одном таком каменном кольце мы наконец-то встретили человека. Это оказался темнокожий пастух варири в кожаном фартуке и с суковатой палкой, похожей на рогатину. Почему-то он внушил нам опасения.

В нем было что-то библейское. В частности, он напомнил мне того типа, которого встретил Иосиф, блуждая в поисках братьев, и который послал его в Дофан. По мне, так этот человек знал, что братья бросят Иосифа на дно высохшего рва. И все-таки послал. Наш чёрный человек мало того, что был в кожаном фартуке, но и сам казался кожаным. У него было сморщенное недоброе лицо. Ромилайу спросил у него дорогу, и он махнул палкой – идите, мол, туда.

Мы и потопали.

Путь становился все более каменистым; это породило у меня сомнения. Нагромождения валунов были слишком беспорядочными, чтобы надеяться на близость жилья. Мы как раз обогнули одно такое нагромождение и собирались карабкаться вверх на гору, как Ромилайу несказанно удивил меня тем, что, вместо того, чтобы поставить уже занесённую ногу на крутую каменную поверхность, медленно сполз вниз и распростёрся вниз лицом.

– Какого черта? – удивился я. – Нашёл, где разлечься!

Но в ответе уже не было необходимости: запрокинув голову, я и сам увидел наверху группу вооружённых людей. Трое дикарей, встав на одно колено, целились в нас из ружей. Ещё восемь-десять человек, стоя, делали то же самое. Дело запахло керосином. Я выронил «магнум» и поднял руки вверх. Несмотря ни на что, я был доволен: сказался мой бойцовский характер. Итак, кожаный человек заманил-таки нас в ловушку, и этот манёвр почему-то принёс мне удовлетворение. Ха! По примеру Ромилайу я распластался на пыльных камнях. Один воин под прикрытием остальных спустился к нам и с самым бесстрастным видом подобрал автоматический пистолет, ножи и прочее оружие. Потом он велел нам встать и учинил обыск. Только после этого его соплеменники опустили ружья.

Поначалу я отнёсся к этому как к игре, но когда нам велели собрать вещи и трогаться в путь, мне стало не до шуток. Эти туземцы были ниже ростом, мельче в кости и темнее кожей, чем арневи. Они носили яркие, я бы даже сказал кричащие набедренные повязки и весьма бодро маршировали. Пожалуй, я мог бы передушить их всех голыми руками, но меня остановило воспоминание о лягушках. Я подавил в себе поднимающуюся злость и занял выжидательную позицию.

Пройдя две-три мили, мы увидели что-то среднее между посёлком и небольшим городом. Дома были покрупнее хижин арневи; я даже заметил несколько деревянных. Особенно выделялось одно строение красного цвета – очевидно, дворец. Он был защищён сразу несколькими живыми изгородями из колючих кустов; перед дворцом было разбито несколько цветочных клумб с бордюром из круглых белых камней величиной с клемма[8]8
  Клем – хищный моллюск.


[Закрыть]. Когда мы приблизились, часовые насторожённо замерли, однако нас провели мимо. Со всех сторон на нас глазели местные жители, издавая высокие, резкие звуки. В угасающих солнечных лучах я рассмотрел цветущие сады и сделал вывод, что, коль варири располагают водой, моя помощь им не угрожает. Меня нисколько не задевали насмешки этих людей, но я чувствовал себя уязвлённым из-за того, что нас немедленно не отвели к правителю.

Вместо этого нас ввели во двор перед довольно большой хижиной и приказали сесть на землю. Над дверью была намалёвана белая полоса – признак административного здания. Здесь от нашего конвоя остался всего один человек, остальные ушли. При желании я мог бы вырвать у охранника ружьё и одним движением руки превратить в металлолом, но что толку? Я предпочёл выждать. По двору бродили куры; несколько голых ребятишек прыгали через верёвочку и что-то приговаривали.

Когда стемнело, куры и ребятня покинули двор. Мы остались одни.

Для сильного человека ожидание может быть опасным. Я, во всяком случае, никогда не умел ждать. Сидя на земле, я представлял себе незримого соглядатая – мирового судью или кого там ещё, – который пялится на меня сквозь какую-нибудь щёлку и возможно, смеётся. Чтобы отвлечься, я впился зубами в жёсткую галету и сломал мост. Этого-то я и боялся, отправляясь в Африку! Сколько раз страх потерять зубы удерживал меня от того, чтобы ввязаться в драку! Во время поединка с Итело, когда он швырнул меня на пол лицом, я думал главным образом о том, как это отразится на моих зубах. Дома, бывало, я беспечно надкусывал карамельку или вгрызался в куриную косточку – и вдруг во рту появлялось тянущее ощущение, и я спешил проверить языком, на месте ли протезы. И вот теперь мой давний страх стал реальностью – в самое неподходящее время! На глазах выступили слезы.

Вспомнилась история этих зубов. Первая серьёзная работа в этом направлении была проделана в Париже, пятидесятилетней мадемуазель Монтекукколи. Мне её порекомендовала гувернантка наших дочерей, француженка по имени Берта. Фельдмаршал Монтекукколи[9]9
  Монтекукколи Раймунд (1609-80), австрийский фельдмаршал.


[Закрыть] был последним противником великого маршала Тюренна[10]10
  Тюренн Анри де ла Тур д»Овернь (1611-75), маршал Франции. Одержал ряд крупных побед над баварскими и имперскими войсками.


[Закрыть]. Когда последний приказал долго жить, генерал Монтекукколи явился на его похороны, и рыдал над гробом, и бил себя кулаком в грудь. Такое родство не могло не произвести на меня впечатления. У мадемуазель Монтекукколи было маленькое личико сердечком и необъятный бюст, которым она душила меня в то время, как колдовала над моими зубами. Она хотела создать у меня во рту произведение искусства, подобное тому, что красовалось во рту у Берты. Хлебнул я тогда неприятностей из-за этой самой Берты! Что до зубов, то по возвращении в Штаты они выпали, и все пришлось начинать сначала.

Второй мост, тот самый, который сломался в Африке, изготовил доктор Спор, двоюродный брат художника Клауса Спора, писавшего портрет Лили. Дважды в неделю я приезжал в город и после очередного урока музыки добирался к доктору Спору с двумя пересадками на метро – запыхавшийся, со скрипкой под мышкой и неумолчным внутренним голосом в ушах. Этот портрет стал яблоком раздора между мной и моим старшим сыном Эдвардом – тем самым, у которого красный «эм-джи». Он весь в мать и считает меня ниже себя. Он ошибается. Америка дала миру немало великих людей, но мы с Эдвардом – не из их числа. Великие – это такие, как тот парень по фамилии Слокум, который методично, одну за другой, возводит гигантские плотины. В этом смысле наш класс – тот самый, с которым рвалась породниться Лили, – получает кол. Эдвард вечно смешивался с толпой. Однажды, в качестве чуть ли не единственного самостоятельного поступка, он нарядил шимпанзе ковбоем и провёз по всему Нью-Йорку в открытом автомобиле. После того, как животное простудилось и околело, он стал играть на кларнете, поступил в джаз и поселился на Бликер-стрит, рядом с ночлежкой для бродяг.

Но отец есть отец, и однажды я специально прикатил в Малибу, где он отдыхал, чтобы поговорить по душам.

– Мальчик мой, – сказал я ему, – я знаю, ты считаешь меня неспособным здраво рассуждать, приписывая эту способность исключительно матери, – но все-таки послушай. Прежде всего, на свете вообще немного нормальных людей. Далее – мы и сегодня все ещё рабы – не одного, так другого. Меня лично подчас заносит, но по большому счёту я – борец.

– За что ты борешься, папа?

– За что? Да, черт возьми, за правду! Против лжи. Но, главным образом, я борюсь с самим собой.

Вскоре после моего возвращения в Коннектикут Эдвард заявился к нам с девушкой откуда-то из Центральной Америки – смуглой индианкой с узким лицом и близко посаженными глазами.

– Папа, я влюблён и собираюсь жениться.

– В чем дело? Она залетела или что?

– Говорю тебе – я её люблю.

– Так я и поверил!

– Если тебя волнует происхождение, как насчёт Лили?

– Только попробуй сказать худое слово против мачехи! Лили – замечательная женщина. А кто такая эта индианка? Я проведу расследование.

– В таком случае я не понимаю, почему ты не разрешаешь Лили повесить свой портрет вместе с остальными. Оставь Марию Фелукку в покое. Я люблю её.

И это – мой сын, кровь от крови и плоть от плоти моей! Я был вне себя от возмущения, и в то же время меня распирала гордость. Черт с тобой, бери в жены дюжину марий фелукк из Гондураса и, если им от этого будет легче, пусть позируют для портретов. Свой – в форме Национальной гвардии – я убрал из галерии. Нечего нам с Лили там делать.

Но это не все, о чем я вспомнил, сидя рядом с Ромилайу в горах Африки.

Увы, меня посетило и воспоминание о том, как я опозорился с женой художника и кузиной дантиста, миссис Кларой Спор. В дни своей молодости, перед первой мировой, она славилась красотой – и к шестидесяти годам все ещё не оправилась от потрясения, вызванного её утратой. Одевалась, как молоденькая девушка – оборочки да цветочки. Утверждают – во всяком случае, сама Клара, – что в своё время она была ого-го в постели, хотя это и не типично для красавиц. Но время и природа сделали своё дело. Должен, однако, признать: даже на склоне лет её сексуальная притягательность все ещё была велика. Она красила волосы в цвет красного перца, а по лицу были рассыпаны такие же огненно-красные веснушки.

Однажды зимой мы с Кларой Спор случайно встретились на вокзале «Гранд Централ». Мне нужно было успеть к дантисту и учителю музыки, по фамилии Гапоньи; я так спешил, что за мной не поспевали ботинки и брюки. И вдруг увидел, как миссис Спор выходит из устричной. Её словно уносило в открытое море – утлое судёнышко без мачт, которому только крепость духа помогала держаться на плаву. Она просигналила, чтобы я остановился, и мы заскочили в вагон-ресторан выпить. Лили в это время позировала её муж4, так что Клара предложила:

– Почему бы тебе не заехать за женой?

На самом деле она хотела сказать:

– Мальчик, зачем тебе возвращаться в Коннектикут? Давай спрыгнем с поезда и ударимся во все тяжкие?

Поезд тронулся, и мы покатили вдоль Лонг Айленд Саунд. Клара пожирала меня глазами и рассказывала, рассказывала о том, как в молодости посетила Самоа и Тонгу и навсегда влюбилась в их пляжи, флотилии морских птиц на воде и диковинные цветы. Во мне взыграла буйная кровь Черчиллей; мысленно я уже барахтался на одном из тех пляжей. Когда поезд подошёл к станции, Клара плакала. Растроганный, я взял такси, и мы поехали к ним домой.

В прихожей я нагнулся, чтобы помочь Кларе снять галоши, но она взяла в ладони моё лицо и стала осыпать поцелуями. И я, старый дурак, вместо того, чтобы отстраниться, ответил ей тем же.

И все это видели Лили и Клаус Спор через открытую дверь студии.

– Что это вы вздумали целоваться? – пробормотала моя жена.

Спор не проронил ни звука: все, что делала Клара, воспринималось им как должное.

ГЛАВА 11

Вот вам история моих искусственных зубов, сделанных из какой-то акриловой смолы – подразумевалось, что они будут служить вечно. Но и они не вынесли моего неистовства. Кто-то – то ли Лили, то ли Фрэнсис, то ли Берта – говорил, будто я скриплю зубами во сне. Или я слишком жадно целовал жизнь?.. Охваченный дрожью, я вытащил изо рта отвалившиеся коренные зубы, прополоскал в виски и спрятал в карман: вдруг даже в этой забытой Богом глуши найдётся кто-нибудь, кто сумеет вставить их обратно?

Наконец наш охранник получил из темноты сигнал и велел нам подняться и войти в дом. Там нам предложили пару низких табуреток. На нас падал довольно яркий свет от факелов, которые держали две женщины с наголо обритыми головами. Обе растягивали в улыбке мясистые губы; я немного успокоился. Но тут из глубины дома появился мужчина, и облегчение словно корова языком слизнула. Он смотрел на меня так, как будто знал о моих подвигах у арневи.

Что это у него на голове, подумал я, – парик из пеньки? Или официальный головной убор, полагающийся при его должности? Мужчина занял место на гладкой скамейке между двумя горящими факелами. Передо мной положили на пол толстый том – как оказалось, атлас. Вооружившись зажигалкой и увеличительным стеклом, я попыхтел над картой Северной Америки и наконец ткнул пальцем в Данбери, штат Коннектикут.

– Где король? – обратился я к своему спутнику. – Передай, что я хочу видеть его величество.

– Нет-нет, – заволновался Ромилайу, – нельзя. Это полиция.

Вот уж не ожидал, что в африканских горах мне учинят настоящий допрос с пристрастием, в частности о цели моего путешествия. После этого нас с Ромилайу оставили одних – без охраны, но и не позаботившись о том, чтобы нас накормить. Ни тебе мяса, ни молока, ни фруктов. Странное гостеприимство! К этому времени уже совсем стемнело, и городок погрузился в сон. Я попросил Ромилайу раздобыть щепок и сухой травы и развёл у двери огонь, чтобы сварить в котелке куриный суп с лапшой из концентратов. Подкрепившись, Ромилайу, как всегда, приступил к вечерней молитве. Ветер вырвал из костра большую огненную щепку, и я заметил лежащего у стены человека с тёмной кожей.

– Ромилайу!

Он оборвал молитву.

– В хижине кто-то есть. Кажется, он спит.

Я повернул колёсико зажигалки и высек огонь.

– Ну что, Ромилайу? Он действительно спит?

– Нет, сэр. Он мёртв.

Я и сам понял, только не хотел признаваться.

– Нам подложили труп. С какой целью?

– У-у-у! – завыл мой проводник. – У-у-у, сэр!

– Держи себя в руках, Ромилайу.

Но я и сам был вне себя от ужаса. Не то чтобы я впервые видел труп. Но какой в этом смысл? И почему в последнее время судьба то и дело подбрасывает мне мёртвые тела – начиная с безобидной старушки, которая не вынесла моей агрессии? А теперь – этот темнокожий дикарь, валяющийся среди мусора.

– Судя по отсутствию трупного окоченения, он отдал концы совсем недавно, – предположил я. – Это подстроено нарочно – не зря нас заставили так долго ждать. Ты был прав, Ромилайу, эти люди действительно – дети тьмы. Может, они так шутят? Утром мы просыпаемся, а рядом – покойник! Так вот, передай им, Ромилайу: я не намерен спать в морге.

– Кому я должен передать, сэр?

– Кому угодно! Я отдал тебе приказ, Иуда, а ты стоишь, как вкопанный! Убирайся!

Он вышел из хижины и остановился; до меня доносились его рыдания. Должно быть, он горько сожалел, что не вернулся в Бавентай.

– Ладно уж, – крикнул я. – Возвращайся, я передумал.

– Им не удастся повесить на меня убийство, – сказал я немного погодя. – Вытащим его отсюда.

Не обращая внимания на причитания Ромилайу, я пошёл на разведку. Стояла дивная бархатная ночь. Небо над головой казалось изумительной красоты гобеленом с узором в виде застывшего леса. Мне показалось, будто я слышу львиный рык, причём где-то совсем близко. Неужели они держат во дворце льва? Я беззвучно прокрался мимо спящих домов туда, где кончалась улица и начинался овраг. Потом мы вдвоём – основная тяжесть легла на мои плечи, а Ромилайу поддерживал мертвеца за ноги – перенесли туда труп и сбросили на дно.

Меня мучила совесть. Мысленно я обратился к покойнику: «Не обижайся на меня, незнакомец. Мы случайно встретились – и разошлись. Я не сделал тебе ничего плохого. Ступай своей дорогой и не держи зла».

– Идут! – прошептал Ромилайу.

Я обернулся и увидел возле нашей хижины зажжённые факелы. Кто-то искал то ли нас, то ли мертвеца. У меня мелькнула мысль о бегстве, но я прогнал её. Будь что будет! Мы остались стоять на краю оврага. Заметив нас при ярком свете луны, к нам подбежал человек с ружьём, но в его поведении не было ничего враждебного. Следователь хочет снова со мной потолковать. Ни этот, ни другие африканцы даже не заглянули в овраг. О покойнике не было сказано ни слова.

На этот раз следователя почему-то интересовали мой возраст, общее состояние здоровья, женат ли я и имею ли детей. Ромилайу, ещё не оправившись от ужаса, перевёл мои ответы; похоже, следователя они удовлетворили. Меня попросили расписаться на листе бумаги: дескать, нужно сличить подпись с той, что в паспорте. Напоследок следователь высказал странное пожелание, чтобы я разделся до пояса.

Я сбросил тенниску (она явно нуждалась в стирке), и этот человек приблизился, чтобы получше рассмотреть мой торс. Уж не предстоит ли мне опять с кем-нибудь бороться? Может, в этой части Африки вольная борьба – обычный ритуал знакомства? Или меня хотят сделать рабом? Или запечь на угольях, как пигмеи поступают с тушами слонов? Процесс приготовления блюда длится неделю.

После того, как мне позволили одеться, я попросил Ромилайу справиться насчёт королевской аудиенции. На этот раз следователь не уклонился от ответа. Его величество примет меня завтра утром и побеседует со мной на моем родном языке.

Наконец-то нам представилась возможность немного поспать. Однако вскоре закукарекали петухи, и я проснулся – чтобы увидеть через открытую дверь рдеющие облака… и кое-что ещё. Там, у двери, сидел наш давешний покойник – в позе, сильно напоминавшей мою собственную. Кто-то притащил его из оврага.