Текст книги "Slash. Демоны рок-н-ролла в моей голове"

Глава 2. 20-дюймовый BMX hooligan

Вот так живешь и не ждешь, что почва может вдруг уйти у тебя из-под ног. События, меняющие жизнь, обычно не объявляют о себе заранее. Инстинкт и интуиция иногда помогают и предупреждают о чем-то, но вряд ли они подготовят к ощущению полного отсутствия опоры, когда весь твой мир переворачивается вверх дном. Гнев, смятение, печаль и разочарование образуют внутри тебя огромный снежный ком. На то, чтоб осела эмоциональная пыль, уходят годы, а ты тем временем стараешься хоть что-то рассмотреть в сплошном тумане бури.

Мои родители расстались довольно спокойно. Не было ни криков, ни некрасивых поступков, ни адвокатов, ни судов. И все же на то, чтобы научиться жить с этой болью, у меня ушли годы. Какая-то часть меня осталась в прошлом, и мне пришлось заново строить себя на своих условиях. Я тогда многому научился, но эти уроки все равно не помогли мне, когда распалась вторая моя семья. Guns N’ Roses начали трещать по швам, и я видел знаки предстоящего разрыва. Несмотря на то что ушел я сам, меня захватила та же буря чувств, что и в детстве, и было так же трудно снова найти свой путь.

Когда разошлись родители, я внезапно сильно изменился. В душе я по-прежнему был хорошим, но внешне превратился в проблемного ребенка. Выражение эмоций всегда давалось мне непросто, а то, что я тогда переживал, невозможно было выразить словами, поэтому я последовал естественным наклонностям – стал вызывающе себя вести и нарушать дисциплину в школе.

Хотя родители обещали, что ничего не изменится и у меня теперь просто будет два дома, – так, конечно же, не получилось. В первый год после разрыва я почти не виделся с отцом, а, когда виделся, встречи проходили напряженно и как-то странно. Как я уже говорил, развод стал для него серьезным ударом, и мне было непросто наблюдать, как он учится жить по-новому; какое-то время у него вообще не получалось работать. Он жил очень скромно и общался в основном со своими друзьями-художниками. Когда я приходил, отец брал меня с собой к друзьям, и они пили много красного вина, обсуждали искусство и литературу, и разговор обычно приходил к Пикассо, любимому художнику отца. Мы с папой тоже отправлялись на поиски приключений – в библиотеку или в художественный музей, где вместе садились и рисовали.

Мама проводила дома меньше времени, чем когда-либо; она постоянно работала и часто была в разъездах, чтобы содержать нас с братом. Мы много времени проводили с бабушкой Олой-старшей. Она всегда спасала нас, когда маме не удавалось свести концы с концами. Еще мы бывали у тети и играли с ее детьми. Они жили на юге Лос-Анжелеса в шумном доме с кучей детей. Бывая там, мы получали то самое недостающее ощущение семейного уюта. Несмотря на все это, у меня было слишком много свободного времени, и я этим воспользовался.

Я быстро повзрослел. Мне было двенадцать, и я уже занимался сексом, пил, курил, принимал наркотики, воровал, меня выгоняли из школы и несколько раз чуть не посадили в тюрьму, но я был несовершеннолетним. Я всячески привлекал к себе внимание и старался сделать жизнь такой же напряженной и нестабильной, каким было мое внутреннее самоощущение. В то время у меня проявилась черта характера, которая с тех пор всегда меня определяла: это настойчивость, с которой я преследую свои интересы. К двенадцати годам моя основная страсть сменилась с рисования на велосипедный мотокросс.

В 1977 году гонки на BMX были новейшим экстремальным видом спорта после серфинга и скейтборда конца шестидесятых. В нем уже было несколько настоящих звезд, таких как Стю Томпсон и Скотт Брайтаупт; несколько журналов, например, Bicycle Motocross Action и American Freestyler, и появлялось все больше соревнований среди профессионалов и полупрофессионалов. Бабушка купила мне велосипед Webco, и я подсел. Я начал выигрывать соревнования, а в паре журналов меня даже отметили как перспективного гонщика в категории от тринадцати до четырнадцати лет. Я обожал этот спорт и готов был стать профессионалом, как только найду спонсора, но чего-то все-таки не хватало. Я толком не мог выразить словами, каких именно эмоций BMX мне недодавал. Но я точно это узнаю через несколько лет.

После школы я околачивался в магазинах велосипедов и попал в команду райдеров магазина «Споукс энд стаф», где у меня появились друзья постарше – некоторые парни работали в компании Schwinn в Санта-Монике. Каждый вечер мы примерно вдесятером гоняли по Голливуду, и все, кроме двух братьев, были из каких-то неблагополучных семей. Мы находили утешение в обществе друг друга: время, проведенное вместе, было единственным постоянным общением, на которое мы могли рассчитывать.

Мы каждый день собирались в Голливуде и катались всюду от Калвер-Сити до ранчо Ла-Брея, а улицы были нашим велопарком. Мы прыгали с любой наклонной плоскости, какую только удавалось найти, и, независимо от того, была полночь или самый час пик, мы никогда не уступали дорогу пешеходам. Мы были обыкновенными оборванцами на маленьких двадцатидюймовых велосипедах, но, когда неслись по тротуару всей стаей из десяти человек на максимальной скорости, то представляли опасность, и с нами приходилось считаться. Мы запрыгивали на скамейки на автобусных остановках, даже если там сидел какой-нибудь несчастный незнакомец, перепрыгивали через пожарные гидранты и постоянно соревновались друг с другом. Мы были подростками, разочарованными в жизни, которые пытаются найти выход из трудной жизненной ситуации, и единственным способом, который мы придумали, было прыгать на великах по тротуарам Лос-Анджелеса.

Мы гоняли по грунтовой дороге в долине Сан-Фернандо, около молодежного центра в Резеде. Это было километрах в двадцати пяти от Голливуда, а на велосипеде BMX такое расстояние преодолеть непросто. Мы цеплялись за попутки на бульваре Лорел Каньон, чтобы сократить себе дорогу. Я бы не советовал так делать, но мы относились к проезжающим машинам примерно как к креслам на подъемнике: мы ждали на обочине, а потом один за другим цеплялись к машинам и так заезжали на склон. Ехать на велосипеде, пусть и с низким центром тяжести, и сохранять равновесие, держась при этом за машину, скорость которой пятьдесять-шестьдесять километров в час, – довольно захватывающе, но сложно даже на ровной дороге; а попытаться провернуть этот трюк на нескольких подряд крутых поворотах с подъемом в горку на бульваре Лорел Каньон – задача совершенно другого уровня. До сих пор не понимаю, как нас всех не переехали. Еще меня удивляет тот факт, что я постоянно катался зацепом туда и обратно, и в гору, и с горы, причем часто вообще без тормозов. Мне казалось, раз я самый младший в компании, значит, я постоянно должен что-то всем доказывать, и, судя по лицам ребят после некоторых моих трюков, в этом я преуспел. Пусть они и были подростками, но впечатлить их было не так-то просто.

По правде говоря, мы стали настоящей маленькой бандой. Одним из ребят был Дэнни Маккракен. Ему было шестнадцать. Он был сильным, грузным, молчаливым типом, и люди сразу инстинктивно чувствовали, что с ним лучше не связываться. Однажды ночью мы с Дэнни украли велосипед с погнутыми вилками, и, пока он нарочно так прыгал на нем, чтобы сломать вилки и нас насмешить, он упал через руль и сильно повредил запястье, повсюду стала брызгать кровь. Я наблюдал за его падением с самого начала, как в замедленной съемке.

– А-а-а-а! – завопил Дэнни. Несмотря на боль, голос у него звучал слишком мягко для его размера – как у Майка Тайсона.

– Твою мать!

– Вот черт!

– Дэнни облажался!

Дэнни жил за углом, поэтому мы зажали ему рукой запястье, хотя кровь все равно сочилась у нас между пальцами, и так довели его до дома.

Мы зашли на крыльцо и позвонили в дверь. Открыла его мама, мы показали ей запястье Дэнни. Она спокойно и скептически посмотрела на нас.

– И какого хрена вы от меня хотите? – удивилась она и захлопнула дверь у нас перед носом.

Мы не знали, что делать. К этому моменту Дэнни уже побледнел. Мы даже не знали, где находится ближайшая больница. Мы повели его обратно по улице – на нас по-прежнему брызгала кровь – и остановили первую же машину.

Я просунул голову в окно и истерически закричал: «Здрасьте, мой друг истекает кровью, можете отвезти его в больницу? Он же умрет!» К счастью, за рулем сидела медсестра.

Она посадила Дэнни на переднее сиденье, а мы поехали за машиной на велосипедах. Когда Дэнни оказался в отделении неотложной помощи, ждать ему не пришлось. Кровь хлестала у него из запястья, как у жертвы в фильме ужасов, так что его немедленно приняли под ворчание раздраженной очереди людей в приемной. Врачи наложили ему швы, но этим дело не кончилось: когда его выпустили в приемную, где мы его ждали, он каким-то образом сорвал один из своих свежих швов, из-за чего у него из запястья снова фонтаном полилась кровь и забрызгала потолок, что вызвало страх и отвращение у всех, кто находился в пределах досягаемости. Стоит ли говорить, что его сразу же приняли снова, и во второй раз швы сделали свое дело.

Единственными нормальными членами нашей банды были Джон и Майк, и мы звали их братьями Ковабунга[3]3
  Приветственное восклицание индейцев, перекочевавшее в телевизионную программу 50-х годов «Шоу Хауди Дуди». В 60-х гг. термин активно использовался в сообществе серферов.


[Закрыть]. Нормальными они считались по следующим причинам: были родом из долины Сан-Фернандо, где процветала типичная американская пригородная жизнь, их родители жили вместе, у них были сестры, и все они обитали в красивом необычном доме. Но они были не единственными братьями: еще Гриффины – Джефф, который работал в Schwinn, и Крис – его младший брат. Джефф в нашей банде был самым взрослым; ему было восемнадцать, он ходил на работу, к которой относился серьезно. Эти двое были не так удачливы, как братья Ковабунга, потому что Крис отчаянно пытался быть похожим на своего старшего брата, но у него не получалось. У них была симпатичная сестренка по имени Трейси, которая покрасила волосы в черный цвет, чтобы отличаться от всех своих родных – от природы блондинов. Трейси выбрала очень милый готический образ еще до того, как появилась субкультура готов.

И еще был Джонатан Уоттс – самый долбанутый из нас всех. Он был просто сумасшедший: делал все, что придет в голову, вне зависимости от опасности серьезно пострадать или сесть в тюрьму. Мне было всего двенадцать, но я уже достаточно разбирался в музыке и людях, и мне казалось немного странным, что и Джонатан, и его отец – ярые поклонники группы Jethro Tull. Они их просто боготворили. К сожалению, Джонатана больше нет с нами; он трагически умер от передозировки после многих лет тяжелого алкоголизма и еще нескольких лет преданного служения клубу анонимных алкоголиков. Я давным-давно потерял с ним связь, а потом встретил его на собрании анонимных алкоголиков, где мне пришлось присутствовать принудительно (к этой истории мы вернемся чуть позже) после ареста однажды вечером в конце восьмидесятых. Я не мог поверить своим глазам. Я пришел на собрание и слушал рассказы всех этих людей, а через какое-то время понял, что ведущий, так же увлеченный идеей трезвости, как лейтенант Билл Килгор, персонаж Роберта Дюваля в «Апокалипсисе сегодня», – это не кто иной, как Джонатан Уоттс. Время – мощный катализатор перемен; никогда не знаешь, куда судьба заведет родственные души и где они встретятся снова.

Тогда мы с ребятами много вечеров скоротали у начальной школы Лорел, очень творчески используя их игровую площадку. Она служила притоном для каждого голливудского парня с велосипедом, скейтбордом, выпивкой или травкой. У площадки было два уровня, соединенных длинными бетонными пандусами; она просто напрашивалась на злоупотребление скейтерами и фристайлерами. Мы взяли от этой площадки по полной – разобрали столы для пикника и превратили их в рампы, соединяющие два уровня. Я не горжусь тем, что мы постоянно ломали общественную собственность, но спускаться по этим двум пандусам и перепрыгивать через забор на велосипеде было так захватывающе, что оно того стоило. Какое бы сборище малолетних преступников там ни тусовалось, туда стекались и творческие ребята. Там гуляли многие голливудские дети, которые позже многого добились. Помню, там тусовался Майк Бэлзари, более известный как Фли, и играл на трубе, а графферы постоянно разрисовывали стены. Может, это пока была не большая сцена, но мы гордились местом, которое создали. К сожалению, ученикам и учителям школы приходилось оплачивать счета за вандализм, да еще и каждое утро убирать следы нашего пребывания.

Директор школы неблагоразумно решил взять дело в свои руки и однажды вечером пришел с нами поговорить. Разговор не прошел гладко. Мы его дразнили, он оказался слишком взвинчен, и мы с друзьями ввязались с ним в драку. Все так быстро вышло из-под контроля, что какой-то прохожий вызвал полицию. Ничто не заставляет шайку подростков исчезнуть быстрее, чем звук сирены, поэтому большинство ребят убежали. К сожалению, мне это не удалось. Мы с еще одним парнем оказались единственными, кого поймали. Нас пристегнули наручниками к перилам перед школой, прямо на улице, на всеобщее обозрение. Мы напоминали двух привязанных животных, не слишком довольных тем, что им не уйти далеко. Мы отказывались сотрудничать: умничали, выдавали им несуществующие имена, чего только ни делали – разве что не хрюкали и не называли их свиньями. Они не переставая задавали нам вопросы и пытались напугать, но мы отказались назвать свои имена и адреса, а поскольку у двенадцатилетних детей нет документов, им пришлось нас отпустить.

Половое созревание наступило у меня около тринадцати лет, когда я учился в средней школе Бэнкрофт в Голливуде. Мои переживания относительно развода родителей отодвинулись на второй план из-за сильного всплеска гормонов. Сидеть целый день в школе казалось бессмысленным, поэтому я начал прогуливать. Я стал регулярно курить травку и подолгу кататься на велосипеде. Мне было трудно держать себя в руках; мне просто необходимо было делать все, что захочется, сию же минуту. Как-то вечером, когда мы с друзьями планировали проникновение в магазин «Споукс энд Стафф» – магазин велосипедов, где мы все время тусовались – даже не помню зачем, я заметил, что за нами наблюдает парнишка из окна квартиры напротив.

– Чего уставился? – крикнул я. – Хватит пялиться! – А потом бросил в окно кирпич.

Его родители, конечно, вызвали полицию, и пара копов, ответивших на вызов, гонялась за нами по городу до самой ночи. Мы как бешеные мчались на велосипедах по всему Голливуду; мы сворачивали на улицы с односторонним движением прямо навстречу потоку машин, мы срезали дорогу по аллеям и через парки. Копы оказались такими же настырными, как Джимми «Попай» Дойл, персонаж Джина Хэкмена во «Французском связном». Только мы свернем за угол, а они тут как тут. Наконец мы добрались до Голливудских холмов и спрятались в глухом каньоне, как какие-нибудь бандиты с Дикого Запада. И, словно в ковбойских фильмах, как только мы решили, что уже можно безопасно покинуть убежище и вернуться на ранчо, нас перехватили те же двое помощников шерифа.

Слэш прыгает на треке на велосипеде Cook Brothers

Предполагаю, что, когда мы с друзьями разделились, меня решили преследовать потому, что я был самый маленький. Я изо всех сил крутил педали, пытаясь оторваться от них, пока наконец не спрятался на подземной парковке. Я пролетел несколько уровней, лавируя между припаркованными машинами, спрятался в темном углу и лег на землю, надеясь, что меня не поймают. Они же бежали туда пешком, и к тому времени, когда добрались до моего уровня, думаю, у них уже пропал энтузиазм. Они бдительно осматривали пространство между всеми машинами и, не дойдя до меня метров тридцати, повернули обратно. Мне повезло. Противостояние между моими друзьями и полицией Лос-Анджелеса продолжалось до конца лета, и, конечно, это был не самый конструктивный способ провести время, но тогда это казалось весельем.

Даже тогда мне удавалось самому решать, что делать, но, когда я все же оступался, мама и бабушка относились ко мне очень снисходительно. К середине средней школы я старался как можно реже появляться дома. Летом 1978 года я понятия не имел, что бабушка переезжает в квартиру в чудовищном новом комплексе, который занимал целый квартал между Кингс-Роуд и бульваром Санта-Моника, хотя я хорошо знал это здание, потому что ездил по нему на велосипеде еще во времена строительной площадки. Мы с друзьями накуривались, а потом мчались наперегонки по коридорам и лестницам, захлопывая двери перед носом друг у друга, запрыгивая на перила и оставляя на свежевыкрашенных стенах творческие рисунки в виде следов от заносов. Мы как раз этим и занимались, как вдруг я с криком выскочил из-за угла и чуть не сбил с ног собственных маму и бабушку, которые охапками несли вещи в бабушкину новую квартиру. Никогда не забуду бабушкино выражение лица: это было нечто среднее между шоком и ужасом. Я собрался с силами, бросил взгляд через плечо и увидел, как последний из моих друзей резко развернулся и скрылся из виду. Я стоял одной ногой на земле, а вторую держал на педали, по-прежнему думая, что мне удастся уйти.

– Сол? – позвала Ола-старшая своим приятным, высоким бабушкиным голосом. – Это ты?

– Да, ба, – отозвался я. – Это я. Как дела? Мы с друзьями как раз собирались зайти в гости.

С мамой эта хрень вообще не прокатила, но Ола-старшая была так рада меня видеть, что Ола-младшая позволила мне выйти сухим из воды. Все сложилось так удачно, что через несколько недель я переехал в эту самую квартиру, и именно тогда мои школьные подвиги в Голливуде по-настоящему стали набирать обороты. Но к этой истории мы вернемся совсем скоро.

Я не собираюсь снова анализировать причины моего очередного увлечения – клептомании, – скажу в свое оправдание лишь то, что был озлобленным подростком. Я крал то, что мне было нужно и что я не мог себе купить. Я крал то, что, как мне казалось, сделает меня счастливым. И иногда я крал просто ради того, чтобы украсть.

Я украл много книг, потому что всегда любил читать. Я украл тонну кассет, потому что всегда любил музыку. Кассеты – для тех, кто слишком юн и их не помнит, – имели свои недостатки: качество звука со временем ухудшалось, они запутывались в магнитофонах и плавились под прямыми солнечными лучами. Но их было невероятно легко красть. Кассета напоминает тонкую пачку сигарет, так что любой честолюбивый магазинный воришка мог запросто запихнуть себе под одежду всю любимую музыку и уйти незамеченным.

В свои худшие периоды я крал столько, сколько мог унести, потом выкладывал добычу куда-нибудь в кусты и возвращался за новой, иногда в тот же магазин. Как-то раз я украл несколько змей из зоомагазина «Аквариум», где настолько часто бывал, что они привыкли к моему присутствию и вряд ли думали, что я могу что-то украсть. Они не были законченными лохами; я ходил туда из искренней любви к животным, которые у них продавались, – просто мне не хватило уважения к этому магазину, чтобы не прихватить пару змей домой. Я брал змею, обматывал вокруг запястья, а потом поднимал выше, до предплечья, и накрывал рукавом куртки. Как-то раз я поехал в город и взял целую охапку змей, спрятал их на улице, потом вернулся в магазин и еще украл несколько книг, где объясняется, как ухаживать за редкими змеями, которых я только что украл.

Летит над велотреком около Молодежного центра в Резеде

В другой раз я тиснул хамелеона Джексона, и это уже не совсем мелкая кража: это такой рогатый хамелеон ростом около двадцати пяти сантиметров, который питается мухами. Он размером с маленькую игуану, и у него такие странные, выпуклые, пирамидальные глаза. Когда я был подростком, у меня были стальные яйца – я просто вышел из магазина с хамелеоном как ни в чем ни бывало, а ведь это был очень дорогой экзотический житель джунглей зоомагазина. Пока я шел с ним домой, мне так и не удалось сочинить рассказ, который бы адекватно объяснил маме, откуда у меня в комнате хамелеон. Я решил, что единственный выход – поселить его снаружи, у заросшего виноградом сетчатого забора у нас во дворе, рядом с мусорными баками. Я украл еще и книгу о хамелеонах Джексона, поэтому знал, что они любят есть мух, и не мог придумать лучшего места для старины Джека, где было бы больше мух, чем у забора за мусорными баками, – там их водились сотни. Искать его каждый день было целым приключением, потому что прячется он очень искусно, как и все хамелеоны. У меня всегда уходило на это какое-то время, а такие трудности мне нравились. Так он прожил во дворе около пяти месяцев. Спустя какое-то время он стал лучше и лучше маскироваться в виноградных листьях, и в один прекрасный день я его попросту не нашел. Еще два месяца я приходил туда каждый день, но все без толку. Понятия не имею, что случилось со стариной Джеком, но, учитывая мириады возможностей, которые могли выпасть на его долю, надеюсь, что все закончилось хорошо.

Мне очень повезло, что меня не поймали за большинство моих магазинных краж, потому что их было довольно много. Дело дошло до идиотизма: как-то я на спор стащил из магазина спортивных товаров надутый резиновый плот. Потребовалось некоторое планирование, но я справился, и каким-то чудом меня не засекли.

Это оказалось не так уж и сложно. Я расскажу вам свой «метод», как он есть: плот висел на стене возле задней двери магазина, рядом с коридором, который вел прямо в переулок. Когда мне удалось открыть заднюю дверь, не вызвав подозрений, снять плот со стены было уже несложно. И, как только плот оказался на полу, где от посторонних глаз его скрывало всякое походное снаряжение или что-то такое, я просто выждал подходящий момент, вынес его наружу и прошел за угол, где меня ждали друзья. Я даже не оставил этот плот себе. Как только я доказал всем, что мне не слабо, я избавился от плота, просто бросив его кому-то на газон.

Я этим не горжусь, зато в случае, когда я очутился в пятнадцати километрах от дома без денег и проколол колесо, то даже обрадовался, что мне оказалось несложно украсть камеру из детского магазина. Иначе мне пришлось бы ловить попутку, и случиться со мной могло вообще что угодно. Но как всякий, кто постоянно искушает судьбу, я должен признать, что бесполезно убеждать себя в необходимости совершенных поступков. Если в душе ты знаешь, что они не совсем хороши, в конце концов они тебе аукнутся.

В моем случае, раз уж мы говорим о магазинных кражах, меня в конце концов поймали в «Тауэр Рекордс» на бульваре Сансет – любимом музыкальном магазине родителей. Я помню тот день, словно это было вчера: это был один из тех моментов, когда я заранее почуял неладное, но все равно отправился на поиски приключений. Кажется, мне было пятнадцать, и тогда я как раз подумал, пока ставил велик у входа, что в будущем стоит быть в этом магазине осторожнее. В краткосрочной перспективе это откровение не помогло: я жадно напихал всяких кассет под куртку и в штаны и так раздулся, что подумал: а не купить ли мне несколько альбомов за деньги, чтобы сбить с толку кассиров? Кажется, я подошел к прилавку с Dream Police группы Cheap Trick и Houses of the Holy Led Zeppelin, и, когда их пробили, в своем представлении я уже искупил все грехи.

Я уже вышел на улицу и садился на велосипед, как вдруг чья-то рука сильно сжала мне плечо. Я все отрицал, но меня поймали с поличным. Меня отвели в помещение над магазином, откуда за мной наблюдали через специальное окно, и показали пленку из видеокамеры. Они позвонили моей маме; я отдал все кассеты, какие мне удалось запихнуть себе под одежду, и они разложили их на столе, чтобы мама на это посмотрела. В детстве мне многое сходило с рук, но, когда меня поймали за кражу кассет в магазине, куда родители ходили много лет, это преступление значило большее для моей семьи, чем содеянное в рамках закона. Никогда не забуду выражение лица Олы, когда она поднялась в то помещение над магазином и увидела, что я сижу, а передо мной разложено все, что я украл. Она почти ничего не сказала, да ей и не нужно было; мне было ясно, что она думает, – она была уверена, что я не мог сделать ничего плохого.

В конце концов «Тауэр» не стали выдвигать обвинения, потому что все товары вернулись на место. Меня отпустили с условием, что я больше никогда не переступлю порог их магазина, скорее всего, потому, что какой-то менеджер узнал в маме постоянного покупателя.

Конечно, когда шесть лет спустя меня взяли в тот же магазин продавцом в отдел видео, я еще полгода каждый день боялся, что кто-нибудь вспомнит случай, как меня поймали на воровстве, и уволит. Я думал, что в один прекрасный день кто-нибудь догадается, что я нагло наврал в резюме, и посчитал, что все, что мне удалось стянуть до момента, пока меня не поймали, стоит больше нескольких моих зарплат за месяц работы.

Обычно у нас была травка, а травка нравилась всем.

Все жизненные перемены разрешатся за следующие восемь лет моей жизни, но только после того, как я найду стабильную семью по своему собственному эскизу.

В вакууме, который образовался после распада моей семьи, я создал свой собственный мир. Мне повезло, что еще в период поиска границ возможного я обрел одного друга, который никогда не отдалялся от меня, даже когда мы жили в разных мирах. Он до сих пор один из моих самых близких друзей – уже больше тридцати лет, а это, черт побери, о многом говорит.

Его зовут Марк Кантер. Его семье принадлежит знаменитое заведение Canter’s Deli на севере округа Фэрфакс в Лос-Анджелесе. Семья Кантеров переехала из Нью-Джерси и открыла ресторан в 1940-х годах, и с тех пор он стал центром тусовок работников шоу-бизнеса благодаря вкусной еде и тому, что он открыт круглосуточно. До ресторана меньше километра от Сансет-Стрип, и в шестидесятых годах он стал излюбленным местом музыкантов, каким остается по сей день. В восьмидесятые годы группы вроде Guns часто ужинали там по ночам. В их же баре Kibbitz Room по соседству, где играют живую музыку, прошло столько замечательных музыкальных вечеров, что все их не перечесть. Кантеры всегда хорошо ко мне относились. Я у них работал, я у них жил, и моих слов не хватит, чтобы их отблагодарить.

С Марком мы познакомились еще в начальной школе, но подружились только тогда, когда я чуть не украл его велик в пятом классе.

Так между нами завязалась крепкая дружба. Мы с ним гуляли в Хэнкок-парке рядом с богатым районом, где он жил. Мы часто ходили к развалинам театра «Пан-Пасифик», сейчас там торговый центр «Гроув». «Пан-Пасифик» был удивительной реликвией. Это был гламурный кинодворец 1940-х годов, со сводчатым потолком и огромным экраном, где показывали ленты новостей и определяли ценность кинематографической культуры поколения. В мое время он оставался по-прежнему прекрасным: зеленые арки в стиле ар-деко были еще целы, хотя все остальное и превратилось в руины. Рядом с ним находилась библиотека и парк с баскетбольной площадкой и бассейном. Как и у начальной школы Лорел, здесь собирались дети в возрасте от двенадцати до восемнадцати лет, которые по той или иной причине выходили из дома по вечерам.

Мы с друзьями были там самыми младшими. Девчонки тоже приходили, причем настолько круче нас, что нам было к ним не подступиться, – правда, мы все равно пытались. Там были двоечники и те, кого уже исключили из школы, и многие из них жили прямо в развалинах театра и питались едой, которую крали с фермерского рынка, проходившего по соседству дважды в неделю. Нас с Марком просто очаровало это место. Нас приняли в компанию, потому что обычно у нас была травка, а травка нравилась всем. Встреча с Марком вызвала во мне перемену. Он стал моим первым лучшим другом – тем человеком, кто понимал даже тогда, когда, как мне казалось, больше никто не понимал. Жизнь у нас обоих вряд ли можно считать нормальной, но я с гордостью могу сказать, что мы до сих пор поддерживаем такую же близкую дружбу. Вот что значит семья в моем понимании. Друг – это тот, кто знает тебя настолько же хорошо, даже если вы не виделись много лет. Настоящий друг всегда рядом, когда нужен, а не только по праздникам и выходным.

Я узнал об этом из первых рук несколько лет спустя. Меня мало волновало, что не хватает денег на еду, лишь бы хватило денег на флаеры Guns N’ Roses. А когда у меня не было денег, чтобы напечатать флаеры или даже купить себе гитарные струны, мне приходил на помощь Марк Кантер. Он выдавал наличные на все, что было нужно. Я расплатился с ним, как только смог, как только Guns подписали контракт. Никогда не забуду, что Кантер поддержал меня, когда я был на дне.

Слэш с группой Tidus Sloan, июнь 1982