Текст книги "Диалоги с Евгением Евтушенко"

Евтушенко: Что случилось с талантливыми людьми?! Было страшно, когда проходило писательское собрание по поводу Пастернака. Это происходило на моих глазах. И потряс меня один из моих героев – Борис Слуцкий, человек совершенно бесстрашный, который при жизни Сталина писал стихи против Сталина, замечательный поэт.

На этом антипастернаковском собрании, где Пастернака поносили за «Доктора Живаго», объявили, что следующим выступает Слуцкий, а потом вдруг объявили перерыв. Я, конечно, был уверен, что Слуцкий будет защищать Пастернака. Я подошел к нему: «Борис Абрамыч, только ради бога будьте осторожны!» Просто я за него беспокоился. И он сказал: «Не беспокойся». Окаменело так сказал мне: «Не беспокойся, Женя, я выступлю правильно». А выступая, начал с того, что шведы отомстили нам за поражение под Полтавой тем, что дали Нобелевскую премию Пастернаку. Я настолько был потрясен, я так любил Пастернака… И после того выступления я был очень жесток со Слуцким, по-мальчишески. Потом я очень жалел, что так неправильно поступил по отношению к нему.

…Я, между прочим, был тогда секретарем комсомольской организации Союза писателей. Это была смехотворная организация, потому что я ничем больше, как добыванием разрешения на аборт для официанток ресторана, и не занимался. Они были членами моей организации, а комсомольского возраста писателей почти не было. Так что ко мне пристали: вызвал секретарь парткома нашего Сытин – неизвестно откуда появившийся, с бородочкой такой, ложный гном из «Белоснежки и семи гномов», фальшивый насквозь человек – и стал от меня требовать, чтоб я выступил от молодежи против Пастернака. Я сказал, что ни в коем случае этого не буду делать. Я спросил: «А вы читали „Доктора Живаго“?» Он: «Я не читал, но…» Я говорю: «А я читал». – «А откуда вы его взяли?» – «А мне Борис Леонидович дал почитать». – «Ну и что?» Я говорю: «Ничего общего это не имеет с тем, что говорят о романе. Там ничего нет оскорбляющего родину. Абсолютно».

Волков: А вам, кстати, роман-то понравился?

Евтушенко: Нет. Мы тогда увлекались Ремарком, Хемингуэем – рубленой прозой. Сейчас я просто обожаю этот роман! А тогда… Я дал тогда Пастернаку обещание, что утром приеду вернуть ему рукопись.

Волков: Он дал ее только на ночь?

Евтушенко: Ну конечно. Я пролистал, и мне роман показался очень старомодным. Никакой контрреволюции я не увидел, да и не было там ее – просто было показано, что в Гражданской войне по обе стороны были хорошие люди. И жестокость по обе стороны была. Но мы тогда болели модернизмом, у нас были другие эстетические идеалы, и я Пастернаку сказал: «Борис Леонидович, мне ваши стихи больше нравятся».

Он расстроился жутко.

Волков: Ему в это время уже гораздо больше нравилась его проза.

Евтушенко: Ну конечно, последние вещи. Но я не мог ему врать! Но и не сказал ни одного плохого слова.

Волков: А Вознесенский как отреагировал на роман? Небось, ему Пастернак тоже давал читать?

Евтушенко: Этого я не знаю, я с ним не говорил о романе тогда. Мы не настолько были еще близки. Но знаю, что и я, и он написали стихи на смерть Пастернака. Только он дал подзаголовок «Памяти Толстого», а я договорился с вдовой поэта Владимира Луговского и перепосвятил ему стихотворение «Ограда», посвященное Пастернаку. Там совершенно явно были эти две сосны[36]36
Могила,     ты ограблена оградой,но видел я в осенней тишине:там две сосны растут, как сестры, рядом —одна в ограде и другая вне.(«Ограда». 1961 г.)

[Закрыть] и так далее…

Волков: Переделкинские, да? Там, где Пастернака похоронили.

Евтушенко: И все это понимали, да. Я попросил разрешения у вдовы Луговского, и она сказала: «Володе очень бы это понравилось». Ну потом это было секретом полишинеля, все понимали, о чем стихи.

Волков: Тогда все читали между строк с большим умением…

Евтушенко: Короче говоря, начали меня таскать из одного кабинета в другой. Сытин потащил – это любопытный эпизод – к секретарю Московского комитета комсомола. Мосин его фамилия была. Он был секретарь по идеологии. И Сытин там напал на меня: «Вот что делается с нашей молодежью, посмотрите! Этот человек – секретарь комсомольской организации Союза писателей. И он отказывается выступать!» Я Мосина опять же спросил: «А вы читали роман?» – «Нет, я не читал. А вы читали?» Я говорю: «Да, читал, и у меня есть свое мнение. Я не нашел там ничего, что было бы против родины нашей. Пастернак – великий поэт. И всё это забудется». Так я ему и сказал сразу: «Это забудется, а Пастернак останется навсегда великим поэтом».

Волков: Хрущев ведь пожалел в конце жизни, что устроил такую свистопляску вокруг его дела.

Евтушенко: Ну, это потому, что Хрущеву «Доктора Живаго» подкинули на остров Бриони, когда он ездил к Тито[37]37
  После венгерских событий 1956 г. Хрущев вел секретные переговоры с маршалом Тито на острове Бриони.


[Закрыть]. Когда у него на тумбочке оказался полный текст. На самом деле все члены политбюро читали только…

Волков: …выдержки.

Евтушенко: Тридцать пять страничек. Я держал в руках эту брошюрку.

Волков: Ну а с другой стороны, сами посудите, кто из политических лидеров читает полные тексты? Они все читают отжимки.

Евтушенко: А этот Мосин – вот представьте себе – вдруг одернул Сытина: «Ну что же, Женя искренне поступил с нами. Он сказал, что прочитал „Живаго“. Мы с вами действительно оба его не читали. Он сказал нам свое мнение…»

Волков: Даже сейчас это трудно поставить в контекст того времени. А что он, по-вашему, имел в виду? Вроде бы не полагалось тогда иметь своего мнения ни под каким видом? А вот для Евтушенко оказалось все-таки место…

Евтушенко: Вы знаете, а он задумался. Потому что прошло много времени, и Мосин этот оказался снятым с поста. Может быть, это Сытин на него настучал, я уверен просто. Потом Мосин работал в сельскохозяйственном отделе ЦК. И однажды я ходил с какой-то жалобой в ЦК на цензуру, зашел в буфет – и встретил его в буфете. Совершенно случайно. Я его узнал, он меня – и вдруг радостно так подошел ко мне: «Вот видите, вы оказались правы с Пастернаком! И знаете, я после этого вас начал читать».

А то, что было со мной и со Слуцким, почему я говорю, что неправильно себя вел… Когда человек первый раз совершает какую-то ошибку, даже такую… Я ему должен был деньги, Слуцкий все время мне одалживал. И я при людях – не то что было много свидетелей, но все-таки были – ему сказал: «Я должен вам деньги…» – а я набрал у разных людей понемножку. И отдал эти деньги, добавив: «А тридцать сребреников – за мной, это я вам должен». Это было грубо. Это максимализм, жестокий максимализм.

Волков: Да, жестковато.

Евтушенко: Когда я узнал, что у Бориса Абрамыча жена очень больна, я навестил их. И увидел, что он немного уже не в себе. Потом я навещал его в больнице неврологической. Он был полумертвый. Он говорил, но замедленно. Он написал про себя: «Ангельским, а не автомобильным / сшиблен я крылом». Он был ударенный тем, что произошло с ним. Ударенный…

Волков: Вы думаете, это произошло из-за этой истории с Пастернаком?

Евтушенко: Безусловно. Он понимал, что совершил непростительную ошибку.

А после Слуцкого на том собрании выступил Леонид Мартынов, тоже один из любимых моих поэтов. И тоже говорил какие-то детские вещи – он вернулся только что из Италии. И ведь самого Мартынова всегда ругали, страшно ругали, признавать стали как раз тогда. Вот, впервые поехал за границу…

Волков: Я думаю, на собрании были люди, которые искренне не любили Пастернака и просто воспользовались возможностью открыто его потоптать.

Евтушенко: Что значит «искренне»?! Существует же русский фольклор, черт побери, где сказано, что лежачего не бьют! Порядочный человек не должен был так выступать! Для меня было страшное дело, когда Мартынов выступил с осуждением Пастернака. Я ведь посвятил ему стихи не случайно. Я же следовал за ним! «Вы ночевали на цветочных клумбах? / Вы ночевали на цветочных клумбах? – / Я спрашиваю. / – Если ночевали, / Какие сны вам видеть удалось?» Это у Мартынова, а у меня: «Окно выходит в белые деревья. / Профессор долго смотрит на деревья. / Он очень долго смотрит на деревья…»[38]38
  Стихотворение Л.Н. Мартынова – «Подсолнух» (1932), стихотворение Е.А. Евтушенко с посвящением Мартынову – «Окно выходит в белые деревья» (1956).


[Закрыть] Это же Мартынов!

Волков: Мартыновская техника.

Евтушенко: Да, я по-честному делал всегда. Я посвящал стихи авторам, которым я подражал, у которых я учился. Это был образ профессора Металлова. Вот был такой профессор, говорили, у него там что-то было с женой… А я точно даже этого не знаю.

Волков: Это одно из первых ваших стихотворений, которые широко разошлись и приобрели популярность.

Евтушенко: Мартынов был отъявленным антикоммунистом, носил перстень с царем – и вот что сказал[39]39
  Леонид Мартынов тогда только вернулся из Италии, и его попросили с трибуны рассказать об отношении итальянцев к Пастернаку. Мартынов раздраженно отозвался о «сенсационной трескотне» заграничной печати вокруг одного имени. Он был один из многих, осуждавших поэта, но его выступление было, как отмечается, не самым резким.


[Закрыть]!

Волков: Советская перекрученная жизнь наша, да? Никогда не разберешь, кто хорош, кто плох, кто прав, кто виноват…

Евтушенко: Сколько боли, сколько всего, как люди сами себя мучают! Я написал неплохой маленький афоризм, правда, это о Самойлове: «Не надо делать подлости, хотя б из эгоизма».

Волков: Это правильно. Это правильно…

Евтушенко: У человека, как это ни странно и ни парадоксально, расвобождение его собственное должно бы в идеале быть связано с какими-то самозапретами. САМОзапретами! Не то что тебя общество вынуждает к чему-то, а ты сам решаешь, что ты не должен себе позволять. Никогда.

Волков: Не десять заповедей вообще, а твои личные, собственные заповеди?

Евтушенко: Да. Вот я видел, как били человека. На станции Зима. Чего-то украл, наверное. Голодное было время. На базаре. Страшно били. Я видел, как люди входили в раж уже и во вкус… У меня есть такое стихотворение «Картинка детства». Я когда написал его, сам для себя вывел формулу, чтобы помнить.

 
Не помню, сколько их, галдевших, било.
Быть может, сто, быть может, больше было,
но я, мальчонка, плакал от стыда.
И если сотня, воя оголтело,
кого-то бьет – пусть даже и за дело! —
сто первым я не буду никогда!
 

Вот на это я себе поставил запрет. Мне, бывало, не очень нравились некоторые поэты. Мне даже не очень нравились некоторые диссиденты, которых я защищал, тем не менее.

Волков: Как поэты не нравились, вы имеете в виду? Или как личности?

Евтушенко: Как поэты, а бывало, что и как личности. Но я никогда не позволял себе выступать против них, когда их начинали бить. Никогда в жизни! Нельзя бить лежачего! Надо сделать всё, чтобы хотя бы не участвовать в этом.

Меня самого, кстати, били. Били ни за что. Ни за что! Сломали два ребра за то, что я просто взял в руки горячую картошку и стал дышать на нее. У меня даже деньги были в кармане, я бы заплатил!.. Это было, когда я отправлялся из Москвы на станцию Зима в эвакуацию. Мы перевалили за Урал. И первый раз я увидел что-то горячее, кроме пустого кипятка, который мы дорóгой пили, – на каждой станции стояли баки с кипятком, слава богу. Ничего горячего мы не ели. А тут картошка! Она была завернута в капустные листья, рассыпчатая, посыпана укропчиком сухим, сбрызнута золотым подсолнечным маслом… Я просто взял ее и даже есть еще не начал, просто дышать стал. И в этот момент спекулянты, которые там торговали, закричали: «Воры!» И стали меня бить. Били ногами, ногами по ребрам! Меня, кстати, воры же и спасли от них…

Через много лет подобное повторилось со мной в Соединенных Штатах. Я выступал там в 1972 году. И было очень тяжело выступать в Соединенных Штатах советскому поэту, который представлял враждебную страну. Американцев же пугали все время: вот придут русские и устроят свои порядки. И в городе Сент-Пол, это штат Миннесота, я читал на пятитысячном зале. Баскетбольный стадион, посредине что-то вроде ринга – на этом стадионе тоже бокс показывают, – на ринге я стоял. Читал я лирическое стихотворение «Краденые яблоки». Упоенно читал, и почему-то это стихотворение послужило сигналом к нападению на меня. Люди побежали ко мне. Я подумал: ну, экспансивные какие, пожать руку хотят… В Штатах иногда на таких встречах дарят мишку какого-нибудь, конфеты или еще что-то. Цветы реже в Америке дарят, почти не принято.

И тут я услышал «а-а-ах!» – это зал ахнул, потому что зрители увидели, что случилось за моей спиной. А за спиной моей какие-то люди прыгнули на ринг и столкнули меня с довольно большой высоты, столкнули под ноги, стали бить ногами. Завязалась драка… Там был актер Барри Бойс, он случайно выбил зубы полисмену, ни в чем не виноватому, который тоже пытался меня защитить…

После выяснилось, что это были дети украинских полицаев, которые участвовали в расправах в Бабьем Яре. Такое тогда нередко происходило в Америке: и на актеров наших нападали, и на актрис. В Карнеги-холле как-то выпустили мешок белых мышей на сцену, кислотой кому-то плеснули… не Спивакову ли?

Волков: Спивакову кинули бомбу с красной краской, она разорвалась на нем, и краска растеклась по груди.

Евтушенко: Ну вот видите! А эти хулиганы даже не понимали, что делают. Нас не выпускали за границу, очень трудно было получить разрешение, чтобы поехать. А им казалось, что нас посылают специально, с заданием пропагандистским, чтобы показать человеческое лицо на самом деле бесчеловечной системы… Ну, их всех, конечно, скрутили – американские студенты очень хороши, когда они солидарны. Они всегда встанут на сторону тех, на кого нападают.

А после этого я был на партии, играл в пинг-понг. И вдруг почувствовал дикую боль в ребрах. Меня сразу в больницу, в военный госпиталь. Сделали рентген. И говорят: «Вы попадали в автокатастрофу?» Я сказал: «Нет, нет». – «А что это у вас?» А я, честно говоря, забыл уже почти про это детское избиение, но тут вспомнил и говорю: «Мне когда-то два ребра сломали». И описал, как это произошло. И вдруг увидел у доктора американского слезы в глазах, и он сказал: «Вы знаете, я это как в кино увидел». Вот это мне запало. Я понял, что должен сделать фильм. И сделал – «Детский сад». Так пришло ко мне это. Вот как всё сплелось и увязалось. Казалось бы, совершенно несовпадающие вещи.

А вообще, если уж говорить о зарубежных поездках в то время, это было так похоже иногда на старые монгольские казни, когда человека привязывали одной ногой к одному дереву, а другой к другому – и разрывали.

Волков: Я вам сочувствую, конечно, но ведь вы представляли Советский Союз – ядерную сверхдержаву. Других-то посланцев от СССР не было!

Евтушенко: Я этого не ощущал. Я читал стихи, в которых не было никакой пропаганды, никакого зла.

Волков: Ну, Евгений Саныч, тут вы немножко скромничаете. Неужели вы не ощущали себя послом Советского Союза? Не может этого быть! Сравните это с Олимпийскими играми: спортсмен выигрывает, всходит на пьедестал, звучит гимн… Он же ощущает себя представителем страны?

Евтушенко: Если у меня и было чувство, что я посол кого-то, – то, скорее, Пушкина, Арины Родионовны, Есенина… Вот это было главное. Поверьте мне!

Вот когда на нашу делегацию напали на молодежном фестивале…

Волков: В Финляндии? В 1962 году?

Евтушенко: Да, в Хельсинки. Местные неонацисты. Я написал стихотворение «Сопливый фашизм» ночью, а утром его уже перевели и роздали делегатам!

Волков: Я помню, как я его впервые прочел, оно запомнилось по многим причинам.

Евтушенко: И вы знаете, моя жена Галя Сокол, которая была ну уж такой диссиденткой, мне тогда прислала телеграмму: «Я горжусь тобой». Вот представьте себе! Потому что это было искренне. Потом ко мне ввалился Сергей Палыч Павлов…

Волков: Секретарь ЦК комсомола.

Евтушенко: Да. И сказал: «Женя, вот если бы ты писал всегда такие стихи, мы бы тебя сделали первым национальным поэтом!» А я ему сказал: «Первым национальным поэтом становятся, их не делают. – И добавил: – Поймите: если бы я не писал других стихов, я бы не имел права написать „Сопливый фашизм“».

Евтушенко: Мне всегда не нравились драки, не нравились ссоры между людьми. Я всегда старался мирильщиком быть. А мирильщиков бьют очень часто, когда они суются не в свое дело. Так что мне доставалось. Вообще-то мне начало попадать как поэту даже не столько за свои стихи, сколько когда я защищал кого-то. У меня примирительство в душе. До сих пор считаю, что люди очень часто демонизируют друг друга, не стараются найти общего языка. А я пытаюсь какие-то невидимые нити между людьми протянуть.

Волков: Например?

Евтушенко: Вот когда я писал сценарий своего фильма «Похороны Сталина», я подружился с Валерием Гинзбургом, оператором фильма «Комиссар». Потрясающий совершенно фильм! И я добился, чтобы его показали. Я ходил тогда к Яковлеву[40]40
  Яковлев Александр Николаевич (1923–2005) – публицист, академик РАН, один из главных идеологов перестройки.


[Закрыть] с этим фильмом, и даже Яковлев сказал: «Ты сам с Горбачевым разговаривай на эту тему».

Волков: Представляете, как все еще боялись?

Евтушенко: Номне давно один умный человек – мой папа – сказал, что самые прогрессивные вещи делаются с помощью реакционеров. А мое имя было уже настолько девальвировано разными там петициями и выступлениями – то за то, то за это, – что уже не действовало. Нужна была какая-то поддержка совсем другая. И я пригласил знаете кого? Ваню Стаднюка и Владимира Карпова[41]41
  Стаднюк Иван Фотиевич (1920–1994) – прозаик, сценарист, драматург, в то время секретарь Московской писательской организации; Карпов Владимир Васильевич (1922–2010) – писатель, публицист и общественный деятель, в то время главный редактор журнала «Новый мир».


[Закрыть], и им обоим очень понравился фильм, они написали два письма в его поддержку. Когда я принес эти письма Яковлеву, тот сказал: «Вот это ты правильно сделал, молодец!» Стаднюк как писатель – это же притча во языцех! А сам по себе он был приличный человек. Просто коллекционировал портреты Сталина.

Волков: Нет, Стаднюк был настоящий сталинист.

Евтушенко: Да, он был настоящий сталинист. Все знали его роман «Война». Ну сержантская с войны была у него психология, что поделаешь… Но одновременно он ведь написал книгу «Люди не ангелы» – против раскулачивания. А вообще он был простой и порядочный человек. Я его знал, бывал у него дома, у него всегда было самое хорошее сало. Он только продолжал оставаться в заблуждении, что Сталин там что-то не знал. Но сам по себе был невредный, хороший. Ну вот так запутанный в истории. Мало ли таких было…И Владим Васильевич тоже был такой.

Волков: Карпов-то? Я с ним познакомился в Нью-Йорке. Он же был Герой Советского Союза.

Евтушенко: Да, и сидел… И я помню, как он сражался за мою поэму «Мама и нейтронная бомба», которую цензура не пропускала.

Волков: Он тогда был первым секретарем Союза писателей.

Евтушенко: Да. Так что мир очень многосложен, и нельзя сразу людей делить на сволочей и ангелов.

Волков: Вот тут я с вами, пожалуй, полностью согласен.

Евтушенко: Я и с Виктором Васильичем Гришиным встречался, первым секретарем Московского горкома партии. Тоже не такой уж страшный человек. Он мне помог очень, когда Окуджаву исключили из партии. А исключал Сергей Сергеевич Смирнов[42]42
  Смирнов Сергей Сергеевич (1915–1976) – писатель, историк, радио– и телеведущий, общественный деятель. За книгу «Брестская крепость» был удостоен Ленинской премии.


[Закрыть]!

Волков: Это было уже после Пастернака, на собрании против которого Смирнов председательствовал?

Евтушенко: После Пастернака. Вот зачем-то тянуло Смирнова кого-то опять исключить! Окуджаву исключили за то, что у него вышла книга в Мюнхене, в издательстве «Посев», и в предисловии было написано, что хотя Окуджава и член партии, но всё его творчество антисоветское. И от Окуджавы требовали, чтобы он написал опровержение. Ну что он мог написать? «Нет, я всей душой предан партии»? Это унизительно, понимаете? И тогда я пришел к Гришину. А у него был помощник Изюмов, бывший замредактора «Литгазеты». И он мне сказал: «Евгений Саныч, не надо вам к Виктору Васильичу идти. Сколько на вас жалуются! Окуджава – уже отрезанный ломоть. Завтра-послезавтра он уже за границей будет».

Вот парадокс моего положения: не будучи членом партии, я очень многих оставил в партии. Например, Юру Карякина исключали. Я писал письмо Пельше[43]43
  Пельше Арвид Янович (1899–1983) – советский партийный и государственный деятель, член Политбюро ЦК КПСС.


[Закрыть], Карякина оставили. Целый список у меня людей, которых я спасал.

Волков: Да, это парадокс.

Евтушенко: Таквот, а я говорю Изюмову: «Нет, простите, это очень важно. Я хочу поговорить с Виктором Васильичем. Я написал письмо ему и прошу, чтоб он меня принял. Я считаю, мы можем потерять одного из самых талантливых наших поэтов». И Изюмов звонит мне: «Вас ждет Виктор Васильич». Я прихожу. Вот описываю вам, как Гришин меня принял: «Евгений Саныч, Евгений Саныч… Мне советовали даже с вами не встречаться. А меня задела ваша государственность, ваш государственный подход. Например, вы пишете: „До какой поры наша писательская организация и партийная организация Союза писателей будет руководиться из Мюнхена…“» Это я написал такую фразу! И, кстати, правильно! Мало ли, что они там напишут?!

Волков: Или напечатают…

Евтушенко: Да, или напечатают… Я говорю Гришину: «Это просто вот так в Мюнхене и делается! Потом отчитываются перед своими хозяевами, им повышают ставки, а наши люди уезжают на Запад и исчезают как писатели». – «Ну, насчет Окуджавы мы этот вопрос решим сейчас». И Гришин при мне позвонил секретарю Краснопресненского райкома Бугаеву, который уже готов был подписать решение обисключении Окуджавы из партии. Это следующий ход после решения первичной организации. А тут ему Гришин звонит: «Вот, – говорит, – у меня товарищ Евтушенко сейчас сидит. И знаете, он не член партии, а понимает все более партийно, чем вы!» Так что я удостоился. И потом Гришин мне говорит: «Ну, Евгений Саныч, хорошо, что вы пришли. А то столько мне про вас говорили… А я вижу, что человек вы трезвый, реально смотрите на вещи. Давайте я вам расскажу, что делается в Москве – чтоб вы не думали, что мы ничего не делаем. Вот, например, у нас большая проблема – переход молока на картонную тару…»

Волков: Это молоко в пакетиках?

Евтушенко: Да, в пакетиках! Нет, вы понимаете это? Это вот сейчас я вам рассказываю, но я вовсе не хочу над ним издеваться! Наоборот! В чем-то это даже трогательно…

Волков: Человек хотел обсудить с поэтом больную проблему молочной тары…

Евтушенко: Он мне рассказывал, что его волнует: «Мы купили завод уже, чтобы эту тару делать. А оказывается, у нас клею-то нет, мы не подкупили этого самого клею, тут особый клей нужен… Текёт пакет, Евгений Саныч, в углах текёт, представляете! Свои пробовали заменители. Но это уже большие деньги, надо снова заказывать… Вот бьемся и бьемся! Текёт и текёт!»

Волков: И, как мы знаем, в итоге действительно все потекло… совсем!

Евтушенко: Да. А говорил он по-человечески.