Текст книги "Темнотвари"

– Папа, смотри: чик-чирик!

В следующий миг книга распалась на бесчисленные частицы… И жар вознёс их к небесам… Годом позже преподобный Сигюрд поплыл на лодке на островок в Хельгафетльском озере, собирать гагачий пух и яйца, а с ним брат и сестра, чтоб помогать ему… Тогда он стал таким большим знатоком в духовных вопросах, что проглядел, что островок этот был зачарованный… В этой поездке его лодка сломалась посередине, и все трое потонули… О, малая птица, пусть многочисленные злодеяния людей не утомляют тебя настолько, чтоб ты слишком приблизилась к их кострам, чтоб не обгорели твои маховые перья… Ну, будем же беречь наш рассудок, братец Многолад…

* * *

МЯСНАЯ МУХА – яйца у неё продолговатые, и из них вылупляются личинки; мы называем их опарыши. Если держать эти яйца в коровьем роге, то по весне они превратятся в мух, их же охотно ест лосось. Она толстая и плотная как человеческий большой палец.

II
(Солнцеворот 1636 года)

Этой зимой я был одинок как Адам в первый год в Эдеме. Только вот мой остров в зимнее время совсем не похож на сие прекрасное место. Он холоден, суров, и за порог не высунешь носа, разве что из горшка выплеснуть, да и тогда не выходишь полностью, а лишь слегка приоткрываешь дверь, чтоб получилась узкая щёлка – как раз просунуть сосуд. Как мышонок в норке я был, а не как человек, созданный по образу и подобию Божьему! Маленький, согбенный как крыска, а не прямой, широко озирающий мир, как Адам. Да, Адам был высокий и осанистый. Так что он мог озирать весь мир, ибо был крупнее и больше, чем его ныне здравствующие потомки. Его рост, если считать в метрах, был под три десятка, а на голове у него волосы росли такие длинные, что пряди, подобно бурлящим водопадам, низвергались ему на чресла. И был он наикрупнейшим существом из тех, что Господь создал из праха земного. И весь тот солнечный год, что он ходил по земле один, его большое тело пропекалось и обветривалось. И новой была вся растительность, деревья пустили корни, оделись листвой, сронили её и впервые оказались голыми. Лебеди с криками поднялись с горных озёр и впервые услыхали собственный голос. Лилия раскрылась, и её аромат впервые наполнил воздух. Пчела уселась на цветок кипрея и утолила жажду свежеистёкшим мёдом, а потом, жужжа, перелетела на другую цветочную чашу. Раньше всего этого не бывало. Всё это казалось новым в глазах человека, и сам он весь был в новинку для самого себя. Слеплен Творцом из четырёх первоэлементов, как они соединяются во прахе земном, теперь он стоял ближе к своему истоку, чем когда-либо. Его кровь всё ещё была разбавлена морской водой, в плоти попадались камешки, среди жил и мышц протягивались корешки, семя в мошонке было густым, как паутина, и волновалось, как морская зыбь. Так он шагал по свету, и куда бы ни смотрел, всюду его взгляд долетал до края земли. По ночам над ним вращались звёздные небеса – вечно подвижные, мерцающие живые картины, и его детские глаза тотчас начали проводить линии между световыми точками; он искал в них сходства с тем, что различал днём на своих прогулках: вот лебедь, баран, змей… Днём над его головой парил пылающий шар солнца, он обжигал его как глину в печи. А ещё солнечный жар извлекал из кожи пот. В самый длинный день первого года мироздания Адам так ужарел, что пот прошиб его всего и потёк ручьями с гигантского тела. Большую часть этой влаги вобрали в себя золотистые волосы, окутывавшие его целиком, и чтоб выжать воду из волос, Адам встряхнулся: он видел, что так делают собаки, – а это создание единственным из животных принялось сопровождать его, куда бы он ни шёл, – но несмотря на подобные ухищрения, пот продолжал проистекать из своих родников в человеческом теле. Адам склонил голову и сделал из ладоней чашу, чтоб уловить жидкость, струящуюся по лбу и дождём падающую с бровей. Он смотрел, как чаша наполняется, как повышается уровень солёной воды: в мгновение ока она достигла больших и указательных пальцев, а за миг до того, как хлынула через край, её поверхность успокоилась, и тогда Адам увидел в зеркале рук своих дивное зрелище: самого себя. Пока ещё жажда не гнала его к озёрам, пока что он не знал голода, ибо год подобен часу в сутках вечного человека. Так что он не узнал себя в тех глазах, что глядели на него из лужицы пота, не узнал гладкого пылающего лица, обрамлявшего их, и носа, их разделяющего. Адам издал крик ужаса и всплеснул руками. А когда решился посмотреть в ту сторону, где ему открылось лицо, там уже больше не было глаз, зеркало разлетелось на тысячу брызг, и хотя он снова собрал пот в ладони, поверхность всё же не становилась достаточно ровной, чтоб в ней отражалось всё – так дрожали его руки от потрясения ума. В конце концов он оставил попытки и просто неподвижно стоял на одном месте, пустым взглядом уставившись перед собой, а руки праздно сложив по швам. Солнце опустилось ниже, он почувствовал, как его жар сместился с затылка на плечи, и оттуда оно начало двигаться вдоль его длинного хребта. И тогда случилось ещё одно чудо – явление, которое он вряд ли заметил бы, если бы сегодняшнее новое видение не открыло его глаза на то, что в видимом бытии есть не только существующее в осязаемой материи, – да, от его ног вырастало существо, похоже, имевшее исток в нём самом. Сперва оно было подобно темноватой лужице. Только форма у него была не такая, как бывает у луж, и недолгое время он считал, что это тоже какая-то жидкость, проистекающая из его тела; но когда пятно солнечного света на его спине тепло опустилось на поясницу, то этот предмет принял знакомые очертания: плоская голова, широкие плечи, массивное туловище с длинными руками и короткими ногами. Адам попятился: это больше всего походило на обезьян, водившихся в южной части райского сада. В противоположность собакам, они демонстрировали к нему пренебрежение, и когда он приближался к ним, кривлялись и корчили рожи. Тогда он не знал, что эти нелепые полулюди были поставлены Творцом на землю, чтоб он узнавал в них себя, когда ему случится согрешить. Да, был ещё далёк тот день, когда в их искажённых гримасах он узрит собственное лицо, одержимое гордыней, завистью, гневом, ленью, пороком, алчностью или жадностью. Будучи безгрешным, Адам не понимал насмешки, видел в них лишь лохматое хулиганьё и удивлялся, зачем им вообще позволили появиться на свет. Но когда первочеловек попятился, тёмное существо попятилось вместе с ним, оно шло за ним по пятам, словно было пришито к его ногам, а когда он выпрямился после попыток стряхнуть его с себя, безрезультатных стараний оторвать его ногу от своей, – то оно так выросло, что его длина почти сравнялась с собственным ростом человека. Часто он лежал на спине и щупал свои конечности, гладил свою руку от кисти до локтя, и каждый палец до самого кончика, и такой же путь его ладони проделывали по ляжкам и икрам – и дальше. Так что Адаму были в главных чертах знакомы формы собственного тела, и в тёмном пятне у себя под ногами он впервые увидел существо, похожее на него самого. В этот миг у него открылись глаза на своё одиночество, и это чувство пронзило его детскую душу: он видел, что повсюду «вдвоём на туне[18]18
  Небольшой сенокосный луг перед жилым домом на хуторе, иногда обнесённый каменной изгородью.


[Закрыть] стояли»[19]19
  Первая строка висы из 17 главы «Саги о Виглунде», в которой говорится о любви и разлуке влюблённой пары; эта виса впоследствии стала народной песней.


[Закрыть]: и лев, и овца, и ящерица, и черепаха, а в воде – морж и сейвал, палтус и лосось, а по небу летели лебеди – по двое, и орлы – по двое, а на берёзе чета пуночек вовсю распевала о прелестях жизни в паре. Адам окинул взглядом широкий мир – вдруг он проглядел свою половинку? Нет: в своих странствиях по белу свету он заглянул под каждый камень, обшарил все пещеры, перевернул каждую прядь водорослей, но не нашёл ничего похожего на него самого. И когда в нём уже готово было вспыхнуть отчаяние, а вкупе с ним – наигреховнейшая неблагодарность по отношению к Творцу, его взгляд снова упал на фигуру на земле, и его сознанием – и телом тоже – завладело ещё более сильное чувство. Так получилось, что когда последнее нашло выход через пятки Адама, он стоял на границе суши и моря на почве песчаной и холмистой, ямчатой и имеющей мягкие очертания. Таким образом фигура на земле получилась несравненно мягче сложением, чем он сам, а впадины и выпуклости придавали её бёдрам и груди округлый вид. Да, от того чувство, занявшее разум, также охватило и его тело. Орган у него между ног напрягся, поднялся и стоял, вытянувшись вперёд, подобно мощной руке полководца, бросающего свои полки в бой: «Вперёд, к победе!». И Адам беспрекословно повиновался приказу резко поднявшегося органа. Он бросился на фигуру и воткнул его между её ног, полностью погрузив в песчаную почву, и возился на ней, пока мощная толстая струя семени не изверглась из тела с такой же силой, с какой большая волна взмывает на сорокасаженный утёс. Пока на изнанке его закрытых век дробилась радуга удовлетворения, где каждый цвет уносился в пустоту, словно метеор, то фиолетовый, то голубой, как вода, то жёлтый, как солнце, – семя истекало в каждую расселину в земной коре, каждую трещину в камнях, каждый скол и разлом в кристаллах, каждую дыру в земле. Так Адам оплодотворил нижние миры, пока возлежал с собственной тенью. От этого пошёл народ, населяющий тёмное подземье. И тогда за один-единственный раз зародились трижды триста тысяч. Вот и разгадка, отчего, где бы ни селились люди, там уже до них живёт многочисленнейший народ невидимых скрытых жителей в холмах и возвышенностях, горах и утёсах? Но Творец увидел, что так нельзя; что человек возжелал собственную тень, и это совершенно негодная идея, ведь вдруг он будет производить такую несметную тьму потомков каждый раз, когда станет спариваться с землёй. Тогда не успеешь оглянуться, как подземные жители уже перестанут помещаться в темноте, а повалят оттуда на свет таким же мощным потоком, каким семя изверглось из тела их отца. И первое, что решил сделать Создатель – лишить Адама тени, пока не найдёт решения этого затруднения. И пока Адам скитался по земле в поисках предмета своего вожделения – завывая от страсти, выступая запевалой в хоре воющих собак, всюду неотступно следующих за ним, – Создатель выдумал женщину. И её чрево он устроил так, чтоб оно одновременно могло взращивать не более трёх зародышей. Да, и с каждым поколением их порода должна была становиться на дюйм мельче. Пока человек в итоге стал не выше того невежественного потомка Адамова, что сидит здесь на краю со своей недозволенной тенью и облекает свои мысли в слова.

* * *

Солнце, благодарю тебя за то, что ты, повинуясь зову всемогущего Творца, удлиняешь своё шествие по небесам летом. Если бы не это, мы, живущие здесь, на этом бесформенном шматке каши, лежащем на карте земли так далеко к северу, – мы бы вконец обезумели, все до единого! Ибо так уж у нас устроено, что одну четвёртую часть года светлым-светло, одну четверть – кромешные потёмки, а две остальные – терпимо. Таковы наши времена года. В середине лета, когда всё время светло, тебе даётся время подумать о том, что черно, студёно и страшно – то есть, времени года, которое мы называем зимой. И обо всём злом, что сопутствует ему. После таких мыслей ты сидишь, обращаешь голову к небесам, зажмуриваешь глаза и даёшь этой синеве наполнить тебя тем заблуждением, будто так пребудет всегда, что мир в лучшем случае окрасится багрянцем, словно щёки смущённого влюблённого паренька, что никогда не станет снова темно. Свет для нас никогда не будет лишним – ведь наши воспоминания бывают такими сумрачными; уж это я знаю по себе. Весь день я думал о вещах гадких и противных. И всё же у меня есть и много поводов для радости. Здесь тепло и хорошо, простор, ласковое щебетание птиц, а на лежбищах бельки резвятся, как человеческие дети. И со мной моя жена, Сигрид Тоуроульвсдоттир. Эта очаровательная бедняжка, которая, выходя за меня, думала, что вступает в танец жизни с довольно-таки состоятельным и работящим мужем. Тридцать пять лет спустя она поняла, что это не так. Её привезли ко мне весной. Сказали, что она, бедолага, вся извелась от тоски по мне. Да, Сигга – бедолажка под стать бедолаге Йоунасу. Я думал, что её приезд облегчит мне жизнь, что меньше времени будет тратиться на хлопоты о нуждах тела, у меня будет больше возможности думать о вещах, достойных внимания, удерживать их в памяти. Они там лучше удерживаются, если мне есть, кому их перечислять. Но вышло так, что когда я пытаюсь поделиться с Сигрид моими теориями, она буквально на дыбы становится. Тогда между нами назревает буря.

– Ну вот, опять он за своё!

Так она говорит и отворачивается, будто бы из меня изверглась струя мочи. Я стараюсь долго не мучить её. И всё же потом следует вот это неотвратимое:

– Вот из-за этих глупостей мы с тобой сюда и попали!

И она права, хотя на самом деле знает, что называть это глупостями неверно, правильнее сказать, что нас прибило к этим берегам из-за моего ума. То есть, я из-за него отправился в изгнание, а она сама велела перевезти себя сюда на лодке, чтоб быть рядом со мной. Несчастная женщина! Но, очевидно, из двух зол меньшее – быть женой Йоунаса рядом с ним самим на этой пустынной шхере, чем находиться там, где ни близких, ни родных. Я слышал это по тому, как с ней разговаривали на большой земле. А хуже всего, по-моему, что такой верности я ничем не заслужил. Я ничего не сделал этой женщине, кроме зла. Она воспротивилась тому, чтоб я внял зову Лауви– Колдуна[20]20
  Отсылка к Лейви-Колдуну (Galdra-Leifi), жившему в 17 веке и ставшему героем исландского фольклора. (Перевод фольклорных текстов о нём на русский язык см.: https://norroen.info/src/tales/galdr/galdra-leifi/).


[Закрыть], сына Тоурда, сына знатока и поэта Тоуроульва, и отправился на запад страны, чтоб заклясть разбушевавшегося призрака. С той поры меня начали преследовать неудачи. Так мы потеряли всё. Как судьба свела нас? Вроде бы во время солнечного затмения, но её я спросить не решаюсь. Женщины считают, что мужчины должны сами помнить подобные моменты. В последний раз, когда она ругала меня за то, что я, мол, только грезить горазд, я спросил её, почему тогда она вновь вернулась ко мне – разве не для того, чтоб возобновить общение там, где мы остановились, когда мне пришлось одному залечь на дно, чтоб укрыться от ненависти Наухтульва и Ари ко мне и моим близким – Йоунасу Учёному и пастору Паульми. И да, зачем она тогда здесь – разве не для того, чтоб помогать мне изучать мироздание? Так было раньше. А сейчас как будто мои враги дали ей поручение «вразумить меня» – так называют это мои мучители: не один и не два, а больше. Но это не так. Когда недавно я указал на это, она ответила:

– Если кто-нибудь и понимает, что отныне тебя невозможно будет вразумить, Йоунас Паульмасон, так это я!

Сигга была самой приятной девушкой из тех, что мне встречались. Я впервые узнал о ней, когда пришлый человек рассказал нам с дедушкой Хауконом, что с девушкой на хуторе Бакки в Стейнгримсфьёрде приключилась беда: она заболела лунатизмом. Но не такого рода, какой наблюдали у помешанных бедолаг, по которым давно плачет нищенская сума. Отнюдь; при болезни она становилась спокойной и рассудительной, но была заворожена светом луны и её ходом по небосводу, её величиной и фазами. Она исчезала из своей кровати, а обнаруживали её у стены хлева, воздевшей большой палец в воздух, чтоб проверить, как тень луны подросла со вчерашнего дня. А если ей случалось раздобыть бумагу и то, чем писать, она тотчас начинала покрывать лист цифрами и чёрточками. А пастор, которого позвали посмотреть её, сказал, что, судя по всему, она обладает хорошими познаниями в счётном искусстве. Сама же она ни за что не хотела говорить, откуда у неё такая учёность, – а ведь она вряд ли научилась этому без посторонней помощи, но домочадцы уверяли, что это знание ей передал какой-то побродяга, – «И Бог знает, что он ещё попросил за это взамен». Но наука вычислений оказалась не по силам девичьей головке, а лишь помутила её разум, доказательством чему служило то, что она возлюбила то творение, которое издавна притягивает к себе больной ум: луну. Виновного в этом так и не нашли, но все подозревали, что это был студент-недоучка из Хоулар, которого выгнали оттуда за то, что он замахнулся на епископа за пасхальным причастием: Тоуороульв Тоурдарсон, он же Лауви-Колдун. Тогда этот Лауви впервые сыграл в моей жизни судьбоносную роль. Ведь если бы он сам того не желая, не свёл нас вместе (а повстречались мы именно благодаря ему), то она никогда не отказалась бы дать мне разрешение съездить на север, на Побережье Снежных гор, чтоб помочь ему заклясть выходца из могилы. Если честно, тогда я мало интересовался женщинами, они все до единой казались мне скучными и неприятными собеседницами. И это чувство, видимо, было взаимным. Им была скучна моя философия, а мне скучны их разговоры о хозяйстве, запасах, воспитании детей или какая ещё там бывает дребедень, вокруг которой крутится вся их жизнь. Разумеется, обо мне шептались, будто, мол, я по женской части совсем негоден… И что с того? Зато другие холостяки могли не бояться, что я отобью у них женщин. А всё-таки они списывали у меня стихи, прямо-таки источающие страсть к противоположному полу. Девушка с хутора Бакки была уже в возрасте и, по слухам, интересовалась небесными светилами. Звучало хорошо. Да, я не угомонился, пока не увидел эту удивительную девушку собственными глазами. Была весна одна тысяча пятьсот девяносто восьмой год, седьмое марта. Как я запомнил? Это было в ту весну, когда у людей и животных из-за солнечного затмения помутился разум. Когда я прибыл в Бакки, то притворился, что еду в Хоулар отдать книгу епископу, давно оставившему кафедру, с экслибрисом обезглавленного мученика истинно христианской веры, господина Йоуна нашего Арасона[21]21
  Йоун Арасон (1484–1550) – последний католический епископ Исландии, обезглавленный сторонниками Реформации.


[Закрыть]. Она содержала несколько греческих басен о животных мудрого сказителя Эзопа. Эти басни были переведены на латынь и украшены весёлыми картинками, изображающими бессловесных тварей за человеческими занятиями. Суетная книжонка из азиатского язычества, – но она послужила для меня пропуском, когда я поехал смотреть Бакки. Разумеется, книжка была при мне, на случай, если спросят, и я мог показать её надёжным людям. Приняли меня со всем гостеприимством и щедростью, хотя на хуторе царил траур: отец домовладельца недавно преставился, и его тело ещё не предали земле. Я вёл себя как всякий другой гость: как будто просто заехал в этот фьорд по причине вышеназванного поручения, а не приехал специально посмотреть на помрачённую умом девушку, прикипевшую душой к луне. Меня щедро кормили и поили. Этим добрым людям я казался интересным собеседником, и они с молчаливым удовольствием слушали мои стихи и объяснения природных явлений. Ведь я преподносил их темы так, чтоб это приличествовало дому, где в гостиной ждал мертвец. И никому не показалось странным, что я пошёл говорить с женщинами в кухне, как и накануне. Там всё было без изменений, – да, властители приходят и уходят, а очаги всё стоят неколебимо, и там огонь, пища и сплетни. Я рассудил, что лунолюбивая девушка рано или поздно заглянет туда, и пока ждал, слегка осмотрел одну-двух баб и ещё трёх пощупал, так как мне это снова стало дозволено, ведь ни одной из них не пришло в голову, что я что-то извлеку из этого прикосновения, – хотя в отношении их самих было совсем наоборот. А ещё я выдернул гнилой зуб у самой старшей из них, которая, к моему удивлению, оказалась той самой, что целых десять лет назад дразнила меня скабрёзными речами. Ах, почему Всемогущий допускает, чтоб свеча никчёмной бабёнки теплилась за годом год и девятью девять лет, но внезапно и без явного милосердия задувает едва зажжённые огоньки своих собственных детей! Такая гадкая мысль приходила в голову всем, кого хоть раз постигала утрата и кто в отчаянии вопрошал: Почему он? Почему она? Почему не тот, не этот, не вон тот? И я не могу от неё отделаться! И я уверен, что эта баба до сих пор живёт себе как ни в чём не бывало, достигнув ста сорока лет, даром, что всем бесполезна и даже саму себя вряд ли радует. Но я не успел толком вытащить зуб из десны, как на хуторе поднялась суета, крики и гам, и люди толпами принялись выбегать из домов. Мы с бабами едва успели вскочить на ноги, как в кухню ввалился работник, кинулся на четвереньки, постоянно выкрикивая, пока прокладывал себе путь среди юбок старух:

– Оно гаснет, о да, вот-вот погаснет!

* * *

ОЛЕАНДР – ядовитая трава, растёт у реки Лагарфьлоут между Зеленомошьем и Йорвикской гривой. Если её пощиплет скот, то тотчас умрёт, и туша раздуется. Олеандр имеет цвет жёлто-зелёный, а на ощупь слегка влажноватый, если потереть.

* * *

В неверном свете солнечного затмения я увидел мою будущую супругу. Именно в тот миг, когда от солнца осталась лишь половина, Сигрид завоевала моё доверие своим взглядом. И эти глаза были подобны заслону от ветров среди бури помешательства, разыгравшейся на хуторе. Ибо я был так же беззащитен, как собаки, что выли, кошки, что шипели, во́роны, что прижимались к земле, коровы, что наобум метались по лугам. Я был так же бессчастен, как и другие люди, так же поражён мыслью о том, какие несчастья сулит это затмение, какие страшные новости предвещает, какой ущерб, какие мучения теперь прибьёт к нашим берегам, какие заблуждения, какие безумства, – и был так же охвачен ужасом, как и те, кто с плачем метался по двору, прислонялся лицом к грязным камням дорожки, рвал на себе одежду и волосы на теле, попавшиеся под руку, и многие блевали во время произнесения слова божия, – да, я был так напуган, что даже мозг в самых мельчайших моих костях трепетал, подобно крыльям мухи-цветочницы, – человек был слаб среди всего этого зрелища, которое евангелист Марк изобразил своими словами, а потом пасторы в проповедях на Страстную пятницу выжгли словно бы калёным железом у нас в мозгу: последние мгновения Спасителя, девятый час, когда земля затмилась средь бела дня, когда он в страдании своём усомнился в близости милосердного отца своего. А уж если сам премногоблагословенный любимый сын Его испугался такого – то что же удивляться, что мы, грешные люди, от страха и вовсе рассудка лишились? А ведь лишились. Все, кроме Сигрид. Из дома раздался крик:

– Чудо! Чудо! Он воскрес!

И вскоре три человека, вышибив дверь, вышли из дома, неся меж собой тело старика. Они трясли при ходьбе его рябые конечности, так что казалось – мертвец воздевает иссохшие руки к небу, а его голова запрокинулась, а челюсть отвисла, выставив на всеобщее обозрение язык, распухший и посиневший. Не надо было быть великим медиком, чтоб увидеть, что он так же мертвёхонек, как и минуту назад. Все столпились вокруг троицы и их жуткой марионетки. Один держал за затылок и левую руку, другой за середину туловища и правую руку, третий, самый сильный, стоял позади покойника и ударял обеими руками по раздутому брюху и поднимал его, так что он как будто сам шёл, подпрыгивая, куда они собирались отнести его: на крышу бадстовы[22]22
  Бадстова – традиционное исландское жилище: полуземлянка с очагом, с дерновыми стенами и деревянным фасадом. На крышах у таких построек был слой земли и росла трава; скаты крыш достигали земли, так что на них можно было без труда взойти.


[Закрыть]. Помешательство может проявляться и так: люди объединяются для действий, о которых не мыслили и не могли помыслить, пока на них не снизошло безумие. А после они и в толк взять не могут, как совершать те поступки, которые играючи содеяло сумасшествие. Пока домочадцы теснились на крышу с телом главы рода, Сигрид отошла со мной в сторонку. Она уже тогда предприняла те шаги, которые удержали меня от того, чтоб дать помешательству увлечь себя. Не сводя с меня глаз, она шагнула вперёд и взяла меня за руку, а когда я собрался отвести взгляд и посмотреть на неудержимо заразительные поступки остальных, она последовала за мной и сделала небольшой шажок в сторону, так, чтобы я видел её, а их – нет. Так шаг за шагом она завлекла меня в своё спокойствие и в конце концов смогла увести прочь. Когда мы отошли на порядочное расстояние от хутора, она сказала мне, что ожидала солнечного затмения – правда, не точно, отнюдь нет, – а просто знала, что оно скоро будет. Я так и замер на месте, во рту пересохло, и меня всего прошиб холодный пот. Она улыбнулась мне и попросила следовать за ней, и мы зашли в укромное место возле хуторских построек, на крышах которых толпа безумцев топтала жухлую зимнюю траву и выделялась на фоне серого неба, когда возносила мертвеца на воздух. Там, в укрытии, девушка усадила меня, а сама села напротив, а между нами оставила ровный пустой участок. Она набрала в ладонь камешков, а после этого начала выстраивать из них систему светил: самый крупный камешек положила в центр и назвала землёй, рядом с ней положила луну и солнце и пять планет от них по прямой линии. Затем принялась двигать небесные тела вокруг земли по их известным орбитам, пока солнце и луна не оказались друг напротив друга.

– Вот так будет лунное затмение.

Тоненькой веточкой вереска она протянула луч солнца до земли и показала, как земля в такой позиции должна отбрасывать тень на луну. Затем немного посчитала на пальцах, тихонько бормоча названия месяцев и самые разнообразные числа. Она рассчитывала, когда будет следующее лунное затмение – и сказала мне об этом.

– Знай же: в каком краю нашей страны ты ни окажешься, ты на опыте убедишься, что эти слова правдивы, – если погода позволит.

И снова Сигрид начала двигать камешки, при этом говоря своим светлым девичьим голосом:

– Зато солнечные затмения точно предсказать невозможно, но всё же можно предполагать, что оно состоится примерно после определённого времени. Этого я долго прождала.

Когда она добралась до этого места в своих речах, я стал уже меньше слушать слова, ниспадавшие с её уст, и больше смотреть на сами уста, их постоянное движение. Я придвинулся поближе, чтоб лучше разглядеть их. Сигрид умолкла, вынула из кармана передника осколок синего стекла, поднесла к глазу и посмотрела на солнце. Щебет птах затих, собачий лай смолк, люди на крыше перестали раскачивать покойника, над всей местностью пала тишина, и мне вдруг стало холодно. Высоко над хутором тень земли образовала завершённый круг на солнечном диске, – и в тот же миг во мне что-то завершилось. Никто из нас обоих не взглянул, когда кровля подалась под тяжестью носильщиков тела и рухнула с громким треском. Наши с Сигрид свидания были бесконечными разговорами о происхождении звёзд, свойствах суши и моря, поведении малых зверьков и больших китов, и хотя беседы проходили не на древнееврейском или языке ангелов, как у Адама с Евой, они были нашим гимном творению. Мы засиживались вместе до солнца и проникали в чудесные тайны света и тени. Что станет с тенью твоей руки, если моя тень затенит её? Они тогда станут одной тенью? Или её тень тотчас исчезнет? А куда она денется? Так мы могли разговаривать дни напролёт, но такого больше нет. Она замолчала, когда моим врагам показалось недостаточно издеваться лишь надо мною одним, и они принялись за нападки на нашего сына, преподобного Паульми Гвюдмюнда. Мальчика лишили должности и прихода. Он скитался по хуторам, пробавляясь милостыней, с женой, что была вечно на сносях, похожий на своего отца – к сожалению. Мне, как и ей, тяжко, как слабо и бессильно оказалось моё сопротивление.

* * *

ДИАХОДОС – этот камень обладает многими полезными свойствами; если положить его в воду, то в нём покажутся духи, обликом подобные людям, и у них можно расспросить о грядущем. Этот камень находили в нашей стране. Exemplum: однажды, когда мы жили на Верхних песках, Сигрид, моя жена, шла по своим делам вдоль моря – тем берегом, который называется Горская лава. Она увидела, что на одном валуне, который во время приливов заливает пена прибоя, в лужице плавает что-то круглое. Она взяла его, и ей показалось, что это Природный камень. В его середине была розовая точка, окантованная дымчато-алым, а часть, лежавшая в воде, была зелена. Она отнесла его к другой, меньшей лужице и опустила туда. И тотчас увидела, как в воде появляется много людей. Ей показалось, что она узнаёт в этом то, что я читал ей о подобном камне, проявила расторопность и захотела положить его в варежку и отнести домой; но не успел диаходос перекочевать в её варежку, как упал на камни с пронзительным звоном и тотчас скрылся от её взора. Сигрид так и не пожелала рассказать мне, что узнала у духов, а я думаю, что она расспрашивала их о своём собственном будущем.

* * *

Ах, как Сигга умоляла меня не ездить на запад к Тоуроульву, о, как она была права, когда говорила, что меня зовёт на эту работу бес суетности. Я хочу увеличить свою славу, говорил я, тогда найдётся больше желающих платить за мои услуги. Я не учился в школе, и мне надо было деяниями доказать, на что я способен. А тот, кому удастся заклясть призрака столь лютого, что он отхлещет любого пастора, который рискнёт приблизиться к нему, – тот станет незаменим, когда темнотвари совсем отобьются от рук и Господь призовёт свой гнев на вседозвольщиков. Мне помнится, я сказал, а она ответила:

– Но разве ты едешь одолевать не тех баранов, которых и так зарежет Господь?

И всё-таки… Наверно, это было произнесено позже. И всё же она разрешила мне туда поехать: как-никак, Лауви-Колдуну мы обязаны нашим знакомством. По дороге на запад под Снежной горой в моём уме вспыхнуло видение той книги с картинами путешествий, которая всегда стоит в открытом виде у меня перед глазами, когда я сопоставляю тот мир страха божьего и добрых деяний, который обрисовывал мне в своих рассказах дедушка Хаукон, – и тот, в котором я рождён: мир, где добрые деяния не ставят ни во что, а высоколобые речи о собственной добродетельности способны купить тому, чья дурная слава гремит на всю страну, место у ног Христа воскресшего. В их пастях вовсю трудятся язычищи, пока плод засыхает на виноградной лозе. По пути на запад я придерживался проезжей дороги, которую протоптали пешеходы, расхаживая взад-вперёд по побережьям нашего острова. И дорога эта не кончается, и начала ей тоже нигде нет, – как и у других окружностей. А какое дело гонит простонародье из одного уголка страны в другой? Ну, выклянчить себе пропитание. Сыскать тряпицу на своё тело. Найти, чем согреться, кроме собственных ладоней. Найти, где бы пожалели. Побыть гостем, а не докукой. Получить малую толику благ земных. Получить всё. Да, и побыть дитятей божьим среди других детей божьих, пусть даже всего на несколько дней, во время больших церковных праздников. Это было спустя некоторое время после благословенной Пасхи. Праздника, который превратился в ничто, когда пост был похерен. И люди ели всё, что лезло в рот. Взору открывались гниющие волоконца мяса, подобные рождественским помпонам, застрявшие меж зубов у людей, когда те зевали во время проповеди в Страстную пятницу, а дёсна у них распухли и рдели там, где начала окапываться зараза, – но им было жаль это выковыривать. Напротив, они обсасывали ее и облизывали кончиком языка, лелея ноющую боль в узелке опухоли, и вздыхая, когда между зубов выдавливался гной, унося с собой то волоконце, вносил его в ротовую полость, и там получался соус из деликатесной гнили. Но не все могли позволить себе провести Пасху, наполнив рот подобного рода сластями. Агнец Божий, Христов агнец, Петров ягнёнок. Были времена, когда бродяги-побирушки, топчущие дороги, знали, где держат ягнят с этими сладостными названиями, и в какое время года к ним лучше наведываться. Вокруг всей Исландии двигались эти оголодавшие обездоленные, словно звёзды небесные по железному кольцу вокруг глобуса; да, когда Свейнн-Плевок напряг глаза и посмотрел в сторону Гёйльверьябайра в Заливе, то в Эйяфьёрде стояла Сигюргейра «с ногой» и щурила глаза, чтоб убедить себя, что до Лёйвауса рукой подать. Самим Богом назначенные быть пасхальным кушаньем, рождественским жарким, эти ягнята с торжественными названиями шли навстречу нуждающимся: выходили вон из овчарни, вон из шерсти, вон из кожи, шли – резвые, жирные, окровавленные, и всё шли и шли, хотя их плоть меняла цвет, изжарившись на ходу, шли, истекая топлёным жиром, прочь с возвышения, на котором стоял хутор, на перекрёсток и поджидали гостей на пир, принимали разные позы и поворачивались то так, то эдак, чтоб гости могли полюбоваться подрумянившимися мясистыми ляжками под слоем лоснящегося жира и лопаткой, откуда вытекал кровяной сок и струился по хребту, – а потом они убегали домой, на хутор, вынуждая оголодавшую публику бежать вдогонку, разинув рот и обнажив зубищи. У дома они останавливались и оглядывались на толпу несчастных, а потом встряхивались всем телом, словно только что вылезли из воды после плавания, и брызги жира разлетались от них широкими дугами. Они низвергались водопадом на лица голодающих, высовывавших на бегу языки, подобно детям, ловящим снежинки во время снегопада, лакали этот жировой дождь, соскабливали капли сала со своих глаз и щёк. Вернувшиеся ягнята снова водворялись в кухню работниками и кухарками. И там они ходили взад-вперёд на раскалённых докрасна решётках, которые весело лизало пламя, а из печёных обезглавленных шей выходил дым и потрескивающее блеяние о том, что скоро их блаженная миссия завершится, скоро закончится их хождение, и они взойдут на столешницы длинных столов в хижинах, дающих приют бродягам, нищенкам и их детворе, – и тогда-то они дойдут до конца пути, достигнут конечной цели, тогда их служба Господу будет свершена, ибо тогда они войдут в разверстые рты гостей застолья и будут вертеться у них в зубах, и мясо красивого бурого оттенка отделится от костей, а жир потоком хлынет с языка прямо в глотку. Но это будет лишь на Пасху, а до той поры Свейнн-Плевок и Сигюргейра «с ногой» будут радостно страдать вместе со Спасителем и есть сушёную рыбу с маслом. В этом ещё крылось блаженство, поклонение, участие в явлении божественного в мирских вещах. Но когда я отправился в свою поездку к Побережью Снежных гор, эти дни давно уж миновали. Больше босяков ничем не угощали: ни сочной ляжкой ягнёнка, посвящённого святому, ни шкуркой сушёной пикши, и даже не предлагали кров или варежек на озябшие руки. Отнюдь нет! Теперь царила вседозволенность, и если у кого-то что-то было, то он придерживал это для себя и своих родных. А другие пусть хоть помирают голодной смертью! Что они и делали. Когда я был уже на подступах к главной усадьбе, которой раньше управляли согласно Господнему календарю, моему взору предстало отвратительное зрелище: вдоль дороги лежали трупы нищих бродяг – выдубленные ветрами кожаные мешки, натянутые на кости взрослых и детей. Вороны и лисы обглодали им головы и руки, растерзали и разорвали покрывавшие их лохмотья и попировали тощей бродяжьей плотью. Вот, мол, получай: сидишь ли ты высоко или низко, велик ли ты или тощ, как жердинка, – когда срок земного бытия истекает, ты – кожаная котомка, из которой вынули содержимое, душа отлетела, а без неё ты – не более, чем мешок с костями.