Текст книги "Не потревожим зла"

Ему хотелось залезть глубже в ее тайны. Между ними возникало чувство какого-то иррационального родства (родства душ, может быть?). Словно они оба стояли в кромешной тьме, держа высоко над головой по трепещущему фонарю, чей свет недоступен для глаз других людей. Только они видели этот свет и так набрели друг на друга.

Люк сел в машину и задумчиво побарабанил пальцами по рулю. Некоторое время он колебался, а потом вскрыл конверт.

Это был словно взгляд внутрь, прямиком в ее голову.

Она писала почти так же, как и говорила: мелькали неприкрытая ирония и издевка над собственными чувствами. Но среди этого невесомо проскальзывала удивительная, чистая грусть, от которой хотелось задержать дыхание. Все его песни – абсолютная ерунда по сравнению с той честностью, с которой она писала эти строчки…

Он уже прочитал ее послание, и даже перечитал его два-три раза.

Мир вдруг наполнился ее шелестящими словами.

Люк отложил письмо и выехал со стоянки. У него появилась идея.

When all that’s left,

Is skin and bones,

I’ll still have love for you.

Даже когда от тебя останутся

Только кожа да кости,

Я не перестану тебя любить.

New Year’s Day «Tombstone»

Глава пятая
Следуй за Белым Кроликом

Алиса жила во Фриденау, одном из самых красивых районов Берлина, тех немногих, где еще сохранилось единообразие архитектуры. Даже редкие новостройки так или иначе вписывались в старые кайзеровские фасады. Все здесь льнуло друг к другу.

Буквально через пару кварталов начинался Шенеберг, но там уже царила типичная для Берлина гремучая смесь из старинных домов, турецких супермаркетов и новомодных офисов. Фриденау же оставался прежним. Все, что вторгалось в его структуру, врастало в нее.

Жизнь здесь протекала тихо и размеренно. Шумные тусовки и андеграундные вечеринки проходили где-то там, в центре и восточной части города. Фриденау спал даже днем. Он походил на древнее дремлющее существо, решившее за счет спячки пережить само время.

Алиса и Фриденау подходили друг другу. Она была мрачной девушкой, крадущейся в тени на солнечном тротуаре, а этот район полнился ею до краев. Под сенью его деревьев скрывались не только дома, но и некоторые люди. В спокойствии Фриденау иногда слышалось, как растет трава и ползет плющ по стенам зданий.

Каждый в этом мире попадает в те места, которые похожи на него самого.

Она снимала комнату в одном из старых домов. Ее соседи постоянно менялись, и их череда была типичной для Берлина – хипстеры в рэй-бэнах, готы в ошейниках, пары геев на стадии семейного планирования, незамужние немки в годах, занимающиеся самопознанием, и многочисленные студенты ERASMUS, неспособные связать по-немецки и двух слов. Ее нынешней соседкой была некая Джун Ким из Сеула, получившая комнату благодаря знакомству с предыдущей соседкой Алисы, Юнсун Ким. На это «слегка расистский» владелец квартиры только хохотал и делился с Алисой, в которой почему-то видел свою, умозаключениями: «Одна Ким или другая Ким – теперь не придется выбирать! Удобно с этими азиатами, а? И внешне одинаковые, и фамилии тютелька в тютельку».

Ее часто подмывало спросить: «А меня как вы в своей опознавательной системе пометили?»

Но она сдерживалась, лишь автоматически криво ухмыляясь.

Обеих Ким она в любом случае видела через раз. Все ее сожители предпочитали где-то бешено тусить и прибегали во Фриденау под утро, чтобы отрубиться до следующей вечеринки.

Так Алиса и жила – в вечной тени и со странными соседями.

Другая сторона ее жизни была не менее тихой, существуя между библиотекой университета и работой в институте судебной медицины. Все в ее распорядке дня было продумано и выверено по часам.

Ей нравилось иметь привычки – начинать утро с читального зала, пить перед работой жасминовый чай, расчесывать волосы с концов… Через них она структурировала хаос, живущий под слоями ее рационализма. После смерти Якоба она поняла, что ей очень нужна структура. Поэтому она разработала свою жизнь до мелочей и каждой из них уделяла свое время.

Учебники уже давно были не нужны, но они стали частью ее порядка. Когда она принималась за очередное вскрытие, руки начинали жить собственной жизнью. Понимание причин смерти и стадий распада давалось ей блестяще, в то время как диагностика болезней живых выходила посредственно. Потому что она не лечит, это не ее труд.

Еще во время практики в клинике Алиса безошибочно определяла, если человек был близок к кончине. Чувство возникало на кончиках пальцев, едва ощутимое, но что-то нервно откликалось в глубине и возникало знание. Даже если диагноз казался оптимистичным. Иногда ей удавалось доказать это и опытным врачам, составляя подробную клиническую картину.

Но бывали случаи, когда анализы говорили, что человек будет жить, однако чутье нашептывало другое. Где-то на полпути случится рецидив, и выигранное у смерти время вернется назад, к ней. Об этом говорила интуиция, но это не научная категория.

Только вот саму смерть найти пока так и не удалось. Алисе часто казалось, что в трупных явлениях она ищет какую-то суть.

Личность. У смерти есть личность.

В этих мыслях было много сумасбродства, но покуда она их не озвучивала, коллеги не считали ее безумной. Они говорили, что она – очень увлеченный человек.

***

На наручных часах мигало пять утра. Из комнаты Джун доносилась приглушенная речь на корейском. Скорее всего, очередной разговор по скайпу с Сеулом.

Алиса тихо прикрыла входную дверь и скользнула к себе в комнату. Они с Джун жили не мешая друг другу, и обе были благодарны такому ненавязчивому соседству, а еще тому, что каждая из них выносила мусор без напоминания.

Алиса часто работала в ночную смену. За ночь привозили в среднем двух-трех мертвецов, хотя бывали дни и без происшествий. На пару с главным патологоанатомом Хеннингом она принималась за вскрытие.

Щелкали резиновые перчатки, грохотали каталки по кафелю.

Врач монотонно бубнил в диктофон о результатах наружного осмотра. После забора образцов тканей на изучение мертвецами снова занималась Алиса. Хеннинг прекрасно знал, что она справится с лабораторной частью не хуже его, но ассистентам все же полагалось делать «черную» работу: комплексное извлечение органов и помещение их назад после осмотра врача, наложение швов, бальзамирование, возвращение в холодильную камеру.

К своей работе в институте у нее выработалось чуть ли не ритуальное отношение. В мертвых таилась некая безмолвная истина, головоломка с зашифрованными ключами. Усопшие просто ждут того, чтобы их тайны разгадали.

Психологически работа была не из легких. Некоторые трупы находились на серьезной стадии разложения, другие имели такие увечья, что их едва можно было назвать людьми. По этой причине другая ассистентка не выдержала и перевелась в клинику – к живым.

«Эту профессию слишком мистифицируют в триллерах, – морщился Хеннинг, работающий судмедэкспертом тридцать три года. – Молодежь суется сюда в надежде раскрыть преступление века, а вместо этого катает туда-сюда тележки с мертвяками, которые воняют…».

Судебно-медицинскую экспертизу в Германии почти нигде не преподавали, да и спрос на нее был только в больших городах – Берлине, Гамбурге, Франкфурте. Те немногие, кто попадал на эту работу, в итоге с нее сбегали, оставались только самые крепкие и упорные. Или одержимые вроде Алисы.

…Закрылась очередная дверь, и голос Джун растворился за ее спиной. Она включила радио, чтобы рассеять нежилую атмосферу в комнате. Колонки успокаивающе забормотали про погоду, и она прилегла на диван. Сон пока никак не шел.

Перед ней всплывали картины прошедшего длинного дня. Как она легко выдала Янсену свою тайну, а тот дымил ей в лицо, сыпал остротами… И стало легче.

Похоже, нельзя жить с камнем в сердце. Однажды его надо вытащить.

Веки медленно опускались.

«Странный человек этот Янсен… Не по возрасту мудр, но тратит себя на жуткое дерьмо».

Ей вдруг захотелось, чтобы они подружились. Он нашел для нее верные слова, а это дорогого стоит.

Что-то знакомое играло в колонках…

Then the door was open and the wind appeared,

The candles blew then disappeared.

The curtains flew, then he appeared,

Saying don’t be afraid[11]11
Дверь открылась, и ворвался ветер,Задул свечи и исчез.Шторы зашевелились, и появился он,Сказав: «Не бойся».(Отрывок из песни «Don’t Fear The Reaper».)

[Закрыть].

«Опять эта идиотская песня…» – пронеслось в голове, но сон уже одолевал ее.

***

«Алиса… Алиса…»

Эхо голосов, без устали повторяющих ее имя.

Или одного голоса, хриплого, с песком и горечью.

Тьма множится перед глазами… Сколько же у нее измерений? Сколько оттенков?

Алиса реет в пустоте, она где-то… В кроличьей норе. Падение началось, теперь назад пути нет.

Что там будет, на дне?

Страна чудес или геенна огненная?

Но в конце был только Якоб. Вся чернота уходила в него, он стал ее центром, началом и концом. Алиса двигалась к нему, а он удалялся, как лукавый мираж.

Ты видишь его, но никогда не дойдешь…

– Алиса, – отчетливо доносится до нее, хотя его губы сомкнуты, – ты хочешь меня бросить.

Внезапно они оказываются нос к носу. Все измерения этого безумного пространства наконец сошлись на нем.

Стоит, дышит размеренно, даже спокойно.

– Но я здесь, с тобой, – сами размыкаются губы, отчетливо выговаривая эти слова.

Так хочется провести рукой по его спутанным волосам, ощутить, как они невесомо скользят сквозь ее пальцы…

– Ты не здесь, – качает он головой.

Капризная складка обозначается между бровями. Упрямый… просто ребенок.

– А где я, Якоб? – Алиса чувствует, что ее взгляд выражает укоризну. – Где, если не с тобой?

– Ты уходишь с каждым разом все дальше. Однажды ты не придешь ко мне… И я останусь совсем один.

Их лбы соприкасаются, и они стоят в молчании посреди вечной ночи. Глаза обоих прикрыты, и ощущение физической близости реально до невозможности. Внутри Алисы шевелится глухая тоска, хочется вцепиться в него и оставить себе навсегда.

Как же его не хватает… Это как часть ее самой, которая прячется где-то глубоко внутри, пугливая, ранимая и отчаянная.

– Я не брошу тебя, обещаю.

Якоб медленно приподнимает ее лицо к своему. Глаза смотрят серьезно и мрачно.

– Хочешь найти меня, Алиса?

– Ты имеешь в виду по-настоящему?

Уголки его рта едва заметно углубляются. Он всегда так улыбался.

– Именно. Хочешь, покажу, куда я попал после смерти? Это особенное место, Алиса… – Губы мягко касаются ее щеки, проводят по ней, а голос шепчет уже на ухо: – Ты можешь последовать за мной, даже не умирая. Есть один способ…

Фраза кажется знакомой… Кто-то уже говорил ей про некий способ.

– Я покажу. Только согласись, и я покажу… – рассеиваются слова где-то внутри нее.

– Тогда веди.

Он зарывается лицом в ее волосы, будто врастая в нее, и его спина дрожит. Якоб всхлипывает – от горя или от счастья? В нее уходят его клокочущие рыдания, и в этой жуткой темноте их эхо становится громче слов.

– Позови меня снова. Открой дверь, и я покажу тебе путь. Не бойся меня. Никогда меня не бойся…

С этими словами его руки разжимаются, и он отдаляется. Но его дыхание и тиски пальцев все еще на ней. И эти слова.

Иди за ним, Алиса. Он не просто так тебе является. Ты должна кое-что увидеть.

***

Пробуждение было жутким. Глаза Алисы резко распахнулись, и раздался судорожный вдох.

Девять утра на циферблате. За окном чирикают птицы.

– …напоминаем, что проезд на перекрестке Целлендорф закрыт из-за строительных работ на мосту… – рапортует ведущий радионовостей.

Проклятая песня уже растворилась, как будто ее и не было.

Алиса встала и машинально шлепнула по переключателю. Стало тихо. Глаза все еще досматривали сон. Она находилась здесь и не здесь.

На ней болталась одежда, в которой она ходила вчера. Значит, после работы она сразу отключилась, такое тоже иногда бывает. На автопилоте Алиса приняла душ, съела какой-то бутерброд и проверила почту. Но в голове не переставали мелькать образы.

Следуй за Якобом.

А ведь он почти никогда ей не снился. Она вообще редко видела сны, тем более странным было это видение. И каждое явление ее мертвого парня в последнее время походило на плохой знак. Хотя, как ни крути, в этой истории все знамения дурные.

Внутри Алисы всегда существовала дилемма между рационализмом и мистическим ужасом. Обычно ей не составляло труда понять окружающий мир как механизм или же подобрать ко всему математическую параллель – это было ее хобби. Однажды Алиса категоризировала и Якоба с его безумием:

«Ты – в системе иррациональных чисел. Твое сумасшествие дробится в бесконечность. Знаешь, как возникла эта шиза? Ты решил обнаружить промежутки в целых, неделимых вещах. Это как зачем-то извлечь квадратный корень из двух. Получается несуществующее число. Ты сам себя загнал в эту ловушку, Якоб. Часть тебя расщепилась, когда ты начал делить то, что должно оставаться целым».

Якоб только посмеялся на это, но не перестал быть иррациональным числом. Ей же в любом случае все казалось логичным и обоснованным.

Пока не начинался поток других знаний, идущих в обход рациональности. Эта обратная сторона всегда существовала в ее жизни. Припорошенная пылью обыденности, вытесняемая, изгоняемая, как страшный бес… И оттого пугающе реальная.

Там не было чисел, квадратных корней и логарифмов.

Это же Алиса и ее интуиция.

Алиса – и ее вечные знаки.

Алиса, которая знает, кто когда умрет.

Она предскажет вам смерть на чем угодно, от колоды игральных карт до детской считалочки. На кого укажет палец Алисы, тот помрет в ближайший год. На кого она выложит туз пик, для того он станет первым гвоздем в крышке гроба.

В этой второй реальности ничто не вычислялось. Ответы кристаллизовались сами, вопреки законам логики, но оказывались точнее любых расчетов вероятности. И это было страшнее всего.

Так, незаметно, исподтишка, сколько она себя помнила.

Алиса вовремя поняла, что об этом надо молчать. Потому что это пугает других. Что нельзя объяснить, нельзя понять. Пусть второе знание тихо живет рядом.

Хеннинг говорил, что интуиция – хорошее качество и патологоанатом руководствуется ею так же, как и головой. Его интуиция исходила из профессионализма и опыта. Алисина являлась даром, вложенным в нее до того, как она осознала его наличие.

Этот сон был как далекий привет из того мира предчувствий, который она всю жизнь старалась игнорировать. Возникало тяжелое ощущение, что она снова близка к этой зыбкой грани. По ту сторону что-то ждало ее, просило не уходить…

У их комнатного цветка, названия которого никто из соседей не знал, была прилеплена записка от Джун, в которой та просила купить мешки для мусора. Спать уже расхотелось, поэтому Алиса решила отправиться в магазин, а заодно, может, и Якоб вылупится и покажет ей Страну чудес. При свете дня начинала оживать ирония, и с ней было легче. То, над чем нельзя пошутить, рано или поздно начинает пугать.

Она стянула домашнюю майку и случайно скользнула по зеркалу взглядом. Увиденное оказалось неожиданным. На спине появились отчетливые темные следы, идущие полукругом вокруг лопаток.

Медленно она приблизилась к отражению и оглядела оттиски внимательнее: пять симметричных точек с каждой стороны, итого десять, как пальцев.

Якоб вдавливал в нее свои руки так, словно хотел добраться до мяса и костей. Ну, ему почти удалось.

Алиса надела пуловер и вышла из дома.

Следуй за Якобом.

Живых-то поводырей нет.

***

Семь лет назад Алиса жила в Галле. Про себя она именовала его городом бабок, потому что местное население состояло из стареющих женщин за пятьдесят и это создавало определенную атмосферу изношенности. За пределами красивого старинного центра была типичная Восточная Германия – обглоданные, ржавые каркасы домов, необлицованные фасады и какие-то страшные граффити.

Но маму город устраивал, а с годами она и сама грозила превратиться в одну из типичных Галле-теток. Отца Алиса помнила смутно. Он оставил семью, когда ей было три года, и бог знает, где его носило. Мать в свое время это здорово надломило, потому что ей пришлось растить ребенка в одиночку, будучи иммигранткой. А иностранцам ни тогда, ни сейчас не были особо рады.

Но возвращаться мать не стала, оставшись в чужой недружелюбной стране. Она вжилась, справившись с одиночеством, предвзятостью, и в итоге нашла себе место. У них были хорошие соседи (тоже бабки), сердобольные и дружелюбные, они и поддерживали их все это время.

Но Алису от Галле тошнило. Ей хотелось отправиться туда, где никто не будет знать, кто ты, какая у тебя мебель в квартире и как часто к тебе приезжает почтальон.

Поэтому она сразу полюбила Берлин. Он был как лоскутное одеяло, состоял из диких, на первый взгляд несовместимых элементов. Вековые здания соседствовали с модерновыми стеклобетонными конструкциями, а полгорода находилось в вечной стройке… Иммигранты и немцы уживались здесь легче, чем в других городах, и в центре постоянно слышалось «sorry» с разным акцентом. Берлин был хаотичным, бурлящим и до ужаса честным. Только здесь вас ненавидели искренне и говорили в лицо, что думают. К тому же в таких городах реже чувствуется одиночество.

До Берлина Алиса напоминала себе насекомое, зреющее в коконе и ждущее своего часа, все делала автоматически и попадала в поток, но ни к чему не была приобщена по-настоящему. Сверстники считали ее странной, хотя враждебности не выказывали. По большей части Алиса жила в мире своих аскетичных интересов – читала много научно-популярной литературы, любила гулять в одиночестве, и ее часто можно было увидеть на ступеньках зданий, откуда она наблюдала за людьми и плывущими облаками.

После школы ей нужно было либо найти работу, либо быстро получить профессиональное образование. Финансировать дочь во время учебы в университете мать не могла – она работала продавцом в цветочном магазине и ее зарплаты хватало на двоих с большой натяжкой.

«Ты, конечно, можешь взять студенческий кредит, – поджав губы, говорила она. – Но подумай, как будешь расплачиваться, если вдруг учеба не пойдет… или если работу потом не найдешь».

Жизнь научила ее смотреть на вещи с изрядной долей пессимизма, но это можно было понять. Алиса хотела заниматься чем-то более сложным, чем выносить утки за больными, но дала себе год на размышление, начав обучаться уходу за престарелыми.

Однако решение проблемы мистически нашлось само собой. В холле ее образовательного центра была большая доска объявлений, и однажды там появился странный листок плотной зернистой бумаги. Некий Фонд Симона и Тода объявлял программу поддержки талантливых молодых людей, обещая проспонсировать образование на медицинском факультете в выбранном ими университете.

– Да что за лажа, нашли где повесить… – хмыкнул Месут. – Кто пошел на наши курсы, явно обосрался во всех других сферах жизни. Гребаные немцы. Лишь бы показать, что везде эти равные шансы…

– Подай – проверишь, – усмехнулась Алиса.

Месут слегка набычился.

– Да не буду я ни хрена делать… Что я, дурак?

Логика у него была потрясающая.

– Скажи на собеседовании, что тебя дискриминируют как турка, – заржал другой сокурсник, Марио. – Может, и пройдешь…

Парни погоготали и ушли.

А Алиса осталась и крепко задумалась. Галле был уже поперек горла.

Фонд обещал покрыть расходы на проживание, учебные материалы, административный взнос в университете и студенческий билет, при условии что учеба будет завершена в течение двенадцати семестров с учетом двухлетней практики. Кто-то очень щедрый пришел в их богом забытый образовательный центр, чтобы найти каких-то самородков.

Критериев никаких не было, кроме наличия школьного аттестата. А раз минимум – это максимум, то попытка не пытка.

Глаза уже прожгли дыру в логотипе фонда в виде черной змейки, обвившейся вокруг яйца. Странная символика… В ней мерещился какой-то философский смысл.

В спокойной манере Алисы и отсутствии у нее сомнений не было самоуверенности, лишь необъяснимый фатализм. Она быстро сняла копии со всех документов и отправила их по почте куда-то во Францию, где находился фонд. Месут с Марио прознали об этом и, как водится, растрепали. Злые языки зашептали, что кому-то подавай университет… Алису и так считали снобом, а теперь слегка возненавидели.

Маме она ничего не сказала. Если та узнала бы, что Алиса может уехать, это разбило бы ей сердце заранее. Она хотела держать дочь как можно ближе к себе, и ее в очередной раз можно было понять, ведь кроме Алисы у нее никого не было. Действовать нужно было пока тихо.

Через месяц позвонила какая-то приятная женщина и пригласила Алису на собеседование в Париж. В ее речи звучал французский акцент.

«Я… К сожалению, не могу уехать так далеко, – напряженно ответила Алиса. – Есть ли возможность финансирования поездки или… может, у вас филиал в Лейпциге или Берлине?..».

Ей казалось, что она сама себе пишет приговор.

Но события стали развиваться еще более странно.

«А, Берлин? – переспросила женщина. – Конечно, мы можем организовать встречу там. Беседу проведут наши доверенные лица, профессора медицинского факультета Свободного университета. Подойдет ли вам такой вариант?».

Подойдет ли ей? Она шутит? Это Алиса, по идее, должна ползти в этот Париж на пузе, лишь бы ее взяли.

На собеседовании действительно присутствовало несколько профессоров, и они провели с ней довольно короткую беседу. Всю неделю до этого Алиса читала учебники для студентов по анатомии и биологии. О чем они спросят? Что будут проверять? Как много может знать девушка, едва окончившая школу и начавшая подготовительные курсы сиделок? А может, упирать на энтузиазм? Или дать бизнес-план по открытию собственной клиники? От этих вопросов болела голова.

Но их интересовало совсем другое.

– По какому профилю хотите в итоге работать? Что вам ближе?

– Судебная медицина, аутопсия, – сразу ответила Алиса.

Профессора переглянулись и поцокали.

– А вы в курсе, что в нашем университете она не преподается? Хотя, если ваш спонсор согласится, вы можете изучать это в Гейдельберге…

– Нет, я хочу остаться в Берлине, – выпалила Алиса, сама не понимая, почему.

В конце концов, Берлин или Гейдельберг – какая разница?! Главное – из Галле уехать. Но Берлин ей понравился с первого момента. Через него пролегали дороги, идущие со всех концов света. Алиса душу продала бы, чтобы жить в таком городе.

– Если я пройду соответствующую практику, то смогу этим заниматься, разве нет?

– В принципе да, – кивнул один из профессоров. – Но в этой области много профильных знаний. А почему живыми не хотите заниматься?

– Кто-то же должен заботиться о мертвых.

Не очень умный вышел ответ, но слушателей он позабавил.

– Мне кажется… нет смысла изучать только жизнь и способы ее продления. Смерть недооценивают. Возможно… в этой области больше ответов о жизни, чем думают люди.

Они почему-то заулыбались.

Тронула ли их ее мрачная честность или что-то другое, а может, она была единственной, кто знал, чего хочет, и что сказали другие кандидаты, если они вообще были, – всего этого Алиса не знала.

Вдруг она заметила маленькую видеокамеру на столе перед собой.

– Для чего это?

– Мы делаем записи всех претендентов для директоров фонда герра Симона и герра Тода. К сожалению, они не могут лично присутствовать при собеседовании, так как работают в Париже…

Пять профессоров с кучей степеней выслушивают лепет какой-то неудачницы, да еще и делают запись для этих Симона и Тода. Как много чести.

В общем, никто не интересовался ее амбициозностью или моральными соображениями, призывавшими ее в медицину. Она даже не проходила никаких дополнительных экзаменов по анатомии, биологии и химии.

Алиса выпала из кабинета в прострации. Чего от нее хотели? Дала ли она им это?

В Галле она возвращалась с чувством, что кто-то над ней скверно пошутил. Если она не пройдет, то все это поймут, потому что она останется на курсах. И Месут с Марио, два дебила, будут, как всегда, глупо ржать и тыкать пальцем.

Через неделю пришло письмо на дорогой бумаге с золотым тиснением. Она без труда узнала логотип – змею вокруг яйца. Герр Симон и герр Тод благодарили ее за встречу, смелость и стремление получить больше. Они предоставляли ей грант на двенадцать семестров. От нее требовалось только поступить на медицинский факультет любого местного университета, что с ее мозгами не составило труда. Несмотря на то, что по профилю ей рекомендовали Гейдельберг, Алиса выбрал Берлин. Этот город получил ее душу раньше, чем она в него переехала. К тому же до Галле было всего два часа на автобусе, а значит, она сможет присматривать за матерью, которая никогда не простит ей побега.

– Милая, куда ты собралась? Какой фонд? Да они какие-то жулики! – кричала она.

– Они не жулики, – как всегда немногословно отвечала дочь.

– Откуда ты знаешь? Во что ты хочешь ввязаться?

– Я уже подписала контракт, поступила в университет и мне предоставили комнату в общежитии…

– И будешь жить с кучей накуренных студентов и сраных иностранцев…

– А мы кто? – не выдержав, начала огрызаться Алиса.

Это был мигрантский парадокс. Стоило приезжим вжиться в страну, которая их отторгала, как они начинали ненавидеть всех других понаехавших.

– Знаю я, что в этих общагах творится. Курят там дурь целыми днями и чиллятся, какая учеба?!

– Тогда я съеду для твоего спокойствия в «Вэ-Гэ»[12]12
  «Вэ-Гэ» (WG) – сокращение от Wohngemeinschaft (нем.) – жилье сообща; форма аренды квартиры или дома вместе с другими людьми.


[Закрыть], – процедила Алиса. – Но не останусь в Галле. Иначе на одну бабку тут станет больше…

– То есть ты меня бросаешь?

– Нет, я просто уезжаю учиться…

– Это одно и то же! – раздраженно воскликнула мать. – Как ты вообще могла все это втихую провернуть?! Почему ты мне никогда ничего не рассказываешь? Такое впечатление, будто хочешь быть чужой в доме!

С этими словами она вышла из комнаты, хлопнув дверью.

Алиса глядела на осыпающуюся с косяка штукатурку, а в ушах звенели гневные слова матери.

«А если я не притворяюсь чужой? – спросила она саму себя. – Что, если я и есть чужая?».

Ее всегда преследовало чувство, что она не на своем месте, куда бы ни пришла. Раньше она не знала, что делать с этим ощущением инородности. Она ведь была в коконе или яичной скорлупе. Тоже верная метафора.

Но все преграды разрушились, а когда скорлупа трескается, обратного пути уже нет.

Однако в яйце был не цыпленок, а змея – логотип фонда на это намекал. И этой гадюкой в итоге оказалась она сама, по крайней мере в том контексте, в каком мать выставила ее стремление получить образование.

В конце августа она уехала в Берлин.

С матерью все это время велись разговоры на повышенных тонах, закончившиеся обоюдным молчанием на года. Та махнула рукой и переключилась на свой сад. Ей надо было о чем-то заботиться, и иногда цветы в палисаднике бывают благодарнее родных детей.

А Алиса оказалась в новом мире. Жизнь в Галле забылась быстро, как если бы ее и не было. Память начала стирать ее сама по себе. Отношения с матерью стали выравниваться буквально три года назад. Они снова заговорили, и та даже стала проявлять какое-то участие к ее учебе и работе. Алиса зарабатывала как ассистент патологоанатома достаточно. Это значит, она справилась, а не провалилась, как ей пророчил весь город бабок.

Но правду знала только она сама – из всего, что с ней произошло за семь лет в Берлине, учеба была самым легким.

***

– Да ты обалдел, Танатос! – выдал Дэвид, с легкой неприязнью глядя на фигурку кролика, отплясывающего на доске.

Тот возник из ниоткуда и начал творить беспорядок, сталкивая между собой фигуры, а какие-то вообще выкидывая с доски ударом деревянных лапок, пока не пробрался к черной королеве, которая все так же стояла на своем месте.

Что о себе возомнил этот ушастый? Что он защитник королевы? Ее верный слуга?

Танатос откровенно посмеивался, поглаживая пальцами массивный подбородок. Разноцветные глаза Дэвида уставились на него с досадой и с тенью внезапного понимания. Его противник оказался тоже набит сюрпризами.

– Ты портишь игру, рушишь ее, – возмущенно заявил Дэвид.

– Я ввел новую фигуру, как и ты, – спокойно возразил тот с напускной рассудительностью. – Просто моя оказалась чересчур подвижной. Смотри… всех твоих пешек выпнула.

– Дурацкие у тебя правила, – проворчал Дэвид.

– Но ведь это уже давно не шахматы.

С этим утверждением спорить было сложно.

 
No one knows where the ladder goes.
You’re going to lose what you love the most.
You’re not alone in anything,
You’re not unique in dying.
 

 
Никто не знает, куда ведет лестница.
Ты потеряешь то, что любишь больше всего.
Ты не одинок в чем бы то ни было,
Ты не уникален и в смерти.
 

Bright Eyes «Ladder Song»