Текст книги "Исповедь священника перед Церковью"

Правда, кроме собственно Евангельской жизни, как самого главного основного доказательства божественности Христа, я много раз останавливался еще и на других второстепенных доказательствах божественности назаретского Учителя Иисуса; из них всего более меня всегда поражало учение Христа об абсолютно чистой, светоносной, как солнечный луч, святой любви, как единственной во вселенной силе, опрокидывающей собою все ценности человеческой жизни и творчески из себя рождающей и собою созидающей совершенно новую жизнь со всеми ее новыми духовными ценностями, которые рано или поздно непременно лягут в основу всякого бытия и всякой жизни всей вселенной. Учение Христа есть совершенно особого рода творческая сила, которая еще не ведома миру. Эта Евангельская сила, по своей сущности, есть такая сила, которой суждено не только преобразовать собою все человечество, но даже и пересоздать всю вселенную! Сей Евангельской силе безусловно подчиняется солнце, луна и все небесные звезды, и эта сила как элемент всемогущества Святого Духа снова пересоздаст, переплавит и преобразит все создание Божие. Я говорю так о Евангелии не потому, что я христианин и отношусь к нему пристрастно, нет, а потому, что оно внутренне по своей сущности и есть таково на самом деле.

Не могу умолчать еще и о том, что я неоднократно задумался также и над следующими вопросами: каким образом бедный, неученый и школьно необразованный Иисус в Своем учении стоит не только выше всех человеческих знаний, но и как вечный неисчерпаемый живой центр всех знаний всего человечества? Каким образом самые первоклассные гении творчества человеческой мысли и корифеи наук часто с полным сознанием своего невежества и беспомощности не стыдятся смиренно находиться у ног этого Галилейского простеца и неуча, прося и моля Его, чтобы Он научил их истине? Каким образом этот бедный необразованный простой плотник Иисус перевернул Собою всю историю всего человечества и стал в ней ее живым историческим центром? Каким образом скиталец Иисус воплотил в Себе всю эволюцию всего человечества и Сам в Себе соединил и органически сочетал ее начало и завершение? Каким образом Он основал на земле такую святейшую абсолютнейшую универсальную религию, которая по своему существу есть Его живая мастерская, где Он перерождает и пересоздает верующих в Него и любящих Его по Своему собственному оригиналу в точные живые копии самого Себя? Каким образом Иисус творил и творит такие дела, каких никто никогда не творил и творить не может? Каким образом, наконец, скиталец Христос, распятый, как безбожник и злодей, до сего дня опознается и почитается, как Сын Божий и как источник всякого религиозного познания и родоначальник всякого добра и божественной силы? Сей Христос вот уже девятнадцать веков существует на земле и пусть хоть кто-нибудь добросовестно беспристрастно укажет хоть маленькое пятнышко греха в Его жизни? Свидетель Бог, если бы мне кто-нибудь доказал, что жизнь Христа была такая же грешная с такими же слабостями, как и наша, то я такого человека счел бы за Самого Бога, а Иисуса Христа пришлось бы счесть за величайшего в мире обманщика и лжеца. Величайшая в мире заслуга выпала бы на долю того, кто сумел бы развенчать Христа и низвести Его на степень обыкновенных детей земли; такой человек был бы выше всех благодетелей всего человечества. Но я положительно и торжественно заявляю и говорю, что не только такого человека никогда не было и не будет, но если бы и весь мир и вся вселенная дерзнули на такое дело по отношению к Христу, то самое большее, что могли бы они сделать Христу, так это то, чтобы исторгнуть из сердца Христа всепоглощающую любовь к себе, а само дело осталось бы одними гордыми и жалкими попытками. В настоящее время особенно за это дело цепкими руками ухватились христиане-теософы – эта больная накипь современного интеллигентного мира, – которые столько знают Христа и Его учение, сколько крот о полете орла и сколько насекомое знает о могуществе льва, и вот они повсюду трубят, что Христос не удовлетворяет их, что Его учение якобы уже пережито, и что оно не заполняет все существо их, и что Его должен низвергнуть и заменить другой учитель человечества и т. д. Подобные мои размышления о Христе всегда заканчивались мыслью: «Как творению невозможно быть Богом, так и Богу невозможно быть творением».

Так я размышлял о Христе и через такое размышление я снова приходил к вере во Христа, и мне снова хотелось молиться, снова хотелось любить Христа и снова все мое существо озари(я)лось светом, какой-то духовной радостью. Но это продолжалось недолго: свет этой духовной радости опять сменялся во мне густым мраком тяжелого сомнения и колебания моей веры во Христа, сердце же мое снова заволакивалось холодным мертвящим туманом скептицизма. Все эти сомнения и колебания моей веры во Христа были отчасти следствием моей греховной жизни, а отчасти и горьким плодом несчастной философии. Философия научила меня умовой лжи и ловкой изворотливости разума в умственных моих операциях над самыми понятиями. Поэтому, несмотря на то, что я много раз, размышляя о Христе, приходил к той сильной непоколебимой вере во Христа, что мне казалось, [что] вперед я больше никогда ни на одну йоту не усомнюсь в божественности Иисуса, но, несмотря на все это, мой ум, отравленный философским пантеизмом, часто переносил мои мысли с Иисуса на Лаоцзы (Лао-Цзы), на Готама-Будду (Гаутаму), на Зороастра, Магомета; и они не раз в такие минуты сомнений нашептывали мне: «Что же ты хвалишься и кичишься своим Христом, разве Лаоцзы (Лао-Цзы), Готама-Будда Гаутама), Магомет, Зороастр и др. не такие же, как твой Христос? Чем же твой Христос лучше основателей других религий на земле?» На все эти вопросы после долгого и всестороннего анализа религий и самой их жизни я опять становился на сторону Евангелия. Относительно Готамы Гаутамы) можно сказать, что его философия, ставшая впоследствии религией, есть по самому существу своему религия для противников всякой религии и вера для абсолютно неверующих. Что же касается магометанства, то эта религия слишком чувственная, религия сладострастия плоти! Так изо дня в день я страдал и мучился в своей религиозной жизни. Такова богооставленность по своей природе: она всегда чревата одними муками и невыносимыми страданиями человеческого духа.

Кроме упомянутых философов, я познакомился с Достоевским, с В.С. Соловьевым и Л.Н. Толстым. Не могу умолчать, последний по самому духу был мне родным. Во многом я с ним соглашался, но и во многом совершенно расходился. Основанием моего расхождения с ним является то, что он отверг божественную сторону во Христе. Для меня же в настоящее время божественная сторона во Христе более реальна, чем мое личное «я»; сознаюсь, однако, и в том, что я все же не могу допустить, чтобы он совершенно не верил во Христа как в Бога. Мне думается, если Л.Н. поверил в учение Христа, если Евангельская жизнь для него была отчасти его собственной жизнью, то, значит, он поверил и в Самого Христа и поверил, конечно, не словами, не метрической верой, не книжной верой и не верой кастовой, профессиональной, а верой жизни, верой дела, верой внутреннего преобразования естественного человека в христианина. Правда, против этого моего убеждения относительно веры Толстого в божественность Христа найдется очень много самых сильных неопровержимых с его же стороны аргументов и в его же собственных книгах, но на это я могу лишь сказать, что, прежде всего, между Толстым книжным и Толстым действительным, по моему мнению, лежит непроходимая бездна, а затем: если бы все профессиональные защитники христианства и борцы правоверия хоть половину искренности Л.Н. Толстого имели в себе, то они на страницах собственной своей жизни нашли бы столько самых страшных, самых кощунственных, доходящих до богохульства аргументов против христианского Бога, что сам Л.Н. сравнительно с ними стоял бы много ближе ко Христу, чем они сами. Сущность христианства ведь не заключается в одних догматах, не замыкается она и исключительно в Церкви, нет, она есть прежде всего внутренняя любовная, деловая творческая духовная жизнь, питаемая жизненными соками Евангельских заповедей и в частности Нагорной проповеди Христа. Она есть реальное переживание догматов через Нагорную проповедь Спасителя. Кроме влияния на меня книг Толстого, он очень и очень часто являлся мне во сне, и, беседуя со мною о Христе, о христианстве, он еще сильнее своих книг влиял на мою душу. Странно, во сне он не раз со слезами настойчиво говорил мне: «Спиридон! Христа нужно проповедовать не одним словом, но делами и самой жизнью». Его длинные беседы со мной во сне поражали меня, я часто удивлялся им.

Живя в Забайкальской области, я сталкивался и знакомился с некоторыми умными имамами, а также с преступным миром Нерчинской каторги. Часто я вступал в религиозные собеседования с ними и нередко при этом мне приходилось выслушивать от лам горькую правду. Много раз говорили они мне: «Вы, христиане, для того и христиане, чтобы своею жизнью отрицать всякого Бога. Что касается вашего Христа, то мы, язычники, часто жалеем Его. Вы знаете, от начала появления на земле человечества и вплоть до наших дней еще не было человека, который бы так подвергался всевозможным мукам, циничным издевательствам, насмешкам, всякого рода кощунственным поруганиям, дерзким пощечинам, скверным плевкам, как ваш Христос от вас же, самих христиан. Смотря на вашу жизнь, мы должны сказать, что ваш Бог вовсе не Христос, а какой-то самый злой дьявол. Вы живете жизнью дьявола; злее христиан никого нет в мире, вся ваша христианская религия есть в вашей жизни сплошная насмешка и издевательство над Христом. Относительно же вас, самих миссионеров, у нас, язычников, составилось такое твердое убеждение, что вы до мозга костей лжецы, обманщики и отъявленные палачи человеческих душ; вы проповедуете нам Христа, а сами совершенно в Него не веруете, ваша вера в Него – вера карманная и желудочная; вы нам проповедуете Христа за деньги, за награды. Если бы вы, миссионеры, верили действительно во Христа и ради Него Самого проповедовали нам Евангелие, то тогда вы и жили бы по учению Христа; а теперь же мы видим и убеждаемся, что вся ваша жизнь есть совершенное лицемерие и преступное шарлатанство! Вы нам проповедуете живого святого христианского Бога, а сами пьянствуете, прелюбодействуете, играете в карты, курите табак, занимаетесь торговлею Христом, продаете царство небесное, обкрадываете простых людей, ругаетесь скверными словами, едите сытно, одеваетесь роскошно, на счет Христа выстраиваете себе дворцы, кладете тысячи в банк, учите на них своих детей; живете праздно, пренебрегаете черным трудом и т. д. Поэтому на наш беспристрастный взгляд миссионер христианский есть христианский Иуда и богопродавец». Таково мнение лам о христианских миссионерах. Один лама в беседе со мною утверждал, что самым первым врагом христианства являются миссионеры. Он говорил: «Все миссионеры христианской религии прежде всего государственные политики, они сперва проповедуют нам Евангелие, а за Евангелием мы слышим грохот пушек для нас. Вот почему, – говорил он, – вы, миссионеры, всегда и везде являетесь страшными убийцами человеческих душ, распространителями антихристианского духа». Так мне говорили правдивые ламы. Мне было прискорбно слышать такую чистую святую правду. Действительно, я не буду говорить о других, скажу лично о себе. В бытность мою миссионером я сам чувствовал, что все мои миссионерские поездки к язычникам вносили в мою душу страшную нравственную муку. Я не раз спрашивал себя: «Где и в чем заключается действительное ручательство моей личной веры в то, что я проповедую этим несравненно чище и нравственнее меня живущим детям природы? Я влеку их ко Христу, но сам-то я живу ли по Евангелию? Я хочу ввести их в христианство, но в какое? Не в то ли, в каком я сам живу? Если в это христианство, то это не истинное христианство, это христианство есть враждебное язычество против истинного Евангельского христианства; что же касается чистого подлинного христианства, то я по самому духу моей жизни злостно-враждебен ему; после этого куда же я веду этих детей природы? Ведь недостаточно только учить людей Христовой вере, а самому оставаться язычником. Если хочешь учить людей и крестить их, то прежде всего самому нужно быть истинным учеником Христовым, истинным последователем Иисуса Христа, я же вовсе не ученик Христа и совершенно не Его последователь». Так я думал, рассуждая сам с собой.

Однажды как-то я отправился на Иван-озеро, что около села Шакши, там я увидел одного бурята, который с горькими слезами раскаивался в том, что он принял христианскую православную веру. Он говорил: «О, так не хорошо, шибко не хорошо миссионер делал. Он мне говорил: крестись, крестись, будет хорошо; я крестился, и теперь я не знаю какому Богу молиться: бурятскую веру я бросил, русскую веру я совсем не знаю. Стал я как собака. Зачем я слушал русского миссионера и крестился в русскую веру? Теперь я ни человек, ни собака. Большое зло я сделал, что свою веру в себе изломил, а русскую не сделал».

Эти слова несчастного бурята глубоко заставили меня задуматься. Таких случаев было немало. И вот подобные явления останавливали на себе мое внимание, они доказали мне, что современное миссионерское проповедование Слова Божия есть одна только безнравственная порча тех людей, которым мы проповедуем Евангелие. В самом деле, во что в настоящее время вылилось церковное проповедничество Слова Божия? Прежде, во дни появления христианства, были харизматические апостолы, пророки, учители христианской церкви, они не столько словом проповедовали Христа, сколько делом, сколько самоотреченной любовью к Иисусу, сколько своею тяжело нагруженною Евангельскими подвигами святой жизнью. Не то теперь. Не то и я, как сын века сего. Я прежде всего не себя хочу наклонить под ярмо единого учителя и Наставника Христа, нет, я хочу быть прежде всего сам учителем и наставником других. Я хочу сам заменить Христа и учить людей тому, что противно и враждебно Христу. Мне в то время казалось, что все люди, конечно, исключая лично меня, большие невежды, их нужно просвещать, для них нужно что-нибудь делать, им нужно во всем помочь, их нужно спасать от вечных мук и все это нужно делать для них сейчас же и т. д. Такие моменты моего стремления учить людей, проповедовать им спасение души часто сопровождались во мне жалостью к людям, слезливым восторгом радости и т. д. Но вместе с тем я чувствовал, что все это одна дьявольщина, один великий грех гордыни и тонкого тщеславия, потому что каковы бы ни были подвиги, совершаемые мною, но если они оторваны от Самого Христа, от Его Евангельского учения и если в свою очередь сама моя жизнь есть одно лишь лицемерие и горькая насмешка над самой религией и над Самим Христом, то, конечно, все это есть верх всякой злобы и сатанинской гордости. Так стремился я своими проповедями пересоздать, охристианизировать весь мир, только отнюдь не касаясь самого себя, ни своей собственной личной жизни. В настоящее же время существует какая-то омерзительная болезнь, болезнь религиозная и болезнь ученая; эта болезнь, как никогда, ныне в моде и сама по себе очень заразительна, она особенно заражает религиозных ученых и духовно-пустых, праздных прожигателей жизни. Эта болезнь по существу своему есть великая благородная мания учить и только учить других тому, с чем собственная жизнь совершенно расходится, или в крайнем случае чего в личной жизни никогда сами эти господа на практике не переживали, в чем никогда серьезно внутренне не упражнялись, ограничиваясь только лишь одною болтовней. В настоящее время, действительно, чтобы прослыть религиозным и ученым, нужно как можно больше о своих предметах красиво и ловко болтать. Это страшная болезнь нашего века! Она есть грозный показатель живого разложения души Европейца – Христианина. Этою предсмертною болезнью страдала некогда и сама мудрая Эллада, этою же болезнью болел и я и болел больше, чем другие. Я учил язычника верить во Христа, но сам я на самом деле давно потерял живую веру в Него. Я проповедовал Евангелие язычникам, а сам жил совершенно против Евангелия. И вот когда приходилось встречать крещеных бурят, тунгусов, арачан, печально раскаявшихся в том, что через принятие православной веры они потеряли всякую веру в Бога, тогда душа моя наполнялась какою-то злостью против самого себя, и в то время мне было ужасно тяжело. Я хорошо сознавал, что мое миссионерство среди язычников было ничем другим, как распространением другого нового язычества – современного христианства. Это меня страшно мучило.

В это же время я объезжал и Нерчинскую каторгу; здесь, среди преступного мира, я как будто снова оживал; душа моя снова наполнялась чистою любовью ко Христу, мне не раз легко и светло становилось на душе. Причина этого была не во мне, причина моего периодического приближения ко Христу лежала в самих арестантах, они как бы насильно влекли меня ко Христу. Это было так: когда мне приходилось исповедовать арестантов, то их искреннее и глубокое раскаяние настолько было сильно, что оно вызывало во мне страшное мучительное самоосуждение. Совесть моя говорила мне: «Смотри, перед тобою стоят тысячи разбойников и злых убийц, одни в кандалах, другие без них – все они длинной вереницей тянутся ко Христу, все они всем своим существом ищут Его, желают с Ним примириться. Посмотри на их ланиты, как струятся по ним горькие слезы, а ты… ты, священник, ты, их проповедник, ты, всегда зовущий их ко Христу, почему же ты сам так далеко уходишь от Христа? Почему ты не хочешь по-прежнему любить своего оскорбленного Господа? Почему ты не хочешь примириться со Христом? Что тебя держит вдали от Него? Ах, Спиридон, Спиридон, помни и никогда не забывай: как страшно впасть в руки живого Бога!»

Так удары моей совести один за другим бичевали меня. Я плакал. Мне было тяжело, невыносимо тяжело.

Один раз, после исповеди многих каторжан, я пришел на свою квартиру – квартира мне была отведена в доме начальника тюрьмы (это было в Зерентуйской тюрьме) – поздно вечером, когда мои хозяева легли спать, я не выдержал, я бросился ничком на подушку и нервно зарыдал. С одной стороны я был очень рад, что самые закоренелые преступники, заклейменные каиновыми преступлениями, хулившие и отрицавшие Бога, несколько десятков лет не каявшиеся и не причащавшиеся Тела и Крови Христа, с горячими слезами потянулись к источнику жизни, Христу. И вот, смотря на них, мне было обидно за самого себя и в то же время совестно даже смотреть на икону Спасителя: мне казалось, будто икона Спасителя, на которую я при исповеди арестантов часто вскидывал свои взоры, только и смотрела на меня, и в ее взоре я читал томительное чувство ожидания Христом моего обращения к Нему. Мне казалось, вот, вот сама икона проговорит мне: «Что же ты, Спиридон, навсегда ли меня оставил или когда-нибудь придешь ко Мне? Прикажешь еще ждать тебя или ты решился навсегда уйти от Меня?» Эти мысли, навеянные иконою Спасителя, всю ночь не давали мне покоя.

Я часто становился на колена и, горько рыдая, говорил: «Господи! Еще чуточку, еще немножко потерпи, я обязательно буду опять Твоим, буду опять любить Тебя, быть может, даже больше и горячее прежнего буду любить Тебя. Только я молю Тебя, молю Тебя всем своим существом, подожди еще меня, хоть один год потерпи меня, я обязательно буду Твоим. Господи! Я и сейчас готов быть Твоим учеником, готов и сейчас любить Тебя, но я сам не знаю, что со мною делается, почему мое сердце так тесно соединено с миром и вросло в него. Я ведь часто каюсь, часто стремлюсь порвать всякую связь с миром и опять хочу по-прежнему любить Тебя, но какая-то сила удерживает меня, парализует мою волю, и я чувствую себя пока не в силах быть Твоим учеником, твоим последователем.

Молю же Тебя, Господи, хоть еще немножко, еще на малое времечко потерпи и оставь меня таким, каким я есть. Поверь мне, Спаситель мой, я скоро порву всякую связь с миром и непременно приду к Тебе, только, пожалуйста, будь ко мне милостив, потерпи еще немножко меня».

Так в горьких слезах я молился всю ночь; утром я уснул. На следующий день я опять пошел исповедовать каторжан. Каторжане любили меня. Они были со мной христиански откровенны. Их исповедь была удивительно трогательна. Из свободных христиан по своей искренности никто не может с ними сравниться. Ко мне на исповедь шли не одни христиане, шли на нее и магометане, и язычники. Трогательная картина. В это время мне казалось, что все эти несчастные узники через свою исповедь непременно унаследуют Царство Христово, непременно услышат радостный призыв Христа: «Придите, благословенные Отца Моего Небесного, наследуйте Царствие, уготованное вам от сложения мира». А нам, таким священнослужителям как я, скажет: «Идите от Меня, проклятые, алчные торжники, христианские каиафы, изменники и предатели Мои, идите от Меня, во все века торговавшие Мною и безжалостно предававшие Меня, идите от Меня. Идите от Меня, подлые лицемеры, развратные ханжи, идите от Меня, растлители Моих овец, кровожадные хищники, идите от Меня. Я вас не знаю, извратители Моего закона и вдохновители всякого зла. Я вас не знаю, утученные Моим Телом и упоенные Моею Кровью враги и распинатели Мои. Я вас поставил блюстителями и пастырями овец Моих, а вы все время существования христианства на земле только и знали, что продавали Меня, торговали Мною, из-за власти убивали один другого, проклинали друг друга и Церковь Мою в неистовстве безжалостно разрывали на мелкие кусочки. Идите от Меня, Я вас не знаю».

Так скажет нам Христос в тот день, когда придет судить живых и мертвых. И я знаю, что из всех осужденных священнослужителей Христос первого отвергнет меня за то, что я некогда любил Его, пользовался особою Его ко мне любовью, а теперь дальше меня от Него никто не стоит. Хотя бы взять вот этих несчастных каторжан, до вчерашнего дня они были грешниками, они хулили Христа, они были отвергнутыми от Спасителя мира, а теперь все они с необыкновенной любовью идут к Нему, идут со слезами, идут с сознанием своей вины перед Ним. Я же только вижу, как другие идут ко Господу, а сам только поворачиваюсь назад и смотрю на этих милых узников, ноги же мои торопливо спешат все дальше и дальше уходить от моего Сладчайшего Иисуса. И на какую даль я уйду от моего Господа, я не знаю. И долго ли я буду блуждать без Христа, я тоже не знаю. Так я размышлял в то время.

Размышляя таким образом, я предносил своему воображению то, что буду Христом судим по всей строгости Евангельской правды, что с самого моего появления в мире и до самого последнего моего вздоха все мои мысли, все чувства и самые затаенные, сокровенные движения моего сердца, и все стремления моей воли, и все душевные мои переживания, и все атомы моего телесного организма будут пересмотрены всевидящим оком правосудия Божия. И вот тут-то настанет моя вечная погибель, ибо я хорошо себя знаю, что я по своей жизни враг Христа. Я не настолько утратил здравый смысл, чтобы утешать себя теософическими положениями: – «богочеловечества» нет – я твердо был убежден, что всякий, не живущий жизнью Христа, не растворяющий свою волю в воле Божией и не исполняющий учения назаретского Иисуса, погибнет, и погибнет окончательно. И вот эта-то погибель неминуемо и ждет меня. В самом деле, вот хотя бы взять теперь мое служение литургии среди узников: все арестанты смотрят на меня как на христианского священнослужителя, они исповедуются у меня, с величайшим напряжением ума и сердца они выстаивают всю литургию, надеясь на то, что эта литургия совершит для них нечто непостижимое для ума человеческого – через таинство Евхаристии соединит их со Христом. Эту литургию совершаю я. Что же я такое?

Я величайший грешник на земле! Я блудник! Я лицемер! Я гордец! Я тщеславный монах! Я соблазнитель многих душ! Я человеконенавистник! Я изменник Христу! Я богопродавец! Я предатель Спасителя! Я враг Сыну Божию! Я лжец! Я обманщик! Я клятвопреступник! Я служитель миру! Я раб греха! Я христианский антихрист! И вот я, вросший в эти грехи и органически сочетавшись и сжившись с ними, страшно сказать, совершаю божественную литургию, совершаю таинства Церкви! Страшно подумать! Насколько эти несчастные арестанты стоят выше меня по своей духовной праведности! Тут я не мог удержаться от слез. Мне было стыдно стоять у престола. Я рыдал.

Однажды во время моих посещений каторжан мне пришлось встретить среди них одного сатаниста, он открыл мне всю свою жизнь, она была ужасна. От его рассказа я находился целый месяц под страшным кошмаром. Мне все время грезилась детская кровь, на которой он совершал свою черную мессу, и страшное неописуемое гнусное осквернение Христа, и издевательство над ним. Но когда я стал копаться в своей душе, то тем более я ужаснулся. Ужаснулся я потому, что ведь и моя жизнь есть сплошное повседневное служение сатанизму. Каторжник-сатанист отличался от меня лишь тем, что он без всяких компромиссов всем своим существом служил дьяволу; моя же жизнь состояла из одних чистых компромиссов между Христом и дьяволом, между чистым святым христианством и христианским язычеством. Поэтому я ничуть не считал себя лучше того сатаниста. В самом деле, не та же ли черная месса [есть] и вся жизнь христианина, сознательно направленная против Евангелия? Как можно назвать ту жизнь христианина, которая ровно ничего в себе не имеет святого? Не есть ли тот же самый сатанизм жизнь христианина, сознательно живущего противоположно учению Христа? Встреченный мною сатанист был, я бы его назвал, религиозно-культовый сатанист, сознающий, отвергающий же заповеди Христа и не исполняющий их есть тоже сатанист, только повседневный, обыкновенный, практический сатанист. К последним я причисляю и самого себя. Компромиссы между Христом и миром в моей личной жизни были сплошным с моей стороны служением дьяволу. О, эти компромиссы! Они на протяжении девятнадцати веков и создали из христианства какое-то чудовищное язычество. И какое страшное язычество, которое в одно и то же время считает себя христианством и идет враждебно и сознательно против Христа! Благодаря им в христианство влился эллинизм, влился и весь иудаизм, против которого всю свою жизнь боролся Сам Христос, а теперь вливается в него весь языческий Восток, так называемый индуизм. Современное христианство есть поистине самая жалкая и чудовищная карикатура истинного христианства. Оно живет в настоящее время более политикою мира сего, чем Самим Христом, более язычеством, чем нормами Евангельской жизни. Что же касается нас, современного христианского духовенства, то и оно для Евангельской жизни совершенно мертво, его заели страшные паразиты: властолюбие, сребролюбие, торговля живым христианским Богом, лицемерие, политика, лесть, раболепие, пошлое служение имущим власть, сильным мира сего и т. д.

Что же касается христианской интеллигенции, то и она сильно заражена умовой идеологией материализма и затхлого пантеизма. Правда, как среди духовенства, так и среди интеллигенции были и есть истинные ученики и последователи Христа, но их так мало, что они в антихристианской массе совершенно теряются, распыляются и их не заметно. Но самая основная опасность для христианства кроется все же не в эллинизме, не в иудаизме и даже не в индуизме, она кроется в мертвом разлагающемся индифферентизме современного церковного образа жизни. Современная церковная жизнь – самый опасный и трудно победимый враг истинного христианства, ее враждебность ко Христу заключается в том, что она, т. е. церковная жизнь, при всех своих таинствах и иерархическом священстве живет абсолютно без живого Христа. Ее Христос потерял всякую власть над волею христианина, Он не касается и самой жизни Своих церковников, Он довольствуется лишь тем, что Его христиане значатся в церковно-метрических справках, больше этого Он от них ничего и не требует. Но такой Христос есть Христос церковных чиновников, Христос одних наемников, Христос христианских язычников, а не Христос истинных христиан. Мне вспомнились слова одного каторжанина, который как-то мне заявил, что современное христианство – «это страшная фабрика, где фабрикуются одни безбожники и преступники». Вспоминая эти ужасные слова арестанта, я мысленно остановился на самом себе и спрашивал свою собственную совесть: скажи мне, есть ли во мне хоть что-нибудь похожее на христианина? И совесть моя ответила мне отрицательно. Мне было тяжело. Кроме сих кающихся каторжан, среди арестантов мне приходилось встречать и величайших подвижников Христовых. Это те каторжане, которые, будучи на свободе, а потом даже уже и в тюрьме, брали на себя добровольно преступления других и, ради Христа, из любви к самим преступникам и к их несчастным семьям, безропотно несли, как виновные, всю тяжесть каторжной жизни. Таких я знал несколько человек, и вот, встречая этих подвижников Христовых, я опять почувствовал нестерпимую жажду любить Господа и любить Его так, чтобы в этой любви окончательно потонуть, исчезнуть и превратиться в самое пламя чистой святой любви.

О, как мне тогда хотелось любить своего Сладчайшего Иисуса! Я говорил тогда Ему: «Царь мой, Христос! Будь ко мне милостив, зажги мое сердце и раскали его огнем любви к Тебе, Христос мой. Ты Сам знаешь, что я уже больше не могу без Тебя жить. Довольно, я и так без Тебя выстрадал много. Вернись же ко мне снова, Спаситель мой, что же Ты всех любишь, всех милуешь, только я один лишен Твоей любви ко мне. Я тогда только твердо уверюсь в Твоей любви ко мне, когда я по-прежнему буду любить Тебя. Да будет, Господи, Твоя любовь в моей любви к Тебе. Вот я увидел и узнал Твоих истинных рабов, которые безропотно несут всю тяжесть каторжной жизни и несут ее ради любви к своим ближним. О, Спаситель мой, о, Бог мой! Сделай меня одним из таковых Твоих подвижников. Иначе я, Господи, жить не могу. Умертви меня!» Так я молился.

Христос молчал. Он не отвечал на мою молитву. Причина мне была известна: я всю свою жизнь жестоко огорчал Его. Кроме этих подвижников-каторжан мне приходилось еще встречаться и с великими святыми из бродяг. О, эти дивные бродяги! Сколько духовного света они внесли в мою мрачную душу! Я даже и сейчас, как вспоминаю их, так сердце мое и рвется подражать их жизни. Многих из них мне приходилось даже исповедовать и причащать Святыми Тайнами. Подобных им, в смысле внутреннего духовного христианского подвига, я еще не встречал христиан. Удивительное дело! При виде их я буквально умирал от одной тоски по моему Христу. Мне в то время представлялось, что я больше не соединюсь со Христом. Слишком далеко, о, как далеко я ушел от Него! Невыносимо тоскливо и смертельно тяжело мне было находиться без Христа. Были целые ночи, когда я был в глубоком отчаянии, просто надрывался от одного неутешного печального рыдания. Одна ревность ко Христу не давала мне покоя. Я очень ревновал к Нему тех же самых святых бродяг.