Текст книги "Косьбы и судьбы"

До чего он дошёл? «Русская революция должна разрушить существующий порядок, но не насилием, а пассивно, неповиновением» – Толстой Л. Н. «Дневник» 31 июля 1905.

Должна разрушить… – запомним накрепко.

Странный роман

Теперь, после уяснения действительного, а не житейски-описательного мировоззрения Льва Толстого можно подступиться к тайне великого романа.

Хорошо начать с сочетания трёх удачных фраз Владимира Набокова из его «Лекций по русской литературе»:

– «Граф Лев Николаевич Толстой (1828–1910) – крепкий, неутомимый духом человек– всю жизнь разрывался между чувственной своей природой и сверхчувствительной совестью»

– «…пожертвовал великим даром художника, довольствуясь ролью скучного, заурядного, хотя и здравомыслящего философа»

– «… отделить Толстого-проповедника от Толстого-художника невозможно…»

Здесь некоторый анекдот в том, что Набоков, по образованию – натуралист, вообще-то не выказывал необычного бы для «них», глубокого интереса к философии. К сожалению, мало философов среди естественников! Очевидно, лишь потому, что слишком поглощены они особенным, специальным, делом (возможно, шутка). Поэтому диковинная оценочная фраза «о философии» означает лишь сдержанное из глубокого уважения, возмущение – «что, чёрт побери! происходит?!».

Набоков, справедливо почитающий Толстого за «непревзойдённого русского прозаика», очарован его художественным даром. Что же говорить о простых любителях словесности!

Он обоснованно называет источник художественной энергии Толстого – сильную, яркую волю к жизни во всём многообразии. Впрочем, это достаточно на виду: в словах заядлого критика Толстого, самого В. Плеханова читается нескрываемое эстетическое удовольствие понимания этого начала, вдохновляемого «жизнерадостным настроением молодого жеребенка»⁵⁶ из «Холстомера».

Но Набоков… и «совестные» авторские переживания всякого рода романных коллизий также оставляет лишь по эстетической «линии». Шутливый пример: у Толстого не редкость сцены, подобные уличению малышей в «злонамеренной» игре с «настоящими пулями и пистолетами» (конечно, автобиографическое!). Со всеми вытекающими страданиями «несправедливого» (отчасти!) наказания…. Понимать в этом только эстетику – недостаточно. Совесть личности такой глубины не бесплотное трепыхание смущенного «нечто»: это яростная, стихийная полемика доводов и сначала с самим собой. А для философической топки любые дрова подойдут. От «несистематических», как от сырых дров, даже больше треску да отлетающих искр!

Набоков сокрушённо пренебрегает вздором, по его мнению, сельских размышлений (ещё раз – романный Левин, по преимуществу, сам Толстой) и выражает такое впечатление от второй линии романа: «Например, в книге разбираются сельскохозяйственные вопросы…, Толстой-художник допускает ошибку, уделяя им столько страниц…Сельское хозяйство не вызывает у нас того трепета, как переживания и настроения Анны и Кити…».

Наводящий вопрос: а случайно ли так легко, до зрительной назойливости в имени, в персонаже угадывается автор? Ведь достаточно заглянуть в дневниковую «автобиографию» писателя и увидеть, насколько рано и въедливо он преодолевал свои титульные привилегии, чтобы заподозрить желание быть… праздно узнанным. Тем более так провокационно выставлять себя напоказ!

Ответ очевиден. Толстой не заблуждался насчёт меры художественного вкуса своих читателей: «…Поправлял "Казаков" страшно слабо. Верно, публика поэтому будет довольна» – Толстой Л. Н. «Дневник» 23 января 1863. И всё-таки надеялся на понимание. Он не был готов к тому, что его виртуозное, не совсем подходит… – мастерское владение «образом» воспримут как заурядное, мол: «Вот здесь решил не перетруждаться – прямо из своей головы да в своём, стало быть, и кафтане!».

Остатки признаков тщеславия в себе, как художественно интересный объект были им отработаны ещё в «Войне и мире», а как наличный признак самого характера гораздо раньше.

«… видна одна главная идея и желание: это избавиться от тщеславия, которое подавляло собой и портило все наслаждения, и отыскивание средств избавиться от него… Сколько я мог изучить себя, мне кажется, что во мне преобладают три дурные страсти: игра, сладострастие и тщеславие….; тщеславие… только я уничтожил совершенно эту страсть…. Не могу сказать, чтобы страсть эта была совершенно уничтожена… но, по крайней мере, я понял жизнь без нее и приобрел привычку удалять ее». – Толстой Л. Н. «Дневник». 20 марта 1852.

Он, который мог создавать гроздья, хороводы разнообразнейших живых лиц несколькими движениями пера, поленился изобразить, если уж на то пошло, эдакого русского помещика-Агриколу? Нет, очевидно, писатель пытался этим способом привлечь внимание к сокровенной идее.

Набоков так хорошо это чувствует: «…мучительный поиск истины…. Не будничная правда, но бессмертная истина, не просто правда, но озаряющий собой весь мир свет правды»– ⁵⁷ и не понимает!

А Толстой переходил Рубикон. Замечая, что переданное вымыслом достигает слуха, но не понимания общества, он решил нарушить границу художественности, фактически предъявив самого себя, вероятно, думая так: «Поначалу казалось, что близкий мне способ мышления – через художественные образы, действительно способен в полной мере донести заложенную в них мысль. Теперь же некоторые сомнения, принуждают меня, в обход так любимых вами персонажей, высказаться более прямо. Здесь же и я – живой человек, я почти не скрываюсь…, так выслушайте же меня внимательней…!». Никто не услышал.

Почему? Судите сами, если по воспоминаниям В. А. Маклакова, потомственного дворянина (так сказать, из культурной помещичьей среды), будущего неоднократного Члена Государственной думы, в его семье понимали Толстого так: «… Однажды в деревне, в комнате дедушки по отцу, Николая Васильевича, я увидал на столе эту книгу, и немедленно, тайком, начал ее читать. Мне помешали и я прочел только беседу Облонского с Левиным во время охоты. Но после я услыхал продолжение разговора дедушки с матерью об этой же книге. Дедушка говорил, что несогласен с ее оценкой романа. Мать, по его словам, находила, что его надо было кончить на болезни Анны после родов, заставив ее тогда "умереть". Дедушка же утверждал, что только после этого роман получил свой интерес. Мать возражала. Если Анна согрешила, то судить и карать ее мог только Бог, а не люди, людям же нужно следовать слову Христа о тех, кто может бросать в других камнями. А каковы были те люди, которые Анну травили?…».⁵⁸

Страсти по художественному поводу, к слову сказать, кипели нешуточные…. Но чего хотел сам Толстой?

Скандал

Под конец, первое издание «Анны…» вообще ознаменовалось скандалом: редактор журнала М. Н. Катков решил не печатать последнюю восьмую часть романа. Дело было…отчасти политическим: ему не понравилось, как в ней писатель непатриотично отозвался о добровольческом движении «по сербскому вопросу».

Толстой в переписке «аргументировал» и даже ехидно (достаточно полно, например, изложено дело в одном из неотправленных писем): «В предыдущей книжке под романом «Анна Каренина» выставлено: «Окончание следует». Но со смертью героини, собственно, роман кончился. По плану автора, следовал бы еще небольшой эпилог, листа в два, из коего читатели могли бы узнать, что Вронский в смущении и горе после смерти Анны отправляется добровольцем в Сербию, и что все прочие живы и здоровы, а Левин остается в своей деревне и сердится на славянские комитеты и на добровольцев. Автор, быть может, разовьет эти главы к особому изданию своего романа.

Добросовестность к подписчикам выразилась тем, что, отказавшись печатать окончание романа, редакция в заботливости своей об удовлетворении любопытства своих читателей рассказала им содержание ненапечатанной части и постаралась их уверить, что роман, собственно, кончен, что дальше нет ничего важного.

Деликатность относительно автора выразилась тем, что ему не только не дали высказать вредных мыслей, но указали, где ему следует кончить роман, и, не напечатавши конца, им написанного, искусной рукою извлекли и показали и ему и другим сущность этого конца….

…Это мастерское изложение последней, ненапечатанной части «Анны Карениной» заставляет пожалеть, зачем редакция «Русского вестника» в продолжение трех лет занимала так много места в своем журнале этим романом. Она могла бы с такою же грациозностью и лаконичностью рассказать и весь роман не более как в десяти строчках». – Толстой Л. Н. Письма. Ясная Поляна. 10 июня 1877.

Столковаться не удалось: писатель телеграммой затребовал вернуть оригинал эпилога, зарекаясь впредь иметь дело с «Русским вестником». Но выпуск восьмой части «Анны Карениной» отдельной книжкой тогда же в 1877 году, не окончил её злоключений.

Катков, желая затушевать обрыв издания, тем не менее, изложил свои резоны вполне искренно, и даже с долей юмора в статье «Что случилось по смерти Анны Карениной?» седьмой книжки «Русского вестника» за 1877 год. Но не к своей, если приглядеться, выгоде: в его претензиях виден запрос дюжинный, не выше уровня «масскультуры».

«… в семействе Левиных собралось немало народу…но для всей этой компании как бы и не бывало страшного эпизода так поразившего даже читателей….точно апрельская книжка «Русского вестника» ещё не дошла в деревню Левиных». (Он хочет «раскладки» по всем персонажам, не понимая художественного приёма драматического «снятия» эпизода в смысловое умолчание).

Так же и далее: Кити «… не давала впрочем, большой цены философским страданиям мужа и конечно лучше самого автора знала, что добрейший Костя просто дурит». «В чем состоит внезапное озарение, случившееся с Левиным, это остается неизвестным для читателей, как осталось неизвестным для жены Левина, как осталось неизвестным для самого Левина»; «…просветление Кости явилось случайно, не обусловлено ходом целого и не имеет ни внутренней, ни внешней связи с судьбой главной героини»; «Роман остался без конца и при «восьмой и последней» части. Идея целого не выработалась».

И, наконец: «Но если произведение не доработалось, если естественного разрешения не явилось, то лучше кажется было прервать роман на смерти героини, чем заключить его толками о добровольцах, которые ничем не повинны в событиях романа».

Получается, что издатель, человек литературно искушённый, не видит художественно-смысловой целостности. Но на всякий случай, оправдывая свой «патриотический» поступок (а, скорее, не желая ссориться с «администрацией» – что-то знакомое?), находит возможным откомментировать роман как весьма ординарное произведение: «Текла плавно широкая река, но в море не впала, а потерялась в песках».⁵⁹

Забавно! Если издатель, допустим, искренне изумлялся странной нарочитости произведения, то современный читатель, к «бесчестию его», не имеет вкуса даже на это. Он вообще не замечает, что «Анна Каренина» («роман о любви») – например, и в самом деле неподходящее бы место для прямодушного героя, абсолютно здорового психически, который чуть не кончает счёты с жизнью исключительно по причине поиска «чего-то вроде Бога». Или такая неуместная причина нравственно легче, смешнее, забавнее револьверных «самострелов» или рельсовых «самометаний» счастливых любовников? Ну, тогда «линия Левина» и впрямь должна казаться лишь оттеняющей, вторичной, а, пожалуй, что и излишней! Не правда ли, что ему не хватает комизма недотёпы?

Но – нет! На подобное «послевкусие» нет и намёка, следовательно, наше предположение неверно: роман – не о любви, а вывешенность идейно-смысловых частей создаёт-таки ту гармонию, которой не достаёт только… читательского понимания.

Начало клубка

Сначала надо понять – о чём роман? Наш добрый славный поводырь опять повёл не туда: «Одна из величайших книг о любви в мировой литературе, «Анна Каренина» не только авантюрный роман…;…сюжет её по природе нравственный. Это клубок этических мотивов…».⁶⁰

Вроде так, да не совсем. Это лишь условие сюжета, похоже, что главная пружина скрыта не здесь, отнюдь не в сравнении нравственных линий Анна-Вронский и Левин-Кити. Они есть, но играют не главную, а подчинённую роль, как по отношению к ним самим существуют многие второстепенные: Стива-Долли, Николай-Марья, так и не состоявшаяся пара Кознышев-Варенька, и это ещё не все…. Толстой вообще мастер гранить до мельчайшего.

Кстати, а можно ли это заподозрить иначе, чем на это указал (да, да!) сам автор? Пожалуй, стоит объявить секрет, и сразу раздастся хор голосов, преимущественно женских: «Я чувствовала!., я знала, что-то не так!., я всегда подозревала!., сердце мне подсказывало!.. А-а-а, они все «голубые»?!».

Ах, как жаль, что сердце Ваше не так чувствительно, как этого хотелось бы оставившим Вас любовникам… Имеете ли Вы хоть долю того потребного взаимности «со-чувствия», хотя бы на примере понимания литературных героев?… неужели? Тогда ответьте, если внимательно читали, а не только трепетали мысленно: Анна и Вронский любят – счастливы ли они? Левин и Кити любят – они счастливы? Счастливы ли тем самым полным непреходящим смыслом, намёк на который вам явно представился в вопросе? Нет…, лучше не отвечайте, а отставьте свои наведённые фантазии в сторону и перечитайте-ка спокойно, не о себе….

Ну, а природа-мать примет всё, со всеми промежуточными вариантами, лишая человека лишь одного права: переносить житейские страдания в душевном безмолвии. И это состояние, знакомое в своих вариантах всем без исключения, описано Толстым так, что мы не отличаем себя от его героев.

Желающие «любить» не отдают себе отчёта в избираемом жребии. Ради надежды одного на десять тысяч – чуда сопряжения взаимной любви – упразднён «обычай»: родовые правила соподчинения в паре. Но, чтобы «любовная лодка не билась о быт», заведённый «порядок обязанностей» должен замениться ежедневной работой – удерживать чувственно-духовные отношения. И всякий теперь сочиняет эти правила отдельно? (Какой онтологический ужас!). Сколькие действительно способны на это? Скольких накрывает истощение и через какое время?

Переживая то любовь-страсть, то любовь-самопожертвование, читатель не замечает подвоха: удовольствие от самой жизни он принимает за цель жизни. В этом причина психологического тумана, что застит взор и мешает увидеть простую истину. Любовь – прекрасный дар дословесной Природы и только от самих людей зависит, эта (хотя всё можно испортить) радость: будет ли источником роста душевной близости или станет началом скольжения по наклонной плоскости утилитарного удовольствия к забвению любых личных отношений?

Так ли однозначно права Анна в своей чувственной «честности»? Что, например, чувственно достойнее: затаённая любовь (к кому бы то ни было) или то, чем дело эмансипации закончилось – демонстрацией чувства любви публично? Только одно из следствий: на этом заканчивается лирическая поэзия. Она не в «галантерейном обращении», а в возможности объясниться при общественной невозможности сказать напрямую. Право говорить о чувствах «прекрасной даме» в обществе можно было только под предлогом, по сути, академического поэтического упражнения. Это ограничение, которое порождает и способ его культурного преодоления. Нет запрета – нет лирической поэзии, как средства обращения влюблённого, а не литературного экспоната. Культурная (по «условию сословия») девушка XIX-го века учитывала «подбитые» сердца в своём альбоме личным автографом очередного «автора». Она могла провоцировать чувство, что если не развивало талант поклонника, то хотя бы развивало его литературную эрудицию. Он в свою очередь имел отличный плацдарм для «идейного» нажима в смелости намёков. Что сейчас, «щебетальник» сам по себе повышает или понижает смысловые ставки?

«Отказ от чисто животного удовлетворения, ведущего к пресыщению, и был, тем волшебным средством, превратившим чисто чувственное влечение в идеальное, животную потребность– в любовь, ощущение, просто приятное, – в понимание красоты сначала в человеке, а затем и в природе».⁶¹

Сам Толстой во многих, отжатых от реальности сценах, сомневается в помощи любви там, где нет красоты случайной судьбы. Хотя бы потому, что на всех таких случаев явно не хватает.

Замысел

Пожалуй, не было в истории мировой литературы случая, чтобы так ясно сказанное не было столь превратно понято! Начиная с первой и знаменитейшей фразы романа. Всякий настолько оглушается совершенством её формы и плотностью содержания, что не в силах вычитать буквальный смысл. Хорошо – вот заключительные страницы (теперь полегче?), две точки годятся под прямую линию?

Главная тема романа не любовь, но – счастье! В понимании сути счастья Толстой пытается найти решение, искомый знаменатель любых судеб и сразу определяет главное свойство, которое принимает аксиомой – переживание счастья не может быть лично-индивидуальным, ограниченным, но лишь общим, общественно-предъявляемым («…все счастливые семьи похожи друг на друга…»). Это возможно только в силу его запредельности, сверхинтенсивности.

Такова его оригинальная, в высшей степени «русская» мысль, которая и могла возникнуть только в России.

Если Толстому было суждено сказать заметное слово в столь увлекавшей его философии, то именно здесь. Не нужна ему шелуха «толстовства», чтобы оправдаться в потраченном на философию времени.

«… Но есть и другие люди – их мало, они редки… которые сами своими глазами видят вещи, как они есть, видят их значение, видят скрытые для других противоречия жизни и живо представляют себе то, к чему неизбежно должны привести их эти противоречия, и вперед уже ищут разрешений их. Ищут их везде…» – Толстой Л. Н. «Предисловие к сочинениям Гюи де Мопассана».

Выражение «творческий замысел» не достаточно полно. За первый творческий порыв, вообще, грех и отчитываться. (Разве, что перед собой?) Поэты дают убедительный отчёт: что Пушкин: «…Зачем от гор и мимо башен/Летит орел, угрюм и страшен, / На пень гнилой? Спроси его…», что Ахматова: «… когда б вы знали из какого сора / растут стихи не ведая стыда…»). Работая над «материалом» хороший художник преодолевает ограниченность первого, случайного, устаревшего уже взгляда, выражая открывающуюся ему в работе бездну художественного смысла. Что будет в конце – он сам, порой, не ведает! Итак, «замысел» лишь условное начало; иногда только к завершению произведении и вызревает окончательная идея.

Так развивался и этот роман: от редакции к редакции развивается тема Левина, в шестой развернулся замечательный Стива. Сама Анна, главная героиня, по словам самого Толстого прежде вполне «пошлая», всё хорошеет и «культуреет», превращаясь в образец чувственной женской красоты, по своему массовому обаянию соперничающий с Джокондой.

Заметим, что самые классические цитаты о «замысле» романа передаются исключительно со слов жены писателя. В дневнике Софьи Андреевны Толстой от 24 февраля 1870 года отмечено: «Вчера вечером он мне сказал, что ему представился тип женщины, замужней, из высшего общества, но потерявшей себя. Он говорил, что задача его сделать эту женщину только жалкой и не виноватой и что как только ему представился этот тип, так все лица и мужские типы, представлявшиеся прежде, нашли себе место и сгруппировались вокруг этой женщины».

Может быть, это и есть отправная точка, хотя… почему же не поговорить с женой, коль дело дошло до женских образов? Не о «пулях же и пистолетах»! Здесь и её мнение может быть интересным….

Также и вторая посылка, якобы основополагающая к сути романа нам известна также с её слов: «Мне теперь так ясна моя мысль, – говорил Толстой Софье Андреевне в 1877 году, заканчивая работу над романом – Так в «Анне Карениной» я люблю мысль семейную, в «Войне и мире» любил мысль народную, вследствие войны 12-го года».⁶²

Сам же Толстой так начинает раскрывать появление романа публике: «Расскажу теперь про себя, но, пожалуйста, под великим секретом, потому что, может быть, ничего не выйдет из того, что я имею сказать вам… Я как-то после работы взял… том Пушкина… и, как всегда (кажется, седьмой раз), перечел всего, не в силах оторваться, и как будто вновь читал. Но мало того, он как будто разрешил все мои сомнения…. И там есть отрывок «Гости собирались на дачу». Я невольно, нечаянно, сам не зная зачем и что будет, задумал лица и события, стал продолжать, потом, разумеется, изменил, и вдруг завязалось так красиво и круто, что вышел роман, который я нынче кончил начерно, роман очень живой, горячий и законченный, которым я очень доволен и который будет готов, если бог даст здоровья, через две недели и который ничего общего не имеет со всем тем, над чем я бился целый год…» – Толстой Л. Н. Неотправленное письмо Н. Н. Страхову 25 марта 1873.

Замечательно следующее письмо:

«… Пишу уже больше месяца и начерно кончил. Роман этот – именно роман, первый в моей жизни, очень взял меня за душу, я им увлечен весь, и, несмотря на то, философские вопросы нынешнюю весну сильно занимают меня. В письме, которое я не послал вам, я писал об этом романе и о том, как он пришел мне невольно и благодаря божественному Пушкину, которого я случайно взял в руки и с новым восторгом перечел всего» – Толстой Л. Н. Письмо Н. Н. Страхову 11 мая 1873.

Но слова и самого писателя, и Софьи Андреевны говорят лишь о внешнем, сюжетном решении романа. Эти свидетельства появления «физической оболочки», «материи» произведения интересны и бесспорны. Но очень важно заметить в этом письме и упоминание «сильно занимающих» Толстого «философских вопросов»!

Очевидно, с ними связано настроение, в которое он погружался всё больше по мере продвижения романа. Во вставке «Записки христианина» из дневника за 1881 год, оно таково: «… Книги этой, как мне говорили, напечатать нельзя. Если я хочу описывать, как дама одна полюбила одного. офицера, это я могу…; если я хочу писать о величии России и воспевать войны, я очень могу; если я хочу доказывать необходимость народности, православия и самодержавия, я очень и очень могу. Если хочу доказывать то, что человек есть животное и что, кроме того, что он ощущает, в жизни ничего нет, я могу; если хочу говорить о духе, начале, основах, об объекте и субъекте, о синтезе, о силе и материи, и, в особенности, так, чтобы никто ничего не мог понять, я могу. Но этой книги, в которой я рассказывал, что я пережил и передумал, я никак не могу и думать печатать в России, как мне сказал один опытный и умный старый редактор в журнале. Он прочел начало моей книги, ему понравилось…. Он поднял руки и воскликнул: "Батюшка! Да за это и журнал мой сожгут, да и меня с ним". – Так я и не печатаю».

Толстой говорит об «Исповеди». Но из реплики очевидно, насколько его переполняют ещё образы романа, да и сама «Исповедь» на деле нечто вроде комментария к проделанной там работе (придётся рассмотреть подробней…).

Итак, замысел «Анны Карениной» в общем виде состоит из картины с разнообразием несчастливых (в том числе, для удовольствия читателей) и теоретико-художественного исследования счастья (для публичной дискуссии). Но…Толстой не ожидал, что «широкой общественности» шифр окажется неподъёмно трудным, а стремление к истине столь слабым…. Вот и получается, что наш знаменитый «любовный» роман только прикидывался чувственной «блондинкой», а оказался… остепенённой «Софьей Ковалевской»!

Нет ли надуманности в таком объяснении истины замысла? И всегда остаётся вопрос художнику – насколько сознательно он сам понимает, что делает? Но всякий, кто предпринимал хоть малейшую попытку создать нечто художественное, знает принципиальную неразрешимость этого вопроса. Художественная мысль работает везде и сразу: коснувшись мазком единичности, она тут же отстраняется от мольберта для восстановления общего впечатления; вихрь мысли, кружась, пронизывает самоё себя и снова перехватывается насильственной логикой. Ком впечатлений всё растёт… и доводится на совершенно субъективных ощущениях врождённого таланта. Единственное, что можно утверждать – из самой дневниковой выписки следует, что сам он хотел именно этого!

К слову, совсем не просто «дожимать» образы в понятия и наоборот. Например, с утра до вечера, по разным поводам, печатно и устно приводится злободневный доселе политический афоризм (в вариантах), приписываемый: то Карамзину, то Вяземскому, то Салтыкову-Щедрину, (и, возможно, который есть у них всех, да и не только их одних): «Жёсткость российских законов возмещается необязательностью их исполнения». Эта фраза стала общим местом всяческой публицистики, но надкусившие этот словесный крендель не отдают себе отчёта, что это лишь половина логической связки. А именно: государство – социальная машина, подразумевающая управление; но разве утверждаемая неработоспособность– «делу венец»? Отнюдь нет: на другом плече рычага – перемалывание глупости верхов жерновами покорёженных судеб народных низов. Они собой удерживают государство, вынужденные наличных решениях выживать в недопустимых обстоятельствах, значит, неоправданной ценой. Государство управляется не в должном месте, это как если бы (переводим обратно в образ) разогнанный пассажирский состав, останавливали по нужде пассажиры, высовывая в разные стороны растопыренные ноги, лаптями упираясь в насыпь. Вместо того чтобы механизмом зажать тормозные колодки. И так же, сгрудившись, толкали бы его вперёд с горки, надрывая сердце…. Это иногда приходится делать общественными манифестациями в самых «цивилизованных» странах, но нигде «перманентное» отсутствие распорядительной головы у верхов, не подают в виде интеллигентной поговорки на завтрак, обед и ужин ежедневно!

Любители геометрии ещё сомневаются…, тогда посередине романа – третья точка, определяющая плоскость, уж теперь-то не свалитесь?

«…Вот к чему! – горячась, заговорил он. – Я думаю, что двигатель всех наших действий есть всё-таки личное счастье». – Толстой Л. Н. «Анна Каренина».

Вот этот свой тезис Левин и должен… доказать или опровергнуть? Кстати, если в первом предложении романа, «счастье» мы понимаем совершенно по-житейски (между тем, счастье есть главная житейская категория, по количеству минут… лет счастья, человек оценивает свою жизнь), то здесь уже – «личное счастье». Случайность или сдвиг значения? Ба-ба-ба! Да ведь это же….

Отцы и дети

А стоило ли вдохновляться такой общей темой, не пресна ли задача? Проверим, например, так: какова тема книги прогрессивных (и поневоле скрыто диссидентствующих) советских писателей-фантастов, которая так же послужила основой сценария для прогрессивнейшего же, на то время, советского кинорежиссёра? Подсказка: ключевая фраза выписана заглавными (!) буквами в романе и оттуда перенесена в киносценарий:

– «… я ничего не могу придумать, кроме этих его слов – СЧАСТЬЕ ДЛЯ ВСЕХ, ДАРОМ, И ПУСТЬ НИКТО НЕ УЙДЕТ ОБИЖЕННЫЙ!» – «Пикник на обочине», Аркадий Стругацкий, Борис Стругацкий.

– «…и последняя мысль моя будет – счастье для всех! Даром! Пусть никто не уйдет обиженным!» – «Сталкер». Аркадий Стругацкий, Борис Стругацкий.

Из этого следует:

– категория «счастье» как тема существует

– тема востребована и через сто лет

– А. и Б. Стругацкие принадлежат традиции русской литературы Заодно проверим, есть ли «за истекший период позитивные подвижки в

трактовке»? Увы! Вопросы бессистемно свалены в кучу: «…Зачем они шли сюда? Чего они хотели?… Но конкретно, какого именно счастья?».

Скорый ответ удручает ещё больше: «… каждый получит своё…А я и так счастлив. Больше мне ничего не надо».

Это и называется – «гуманитарная катастрофа»:

– категория разжалована в частные случаи

– мыслится статично

– понимается грубо-материалистически: «…научатся извлекать из нее счастье…»

– источник не иначе как научно-фантастический

В сравнении, как работает с ней Толстой – поразительное снижение уровня. Осталось только смутное: то ли воспоминание, то ли ощущение некоей метафизики, которой вертят, наподобие мартышкиных очков. А ведь совокупный уровень гуманитарно-естественно-научной подготовки братьев-писателей, возможно, не имеет равных себе по цеху. Это не их вина, это беда поколений, историей отторгнутых от философской свободы. Кто-то будет оспаривать невозможность вхождения в одну и ту же реку дважды? Похоже, что высшая точка развития русских, как «традиционного общества» пройдена безвозвратно. Кто способен драться и в одиночном окопе – время ваше.

По той же причине, до физического ощущения провала, диссонирует воплощение этой идеи в «Сталкере» Тарковского. Художественная форма литературного оригинала задаёт принципиально больше действия. И качество смыслового вывода должно было обеспечиваться количеством сценарных эпизодов-приключений в «экспериментальной зоне». Но… сценарий не один раз переписывался, а плёнка неоднократно переснималась.

Пожалуй, соображение, что режиссёр, окончательно выбрал иное, верно: «Тема Иисуса, его жизненного деяния, – как пример самопожертвования и пример отношения Учителя и его учеников», «…самопожертвования к которому призван человек».⁶³

Очевидно, что причина перемены темы, качественного уменьшения предполагавшегося объёма действия – в нехватке смысловой ёмкости текста, не родившихся философских мышления и речи, что сбило планку возможной высоты. Режиссёр был вынужден переделывать сценарий на ходу.

А вот его же «Солярис» философ Станислав Лем обеспечил своим речевым содержанием с избытком и всё получилось.

Так неужели литература братьев Стругацких ничтожна по значению?! Ни в коем случае. Но природа их «совместного» таланта совершенно иная, чем представляется на «невооружённый» взгляд.

В отечественной литературе они особенным образом представили

приключение – не как условие повествования (впрочем, и это редкость для более описательной русской манеры), а как метод выявления и характеров и самое цель. Цель действия, как смысл – почти ничто, движение – всё! Их сюжеты просятся в «кинокамерный» жанр своеобразного «action»'a, но режиссёры пока ошибаются, не понимая необходимой точки художественного приложения своих средств. Но раз нет запоминающихся выводов, откуда же берётся ощущение «ума» от этой очень кинематографичной прозы?

Банальностей не существует, вернее, они-то уж точно – пошлые мысли субъективного ума ленивого к сущностям.

Пройдём вратами художественно-мифологическими: всем искусствам и наукам покровительствуют богини-сёстры. Все девять муз – дочери титаниды Мнемосйны, богини, олицетворяющей память. Здесь сходятся, а, точнее, ещё не разошлись науки, искусства и сама философия. А в слове «музыка» слышится детский смех ещё вместе играющих девчонок. В слове «музы» – «замышляющие» или «мыслящие», есть оттенок смысла не замеченный отчётливо греками, и до сих пор смутный в обыденных рассуждениях.