Текст книги "До свидания, Сима"

Глава третья
Стояние Марии Египетской

1

Первый сумасшедший старик на этой аллее попался мне, когда я еще был очкариком. Тогда я еще не читал «Властелина колец» и не заподозрил старика в магии. Я слонялся в парке под старыми тополями, а дед кормил голубей возле скамейки. В жизни много встречаешь таких стариков, но этот запомнился мне как-то особенно. Мне понравилось смотреть, как он кормит птиц. За кованой оградой парка шумели автомобили и звенели трамваи, мимо шли пешеходы, небо темно отражалось в голубых зеркалах луж, а дед все стоял и, не обращая ни на что внимания, задумчиво кормил голубей. Над ним, прыгая с ветки на ветку и расправляя крылья, возмущенно кричали вороны. Иногда дед вздыхал, тер шершавую щеку и что-то говорил себе под нос. Птиц вокруг было очень много, и мне казалось, что старику это занятие доставляет несказанное удовольствие.

– А зачем вы их кормите? – спросил я, подкравшись сзади.

Старик обернулся и окинул меня неприветливым взглядом.

– А тебе какое дело? – отозвался он. – Иди, парень, отсюда. Найди себе какую-нибудь ерунду и займись ею. Нечего тут шататься, нечего!

Я немного растерялся, но потом нашелся и упрямо повторил:

– Вы любите кормить голубей?

– Я не люблю кормить голубей, – сухо буркнул он, отвернулся, но потом передумал и объяснил: – Не люблю. Меня это утруждает. Но если я их не покормлю, мне бывает очень совестно. Просто мука, как совестно. – Он сморщился и вздохнул. – Они ведь могут на меня страшно обидеться. Соберутся здесь, а меня нет. Ох, что тогда начнется.

– А что тогда начнется?

Дед сначала растерялся, запыхтел, потом свел косматые брови и рассердился:

– Иди, парень, отсюда. Кому говорят, нечего тут шататься!

– А может быть, я с вами покормлю?

– Со мной? – вновь смутился старик, недовольно хмыкнув, пожал плечом и протянул мне горсть корма. – Ну покорми.

Я подставил обе ладони, и на них высыпалась целая гора крупы. Тут же меня всего облепили голуби, и мне стало даже страшновато. Они сидели у меня на руках, гулькая, толкались под ногами, били меня по щекам крыльями, царапали мои руки неприятными коготками. Мне было страшно и весело одновременно.

– Все! Все! Пошли отсюда, – внезапно начал распугивать голубей старик.

Крылья оглушительно зашумели, я зажмурился и вжал голову в плечи.

– Почему вы это сделали? – спросил я, когда птицы рассеялись.

– Не люблю суеты, – коротко отозвался тот.

– А зачем кормите?

Старик тоскливо оглянулся.

– Зачем? – настойчиво повторил я.

– Я болен очень редкой болезнью.

– Да? – удивился я.

– Да, – невесело подтвердил дед.

– А какой?

– Называется – голубиный сон. Каждую ночь я вижу сон одного из этих голубей. Я не знаю, какого точно. Но знаю, что он здесь. Потому что в каждом сне голубь видит меня. Этот голубь меня боготворит. Он радуется моему появлению, как ребенок радуется возвращению матери. И знаешь, что самое страшное?

– Что?

Старик торжественно выкатил глаза и ответил:

– А то, что мысли его в тысячу раз превосходят мои собственные.

Я стоял и смотрел на него в изумлении. При этом как со стороны я вижу теперь себя, удивленно моргающего очкарика с приоткрытым ртом, где недостает одного переднего зуба.

На второго безумного старика я наткнулся на этой же аллее сегодня днем, возвращаясь из школы. Мне вообще везет на всяких ненормальных людей. Старики почему-то любили этот парк. С одной стороны здесь гремят трамваи, а с другой несутся машины и проползают, натужно воя и кудахча, троллейбусы. Почему они его любят? Наверное, потому что ощущают себя тут в центре жизни.

Я прошел мимо застекленного цветочного киоска, держа руки в карманах, и двинулся мимо скамеек.

– Молодой человек, постойте! – окликнул меня немолодой голос, возбужденный и совсем незнакомый.

Я обернулся. Передо мной стоял чем-то напуганный толстенький пожилой человек в обнимку со старым портфелем.

– Меня зовут Александр Михайлович Токарев, – с ходу представился он. – Я старший преподаватель. Вы должны мне помочь!

Я смотрел на него снизу, он был невысок, но все равно раза в полтора меня выше.

– Вы должны мне помочь! – повторил он с надеждой.

– А чем это я могу вам помочь? – холодно поинтересовался я.

– Возьмите мой портфель и сохраните его.

И тут он всучил мне свой рыжий растрескавшийся маленький саквояж с бронзовой бляхой-застежкой.

– Ну спасибо! – усмехнулся я. – А что там?

– Лучше бы вам этого не знать, – выпучил старичок маленькие мутные глаза. – Сохраните его. Это вопрос будущего всего человечества!

Неожиданно старик метнулся в сторону, перевалился через грязную снежную насыпь и начал пробираться сугробом к трамвайным путям.

– Эй, вы! – окликнул я его. – Постойте!

Но старик и не думал оборачиваться. Он выскочил на проезжую часть и, прихрамывая, побежал в переулок за трамвайными путями.

– Бывают же психи, – промолвил я и сел на лавочку, жестко холодившую зад.

«Блин, – подумал я, – а если он краденый? Повяжут меня, потом доказывай, что дед всучил, просил сохранить для всего человечества».

Я поставил саквояжик на колени, нажал на плоскую бронзовую кнопку и откинул его мягкую кожаную крышку. Внутри была кипа трухлявых бумаг, какая-то пожелтевшая брошюра о детстве Леонида Ильича Брежнева и еще что-то. Я широко распахнул портфель, как львиную пасть, чтобы в него попал свет, и заглянул внутрь. На дне лежал металлический кокон. Я вытащил его. На ощупь увесистая болванка оказалась шершавой. На ней был белый налет, какой отчищают «Кометом» или «Доместосом» в рекламах чистящих средств, и первым делом я решил, что это какой-то кусок сантехники. Но потом подумал, что это вряд ли, так как предмет был абсолютно герметичен. Никакого отверстия, резьбы или, упаси боже, чеки у него не было. Я уронил тяжелую штуку обратно на дно портфеля, причем она крепко ударила меня по коленке, защелкнул крышку, посмотрел на часы и побрел на Белое озеро, где мы договорились встретиться с Никиткой Базановым.

– Здорово.

– Привет.

Обменялись мы рукопожатиями.

– Что это у тебя за сумка такая? – спрашивает он.

– Дед какой-то дал, сказал, что она спасет человечество.

– А что там внутри? – поинтересовался Никита, кусая от любопытства нижнюю губу.

– Какие-то бумаги и еще кое-что, – я открыл портфель и вытащил из него кокон.

– Что это?

– Судьба человечества, – пожал я плечами.

– И что ты собираешься с этим делать?

– Не знаю. Можно это распилить, а можно в озеро бросить.

– Давай распилим! – загорелся Никитка.

Я пожал плечами, и мы пошли к нам на чердак пилить кокон.

– Как ты думаешь, что это? – весь уже потный, спросил я, вставляя в рамку третье лезвие по металлу.

– Не знаю, – немного напуганно сказал Никитка. – Скорее всего, черный ящик НЛО или Гитлерово личное… яйцо!

– Яйцо было у Кощея Бессмертного, – заметил я.

– Может быть, там генетический код?

– Сейчас посмотрим, – хищно сказал я и приступил к новому натиску.

Пот капал у меня с кончика носа, однако зажатое в столярных тисках «яйцо фюрера» даже чуть-чуть не поддавалось. Не получалось сделать запил, лобзик ерзал, противно скрипел и соскальзывал, снимая налет и до серебристого блеска полируя поверхность загадочного предмета.

– Если эта хрень инопланетная, то пусть сами прилетают и пилят ее!

Остервенев от злости и усталости, я высвободил кокон из тисков и с размаху швырнул его через весь чердак. Увесистая штука угодила в пустые бутылки, составленные в темном углу, и там все с грохотом и звоном повалилось. Одна бутылка-беженка, слегка заворачивая и гулко подвывая, выкатилась нам под ноги, остановилась, и все успокоилось.

2

Что же это со мной? Почему же это со мной происходит?

Я, озадаченный и изможденный, лежу на ее постели в ее маленькой осиротелой комнате. На груди у меня возлежит носок. Страсть заставила меня не только кропотливо обыскать и перенюхать все ее шкафчики, но и сойтись с ее беднягой носком. Какой же я извращенец! Возможно, даже гомосексуалист. В какие же глубины похоти обрушился я, злосчастный? Как же мне дальше жить? Отныне я один из тех потных, униженных, вечно прячущихся чужаков, обитателей общественных туалетов, бинтом приматывающих к ноге свое одержимое извивающееся вожделение. Уже приобщаясь к этой неприятной и мрачной судьбе, я с усердием избавляющегося от улик маньяка как следует запрятал преступно использованный мною предмет гардероба покойницы.

– Я беременна.

– Расскажи мне об этом все!

– О чем?

– О том, как это делается и зачем.

– А ты действительно этого хочешь?

– Да! – сказал я и открыл лежавшую на Симином столе книгу.

– Если ты действительно этого хочешь, тогда я начну, пожалуй, издалека.

Когда-то на земле жили люди, которые были наполовину женщинами, а наполовину мужчинами, потому что раньше наша природа была не такой, как теперь, а совсем другой. Тело у всех было округлое, спина не отличалась от груди, рук было четыре, ног столько же, сколько рук, и у каждого на круглой шее два лица, совершенно одинаковых. Передвигался такой человек либо прямо, во весь рост, либо, если торопился, шел колесом на восьми конечностях. Некоторые из них состояли только из женских половинок, некоторые только из мужских, а некоторые из одной мужской и одной женской. Но однажды боги разделили их для того, чтобы усмирить их гордость и увеличить число. И вот когда тела были разделены пополам, каждая половина с вожделением устремилась к другой своей половине, они обнимались, сплетались и, страстно желая срастись, умирали от голода и вообще от бездействия, потому что ничего не хотели делать порознь. И если одна половина умирала, то оставшаяся в живых выискивала себе любую другую половину и сплеталась с ней. Так они погибали. Но Зевс пожалел их и дал им возможность, совокупляясь, получать радость, рождать детей и продолжать род. Но если раньше люди состояли только из мужских половинок, то между ними все равно достигалось удовлетворение от соития, после чего они могли бы передохнуть, взяться за дела и позаботится о других своих нуждах.

Итак, каждый из нас половинка человека, рассеченного на две камбалоподобные части, и поэтому каждый ищет всегда соответствующую ему половину. Мужчины, представляющие собой одну из частей того двуполого прежде существа, охочи до женщин, и блудодеи в большинстве своем принадлежат именно к этой породе, а женщины такого происхождения падки до мужчин и распутны. Женщины же, представляющие собой половинку прежней женщины, к мужчинам не очень расположены, их больше привлекают женщины, и лесбиянки принадлежат именно к ним. Зато мужчин, представляющих собой половинку прежнего мужчины, влечет ко всему мужскому: уже в детстве, будучи дольками существа мужского пола, они любят мужчин, и им нравится лежать и обниматься с мужчинами. Это самые лучшие из мальчиков и из юношей, ибо они от природы самые мужественные. Некоторые, правда, называют их бесстыдными, но это заблуждение: ведут они себя так не по своему бесстыдству, а по своей смелости, мужественности и храбрости, из пристрастия к собственному подобию. Тому есть убедительное доказательство: в зрелости только такие мужчины обращаются к государственной деятельности.

Я закрыл книгу и посмотрел на себя в зеркало с ужасом. Неужели я один из них? Ведь я иногда мечтал стать президентом или хотя бы мэром города. А вот теперь меня больше влечет к носкам, нежели к одноклассницам. Отныне все мне известно и неизбежно! И я мужественно смотрю правде в глаза. Педераст я. О люди! Или: о боги! За что мне этот жребий?

На черной обложке золотилось глубоко впечатанное: «Платон».

– Ба, а что сделать, чтобы не быть таким, как здесь написано?

– Пойдем со мной в церковь, – пролистнув книгу, ответила бабушка. – Будет Стояние Марии Египетской. Послушаешь и все поймешь.

Наша бабушка не была такой религиозной, как мама, ни с кем не спорила о том, как надо верить, не боялась сглазов и католиков, но зато постилась и ходила в церковь не только по праздникам, но и каждую субботу-воскресенье. Когда я был совсем маленьким, то она всегда меня брала с собой, и мне даже, помню, нравилось, а потом как-то внезапно все это опротивело, и я начал отказываться. Когда Сима узнала, что я хожу в храм, то обозвала боговерующим. После этого я старался даже не смотреть на церковь в окне нашей Большой комнаты.

А в те грустные дни, когда я перебрался к бабушке, я вновь начал ходить с ней на длиннющие службы, притом чуть ли не ежедневно, так как шел Великий пост, а в это время полагается ходить ежедневно. Службы были очень длинные, темные, а песнопения однообразные и заунывные. Мне казалось, что я целый день провожу среди икон и старушек, весь окутанный дымом кадила и со всех сторон осененный крестным знамением.

В полумраке собора под многооконным куполом застыл хоровод святых, подпирающий чашеобразный блеклый расписной свод с изображением седовласого Бога Отца с треугольным золотым нимбом. Сквозь цветные стекла окон льется из-под купола необыкновенный свет, наискосок перечеркивая темные изображения святых. В подвижных розовых, фиолетовых и желтых лучах извивается косматый кадильный дым. Отблески этих лучей мерцают на золоченых завитушках иконостаса. Врата то многозначительно отворяются, то так же многозначительно затворяются. Священник выходит на невысокую мраморную сцену и, вознося руки, молится и низко кланяется, припадая и касаясь лбом ковра, «Господи и Владыко живота моего!» – восклицает он, словно напуганный. Одновременно с ним, пыхтя и пощелкивая суставами, падают в поклонах прихожане во мраке. Хор бледноликих женщин тоненько поет вокруг тумбы с нотами под яркой лампочкой, в остальном храме мрак, огоньки свечей мерцают и потрескивают, темные старушки подходят к высоким подсвечникам и выковыривают догоревшие свечи.

Я стою, ничего не понимая, крещусь как все, и кланяюсь в какой-то полудреме, и думаю о Симпсонах и о том, что совершаю что-то великое и богоугодное.

– Посмотрите, отец Александр, как он усердно молится, – отстояв очередь, подвела меня бабушка к темной, но блестящей громадине настоятеля в углу храма. – Возьмите его в алтарь.

– Да он же хулиган! – испуганно возмутился священник. – По нему сразу видно – разбойник.

– Мой мальчик? Да он мухи не обидит!

– Обижать, может, не обидит и даже, наверное, не убьет, – приглядевшись, согласился прозорливый старик. – Но без крыльев побегать пустит.

Потом потный Дед Мороз загреб меня ручищей под свой узкий расшитый золотом фартук, и я, сам того не ожидая, оказался на исповеди.

– Исповедь, святое таинство, – зашептал священник, словно в шалаше. – Если покаешься при мне в грехах, то бог простит тебя, а если что-нибудь скроешь от бога, то все грехи твои только усугубятся и тогда уже спастись будет очень сложно. Говори, какие грехи совершал.

Молчу. Слово вымолвить не могу.

– Ну, совершал или не совершал?

– Совершал, – выдавил я.

– Какие?

– Страшные.

– А именно?

– Стыдно.

– А ты не стыдись. Говори. Что теперь поделаешь…

– Я извращенец.

– Как это так? – встрепенулся священник, нахмурился и с христианской непосредственностью пукнул. Этот обмен неожиданностями чудотворно раскрепостил меня как исповедника.

– Я же говорю, стыдно, – подтвердил я, поймав его на изумлении.

– А что за извращение? – поинтересовался он, как-то неловко переминаясь на ногах.

– Вы такого еще не слыхали.

– Слушай, я вот тут двадцать пять лет стою и такое слыхал, что тебе и в голову прийти не может. Так что хватит, говори или оставайся навсегда грешником.

– Я покаюсь в этом только перед смертью.

– А откуда тебе известно, когда ты умрешь? Может, тебя по дороге домой трамвай переедет. И что тогда?

– Тогда унесу эту тайну с собой в могилу.

– Грехи в могилах не остаются, они за тобой в ад потянутся.

– В ад?

– А ты думал! Ты когда-нибудь слышал, чтобы извращенцы Царство Божие наследовали?

– Нет.

– Вот и я не слышал. Так что говори давай.

– Не могу.

– А еще в алтарь собрался. Алтарь это самое святое место на земле. Почти что Царство Небесное. Туда без покаяния и входить-то нельзя. Вот если скажешь и покаешься, бог тебя сейчас же полностью очистит от всей скверны, и ты снова будешь с чистой совестью.

– И в алтарь можно будет?

– Говори давай!

– Я согрешил с носком.

– Как это?

– Ну, я же не могу вам здесь это показать.

– Ну ты даешь. А почему именно с носком, а не с шапкой или утюгом?

– Вы что, с ума сошли! – шепотом возмутился я. – Как можно согрешить с утюгом? Ну, короче, я вам сказал, теперь давайте отпускайте мне грехи.

– А ты не врешь? Может, у тебя есть еще какие-нибудь более тяжкие грехи?

– Я других не помню, но тяжелее этого точно нет.

– Ты уверен?

– Абсолютно.

– Ну смотри, если соврал или утаил чего, тогда будет еще хуже, чем до исповеди.

И тут он вылез из-под фартука, выпрямился надо мной и положил ручищи мне на голову.

– Подождите! – пискнул я.

– Ну что еще?

– Я компас в школе украл.

– Ну-у?! – изумился он. – Придется вернуть.

– Не могу. Стыдно.

– Тогда я твои грехи отпустить не могу.

– А можно я его тайно подброшу?

– Вот это можно, – повеселел священник. – Тайно взял, тайно вернул. Еще что-нибудь вспомнил?

– Нет, больше ничего.

– Тогда молись, чтобы господь простил тебя.

Отпустив мне все грехи и превратив меня снова в нормального пацана, он дал мне поцеловать крест и провел через небольшую украшенную иконой дверь, за которой мне открылось странное во всех отношениях царство.

Какая-то колдовская лаборатория. Атмосфера затаенная. Все из бронзы, меди или зеркального золота. Кругом дворцовая старина. Никто на мое появление внимания не обратил, только мальчик старше меня в черном фартуке, стоявший лицом к открытому стенному шкафу, на мгновение обернулся и бросил на меня недобрый взгляд.

– Вот это алтарь – святая святых церкви, – объявил мне священник. – Нужно относиться к этому месту со страхом и благоговением.

Меня сразу же охватили страх и благоговение. Если б я раньше знал, что здесь творится! Я думал, что здесь совсем по-другому.

По длинному странно обставленному помещению высотой с трехэтажный дом сновали с книгами священнослужители в поблескивающих длинных одеждах. Откуда-то сверху доносилось быстрое, но жалобное пение женского хора, на трех высоких украшенных парчовыми скатертями постаментах возвышались стеклянные пирамиды с серебряными куполами. За постаментами поблескивали синие лампады, установленные на ветвистых подсвечниках. Мягкое сочетание таинственных жужжаний мерно заполняло и растворялось в необычном пространстве. Пухлый священник натягивал широкий рукав рясы на решетку высокого стоявшего на полу вентилятора, отчего пышные одежды на нем надувались и трепетали, как колпак тряпичного флюгера. Розовое потное лицо батюшки выражало блаженство.

– Что, отец Илия, одухотворяетесь? – спросил его настоятель.

– Одухотворяемся, батюшка, – смиренно кивая, ответил тот.

– Иди-ка вон к Мише, – наклонился ко мне настоятель и указал на парня у стенного шкафа, – он тебе объяснит, что тут да как. – И обратился к священнику: – Пусти-ка, отец Илья, мне тоже уже требуется одухотвориться. Уф, как хорошо! Ну и жара у нас…

Мальчика в фартуке подозвал к себе настоятель, а я подошел к стенному шкафу и заглянул в его нутро. О, это была большая вделанная в стену сказочная шкатулка. Какая-то игрушечная модель ада. Ни один чердачный сундук не сравнится с этим церковным кладезем. Какие сокровища здесь только не таились. По закопченным стенкам метались багровые отблески. На крючках, поблескивая, висели драгоценные, искусно сделанные бронзовые и серебряные кадила, в одном из них, пульсируя, как оголенное сердце, теплился раскаленный светящийся уголь, объятый мраком. Его раздувал небольшой установленный в отдушине вытяжной вентилятор. Он-то и служил вместе с большим вентилятором на полу источником таинственного жужжания. Еще здесь были пачки с различными видами угля, коробки с разноцветным ладаном, множество испачканных в воске и саже приспособлений, похожих на хирургические инструменты. Мало того, под всем этим были еще выдвижные ящики, в которых наверняка скрывалось еще больше различных восхитительных мало известных за церковными стенами сокровищ.

Мальчик в фартуке, заметив мое любопытство, ревниво сдвинул брови и показал мне зажатые у него в руке щипцы.

– Здесь ничего нельзя трогать, – неприветливо сказал он. – Все это священно и требует к себе особенного духовного подхода. Даже эти щипцы священны. Если их вынести из алтаря, то могут произойти египетские беды.

– Какие это? – с ужасом спросил я.

– Самые разные, – ответил начальник шкафа. – В том числе огненные и кровосмесительные катастрофы. Знаешь, из-за чего случилась революция?

– Нет. А из-за чего?

– Из-за того, что Сталин украл в детстве из алтаря свечной огарок. Вот такой, – предъявил он мне маленькую, но до чего же опасную почерневшую свечечку. – Понюхай, чем пахнет?

– Гарью, – ответил я, внимательно прислушиваясь к ароматическим оттенкам, – и медом.

– Вот именно, – шепнул мальчик. – Если будешь вести себя хорошо и меня слушаться, то служба в алтаре будет для тебя медом, а если плохо…

– Чего вы там болтаете! – раздраженно прикрикнул на нас молодой священник, стоявший перед покрытым фиолетовой скатертью столом-монументом. – А ну, разойдитесь в разные стороны.

– Просто отец Александр сказал мне ему втолковать, – обиженно ответил мальчик священнику.

– Втолковал?

– Почти.

– Ну вот и хорошо. А теперь стойте смирно и молитесь, иначе быстро у меня все отсюда повылетаете.

Мальчик еще сильнее насупился, отвернулся в шкаф и начал что-то там шумно ковырять и перекладывать.

Я, наверное, больше часа простоял, крестясь и покачиваясь у стены, и до того задумался, что совсем отвлекся от службы. Я все думал о том, куда теперь угодит моя благоверная тетушка. Вообще она не очень проявляла себя в праведных делах. Прямо скажем, как-то чаще случалось заставать ее за совсем неправедными. Мало того, она еще и соблазняла меня. Да-да, соблазняла. Бывало, выйдет из ванной в одном полотенце вокруг туловища, зыркнет на меня через плечо и убежит на носочках, хихикая. Короче говоря, известно, куда пошла. Сейчас где-нибудь с чертями вместе хохочет над беднягами в котлах. Хотя кто знает, разное случается. Вот взять, например, случай с тем покаявшимся разбойником на кресте, ведь он, наверное, был не лучше нашей Серафимы, а в самый последний момент раскаялся и попал в Царство Небесное. Правда, Сима вслух тогда, кажется, не каялась. Но вы знаете, сколько человек может не дышать под водой? Минут десять или даже больше. Короче, у нее была еще масса времени все переосмыслить. Она, наверное, раз двадцать передумала, прежде чем у нее кислород в мозгах закончился. Так что все это большой-большой вопрос. И можно смело молиться ей. Если у кого-нибудь во время молитвы произойдет какое-нибудь чудо, то ее причислят к лику святых.

– Эй ты, новенький, уснул, что ли! – толкнул меня в плечо высокий незнакомый пономарь. – Не видишь, все идут слушать.

Я вышел за ним в боковые двери иконостаса и затесался в хор. Посередине храма стоял окруженный толпой прихожан священник. Перед ним была подставка для чтения стоя, и он о чем-то медленно и витиевато рассуждал. Потом закончил, сказав «аминь», и трижды пропел вместе с хором короткое песнопение. Свет в храме притушили, священнику подали свечку, и он начал читать житие Марии Египетской.

3

Суть жития была в том, что когда-то в одном монастыре на берегу реки Иордан жили монахи. И была у них традиция, что каждой зимой перед Новым годом они собирались в бане… Нет! Постойте. Это, кажется, было где-то в другом месте. Там было совсем по-другому. У монахов был обычай на время Великого поста уходить из монастыря в пустыню и там проводить время в одиночестве, питаясь тем, что под руку попадется. И вот был среди них монах Зосима. Старец был очень святой и считал, что никто его уже не может научить быть святей. Но вот как-то раз, когда он пошел странствовать по пустыне на время Великого поста, он забрел очень-очень далеко, туда, куда обычно монахи не забредали, и там, среди песков и жухлых пучков травы, он увидел очень загорелого, почти дикого человека. Личность была исхудалая, голая, вся изжаренная солнцем и на вид очень слабая. Старец Зосима обрадовался неожиданной встрече. Ведь он уже много дней не разговаривал с людьми и стосковался по общению. Поэтому он очень хотел поговорить с отшельником и попросить рассказать ему о себе. Но голый человек, как только увидел его, бросился наутек. Старец побежал за ним и начал кричать ему вслед и просить остановиться, но тот все убегал и убегал. Наконец старик выбился из сил и прекратил погоню. И вдруг он увидел, что странный отшельник тоже остановился и стоит от него вдалеке. Тогда Зосима начал просить его не убегать больше и рассказать о своей судьбе. И тут отшельник говорит буквально следующее: «Увы, святой старец Зосима, я не могу подойти к тебе, так как я женщина, а тебе как монаху нельзя смотреть на голую женщину. Но если ты дашь мне чем прикрыться, я согласна поговорить с тобой». Тогда старец Зосима отколол такую штуку: взял и оторвал нижнюю половину своей рясы, так чтобы только самому не оказаться совсем без прикрытия. Этот кусок он дал женщине, и она сделала из него себе повязку. Только они подошли друг к другу, как начало происходить что-то странное. Она упала к его ногам, и он тоже упал перед ней на колени. Она начала просить его о молитве, и он тоже начал, перебивая, просить ее о молитве. Тут она начала требовать благословения, и старец Зосима начал требовать у нее того же… И так далее, и так далее. Так они и препирались часа два, пока у обоих терпение не лопнуло. А было это потому, что оба считали себя недостойными и каждый считал другого выше себя. В конце концов они встали, и отшельница сказала: «Ты, Зосима, священник. Тебе и давать благословение». «Ну что ж, так и быть», – согласился старец и благословил женщину. «А теперь расскажи мне о себе», – с облегчением сказал старик. Но та ему ответила: «Боюсь, это будет не очень-то веселая история, так как я ужасная грешница». Но старец Зосима упал на колени и начал ее упрашивать. Тогда женщина сказала, что расскажет только потому, что ей положено послушание. И вот она начала рассказывать, как давным– давно жила с родителями в Египте, но когда ей исполнилось двенадцать лет, убежала из дому. И тут такое началось! Короче, она стала заниматься не просто проституцией, а еще хуже. Потому что она даже деньги не всегда брала за это, только чтобы иметь как можно больше половых сношений. Она вообще считала, что жить стоит только ради этого. Конечно же, она была красавицей, такой же, как наша Сима, только волосы и глаза у нее были черные. Мужики на нее летели как мухи на мед. Так вот, она целых семнадцать лет только и занималась тем, что искала возможности переспать как можно с большим количеством мужчин. И вот как-то раз на берегу моря она увидела целую толпу мужиков, которые спешили на корабль. Тогда она остановила одного из прохожих и спросила, куда торопятся эти люди. Прохожий ответил, что они хотят плыть в Иерусалим на праздник в честь Креста Христова. Тогда она спросила, может ли она тоже поплыть. Он ей сказал, что если у нее есть деньги на проезд и еду, то она, конечно, может с ними плыть. На что девушка ответила буквально следующее: «Правду сказать, братишка, у меня нет ни того, ни другого, но я все равно поплыву, так как легко соблазню их всех и расплачусь с ними своим телом». Юноша рассмеялся и ушел, а она побежала к кораблю и затесалась в толпу ловких парней, помогавших загружать корабль. «Возьмите меня с собой, разве такая женщина, как я, может оказаться бесполезной для такого большого числа мужчин?» Юноши рассмеялись, глядя, какая она привлекательная и раскрепощенная, обрадовались и, недолго думая, взяли ее с собой. Не знаю, трудно вам или нетрудно представить, что происходило в пути, но думаю, что правильнее будет не представлять. Короче говоря, когда она добралась до Иерусалима, то и там устроила то же самое, а то и еще хуже, чем на корабле. Настоящий бордель!

Старец Зосима был настолько сердечным человеком, что не только не злился на женщину, что она рассказывает ему такие гадости, но и искренне ее жалел, так как понимал, что ей пришлось потом горько за все раскаяться. И вот как-то раз она по привычке бродила по улицам города, ища себе новую жертву среди паломников, и вдруг снова увидела кучу народа, стремившегося в храм на поклонение тому самому Кресту, на котором был распят Христос. Она обрадовалась новому поводу затесаться к мужчинам и пошла вместе с ними в храм. А возле дверей церкви была страшная толкучка, так как всем очень хотелось пробраться внутрь. И вот когда все проталкивались туда и невольно наступали друг другу на ноги, девушка веселилась и специально ради смеха пихала людей и толкалась локтями. Ну вылитая Сима! И вот когда она уже была на пороге храма, она вдруг заметила, что у нее не получается в него войти. Все, кто был рядом, входили, а ее словно не впускает какая-то невидимая сила. Тогда она вырвалась из толпы, передохнула на дворе и с новой силой ломанулась к дверям, но и в этот раз она словно в стену уперлась и у нее одной не получалось войти. И тут она поняла, что это из-за того, какая она великая грешница. Она почувствовала себя такой недостойной и тут же осознала, какие омерзительные поступки совершала всю свою жизнь. И тут ей стало так больно и страшно, что она разрыдалась и убежала в угол двора и стала там рыдать и просить о прощении. И тут она увидела над собой икону Божьей Матери и стала молиться ей и обещать, что если она вымолит у бога для нее прощение, то она до конца жизни будет исполнять все ее повеления. И вот тогда она перекрестилась и пошла в храм, и у нее не только получилось войти в него, но словно ее кто-то подхватил и пронес через толпу народа к тому самому месту, где лежал святой Крест. И тут она поняла, что с ней произошло настоящее чудо и что она теперь по гроб жизни обязана Божьей Матери, выбежала из храма, упала на колени перед иконой и разрыдалась, благодаря и обещая выполнять теперь все-все-все, что только Святая Мария ни скажет. И когда она просила, чтобы Матерь Божья дала ей свое повеление, она услышала, как кто-то сказал вдалеке: «Встань, перейди реку Иордан и обретешь великое успокоение». Она вскочила и с плачем побежала в сторону реки. Навстречу ей попался добрый мужчина, который сунул ей немного денег и сказал, чтобы она так не расстраивалась. На эти деньги она купила три хлеба и половину одного съела перед тем, как переправится через реку. И вот с тех пор она уже семнадцать лет скитается по пустыне, вымаливая у бога прощение. За это время одежды на ней совершенно износились, и она осталась голая под палящим солнцем и холодными ночными заморозками. Но и там грех не оставлял ее, до того он въелся за эти долгие годы распутства. Она страшно тосковала по разврату и красному вину, которое часто употребляла со своими мужчинами. Мало того, она еще любила петь различные похабные песенки, и эти песенки все эти годы лезли ей в голову, и бывало, ночи напролет она боролась только с тем, чтобы не начать их распевать на всю пустыню. Ах, бедная моя Симочка. Где ты сейчас поешь свои дурацкие песенки?