Текст книги "Амур. Лицом к лицу. Ближние соседи"

Раненых казаков, Соломина и Устюжанина, принесли в сторожку в темноте, остерегаясь лишних глаз. На станции было пусто: служащие ушли с отступившими русскими войсками, китайский вспомогательный персонал разбежался, а японцев выбила группа Мищенко.

Казалось бы, чего опасаться, однако Павел Иванович принял все меры предосторожности. Он хотел оставить с Марьяной ещё одного казака, но она резко воспротивилась:

– В рейде каждый человек на счету, а нас тут и так трое. Винтовки-то они держать смогут – не стрелять, так хотя бы перезаряжать. А со стрельбой я управлюсь. Вы, главное, не забудьте за нами вернуться.

– Мы вернёмся, – твёрдо сказал Павел Иванович. – Обещаю.

Мог бы и не обещать: Марьяна и так знала, что он разнесёт всё в пух и прах, чтобы снова быть с ней. Он был её рыцарем, но не защитником, нет. Она была с ним на равных, потому и ушла от Семёна к нему. Три года жизни с Ваграновым показали, что Семён – прекрасный человек во всех отношениях, добрый, заботливый, любящий, но Марьяна постоянно чувствовала своё волевое превосходство над ним, это угнетало Семёна, но её – ещё больше. А с Павлом она свободна, и это для неё является главным.

Два дня и две ночи прошли спокойно. Японцы на станцию вернулись, но к сторожке никто не приближался. Раненые шли на поправку, уже могли дежурить поочерёдно, давая Марьяне передохнуть, и она наконец-то отоспалась. Беспокоило полное отсутствие сведений о происходящем за пределами сторожки, но тут уж, как говорится, ничего не попишешь.

Марьяна во время своего дежурства наблюдала в бинокль за тем, что делается на станции, – это в одну сторону, и что на реке – в другую. Условия для наблюдений сильно различались: если со стороны станции сторожка была неплохо укрыта разросшимся кустарником, то с реки она просматривалась полностью. Река – приток Ляохэ – была достаточно полноводна, чтобы пропускать маломерные суда, даже небольшие пароходы. В этом Марьяна убедилась уже на третий день, когда мимо пробежал паровой катер с военной командой на борту, что не на шутку её встревожило. И не напрасно.

Раненые уже встали на ноги и начали выходить по нужде. Отхожее место имелось и в сторожке, но казаки не хотели лишний раз смущать молодую женщину и продирались сквозь кусты куда подальше. Вот и напродирались.

Марьяна услышала выстрел и рванулась было к дверям, но Гаврила Устюжанин заступил ей дорогу.

– Бери винтарь, – хрипло сказал он. – Ерошка обосрался. Продадим себя подороже.

Марьяна осторожно выглянула в окно, выходящее на реку. Так и есть! К берегу подходил военный катер, его борта ощетинились ружьями со штыками. На мостике стоял молодой офицер с биноклем.

Что-то заскреблось в наружную дверь. Она приоткрылась, и в щель вполз Ерофей Соломин. Голова его была в крови, живот – в грязи.

Устюжанин за шкирку втащил его внутрь. Первый вопрос был:

– Стрелять сможешь?

– А куды ж я денусь? – неожиданно хохотнул Ерофей. – Поцалуев не дождутся.

– Куда тебя ранили? – спросила Марьяна, клацая затвором карабина и раскладывая поудобней боеприпас.

– Да так, царапнули по башке. Стрелок, видать, так себе. Я же весь на виду сидел. Гляжу: с подберега катер выползает, на малом ходу. Токо успел штаны подтянуть, меня и шваркнуло. Ажно отбросило. Вот и пополз по-пластунски. Они меня больше и не видали.

– Сейчас пристанут – разглядят, – хмыкнул Гаврила.

Он уже сидел у раскрытого окна с винтовкой наизготовку. Стол пододвинул поближе, патроны разложил.

– Не пристанут, – осклабился Ерофей. – Вода ночью спа́ла, а там крути€к открылся, и глина в ём мокра́, склизка́…

– А чё ты лыбишься-то, чё лыбишься? Тут не пристанут, так другое место найдут и от станции прищучат. Бежать-то некуда. Да и не с нашими ногами шкандылять. Готовься, Ероха, к последнему бою. Надевай чистое…

Гаврила не успел договорить. Послышалась гортанная команда, и залп десятка (а может, и больше) ружей разнёс в щепки дверь сторожки. Марьяна едва успела отпрыгнуть в угол и затаиться, присев на корточки. Ерофей лежал как раз напротив двери, и приподнимись он чуть выше, уже истекал бы кровью. Гаврила был в стороне, его не зацепило.

– Сходню бросают, – негромко молвил он, осторожно глянув из-за косяка окна. – Командуй, Марьяна.

– А чего мне вами командовать? Заряжайте для меня винтари, а я постараюсь не мазать.

Этот бой был, наверное, самым коротким. По крайней мере, в Русско-японской войне. И, конечно же, не остался в анналах истории. Но так случается очень часто, практически чуть ли не всегда.

Едва первый солдат ступил на сходни, переброшенные на берег с борта катера, как щёлкнул выстрел, и сходни опустели. Марьяна прицелилась в офицера на мостике, но тот, словно учуяв угрозу, сбежал по трапу на палубу, да так резво, что девушка не успела поймать его на мушку. А он уже раздавал команды.

Прозвучала длинная тирада по-японски, после которой на мостки выскочили один за другим сначала двое, потом ещё пара, и ещё…

Раненый в плечо Ерофей не успевал перезаряжать однозарядные карабины, а Гаврила сам стрелял, поэтому больше семи человек отправить в реку им не удалось. Солдаты ворвались в сторожку, в одно мгновение закололи штыками беспомощных казаков и обратились было к Марьяне, однако резкий командирский голос остановил их, хотя штыки в форме длинного ножа остались направленными в её грудь и живот.

Молодой офицер подошёл, раздвинул руками солдат и уставился чёрными глазами на девушку. Наверное, целую минуту разглядывал красивое лицо, запятнанное пороховой гарью, потом улыбнулся и что-то сказал солдатам.

Двое передали свои ружья стоящим рядом, подхватили Марьяну под руки и вынесли из сторожки. На сходнях она попыталась вырваться, но солдаты были сильней, сжали её, как в тисках, и спустили в трюм катера. Люк сверху захлопнулся, и она оказалась в кромешной темноте.

8

Вода была с противным болотным привкусом. Очередная лужа на вершине сопки! Иван с трудом сделал глоток, второй не стал, набрал в рот, прополоскал и выплюнул. Оглянулся на Ильку, который чуть позади присел на корточки и ждал, что скажет урядник Саяпин.

Два года их Первый Амурский казачий полк базировался в городке Нингута, за тридевять земель от Благовещенска, а когда, наконец, перевели обратно, в родные края, началась эта треклятая – потому что давно ожидалась и обсуждалась, почитай, в каждом семействе – война с японцами.

18 февраля на Соборной площади городской голова зачитал царский манифест о войне, а военный губернатор объявил военное положение. Амурское войско после вторжения японцев в Маньчжурию почти в полном составе убыло на фронт, в городе оставили полсотни первогодков, молодых, совсем необстрелянных, а главным над ними назначили Ивана, получившего чин урядника. Он упирался, рвался вслед за «стариками», тем более что очень уж соскучился по отцу, который служил в Охранной страже КВЖД и редко бывал дома. Дело дошло даже до наказного атамана, военного губернатора Путяты (прежний, Константин Николаевич Грибский, за «утопление» китайцев попал под следствие и покинул Благовещенск), тот долго разговаривать не стал, пригрозил судом за неповиновение, и Иван смирился, только вытребовал себе в помощники Ильку Паршина в звании младшего урядника.

Полтора месяца прошли спокойно. Иван и Илька проводили учения молодых, а по вечерам Иван возился с маленьким Кузей, помогая счастливой Настёне кормить и купать малыша, укладывать его спать под колыбельную. Они её часто пели вдвоём, качая зыбку, которую, как всегда, дед Кузьма сделал своими руками.

Иван никогда не думал, какое это блаженство – быть отцом, бережно прижимать к груди доверчивое крошечное существо, зная, что оно плоть от плоти твоей, перебирать малюсенькие пальчики, норовящие ухватиться за твои, большие, и ласково щекотать розовые пяточки, еле сдерживаясь (а можно было и не сдерживаться), чтобы не поцеловать. Зато потом, в полумраке комнаты, на широченной постели – вот где раздолье поцелуям и прочим нежностям! – Иван в полной мере познал, какая же Настя жаркая и сладкая, до какого сумасшествия может казака довести!

Перед его глазами промелькнули такие яркие картины их полюбовной жизни с Настёной, что он сжал зубы и зажмурился.

– Траванулся ли чё ли? – тревожно спросил Илька, заглядывая во вспыхнувшее лицо друга-командира. – Вода тухлая? Так ить и так видно, чего и пить было?

– Да нее, не тухлая, – покачал Иван головой, возвращаясь к реальности. – Кака-то никакая… мёртвая…

– Чё питьто будем? Фляги пусты…

– А то озеро, где пушки и пулемёт утопили, оно ж где-то колоблизу было…

– А и верно! – Илька огляделся. – Поищем. Заодно пулемёт достанем, он ой как сгодится!

Уже неделю отряд Ивана в количестве тридцати человек гонялся за бандой хунхузов. И ладно бы на своей стороне, так нет, с китайской пришла депутация к губернатору: помогите, мол, от хунхузов житья не стало. Губернатор удивился такой просьбе-жалобе, но приказал собрать отряд и показать бандитам, кто в Маньчжурии хозяин. Вот и пришлось Ивану с Илькой отправляться на ту сторону.

Молодыето рады размяться, но что у них дома творилось, Иван знал по себе: мать заплакала, дед посмурнел, а бабушка Таня по-настоящему взвыла, потому как мужа в таком же походе потеряла и уж внука-то терять не хотела. А о Насте и сказать нечего: на глазах почернела, замкнулась и до самого отбытия не произнесла ни слова. Ивану до ужаса было её жаль, но что делать – приказ есть приказ. Даже Кузя, обычно такой гаврик боломошный, и тот примолк и всё к тяте тянулся. А тятя и сам бы с рук его не спускал вместе с мамкой молодой.

С бандой всё оказалось как-то необычно. Во-первых, никогда китайцы не обращались к русским за помощью против хунхузов. Скорее, наоборот: помогали им, прятали, если нужно, и практически не сопротивлялись. Во-вторых, о банде сначала появлялось множество слухов: убийства, грабежи и много чего ещё. Об этой прежде ничего не слыхивали, но, только она объявилась, китайцы ринулись просить о помощи. Почему – непонятно. Чем так напугала?

А может, дело в чём-то другом? Сама она не походила на другие банды: числом оказалась малая, конная, увёртливая. Всё время была на шаг впереди; не вступая в столкновение, уходила в горы, завлекая казачий отряд в переплетение логов, распадков, лощин, где, видимо, знала все тропки, все ходы-выходы. Вымотались люди, вымотались кони, на исходе была провизия, и вот закончилась вода. А банда оставалась неуловима.

…Илька нашёл озеро, в котором четыре года назад утопили пушки, пулемёт и всё лишнее снаряжение, собранное после разгрома хунхузов и «боксёров». Пушки им были не нужны, а пулемёт достали. Правда, патронов к нему нашлось маловато, но тут уж что Бог пожаловал.

Вода в озере, к счастью, была вполне пригодна для питья и варева, и походные фляги снова наполнились по самое горлышко.

Тут же, у озера, остановились на привал. Поставили три больших палатки, развели костры, заварили кондёр, этакую пшённую кашу с салом и луком, чай затуран[5]5
  Затуран – чай из заваренного конопляного семени с добавлением поджаренной муки (амур.).


[Закрыть] заедали коршунами, сладкими треугольничками с молотой черёмухой, и пресными блюдниками. Заряженные карабины держали под рукой. По периметру засели караульные, расставленные Иваном и Илькой. Пригодился опыт, набранный в походе к Сунгари.

Лошадей тоже не обидели: расседлали, пустили, даже не стреножив, на траву. Казачьи коняшки сами знали, как себя вести: сходив на водопой, паслись, держась поблизости от палаток. На любой незнакомый звук поднимали головы, сторожко прядали ушами.

Всё было вроде бы нормально, однако Ивана не оставляло тревожное ощущение, что должно произойти что-то очень неприятное, даже опасное. Отец говаривал ему, что такое предчувствие обычно проявляется у опытного командира, болеющего за сохранение вверенных ему людей, и, как правило, оно не обманывает. Иван о подчинённых заботился, но не считал себя достаточно опытным, и это лишь настораживало его ещё сильней.

Была уже глубокая ночь, бивуак спал, только караульные пересвистывались особым свистом – всё, мол, в порядке. Иван в одиночестве сидел у догорающего костра, глядя, как огоньки на углях играют в догоняшки. Он так увлёкся этим бесхитростным зрелищем, что не заметил, как по правую руку от него на чурбачке, на котором недавно сидел Илька Паршин, появилась незнакомая фигура в японском военном френче и шапке с козырьком, почти полностью закрывающим лицо.

– Нихао, – без каких-либо эмоций сказала фигура молодым ломающимся баском. – Здравствуй, Иван.

Иван вздрогнул, попытался заглянуть под козырёк, но ничего не разглядел. Однако отметил, что русские слова произносятся с китайским акцентом.

– Кто ты? – спросил почти машинально, сразу не осознав, что неизвестный появился в лагере незаметно для караульных.

– Не узнал! Богатым буду, – усмехнулся незнакомец. – А помню, называл братальником.

– Сяосун? – вздрогнул Иван. – Ты жив?

– Если сомневаешься, потрогай.

– А как же ты… – Иван огляделся, ища глазами караульных, но их не было видно и пересвиста не слышно.

– Спокойно, – без угрозы, но явно предупреждая, произнёс Сяосун. – Мы ведь не шумим.

– «Мы»? – Конечно, Сяосун здесь не один, у Ивана внутри что-то ухнуло: так вот за кем он гонялся, играл в кошки-мышки и проиграл! – Ты – хунхуз? Бандит?

– Тихо! – Сяосун зажал ему рот. – Мы не бандиты. Не будет шума – не будет лишних смертей.

– Лишних?! – Иван вывернул рот из-под его руки, но кричать не стал: понял, что бесполезно.

– Да, лишних. В твоём отряде три подонка, которые топили китайцев. Я их навсегда запомнил. И Чаншунь – тоже. Они убили его семью и должны умереть…

Откуда Сяосун про Чаншуня знает, поначалу проскочило мимо внимания Ивана, а про каких казаков говорит Сяосун, догадался сразу. Были такие в его отряде. Три парня держались кучкой, вели себя грубо, командира слушались плохо. Одним словом, варначьё. Что же это, выходит, все уловки банды – ни тебе грабежей, ни боевых схваток – были из-за них?

А Сяосун продолжал:

– …Остальных мы не тронем. Они тогда были глупыми мальчишками. Мои сюнди на русских не охотятся, только на военных.

– Так мы ж военные, – криво усмехнулся Иван. Он лихорадочно думал, как же всё-таки поднять казаков, но в лагере было тихо. – И за вами гоняемся. Бывает, убиваем.

– Бывает, – согласился Сяосун. – В честном бою. Но у нас с вами ни одного настоящего боя не было. Мы не хотели. Я же говорю про тех военных, которые убивают беззащитных – женщин, детей, стариков, как это случилось в Благовещенске. Таким пощады нет и не будет!

– Кто так решил?

– Мы решили: я и Чаншунь. Мы вылавливаем убийц.

На этот раз Иван обратил внимание:

– Ты знаешь Чаншуня?

– Он помнит не только тех, кто его убивал, но и тех, кто спасал.

Иван вдруг почувствовал облегчение: он поверил, что его товарищам ничто не угрожает. Ну, за исключением тех троих. Хотя… Их тоже можно пожалеть: как-никак, русские люди. Но в голове словно что-то взорвалось: пожалеть?! Русские?! Они любовь его убивали, эти русские люди!..

Сяосуну, видимо, передалось его возбуждение: он успокаивающе положил ладонь на колено Ивана, легонько похлопал. Стало немного легче.

– Ты скажи, как вы тогда спаслись?

– Тебе спасибо: плавать научил.

– Значит, Цзинь тоже жива? – сипло спросил Иван. Перехватило горло.

– И Цзинь, и отец. – Сяосун помолчал и как-то неохотно добавил: – И твой сын – тоже.

– Мой сын?! – едва не вскрикнул, но вовремя прикусил язык Иван.

Голос «братальника» резко охолодел:

– А разве не ты стал первым у сестры? И, похоже, единственным.

Наступило молчание. Иван пытался осознать услышанное. Ну, конечно, он был первым! И единственным… наверное… Скользким червяком извивнулась мыслишка: а вдруг её снасильничали при изгнании? Хотел спросить, но язык не повернулся: показалось кощунством подумать так о Цзинь!

– Сколько ему лет? – наконец выдавил он.

Сяосун понял его мысли, и это ясно отразилось в ледяном ответе:

– Он родился четырнадцатого марта, ровно через девять месяцев после твоего отъезда. Нас погнали убивать через шестнадцать дней. Как ты думаешь, мог у неё кто-нибудь появиться за это время? Изнасиловать хотел Пашка Черных, но я его убил.

Пашка?! Кореш закадычный! Ах, подонок! Ты его спасал, а он… вон, значит, как! Ну, вернётся в Благовещенск, посчитаемся.

– Не убил, – хмуро сказал Иван. – Только ранил.

– Значит, убью. Где он? В Благовещенске?

– Нет, уехал в Хабаровск. С Еленкой.

– С Еленкой?! – почти вскрикнул Сяосун. – Почему?!

– Поженились. Она его любит.

– Это плохо! Это очень плохо! Я не могу… – Сяосун сглотнул, – не смогу сделать ей больно!

«И я не смогу, – подумал Иван, – она ж моя любимая сестренка! А Сяосун, выходит, был в неё влюблён. Вот так живёшь бок о бок, лицом к лицу и ничего не замечаешь, только собой занят, только о себе думаешь… А тут – соседи… близкие люди…»

Повисло тягостное молчание.

– Как его назвали? – после длинной паузы спросил Иван.

– Сяопин. – Сяосун усмехнулся: – Почти Саяпин.

– Где они? – Иван схватил его за руку. – Я хочу их видеть!

– Зачем? Цзинь живёт с русским инженером. Ты только всё испортишь. У вас разные дороги. Я знаю, что ты женат, у тебя тоже сын. Вот и живи своей жизнью, не лезь в чужую.

В ночи внезапно ухнула выпь. Сяосун высвободил свою руку и встал.

– Мне пора. Не гоняйся за нами, мы уходим на юг. Далеко. Прощай!

– Ради Бога, скажи, где они?

– Нет! – отрезал Сяосун и исчез, словно растворился в ночной темноте.

Иван продолжал сидеть у потухшего костра, оглушённый известием о сыне. Мысли метались, путались, он понимал, что должен встать и проверить… Чего проверять, командир? Живы ли товарищи? Ежели те самые, о которых сказал Сяосун, так они тебе не товарищи! Или – что с караульными, почему не подняли тревогу? А может, ты вообще остался один?

В ушах звенел колокольчик: «Цзинннь!» – прерываемый глухими ударами сердца: «Сяо… пин… Сяо… пин… сын… сын…»

Сын!.. Он должен их найти!..

А как же Настя, Кузя?! Может, и верно, надо послушаться Сяосуна и не вмешиваться в чужую жизнь? Чужую? Почему – чужую?! Ведь это его Цзинь и его сын! Как теперь жить, не зная, где они, как они?!

Забыть? Это невозможно! Как забыть, если знаешь? А знание – это теперь на всю жизнь. На всю жизнь!

И вдруг ударило в голову: «А что, если это – месть?! Ну да, конечно же, месть. Месть Сяосуна ему, Ивану, за сестру, за отца и мать, за всех убитых тогда китайцев. Да, Ивана не было среди убийц, но он – русский, значит, отвечает за всех. Должен отвечать! И эта мысль – тоже на всю жизнь?»

…Утром отряд не досчитался троих. Они лежали рядом на берегу озера, головы были в воде.

– Спьяну ли чё ли? – спросил простодушный Илька.

Так и порешили: спьяну. Нарушили приказ в походе не пить, вот и поплатились. Хоронить повезли домой, в Благовещенск. Тем более что пора было возвращаться, все припасы подошли к концу.

А хунхузы исчезли, ушли в неизвестном направлении.

9

Есаул Саяпин перевёл дыхание и нажал кнопку электрического звонка возле двери, на которой красовалась медная начищенная табличка «Инженеръ Ваграновъ Василий Ивановичъ». Всё-таки очень тяжело приносить в семью убийственное известие, а именно с таким он пришёл в дом своего друга.

Они встретились накануне битвы под Мукденом. Группе Фёдора Саяпина числом в триста сабель, сформированной из казаков Амурского, Уссурийского и Забайкальского войск, была поставлена задача скрытно обойти правый фланг 5-й японской армии и ударить ей в тыл в момент наивысшей фазы сражения. Эту самую наивысшую фазу должен был определить командир группы. Для усиления эффекта казакам придавалась конная батарея в четыре скорострельных полевых пушки. Командиром батареи оказался капитан Василий Вагранов.

Конечно, оба обрадовались, обнялись, расцеловались, а вот посидеть почаёвничать не довелось. Резко изменилась боевая обстановка: японцы неожиданно провели массированный артиллерийский обстрел русских позиций, за которым последовала фронтальная атака пехоты. О скрытном обходе японского фланга уже не могло быть и речи.

Конные четвёрки вынесли ваграновские пушки на плоскую высотку, с которой открывался хороший и в ширину, и в глубину вид на цепи противника. Лучшей огневой позиции было не сыскать, только обустраивать её времени не оставалось: слишком быстро развивалась японская атака. Артиллеристы развернули орудия на прямую наводку и начали бить по левому крылу атакующих на всю его глубину. Двадцать шрапнельных снарядов за пару минут настильным веером способны остановить целый батальон. Что и произошло.

Первые же разрывы над головами, вопли и стоны раненых, брызжущая кровь внесли в ряды бегущих к русским окопам сумятицу. Движение вперёд резко замедлилось, многие остановились, а кто-то начал пятиться и даже поворачивать назад. Однако японские офицеры криками и палками быстро навели порядок и направили часть солдат против артиллеристов.

Короткими перебежками, несмотря на потери, те добрались до высотки, и вокруг пушек закипела рукопашная схватка. У артиллеристов были револьверы и тесаки, кто-то сумел ими воспользоваться, но в основном дрались по-русски – кулаками. Перевес, однако, был на стороне японцев, и уже было ясно, чем всё закончится, но тут наконец-то из-за берёзовой рощицы, невозмутимо шелестящей листвой в тылу батареи, вырвалась казачья лава, и картина схватки резко изменилась: японцы всей массой устремились обратно, к своим окопам, но мало кто до них добрался – большинство сложили головы под клинками казаков.

Фёдор Саяпин нашёл Василия среди трупов на огневой позиции. Тот умирал от штыковой раны в грудь. Фёдор вынес его на ровное место, подложил под голову свёрнутую шинель, склонил повинно голову:

– Прости, друг, не по своей воле опоздал.

Он не кривил душой. Конную группу задержал приказ командира дивизии, перебрасывающий казаков на другой участок фронта. Всего несколько минут раздумывал есаул Саяпин, как поступить – уводить группу и дать погибнуть артиллеристам или нарушить приказ с риском лишиться погон, а то и головы, – и эти минуты унесли лучшего друга.

Душа его была переполнена болью, непроизвольные слёзы текли по щекам, по бороде, он взывал к Богу, прося сохранить жизнь Василия, но всё было напрасно. Вагранов дышал тяжело, с хрипами, с каждым выдохом из раны выхлюпывалась кровь, она струйками стекала по суконной груди френча, унося жизненные силы. Фёдор понимал, что жить осталось другу всего ничего.

– Чё я могу для тебя сделать? – в третий или четвёртый раз спрашивал он и не получал ответа: Василий смотрел в небо, в его блестящих, как стекло, глазах отражались сгущавшиеся кучевые облака, предвещая грозу.

Фёдор думал, что перед другом сейчас открываются все завихрения жизни – так, говорят, должно быть перед смертью, – но он ошибался. Василий и верно, увидел прошлое, но только один момент – смерть матери. Они тогда гуляли по аллее вдоль берега Ангары, в Иркутске, из кустов вышла какая-то тётка с ружьём и выстрелила в маму. Почти в упор. Мама даже не вскрикнула. Просто упала. А тётка скрылась. Всё покрылось туманом, потом из этого тумана опять вынырнули они с мамой на аллее, и убийство повторилось. Что это значит? Почему? Может быть, предстоит встреча с мамой, которую он совсем не помнил, наверное, потому, что потом появилась другая мама, ласковая, весёлая, а с ней – братишка Сёмка?.. Только умерла она, когда рожала Митю… Мама!.. А как же Цзинь и Сяопин?

Василий вздрогнул всем телом и прохрипел:

– Жене скажи… в Харбине… Бульварный проспект… дом Чурина… третий этаж… – Скосил глаза на Фёдора, добавил: – Прощай… – И выдохнул остатки жизни.

И вот теперь Фёдор выполнял последнюю волю погибшего: звонил в его квартиру.

Дверь открыла миловидная китаянка в ярко-оранжевом ципао, расшитом по подолу фазанами. Из-за неё выглянула головка малыша в золотистых кудряшках.

Фёдор вспомнил маленького Кузю и невольно присел, чтобы заглянуть в весёлые чёрные глазёнки. Сделал строгое лицо и подмигнул мальчугану, тот в ответ зажмурился, но тут же снова распахнул оказавшиеся круглыми и совсем не узкими серо-зелёные глаза и со звонким, каким-то колокольчатым смехом умчался в глубину квартиры.

Фёдор ждал, что хозяйка спросит: «Вам кого?» – но она молчала.

Дальше сидеть на корточках было тяжело и неудобно, Фёдор поднялся и оказался лицом к лицу с Ван Цзинь.

– Здравствуйте, Фёдор Кузьмич, – тихо сказала она и посторонилась, пропуская его внутрь. И добавила, даже не спрашивая, а утверждая: – У вас плохие вести.

– С чего ты взяла? – смутился есаул, став столбом посреди прихожей. Однако под печальным взглядом бывшей невесты сына смутился ещё больше и кивнул: – Плохие, Цзинь.

– Раздевайтесь, проходите, – тускло сказала она и пошла по коридору в глубину квартиры. – Я приготовлю чай.

Фёдор снял портупею с шашкой и револьвером в кобуре, подумал и снял чекмень, оставшись в форменной рубахе без ремня; обмахнул ладонями галифе (на улице шёл дождь) и прошёл в большую комнату, служившую гостиной. Осмотрелся: белые тюлевые шторы на двух окнах, между ними – тумбочка с граммофоном и отделением для пластинок, двухместный диванчик на гнутых ножках, кожаное кресло, возле него – электрический светильник на высокой стойке с китайским шёлковым абажуром, такие, кажется, называются торшерами; в центре комнаты – круглый стол, накрытый шёлковой, вышитой кривыми деревьями и птицами, скатертью, вокруг него – шесть стульев с мягкими спинками.

«Нескудно жил инженер Вагранов», – подумал Фёдор и вздрогнул: горькое слово – жил!

Да, жил… Сколь полагается и как полагается. Остались вдова и сын. Мелкашик уж больно на Ваньку мало́го похож. Тот весь в отца, в деда… А этот в кого?! Цзинь чернявая, Василий тож не рыжий… Сердце аж захолонуло: неужто Ванькин?! А ведь точно Ванькин! То-то он со свадьбой торопился!.. А ведь живёт нонеча и не ведает, что семя его проросло на китайской стороне. Что ж теперь делать-то, а? Узнает – изведётся весь, а толку? Однако и этот малец без отца. Никуда не годится! Господи, что делать, что делать?

Цзинь вернулась с подносом, на котором стояли приборы для чаепития: стеклянный заварник, фарфоровые чашки с блюдцами и вазочка с сахарным печеньем.

– Простите, что по-простому, без церемонии, – по-прежнему бесцветно сказала она и, не дожидаясь ответа, разлила по чашкам прикрывшийся паром напиток.

Фёдор не нашёлся, что сказать, пригубил ароматную жидкость, обжёг губы и язык и невольно чертыхнулся. Смутился невероятно, рассердился на себя и от этого резко, чуть ли не зло спросил:

– Рассказать, как Василий погиб?

Тут же подумал: может, стоит сперва спросить, как она спаслась и чей у неё сын, но было уже поздно. Верно говорят: слово – не воробей. К тому же, непонятно почему, чувствовал свою вину перед молодой женщиной. Уж они-то с Иваном в утоплении никак не виноваты…

– Расскажите…

Он начал и тут же понял, что рассказывать-то, собственно, нечего, но она вдруг обратила внимание на мимоходом упомянутое нарушение им приказа командира:

– Вам его простили?

– Да уж куды там… Просто не наградили за то, что отбили атаку, и вот отправили в тыл – формировать новую казачью часть… А Василия представили к Георгиевскому кресту четвёртой степени. Посмертно. Только дадут ли? Ежели и дадут, так командиру дивизии. Опосля Мукденского сражения затишье, все устали. Можа, на этом всё и закончится… – Фёдор глотнул остывший чай, залпом всю чашку, и со звяком поставил её на блюдце. – Токо вот Василия уже не возвернуть.

– Не вернуть… – печальным эхом подтвердила Цзинь.

«Самое время заплакать», – подумал Фёдор, но вдова не заплакала. Лицо помертвело, глаза тусклые, а слёз нет, ни росинки. А по Ивану плакала бы? Тьфу на тебя, дурака, об чём мыслишь?!

– А куда пропал ваш мальчонка? – вздумал прогнать печаль есаул. – Как его звать-величать? – И схитрил: – Всё ж таки ваграновское племя останется. У Семёна-то дочка родилась, Лизавета, а Митрий вообще не женат и не собирается.

– Он спать лёг. – Цзинь взглянула Фёдору прямо в глаза, лицо её стало оживать. – Мы с Василием не венчаны, и сын на него не записан.

У Фёдора пропали последние сомнения: имени не называет, значит, точно Иванов сын. Вот только как быть дальше, не понимал. Ясно одно: Цзинь не хочет, чтобы Иван узнал о сыне. Почему? Расставались вроде как по-доброму, хотя что там промеж себя было, только им двоим и ведомо. Однако Ваня бы, простая душа, проговорился.

Выходит, ей известно о его женитьбе. От кого? Конечно, от Василия, которому он, Фёдор, сам и рассказал. Заради простой похвальбы: вот, мол, каков сын, девицу спас и на ней женился. Как в сказке… Уж не потому ли она с ним сошлась? Впрочем, если и потому, какая разница? Молодая, красивая, по-русски говорит – какой мужик не польстится? А сынок… Сынок только в радость. Вон, батя пригрел китайчонка-сиротку и… И что?! Сбежал китайчонок, и след пропал. Куда, к кому? Может, родичей далёких вспомнил… А дед и бабушка Таня переживают! Притеплели к сиротке!

Он тяжело вздохнул.

– Вы не думайте, мы с Василием хорошо жили, – обеспокоилась Цзинь. – Только он слишком много работал, мы обвенчаться не успели.

«Не, не очень-то она переживает за смерть мужа, – подумал Фёдор. – Хотя, может, у них так принято. Это наши бабы воют и убиваются, волосы на себе рвут».

Он вспомнил, как встретила двуколку с телом мужа тётка Татьяна, как в голос кричала его Арина, провожая отца на кладбище. Не дай Бог, ежели такое с ним случится, а тем более – с Иваном.

Морозная волна пробежала по спине, вспотела шея.

– Всё ещё будет, – сказал Фёдор. – Скажи лучше про отца с матерью, про брата.

– Папа в Яньтае. Открыл сапожную мастерскую. Мама… – Цзинь запнулась. – Мама умерла ещё в Благовещенске.

Она замолчала, не сказав про Сяосуна, а Фёдор не стал дальше расспрашивать. Встал, склонил голову:

– За чай благодарствую. Отцу передавай большой привет. И – держись: вот война закончится, и всё образуется в лучшем виде.

10

Они вернулись один за другим, сын и отец. Иван утром переправился со своим отрядом у Верхне-Благовещенского. Доложил по начальству, всё чин чином, думал отпуск получить хотя б на недельку, но войсковой старшина Вертопрахов сказал другое:

– Приказ пришёл: молодых больше в походы не занаряжать. Старые возвращаются, вроде как война закачивается. Так что отдыхай, старший урядник Иван Фёдорович Саяпин, до новых приказов. Кстати, поздравляю с присвоением нового чина.

Вертопрахов достал из настенного шкафчика штоф и две чарки, разлил кристально чистую жидкость:

– Служи во славу царя, Отечества и веры православной.

Выпили, обнялись и расцеловались.

Порадовался Иван новому чину да попрощался с товарищами – время к обеду, а тут и пароход пришёл из Хабаровска, а с парохода в числе других пассажиров сошёл есаул Фёдор Саяпин.