Текст книги "Амур. Лицом к лицу. Ближние соседи"

Был он в походном тёмно-зелёном чекмене с серебряными погонами в один зелёный просвет с затейливой буквой «А», в портупейных ремнях, на которых слева – шашка, справа – кобура с револьвером, а на животе – кинжал в узорных ножнах; на груди сияли медаль «За поход в Китай» и Георгиевский крест; в руке – небольшой чемодан.

Не обращая внимания на городских зевак, всегда собиравшихся у пристани к приходу пассажирских пароходов, – а они, обычно шумливые, при виде бравого есаула враз примолкли и уважительно зашушукались, – Фёдор прошагал на угол Большой и Никольской, к Офицерскому собранию Амурского войска, в здании которого находилось войсковое правление, и в дверях столкнулся с выходящим старшим урядником.

– Тятя! – вскрикнул Иван. – Тятя!

Он схватил отца за плечи и так сжал, что Фёдор охнул:

– Ну, ты и медведь! Откуда силища?

– От тебя, тятя! – захохотал сын.

Он ухватил отца за поясной ремень и закружил прямо на крыльце, восторженно повторяя:

– Тятя, тятя…

– Да отпусти, ради Бога! Мне доложиться надобно.

Иван отпустил, поправил отцу чекмень, аккуратно потрогал «Георгия»:

– Довелось япошек порубать?

– Потом расскажу. Кто в правлении?

– Вертопрахов. Давай, иди докладывай – и домой! Заждались нас!

Фёдор сунул Ивану чемодан и скрылся в дверях.

Иван, улыбаясь во весь рот и жмурясь, подставил лицо полудённому солнцу.

«Как же здорово! – думал он. – Вот и тятя приехал, и война закончилась, и дома Настя ждёт…»

И тут сердце его оборвалось:

«А как же Цзинь и сын? Сяопин. Его сын! Не Сёмка, не Пашка, не Илька, не Колька или Гринька. Сяо… пин! Почти Саяпин, как сказал Сяосун. Вот именно, почти!»

Ивану стало жарко, он отступил в тень.

«Ну где же тятя так долго?»

Фёдор, выйдя наконец, застал сына в мрачной задумчивости.

– Чё случилось, сынок? Али чину не рад?

– Да рад, рад, – отмахнулся Иван, однако дальше объясняться не стал, а Фёдор не настаивал: вырос сынок, своя голова на плечах.

Они пошли рядом. Идти предстояло пять кварталов. Можно было, конечно, взять извозчика и с шиком подъехать к своим воротам, но им это и в голову не пришло: никогда они в родном городе извозчиками не пользовались.

Молчали. Глядя на сына, Фёдор тоже помрачнел. Ему вспомнилась встреча с Цзинь и кудрявым золотоволосым мальчуганом, столь похожим на маленького Ивана. Она так и не сказала, как его зовут. Может, это и к лучшему.

– У меня есть сын, – неожиданно сказал Иван. Он будто подслушал мысли Фёдора.

Отец словно на стену наткнулся – резко остановился и вопросительно повернулся к Ивану. Тот остановился тоже, но смотрел куда-то в сторону.

– Ну, есть… Кузя… – медленно, будто что-то проверяя, сказал Фёдор.

– Кузя – это само собой. Другой сын, мой и Цзинь. Сяопин.

«Так вот как его зовут, – подумал Фёдор. – Сяопин, почти Саяпин. Теперь понятно, почему она не сказала. Боялась, что догадаюсь».

– У Цзинь был муж, русский инженер…

– Я знаю. Но сын-то мой! Мне Сяосун сказал.

– Где ты его видел? – удивился Фёдор.

Они стояли на пустой улице, на самой жаре. В это время дня горожане были заняты делами, и Фёдор порадовался, что никто их не видит и не слышит этот довольно странный разговор.

– В Китае. Я ж только что оттуда. Хунхузов гоняли.

– И чё тебе сказал Сяосун?

– То и сказал. А почему муж был?

Фёдор уже пожалел, что проговорился, но делать нечего: врать он не привык.

– Погиб он под Мукденом. Геройский был офицер.

– Значит, Цзинь теперь одна? – вспыхнул Иван. – Где она живёт?

«Врать всё-таки придётся, – вздохнул Фёдор. – Ни к чему Ивану это знать».

– Муж не успел сказать. Может быть, где-то в России… али в Китае… И чё ты взбулгачился? Четыре года прошло, она вполне могла родить и от него.

– Нет, Сяосун не врал. Сяопин – мой сын!

– А чё ж тогда не сказал, где они?

– Не хотел, чтоб я полез в чужую жизнь. Но он тогда не знал, вернее, вряд ли знал, что муж погиб… Тятя, я должен её найти!

– Зачем? Что ты ей можешь дать? Она молода, красива, китайцы детей любят. Найдёт себе мужа.

– Тятя, ну как ты не понимаешь! Там же мой сын! Мой!

– Здесь тоже твой сын, и ещё дети будут. Разошлись, Ваня, ваши тропки-дорожки, и помочь ты ей ничем не можешь. И давай пойдём, а то стоим, как два столба в чистом поле.

Быстрым шагом они пошли к себе на Северную. С каждым пройденным кварталом настроение Ивана улучшалось: он вообще не мог долго находиться в подавленном состоянии, молодая жизненная сила требовала радости, и всё, что было плохо на душе, как-то само собой отодвигалось в сторону, а то и вообще на задворки памяти. Так и сейчас предвкушение встречи с Настей и маленьким Кузей оттесняло мысли о Цзинь и неизвестном сыне куда-то в глубину сознания.

Видя, а больше чувствуя растущую приподнятость сына, повеселел и Фёдор. Он, конечно, сожалел об утраченном первом внуке, но Кузя, Настя, Ваня и вообще вся русская семья были ему куда ближе и родней. Порванную верёвку обратно не сплетёшь, а ежели свяжешь, даже крепкий узел всегда будет напоминать о разрыве.

Бурная радость от встречи родных окончательно развеяла дурные мысли. Дед Кузьма помолодел лет на десять, Настя и Арина висли не шеях мужей. Бабушка Таня хлопотала вокруг и около: хотела и зятя с внуком обнять, и с обедом поспеть. Настя сразу же потащила Ивана наверх, чтобы «Кузю показать». Вернулись лишь по зову к столу, раскрасневшиеся, с глазами столь яркими, хоть горницу освещай.

– Будем ждать прибавления, – тихонько сказал Фёдор жене, и оба засмеялись.

– Настёну Ване война принесла. Как награду, – задумчиво добавила Арина. – У тебя вон крест Георгиевский, а у него – Настя.

– Такая жена лучше всякого креста, – сказал Фёдор.

По-особенному сказал, с нажимом. Арина с любопытством взглянула на него и вдруг озаботилась:

– Слышь, Федя, ты в Хабаровске был. Еленку с Пашкой не проведывал?

Фёдор смутился:

– Хабаровск большой, а я был-то всего ничего. Домой спешил.

– Как уехали, только два письма и было, – вздохнула Арина. – На Еленку не похоже: она ж у нас боёванная, вся на виду, должна объявиться.

– Объявится, – с готовностью подтвердил Фёдор: очень ему хотелось перед женой любимой оправдаться.

– Зато Марьяна насовсем пропала, – горестно покачала головой Арина. – Маманя всё об ней думает. Не говорит ничего, но я-то по глазам вижу. Крутельна девка! Знать бы, что с ней?

11

Не зря говорят: чутче сердца материнского ничего нет. Про себя поминала Арина Еленку, можно сказать, каждый Божий день, а вот спросила первый раз. Впрочем, прежде спрашивать-то было некого – не маманю же или свёкра, деда Кузьму. Это всё равно что спросить у иконы Албазинской Божьей Матери, список с которой стоял на божничке в красном углу, – ясно, что не ответит. Хотя нет, Божью Матерь иногда спрашивала, когда уж совсем невмоготу становилось, и та вроде бы утешала – взглядом ли кротким, откликом ли душевным. Не случайно образ Сына Божьего на иконе находится в груди Богородицы, а сама икона называется «Слово плоть бысть». Сказанное воплощается.

И вот помянула Арина в разговоре с Фёдором дочку, рано из дому упорхнувшую, словно почуяла встречу скорую, а она – тут как тут, на пороге! На другой день, только передохнули Саяпины от долгожданной радости, – нате вам: объявились Черныхи. Утренним пароходом, всё семейство, ещё и друга прихватили.

– Батюшки светы! – ахнула Арина Григорьевна, открыв калитку, которую с недавнего времени стали на ночь запирать от лихих людей.

Впереди стояла улыбающаяся Еленка с белым свёртком на руках, за её спиной скалил зубы под чёрными усами Павел с чемоданами, и какой-то бородатый хмуроглазый мужик стоял.

– Федя, Ваня, – заголосила Арина, отступая и то прижимая руки к груди, то сразу обеими приглашая нежданных гостей входить, – гляньте, кто пожаловал! Настя, папаша!..

Из дома во двор посыпались кое-как одетые Саяпины. С криками: «О-о! Нашего полку прибыло!» – заобнимали, зацеловали Черныхов. Из соседней усадьбы прибежала бабушка Таня, тоже закудахтала. Арина Григорьевна перехватила у Еленки белый свёрток, раскрыла конвертик и заворковала:

– А кто это у нас тут такой хорошенький? А у кого это глазки голубенькие? А волосики-то чёрненькие, а носик-то пупырышкой?

Обитателю свёртка, видимо, оценка носика не понравилась, и по двору разнёсся басовитый рёв. Еленка вырвалась из объятий бабушки Тани, ринулась к своему чаду:

– Кака-така пупырышка? Где ты пупырышку увидала?!

Она отобрала у матери свёрток, прижала к груди, и рёв мгновенно прекратился. Арина с восхищением смотрела на дочь:

– Мамка! Как есть мамка! Красава!

Все окружили их, Саяпины старались заглянуть в конвертик, одобрительно цокнуть языком, а Еленка раскраснелась, довольная, слегка покачивала драгоценный кулёк; цветастый платок, покрывавший голову, сполз на плечи, золотые волосы сияли под утренним солнцем, и бабушка Таня, стоявшая рядом с Ариной, сказала негромко:

– Богородица, да и только!

– Чё? – очнулась от любования дочерью Арина.

– Прям Богородица наша Еленка, – повторила бабушка.

– Ну, ты скажешь, мамань! – слабо возразила Арина, а сама подумала: «И верно, вылитая Богородица. Хоть икону пиши, не хуже Албазинской получится».

Последним к свёртку подошёл дед Кузьма, тоже довольно цокнул и спросил:

– Ну, и как кличут это чудо-чудное?

– Ванечка! – чуть слышно отозвалась смущённая Еленка.

– Как-как?

– Иваном его кличут, – громко сказал Павел. – Иван Павлович Черных!

– Это в честь меня? – обрадовался Иван. – Вот не ожидал! Спасибо!

Во всё время этой суматохи спутник Черныхов стоял в стороне с небольшим чемоданчиком в руке и с улыбкой наблюдал за происходящим. К нему подошёл Фёдор:

– Еле узнал тебя в бороде. Здорово, Митрий!

– Здравствуй, Фёдор.

Они обнялись. Фёдор обратился ко всем:

– Прошу любить и жаловать. Это – Дмитрий Иванович Вагранов, наш с Ваней старый боевой товарищ. А это, Митя, мои самые что ни на есть ближайшие: батя Кузьма Потапович, тёща Татьяна Михайловна, супруга моя дорогая Арина Григорьевна и невестушка Анастасия Степановна. Есть внук, Кузя маленький, но он, пожалуй, ещё спит в теремке без задних ног. И давайте-ка, бабоньки мои ро́дные, беритесь за дело. Всем есть хочется! Ваня, тащи Кузину люльку, Ваню маленького положим, приглядывать будем. А мне с Митей да Пашей поговорить надобно. Ну и, конечно, батя с нами.

Все разбежались, занялись чем указано. Ванюшку в люльке устроили в тенёчке, а Фёдор с отцом и сыном и Павел с Дмитрием заняли скамью под клёном. Еле уместились. Саяпины достали трубки, а приезжие заявили, что не курят.

– Мы – не казаки, – сказал с усмешкой Павел.

– Да как же так… – попытался оспорить Иван, но дед Кузьма цыкнул на него:

– Человек сам решат, какого он роду-племени.

– Ладно вам, – остановил начавшуюся было свару Фёдор. – Дело есть поважней. И перво наперво вопрос к вам, Паша и Митя: чего ради вы тут объявились?

– Ну, ты не загинай: чего ради, чего ради! – запыхтел дымом дед Кузьма. – Пашка всё ж таки зять твой, внука привёз…

– Погоди, батя. Митя мне тоже не чужой. Можа, роднее Павла… – Фёдор помолчал и вздохнул: – Их полиция ищет. Я в Хабаровске случа́ем узнал.

– Ты в своём уме? – Дед поперхнулся дымом и закашлялся. – Чё они, нагрезили чего? Не воры, поди.

– А вот кто они, пущай сами скажут.

Павел с Дмитрием переглянулись, Вагранов кашлянул в кулак.

– Мы, конечно, не воры. Но вы, наверно, знаете, что в России революция, что девятого января царские войска расстреляли рабочих, которые с жёнами и детьми шли к царю с просьбой о помощи…

– Чё такое? – вскинулся дед Кузьма. – Да быть того не могёт, чтобы царь-батюшка…

– Тихо, батя, тихо, – остановил отца Фёдор. Глянул на Ивана – тот от сказанного Дмитрием просто остолбенел: то ли тоже ничего не знал, то ли за царя оскорбился – и продолжил: – По всей России народ бунтует, где-то больше, где-то меньше. Обнищали люди из-за войны, голодают… У нас, я слыхал, рабочие на заводах тоже бастуют.

– Дык они часто недовольны: платят, мол, мало. Казаки в станицах тож поразорялись. Служба. Одни бабы да малолетки на хозяйстве.

– Вот видите, – сказал Павел. – Мы с Дмитрий Иванычем в мастерских железнодорожных насмотрелись. Люди за гроши мантулят, а хозяева только подгоняют: давай, давай!.. А царь…

– Царя не трожь! – Это сказал уже Фёдор. – Нас много, а он – один. Губернаторов и то, почитай с полусотню, а чиновников вообще не счесть, и все воруют да обманывают. Чё ж он один-то против них? Ему помогать надобно.

– Разогнал бы всю эту камарилью, – усмехнулся Вагранов. – Власть-то у него самодержавная: что хочу, то и ворочу. Войну с япошками затеял, сколько народу положили, а ради чего? Они там капиталы нажили на крови народной, а помазанник Божий ни при чём? Если он возле себя терпит всякую сволочь, да ещё и потакает им, кто ж тогда он сам? Так что бросьте, товарищи, его защищать! Лучше оглянитесь на своих казаков. У вас вон дом крестовый, с подклетью, даже с мансардой, хлева, амбары, огород богатый, а они порой на хлебе да воде, в избушках засыпных, дранью крытых, а то и в землянках, как первопоселенцы.

– Мы с Татьяной первопоселенцы, и чё? – возник дед Кузьма. – Живём теперича как люди, в своих домах. Не в хоромах, а всё ж таки! Работать надобно, а не фазанов гонять.

– Теперь понятно, почто вас полиция ищет, – криво улыбнулся Фёдор. – А нам-то чё делать? Мы, поди-ка, присягу давали верой и правдой служить царю и Отечеству. По этой присяге мы должны вас скрутить и сдать власти.

– Поступайте, как совесть велит, – сказал Дмитрий, а Павел кивнул, подтверждая слова старшего товарища.

– Эй, мужья и гости дорогие, – позвала Арина, – давайте к столу. Опосля наговоритесь.

Стол был, как говорится, на скорую руку: аржаные лепёшки с мёдом, яйца, сваренные вкрутую и порубленные с зелёным луком, вяленая кабанятина с хреном, молоко из погреба и домашний квас. Ну, и чай, конечно, какой же казачий стол без чая – сливана[6]6
  Сливан (сливанчик) – чай, для приготовления которого взбивалось яйцо, добавлялась сметана, молоко, масло, и смесь заваривалась кипятком. Такой чай был очень сытным и полезным в дальних походах и на охоте (амур.).


[Закрыть] или затурана? Было кое-что и покрепче, чтоб лучше елось и пилось. Но на завтрак не больше чарки. Ради встречи.

После завтрака приезжих отправили отдохнуть к бабушке Тане, благо у неё дом после бегства Чаншуня целыми днями пустовал: она большую часть дня проводила у Саяпиных, помогала Арине по хозяйству. Хозяйство было не то чтобы большое – две лошади, корова, пара кабанчиков, десяток куриц с петухом, а кроме того, огород в четверть казённой десятины, – однако всё ухода и внимания требовало.

При всём при том бабушка успевала и в своей усадьбе потрудиться – хватало хлопот с той же козой Катькой или с грядками огуречными, – но всё-таки после смерти ненаглядного Гришеньки и отъезда Марьяны не любила одиноко в доме засиживаться. Потому даже обрадовалась, что гостей к ней определили. Проводила к себе, отправила Еленку с дитём наверх, а Павла и Дмитрия позвала в горницу, где на одной из свободных от окон стене висели шашка и ружьё мужа, на другой – рядом с его живописным портретом – портрет графа Муравьёва-Амурского, литографии бухты Де-Кастри с парусными кораблями (в этой бухте геройски погиб отец её Гришеньки); божница с лампадой была заставлена иконами, среди которых выделялась икона Николая Чудотворца. Всё это беглым взглядом охватил Дмитрий Вагранов, в то время как Павел тяжело уселся за стол и охватил голову руками.

– Что будем делать, брат? – глухо, из-под рук, спросил он. – Как видишь, верноподданные Саяпины могут сдать, особо не заморачиваясь.

– Я так не думаю, – спокойно сказал Дмитрий. – Саяпины – люди честные, порядочные. Не сдадут, хоть и понимают, что мы прибыли с задачей поднимать казаков против самодержавия.

– Самодержавие – это чё за штука така? – поинтересовалась Татьяна Михайловна из кухни.

– Это когда вся власть в руках одного человека, – откликнулся Дмитрий, сев по другую сторону стола, – и над ним, как нам говорят, никого, кроме Бога, нет. Но поскольку Бога тоже нет, значит, он на самом на верху.

– Ишь как, Бога нет! – Бабушка вошла в горницу с плошкой, полной выпечки: там были и коршуны с черёмухой, и блюдники, и шаньги с творогом. Пахли так, что у гостей слюнки потекли. – Угощайтеся. – Поставила плошку и села напротив, положив на стол морщинистые руки. – А кто ж, окромя Бога, смог бы и землю, и солнце, и нас, бедолаг, сотворить?

– Наука знает, а мы – люди неучёные, – усмехнулся Дмитрий. – Сдаётся мне, уважаемая Татьяна Михайловна, что вы нас сюда позвали не о сотворении мира говорить.

– Чё верно, то верно: не за тем. Как я своим неучёным умишком поняла, вы сюды не от полиции прибежали, а хотите казаков амурских супротив власти взбулгачить. Токо ничё у вас не выйдет.

– Это почему? – поднял голову Павел.

– Ты, Пашенька, от земли давно оторвался, да она тебе не больно-то интересна, потому как не знашь ты её.

– Не знаю, ну и чё?

– А то, что у народа щас страда уборочная, заготовки на зиму, ему не до вашего самодержавия. Вот зима-зимушка позёмку завьёт, найдутся охотники, а нонеча надобно вам в какой-нито схрон уйти.

– Какой схрон, бабушка? Партия нас агитировать за революцию послала, а не по схронам прятаться. – Пашка аж кулаком пристукнул по столу, да так, что плошка подпрыгнула и опрокинулась – вкусняшки по скатёрке рассыпались.

Бабушка Таня проворно собрала их обратно в плошку, приговаривая:

– Ты, милок, кулачком не стучи, а стару каторжанку слушай.

– Вы – каторжанка?! – изумился Дмитрий. – За что отбывали?

– За убивство, милок, за убивство.

– Не может быть!

– В жизни всё могёт быть. Но я не убивала. Не там оказалась да не в то времечко. И ладно вам! Не обо мне разговор. Каторга за вами ходит, а я хорошо её знаю. Не приведи Господь! – Бабушка перекрестилась на божничку. – Ежели полиция хабаровская вас ищет, то сюда обязательно телеграмму дадут, а здешние перво-наперво к Пашиной родне заявятся. Саяпины вас не сдадут, но время не терпит. Надо вам на тот берег уйти и до осени затаиться. А там как Бог даст.

– Как же мы уйдём? Пристань вся на виду. И таиться нам некогда.

– Идите в Верхне-Благовещенский. Там на улице Береговой, в доме под железной крышей Роман Богданов живёт, Гришеньки моего корефан. Скажете: от бабки, мол, Шлыковой, ну и чё надобно. Он всё устроит.

– А Еленка с Ваняткой… – начал было Павел, но бабушка его перебила:

– Они останутся. И не перечь! Спросят – скажем: приехали, мол, на побывку.

12

Капитан Кавасима шагал быстро, не оглядываясь, за ним два солдата с винтовками вели Марьяну, держа её под руки. Она шла, глядя в землю, и не заметила, как встречный седобородый китаец, плетущийся сгорбясь и опираясь на палку, вдруг удивлённо вскинул голову, остановился и проводил взглядом процессию.

Ван Сюймин узнал младшую дочь Татьяны Михайловны, бабушки Тани. Да и как было не узнать, когда Марьянка ещё сопливой девчонкой любила играть с маленькими Цзинь и Сяосуном, была любимицей Фанфан? Очень огорчился Сюймин, что девочка Мальяша – она для него навсегда осталась девочкой – попала в лапы японцев.

После взятия станции Яньтай капитан Кавасима был назначен начальником её охраны. Он поселился в одноэтажном домике возле вокзала, в отдельной квартире, оставленной каким-то русским служащим. Две комнаты, кухня с кладовой и ванная с туалетом – можно сказать, роскошно по военному времени. И не только поэтому: на родине капитана, в городке Наха на острове Окинава, у него не было такой квартиры. Русская семья столь поспешно эвакуировалась, что ничего не взяла из домашних вещей – в прихожей остались даже комнатные тапочки, мужские и женские. Детей у них, видимо, не было.

Солдаты ввели Марьяну в дом вслед за капитаном. Тот что-то приказал, и они вышли. Марьяна устало опустилась на табуретку, стоявшую у стены прихожей. Капитан посмотрел гневно, даже открыл рот, но, ничего не сказав, прошёл в комнаты.

Марьяна откинулась к стене и прикрыла глаза. В груди защемило: прощай, мой генерал, не видать тебе больше своей берегини… Казаков жалко, не уберегла… Сбросили их в реку, плывут теперь в Жёлтое море, глядя в небо мёртвыми глазами…

Она вздохнула: эх, умыться бы, может, напоследок. Словно подслушав её мысли, из комнаты вышел капитан, уже в домашнем халате, шёлковом, расписном.

– Тебе надо помыться. Там, – он указал, – ванная и туалет, то есть уборная.

Марьяна приподнялась, но он остановил:

– Эй, подожди. Как тебя звать?

Вопрос прозвучал неожиданно хлёстко, как удар плёткой.

Марьяна усмехнулась:

– Зачем тебе моё имя? Зови меня Эй.

Он взглянул удивлённо, потом улыбнулся, обнажив два ряда крупных жёлтых зубов:

– Пожалуй, ты права: коротко, удобно.

– А мне тебя как называть? Или прислуге не обязательно?

– Называй меня господин или мой господин.

– Ишь ты, мой господин! Длинно и неудобно.

– А как удобно?

Марьяна даже не задумалась:

– Жаба.

– Что=о?! Я в Петербурге учился, русский язык знаю. Что ты себе позволяешь?! Я прикажу тебя выпороть!

– Да лучше уж сразу расстреливай. – Марьяна криво улыбнулась. – Ладно, не гимизи: жаба, по=нашенски, по=амурски, «сухая гроза». Это когда тучи, гром и молния, а дождя нету. На тебя похоже.

Капитан засмеялся:

– По ситуации – да, похоже. Но зовут меня Кэзуо, что означает «гармоничный человек». Ты понимаешь слово «гармоничный»?

– Как не понимать! Играют на тебе, как на гармони. То романс, то плясовую.

– Шутишь? Это хорошо. Ты была сестрой милосердия, я это понял по сумке с красным крестом, но почему ты стреляла по нашим солдатам?

– Я пойду в ванную.

Марьяна снова попыталась встать, но капитан не позволил:

– Пойдёшь, когда ответишь. Сёстры милосердия не должны стрелять. Почему ты это делала?!

– Не кричи. Я стреляла по врагам, защищая раненых. Вы не должны убивать пленных и раненых, но вы это делаете.

Кавасима не нашёл, что ответить. Махнул рукой: иди!

В ванной комнате имелся котёл, вмурованный в печь, топившуюся дровами и углём. Сейчас он был полон горячей воды. В белой металлической ванне тоже была вода, но холодная. Марьяна разбавила её кипятком, разделась, с наслаждением погрузилась в обволакивающую тёплую жидкость и закрыла глаза.

Думать не хотелось, но мысли против воли проскальзывали, одна неприятней другой. Этот «гармоничный человек» явно имеет на неё виды, причём самые простые. Попользуется, а потом в лучшем случае выбросит на улицу, в худшем – уничтожит. И неважно, каким способом. Марьяне доводилось слышать, что японцы очень вежливый и очень жестокий народ. Да она и сама увидела, как они закололи штыками совершенно беззащитных людей. Бедные парни!

Она не услышала, как вошёл капитан, почувствовала его пронзительно-испытующий взгляд и открыла глаза. Он стоял в изножье ванны и оценивающе разглядывал её обнажённое тело, покрытое прозрачной водой.

«Ну и пусть, – равнодушно подумала она, – всё равно к этому идёт, а там, глядишь, сложится удачно и можно будет сбежать».

О Мищенко старалась не вспоминать: что толку сердце терзать?

– Я принёс полотенце, – сказал наконец «гармоничный человек» и показал большое мохнатое полотнище. – А ты похожа на цветущую ветку сакуры.

Он пододвинул табуретку и уселся, по-прежнему не сводя с Марьяны глаз. Она ни одним движением не показала, что ей неприятно и просто стыдно.

– Хочу поговорить. – Марьяна пожала плечами: говори, кто против? – Ты умна и, конечно, поняла, почему тебя не убили там, на берегу. Но я не хочу, чтобы ты была обычной наложницей. – Марьяна удивлённо взглянула на неожиданно смущённое лицо японца. – Да-да, не хочу… Понимаешь, у меня в Японии есть жена, но оказалось, что она не может рожать. Развестись не могу, потому что мои родители, братья и сёстры, они все живут на её деньги. А я люблю детей! И хочу, чтобы ты родила мне ребёнка. Дочку или сына – всё равно. Ты очень красива, и ребёнок будет похож на тебя.

– А если на тебя? – усмехнулась Марьяна. – Ты, конечно, не обезьяна, но всё-таки?

– Если он будет зачат не насильно, а по согласию, он сам выберет красоту. Так мне говорила моя бабушка. Я не прошу тебя любить, будь хотя бы нейтральной. Умоляю: роди мне ребёнка! Ты будешь не в плену, а просто под надзором. Захочешь – выйдешь в город, у тебя будут деньги, чтобы купить, что пожелаешь. Только обещай, что не убежишь. А родишь – я тебя отпущу и денег дам. Ты будешь мусумэ.

– Это что за птица?

– Мусумэ – это временная жена. В Японии принято бедных девушек отдавать во временные жёны иностранцам-богачам, чтобы они накопили денег на обычное замужество.

– Занятно… Ну, насчёт того, что отпустишь, я, конечно, не верю, – медленно сказала Марьяна. – А не соглашусь, чё будет? Как поступит «гармоничный человек»?

– Плохо будет. Для тебя… и для меня тоже. Я отдам тебя солдатам.

Марьяна засмеялась:

– Очень гармоничное решение!

– Что делать, война…

– Русские с женщинами так не поступают.

– Все так поступают. Женщина на войне бывает более необходима, чем патроны или еда.

О! Вовремя японец напомнил о еде – у Марьяны немедленно скрутило желудок, она вспомнила, что в этот день ничего не ела.

– Я есть хочу, – заявила Марьяна и поднялась.

Стекающие по телу струйки воды, отражающие свет из окна, превратили идеальную фигуру в античную статую. У Кавасимы от восторга наполнился рот слюной, он всхлипнул, глотая, и поспешно развернул мохнатое полотнище. Марьяна благосклонно приняла его, обернула себя на уровне груди и ступила на пол.

– Я хочу есть, – повторила она, и капитан ринулся из ванной на кухню.

Марьяна приняла предложение стать временной женой. А что было делать? Лечь под ненасытных солдат и закончить жизнь в лучшем случае развалиной-шлюхой, а в худшем… Об этом даже думать не хотелось. Неет, ей 28 лет, она полна сил и ещё кое-что сумеет сделать на этом свете. А ребёнка родить – почему бы нет? Мищенко не хотел, он ей сам сказал об этом, а этот «гармоничный человек» хочет. Ну, подумаешь, японец, враг, так он сегодня враг, потому что война идёт, а вчера врагом не был и завтра, скорее всего, не будет, а ребёнок-то останется. Ещё один человечек! Вырастет, и у него… или у нее?.. будут дети, внуки, и во всех будет русская кровь. Её, Марьянина, кровь. Японцы будут с русской кровью! А что? Тоже неплохо.

Кавасима оказался неплохим «временным мужем». Марьяна поначалу приняла его равнодушно, однако страстная её натура быстро стала отзываться на умелые и неожиданно приятные призывы мужского естества, и однажды она ощутила стремительный прилив чего-то необъяснимого, прилив, завершившийся пронзающей всё тело молнией наслаждения.

– Запиши этот день, – сказала она Кавасиме. – День зачатия твоего ребёнка.

Крик восторга, который испустил «временный муж», стал восклицательным знаком, завершившим их ночной разговор. Кавасима осыпал поцелуями тело Марьяны, и они впервые не вызвали у неё брезгливости. Она лежала расслабленная, переполненная дотоле не испытанными ощущениями, которые даже не имели названия. Что её больше всего удивляло, это чувство нежданного счастья.

На следующий день капитан подарил ей золотую брошь в виде ветки сакуры, мелкие розовые жемчужины изображали цветки японской вишни.

– Это украшение моей матери, – сказал он. – Она наказала преподнести его женщине, которая подарит мне первого ребёнка. Я всегда носил его с собой. Женщин у меня было много, но ни одной достойной. Ты – первая. Поэтому проси, что хочешь.

Марьяна потянулась всем телом, дрожавшим от желания повторить. Капитан понял:

– Это сейчас. Я имею в виду – потом: сегодня, завтра…

– Ну, тогда разреши сходить на шичан без конвоя.

– А не сбежишь?

Марьяна коротко усмехнулась:

– Раньше обязательно бы сбежала. Теперь – нет. Скоро весна, надо приодеться, приобуться…

Кавасима заглянул ей в лицо:

– Хорошо. Будешь ходить без охраны. Я дам тебе пропуск, чтобы не забрали патрули.

«Отправишь тайных соглядатаев, – подумала Марьяна. – Плевать! Закажу себе джимы у Ван Сюймина – никто и не подумает, что мы давно знакомы».

Старого знакомого – по отношениям в Благовещенске почти родственника, по крайней мере, близкого соседа – она приметила при первом же посещении шичана, куда ходила под охраной солдата с винтовкой. Ван Сюймин сидел у дверей своей мастерской и занимался мелким ремонтом поношенной обуви. Они встретились глазами и на секунду задержали взгляды, как бы дали понять, что узнали друг друга; Марьяна при этом чуть заметно отрицательно качнула головой, показав, что признавать знакомство не нужно.

Тогда она думала о побеге, теперь же капитану сказала правду. Вернее, полуправду, потому что решила: рожу и сбегу. Умом понимала, как тяжело будет расставаться со своей кровинкой, однако приносить в подоле японского ребёнка не желала. Не из боязни осуждения со стороны родичей и знакомых: на их мнение ей было, грубо говоря, наплевать. А вот тятя родимый бы не одобрил – это другое. Григорий Степанович был русским патриотом, как и его отец, который погиб от рук англичан и французов в бухте Де-Кастри, защищая российский флаг.

Джимы для весны в ту пору заказывать не имело смысла, отложила до марта, а собралась лишь в начале апреля, когда живот уже заметно округлился. У Ван Сюймина были гости: приехала Цзинь и привезла сына, четырёхлетнего Сяопина. Внук хозяйничал в мастерской деда, играл с обувными колодками, обрезками кожи, а Цзинь отправилась закупить продукты для праздничного обеда: Сюймин приезд дочери с внуком посчитал большим праздником. Марьяна на минутку разминулась с ней, зато смогла вдоволь налюбоваться златокудрым и зеленоглазым Сяопином, который щебетал по-китайски что-то придуманное для игры. Он ни к кому не обращался – говорил для себя. Дети, играя, любят сочинять.

«Как же он похож на маленького Ваньку», – глядя на мальчонку, думала она, в то время как Сюймин обмерял её ногу.

Она оставила родительский дом, как только исполнилось семнадцать, красотке Цзинь тогда было лет десять, а Ивану – двенадцать, но одного взгляда на Сяопина было достаточно, чтобы понять, чей он сын.

«Ах, Ванька, Ванька, – сокрушалась Марьяна, – что же у вас не срослось?»

Она слышала про благовещенское утопление, но это случилось уже так давно и никак не связывалось с семьёй китайского друга, как будто бы и не было.

Отвлёк её от грустных мыслей сердитый возглас Ван Сюймина:

– Говорю, говорю, и всё мимо ушей!

Мастер мерял и записывал результаты на листе бумаги, на котором уже красовался контур ноги Марьяны, при этом вроде бы по-стариковски что-то бормотал себе под нос. Однако это со стороны могло показаться, что бормочет, на самом деле Марьяна хорошо понимала каждое слово, просто отвлеклась на мальчонку.

– А? Чё? – спохватилась она.

– Какую кожу будешь брать? – Сюймин выложил образцы и пробормотал: – Бежать надумала?

Марьяна перебирала образцы и отвечала, почти не разжимая губ:

– Надумала, но нескоро. Война вот-вот закончится, тогда будет проще. Подождём.

Она выбрала кожу вишнёвого цвета. Ласково погладила почти шёлковую поверхность и громко спросила: