Текст книги "Амур. Лицом к лицу. Ближние соседи"

– Всё знаешь, тогда зачем спрашиваешь? – усмехнулась Цзинь.

Сяосун засмеялся:

– Это я так, преувеличил. Видел вас как-то вдвоём на улице.

– Что ж не подошёл?

– Не хотел мешать вашему счастью. Вы шли и никого не видели вокруг.

Цзинь погрустнела:

– Чаншунь на юге. Он – поклонник Сунь Ятсена… Слышал о таком? Создал организацию Тунмынхуй.

Сяосун кивнул.

– На юге волнения против империи. Тунмынхуй призвал активистов организовывать крестьянские отряды. Думают, что свергнут Цинов, и сразу всё наладится, все будут счастливы.

– А императрица Цыси вчера скончалась, – неожиданно сказал Сяосун.

– Да? Я газет не читаю.

– В газетах напишут завтра.

– Никто плакать не будет. Уж мыто на КВЖД точно! Жуткая была правительница. Сколько людей казнила! Сына своего отравила, лишь бы власть не отдавать.

– Да, в общем-то, обычная: ни лучше, ни хуже, чем тот же русский император. Она главарям ихэтуаней головы отрубала, а он революционеров вешал.

– Они думают, что казнями революцию остановят.

– Революцию остановят военные, Юань Шикай со своей Бэйянской армией.

– Ты где пропадал, милый? Юань уже не командует Бэйянской армией. Говорят, императрица перед смертью приказала его казнить, но он бежал.

– Вот как? – нахмурился Сяосун. – Я много ездил по Маньчжурии, а последние полгода… – Он запнулся. – В общем, был далеко, тебе это знать необязательно.

– Приехал надолго?

Сяосун усмехнулся:

– Пока не знаю. Но если Чаншунь вернётся…

– Почему «если»? – внезапно горячо перебила Цзинь. – Он обязательно вернётся. Я знаю, что на юге жестокие бои крестьян с войсками, но Чаншунь обещал вернуться, и мы его ждём.

– Мы? Сяопин его принял?

– Да! И называл… называет папой.

– Я рад, сестрёнка, что твоя жизнь налаживается. А прибавление когда ожидается?

– Откуда ты знаешь? – смутилась Цзинь.

– У меня глаз острый, – засмеялся Сяосун. – Так когда?

– Наверно, в маеиюне.

– Вот и славно. Чаншунь может и не успеть, так что я о тебе позабочусь.

– У меня есть кому заботиться, – вдруг сказала Цзинь. – Чаншунь попросил своего друга-студента…

– Интере-есно, – произнёс Сяосун таким тоном, что Цзинь запнулась. – И что это за студент?

– Ли Дачжао. Он ещё мальчик. Мы занимаемся в марксистском кружке.

– Так он ещё и марксист? – Голос Сяосуна стал совсем угрожающим. – А вы не передерётесь из политических соображений? Муж – сторонник Сунь Ятсена, вы двое – марксисты…

– Не передерёмся, – облегчённо засмеялась Цзинь, поняв, что брат шутит. – Мы надеемся переубедить Чаншуня, что надо не просто свергать Цинов, а брать власть в свои руки.

– Нуну, тоже мне агитаторы-пропагандисты. – Сяосун попробовал сохранить шутливосуровый тон, но не получилось, и он сказал серьёзно: – Кто будет брать-то эту самую власть? Неграмотные крестьяне? Не смеши мою косичку. Как они властвуют, мы насмотрелись у ихэтуаней. Власть должна взять армия! И я пойду в армию. Сейчас это единственное место, где можно чего-то добиться, чего-то достичь. – Сяосун с нежностью посмотрел на сестру. – Не считая, конечно, КВЖД. Вот уж не думал, что буду рад, что ты работаешь на русских, что живёшь по их законам.

25

Хохот деда Кузьмы переполошил весь дом. Не потому, что был он столь громок, просто дед давненько уже вообще не смеялся. Улыбался себе в рыжую бороду, если уж очень забавное что-то случалось, и всё. А тут на тебе! Так громогласно, да ещё в такую рань: солнце только-только встало. Выскочившие во двор Арина, Фёдор, Иван и Настя увидели, казалось бы, невозможную картину: дед сидел на лавке под клёном с газетой в руках и покатывался со смеху, приговаривая:

– Ох, язва! Ну и язва, мать твою!..

На подступившую родню взглянул с удивлением: чего, мол, надо? – и снова уткнулся в газетный лист, измятый, надорванный и, похоже, в масляных пятнах.

Родня переглянулась.

– Это «Амурский край», – сказала Арина Григорьевна. – Я вчерась из «Мавритании» детишкам сладости принесла в пакете из газеты. Пакет на лавку бросила, а отец, вишь, подобрал. Нашёл чёйто, развлекается.

– Чё нашёл-то, батя? – спросил Фёдор. – Поделись, коли не жалко.

– Жалко у пчёлки, – снова хохотнул дед Кузьма. – А тут какой-то жук писучий жизню нашу смешно показывает.

– А как подписано?

– Босяк. Кличка, поди.

– Я видал, – вмешался Иван, – в «Листке объявлений» и в «Эхе». Этих «босяков» много развелось: и «Амурец», и «Гусляр», и даже «Блинохвост». Все из кожи вон лезут, чтобы всё обсмеять, да только не получается. Жизнято, она всякая.

– А у «Язвы» – смешно, – упрямо сказал дед.

– Ну и смейся на здоровье со своим «Язвой», – успокоил страсти Фёдор. – А мы вон с мелочью пузатой посмеёмся.

Во двор с визгом и смехом вкатились «пузанчики» – четырёхлетний Ванечка и двухлетний Никитка, следом вплыла раздобревшая Еленка; из дома выскочили с Настей семилетний Кузя и трёхлеток «инжиган» Федька. И – началось! Догоняшки, кувырканье в траве с «молодым» дедом Фёдором и тятей (для некоторых он же дядя Иван), под одобрительный смешок деда «старого».

Молодые мамы вслед за «маманей» Ариной скрылись в летней кухне – занялись завтраком. Уставшие Фёдор и Иван уселись рядом с дедом Кузьмой – выкурить трубочку, а ребятишки продолжали свою кутерьму.

С пристани долетел гудок первого прибывшего из Хабаровска парохода.

– «Харбин», однако, – сказал дед Кузьма. – Ээх, жив ли корефан мой Сюймин? Живы ли его детки?!

Иван вдруг вскочил и ушёл в дом. Дед проводил его долгим взглядом и стукнул себя кулаком по лбу:

– Дурак я старый! Болтомоха хужей бабёшки! Полез грязной лапой в стару рану! Говнушка[23]23
  Говнушка – старый малоподвижный человек.


[Закрыть], он и есть говнушка.

– Да уж, – обронил Фёдор. – Не головарь[24]24
  Головарь – умный, рассудительный человек (амур.).


[Закрыть].

А Иван в их с Настей комнате упал на кровать, зарылся лицом в подушку и тихо завыл. Перед глазами мелькали картины свиданий с Цзинь – в кустарниках на взгорке за тюрьмой. Замечательное было место: их не видно, а им всё видно. Только Сяосун и знал про это их заветное местечко, там их и застукал во время прощания перед отъездом Ивана в секретный поход. А ведь именно тогда и случилось главное и единственное событие, забыть которое нет сил. Да, Настя оказалась хорошей женой, и детишки у них славные, и любит она куда жарче и безоглядней, нежели Цзинь. Это, наверно, счастье, но где-то, может быть, совсем недалеко, есть Цзинь и есть его сын Сяопин, которому уже восемь лет. С ума сойти! Восемь лет! И они, может быть, рядом, однако не дотянешься!..

Настя выглянула из кухни.

– А где Ваня? – громко, чтобы пересилить детский шум, спросила у старших. – Воды надо свежей.

– Я принесу, – подхватился Фёдор.

Колодец Кузьма и Григорий вырыли между домами, чтобы обоим семействам ходить за водой было недалеко и сподручно. Усадьбы расположены на небольшом склоне, лозоходец – был тогда такой – показал, что как раз под ними протекает подземный ручей, поэтому рыть пришлось неглубоко, а поток оказался полноводный – чистый и холодный.

Фёдор принёс два ведра, поставил на лавку. Настя глянула на его хмурое лицо, заволновалась:

– А Ваня где? Чё-то случилось?

– Да ничё не случилось, – с досадой откликнулся свёкор. – Пошёл собираться на службу. Это нам с батей делать нечего, а у Ивана дежурство по полку.

– Щас всё будет готово, последняя сковородка, – заторопилась Арина. – Ты, Федя, поставь стол. Солнышко нежарко, поедим во дворе.

Иван вышел уже в полном снаряжении: в зелёном чекмене с жёлтым кантом и хромовых сапогах, при погонах хорунжего, с кинжалом на поясе, только что без шашки – на дежурстве в мирное время можно было без неё. Кузя бросился к отцу и повис у него на шее – очень любил, когда тот надевал казачью форму, и даже трёхгодовичок Федя на ещё кривых ножонках закосолапил за братом и обнял отцовский сапог. Иван погладил его по рыжей головке, и Федя ещё крепче обнял сапог.

У Насти заблестели слезой глаза, так радостно было смотреть на мужа и сыновей, но тут поднялся рёв: заплакали маленькие Черныхи, начал Ванечка, а Никитка подхватил. Видать, стало им завидно, что у двоюродных братишек папка есть, да ещё такой ладный-нарядный, а у них нету.

И тут вдруг распахнулась калитка, и во дворе раздался зычный голос:

– Что это за рёвы-коровы у нас завелись?

– Папка! – взвизгнул Ванечка и помчался к отцу, объявившемуся, словно витязь в сказке. Хоть и не нарядный, в простом штатском облачении, но так же ладно скроен и крепко сшит, да к тому же чёрный чуб волной из-под фуражки и чёрная борода на пол-лица.

Никитка потопал за братом, упал и разразился было новым плачем, но Еленка, тоже на бегу, подхватила его, и все трое одновременно повисли на Павле. А он расставил покрепче ноги и обхватил разом двумя руками своё семейство как самое дорогое сокровище. Да он, пожалуй, и считал его сокровищем.

Завтрак превратился в застолье. Иван с видимым сожалением ушёл на службу – его утешили обещанием устроить ужин не хуже. Ребятишки не слезали с колен отца, Еленка, хоть и держала себя в положенной строгости, однако видно было всем, как она всем существом своим ластилась к мужу.

– Надолго ли, Павел, на этот раз? – задал дед Кузьма вопрос, который вертелся у всех на языке.

Саяпины уже привыкли, что зять появлялся, как привидение, ночной порой и исчезал с восходом солнца. Арина поражалась терпению дочери и её доверию непутёвому мужику. Еленка обрывала любые заходы матери в пределы её семейных отношений:

– Паша не бабник. Он голову за нас положит.

– Ну, ладно, не бабник, – не отступалась мать, – но мужик-то здоровый. Ему семью кормить надобно, а он, как чёрт болотный, то появится, то провалится. Спихнул жену с детками на деда с бабкой и доволен.

– Ну, ежели мы вас объедаем, – взвилась Еленка, – обойдёмся! Я назавтре пойду искать работу.

– Каку работу! Каку работу! Чё ты умеешь?! Мытьстирать да носы подтирать!

– Вот и пойду в школу носы робятёнкам подтирать.

– Чтобы в школе робить, самой поучиться надобно.

– А чё? Читать-писать умею и других поучу.

– Господи! Мало тебе страданий с мужиком, ещё в школу собралась!

– Оставь это, маманя! Со своими страданиями мы и сами разберёмся.

Правда, дальше этого размолвка обычно не шла.

Павел знал об этих разговорах и утешал жену:

– Потерпи, солнышко моё, всё сладится – заживём!

Кузьма и даже Фёдор не вмешивались в дела семейные, поэтому вопрос деда всех очень удивил.

Павел оглядел родню и усмехнулся:

– На сколько дён, не знаю. Можа, на два, может, на неделю. Отпуск у меня.

– Отпу-у-ск! – поразился Фёдор. – Это где ж ты служишь, что ещё и отпуск дают?

– Служу я, дядька Фёдор, на железной дороге, в Бочкарёве. Начинаем строить ветку на Благовещенск. Я там мастером по укладке шпал.

– Это что ж, у нас скоро своя дорога будет? – Арина перекрестилась. – Железная, с паровозами? – Она паровозы видела только на картинках.

– Скоро, нет ли, не скажу, но – будет. А Еленку с ребятишками я забираю. Там у меня комната в общежитии.

– Ой! Правда? – Еленка потянулась, обняла мужа и чмокнула в бороду.

– Ты учительшей будешь. Школу открыли, а учителев нету.

– Какая с меня учительша? – смутилась Еленка, обернувшись к матери, но та вдруг сказала строго-серьёзно:

– Читать-писать умеешь, вот и других научишь.

– Да ладно тебе! – отмахнулась Еленка и вдруг поверила: – Неужто смогу?

– Сможешь, сможешь, – утвердил дед Кузьма. – Маленька была, а читала, что твой пономарь.

– Еленка – учительша? – Фёдор словно попробовал редкое в семье слово на вкус. – А чё? Дело Павел говорит! Есть же казачьи школы, стало быть, и казачьи учителя надобны. Они уже есть, однако, мало, не хватат.

– Школа там не казачья, обычная, – сказал Павел. – А кака разница? Да никакой! А директором школы – жена моего начальника. Кстати, он – брат моего другана Дмитрия Вагранова. Помните, мы вместях приезжали?

– А сам-то Дмитрий где? – поинтересовался дед. – Они ж сыновья моего товарища боевого, порученца графа Амурского.

– Дмитрий на каторге, – хмуро сказал Павел. – Лет пять ещё кантоваться.

– Ты сам-то уже не в розыске?

– Да вроде нет. Паспорт имею на свою фамилию.

– Мать бы съездил навестил, – сказала Арина Григорьевна.

– Мать веснусь[25]25
  Веснусь – прошлой весной (амур.).


[Закрыть] померла. А сестре я и вовсе не нужон: всё хозяйство ей досталось.

– Да, хозяйство, – встрепенулась Еленка. – Раз уж мы уезжаем, на тебя, Настёна, мой дом переходит. Хозяйствуйте тут с Иваном.

– А как же вы? – еле вымолвила ошалевшая от нежданной радости Настя.

– А мы, даст Бог, не вернёмся, – ответил за Еленку Павел. – У нас своя дорога.

– Добро! – сказал дед Кузьма и снова взялся за газету. – Федя, ты мне добудь газетки с этими «босяками» да «язвами». Давненько я так не смеялся.

Не знал, да, пожалуй, и не мог знать старый казак, бывший молотобоец и плавильщик, никогда и ничем не интересовавшийся, кроме своего конкретного занятия в своей конкретной жизни, что за всеми этими придуманными подписями скрывается один человек – беглый ссыльный, тайно приехавший на край света в надежде, что тут до него руки жандармов не дотянутся. В ссылку сибирскую (глухую деревню в енисейских дебрях) был отправлен за революционную пропаганду эсеровского толка среди крестьян и сатирические стихи и эпиграммы на сильных мира сего. В ссылке едва не погиб из-за отсутствия заработка хотя бы для пропитания, потому и сбежал.

Звали пропагандиста Фёдор Чудаков, и было ему в то время неполных двадцать лет. Сбежал Фёдор не один, а с товарищем по несчастью Дмитрием Чернышёвым и его невестой Варварой, приехавшей ухаживать за больным чахоткой женихом. В Благовещенске и жильё одно на троих сняли – из экономии. Однако товарищ, отчаявшись бороться с болезнью, не желая быть обузой, покончил счёты с жизнью, а его невеста спустя какое-то время вышла замуж за Фёдора и стала его верной подругой на десять отведённых им судьбой совместных лет. Ещё и дочку родила.

Фёдор начал активно сотрудничать в благовещенских газетах, в основном с сатирическими стихами и фельетонами, рассказами и очерками. Варвара зарабатывала частными уроками, а позже устроилась учительницей в народном училище имени Льва Толстого.

Благовещенское общество, не избалованное критикой существующих порядков и власть имущих, жадно поглощало талантливую сатиру, и всё выходящее из-под пера Фёдора мгновенно попадало на газетные страницы. Это его вдохновляло, однако такая популярность имела и обратную сторону. Если Чудаковы хотели затеряться на амурских просторах, то не стоило забывать, что жандармы местные тоже умели читать, и вычислить автора, прячущегося за множеством псевдонимов, им ничего не стоило. Так что ничего удивительного нет, что в самый канун Нового года в дверь квартиры на улице Амурской постучали не гости с подарками, а кулаки полицейских. Заодно арестовали и Варвару Ипполитовну, но после допроса отпустили – сочли непричастной к противоправной деятельности мужа, да и во время таковой деятельности юного Чудакова в Пензенской губернии они с Варварой Протопоповой друг о друге и знать не знали.

А Фёдор Иванович отправился в благовещенскую тюрьму, что стояла на возвышенном восточном краю Острожной пади. Горожане так и говорили: отправили, мол, на горку. На первом же допросе на вопрос «Зачем бежал в Благовещенск?» ответил, не пряча честного и искреннего взгляда:

– Умирать не хотелось. В деревне Червянке, куда меня сослали, работы не было, крестьяне над ссыльными измывались, если нанимали, платили либо копейки, на которые там ничего не купишь, либо вообще за кусок хлеба.

– Ну, бежали бы, как ваши товарищи большевики, за границу. Почему именно сюда?

– Во-первых, большевики не мои товарищи. Во-вторых, Благовещенск ещё дальше от Центральной России, чем эта несчастная Червянка, так что можно считать, что я сам себя отправил в ещё более отдалённую ссылку. Но здесь я могу зарабатывать тем, что умею, а именно – писать стихи и рассказы.

– Но вы же в этих стихах и рассказах критикуете власть, – возмутился следователь.

– А что делать, если она не исполняет свой долг перед народом? Власть от Бога дана царю, а все остальные – лишь назначенные чиновники, обязанные трудиться на благо народа. А они чаще всего трудятся на своё благо. Как же не критиковать? Критикуя чиновников, я, можно сказать, помогаю царю исполнять свой долг перед Богом.

– Ишь ты как завернул! При таком раскладе и революционеры царю помогают!

– Конечно! Если ничего не взрывают и никого не убивают.

– Я вас понял. Пошлю запрос в Красноярск относительно вашей ссылки. А пока посидите «на горке».

Сидел Чудаков «на горке» полгода, потом выпустили: видимо, сочли его доводы разумными. Обладая неуёмной натурой, вместе с другими политическими, их там было 12 человек, организовал в тюрьме еженедельный рукописный журнал «Арестант», тоже сатирический. Но, что удивительно, все эти месяцы его сидения в благовещенских газетах не переставали появляться заметки, стихи, фельетоны с подписями Амурец, Язва, Босяк, Гусляр и тому подобными. На радость деду Кузьме, который стал заядлым читателем и подписался на все газеты.

26

Сяосун с сомнением осмотрел тяжёлые солдатские ботинки и рулон обмоток, выданные ему интендантом батальона, сравнил со своей легкой обувью и присвистнул: не понравилось. Не понравился и мундир – суконные френч и бриджи, – в котором наверняка летом было жарко, зимой – холодно, а он за время главенства в банде хунхузов, а потом дезертиров привык одеваться по погоде. Но что поделаешь, от Кавасимы пришёл приказ проникнуть в Бэйянскую армию, наиболее боеспособное воинское подразделение Китая, и постараться занять там нерядовое положение. В армию-то его взяли. Для этого он хоть и облачился в повседневную одежду крестьянина, но на собеседовании показал себя сообразительным и достаточно грамотным, однако насчёт остального всё было очень непросто.

Занять нерядовое положение в армии – однозначно стать офицером. В прежние времена – до императрицы Цыси – офицером восьмизнамённого войска мог стать только маньчжур и только из известного рода. Военного образования эти офицеры не имели и уровень их командования не превышал европейского унтер-офицерского. Императрица начала своё преобразование государства с реформы армии по европейскому образцу, пригласив в качестве командиров и наставников офицеров-европейцев. Это очень быстро сказалось при подавлении тайпинского восстания, и командующий имперскими войсками Ли Хунчжан (кстати, китаец, выдвинутый императрицей) стал ярым сторонником реформы. Он посылал способных офицеров учиться в Европу и Японию, но это было дорого, и в 1885 году Ли открыл в Тяньцзине Бэйянское военное училище, где преподавали европейцы. Оно просуществовало до 1900 года, когда было разрушено наступавшими на Пекин войсками интервентов – Англии, Франции, Германии и России. За полтора десятилетия училище успело выпустить несколько сотен младших офицеров, десятки из них, благодаря полученным знаниям, выросли до генералов, трое стали президентами Китайской республики, двое – военными министрами.

Ли Хунчжан умер в 1901 году, его сменил Юань Шикай, тоже выдвиженец Цыси, он пытался восстановить училище, но не преуспел в этом и учредил военное училище в городе Баодине. Его усилиями была создана новая армия из 6 дивизий, выстроенная более или менее по европейским канонам. Императрица считала её опорой своей власти. Эту армию называли Бэйянской, по району её формирования и расположения.

История Бэйянской армии Сяосуну в целом была известна. Ему нравился Юань Шикай, и он хотел бы оказаться в близком ему кругу, но Кавасима через связного указал другую цель – Дуань Цижуй, командир 3й дивизии, расположенной в Чаньчуне. Дуань учился в Германии, был близок к Юаню, однако, в отличие от командующего, не был противником учёбы офицеров в Японии. Это могло пригодиться в будущем, но до него было далеко, как до неба. Пока следовало найти надёжный путь в военное училище; найдя его, можно было подумать и о сближении с Дуань Цижуем.

Сяосун размышлял об этой задаче, можно сказать, и день, и ночь – маршируя на плацу или лёжа на стрельбище, стоя на часах у военного склада или преодолевая полосу препятствий. Солдатская муштра давалась ему легко: пригодились шаолиньские тренировки. Он уже обратил на себя внимание командира взвода чёткостью и скоростью выполнения команд, а также отличной стрельбой, но дальше – застопорилось. Цель по-прежнему оставалась далёкой.

Случай подвернулся неожиданно. Командир полка Шан Дэцюань проводил смотр и не мог не заметить способностей молодого солдата. Приказал явиться к нему после окончания смотра. Командир взвода счёл, что лично должен сопроводить своего солдата к высокому начальству, однако командир батальона отстранил комвзвода и взял эту высокую миссию на себя. Так что к полковнику явились капитан Чен и солдат Ван.

Полковник сидел в плетёном кресле за письменным столом, был занят бумагами. При виде капитана он удивился, начал было сердиться, но потом махнул рукой: ладно, мол, оставайся, можешь пригодиться.

– Расскажи о себе, солдат, – обратился он к Сяосуну. Сесть не предложил, хотя в его кабинете были стулья для посетителей возле небольшого стола, придвинутого к письменному.

– Рассказ может получиться долгим, – неожиданно сказал Сяосун, – а у меня после занятий ноги гудят. Не мешало бы присесть.

– Ты как разговариваешь с командиром? – рявкнул капитан и огрел солдата по спине стеком, который постоянно носил подмышкой, подражая английским офицерам.

Вернее сказать: хотел огреть, потому что Сяосун присел, пропуская палку над собой, ухватил её двумя руками, вывернул из руки капитана и аккуратно, без стука, положил на стол перед полковником. Всё произошло неуловимо быстро, глаза полковника засекли лишь взмах палки и саму палку, уже лежащую на столе. Реакция капитана оказалась на высоте. Он носил на поясе тяжёлый маузер в деревянной кобуре, и это непростое оружие в мгновение ока очутилось в его руке – чёрный немигающий глаз дула посмотрел в грудь солдата. Однако опередить Сяосуна Чену не удалось: фигура Вана словно размазалась в воздухе и уплотнилась уже за спиной капитана. Пока Чен оглядывался в поиске исчезнувшего солдата, тот поднял руки и показал полковнику, что ничем офицеру не угрожает.

Шан Дэцюань хлопнул ладонью по столу.

– Немедленно прекратите этот цирк! – зарычал он, и первоначальная картина тут же восстановилась: маузер вернулся в кобуру, а Сяосун – на своё место.

Полковник покачал головой:

– Клоуны! Наверно, долго репетировали, а спрашивается: зачем?

– Шаньсяо сяньшен[26]26
  Шаньсяо сяньшен – господин полковник (кит.).


[Закрыть], – испугался капитан, – никто ничего не репетировал. Это всё он! – показал на Сяосуна.

– Значит, этот солдат не только неплохо стреляет. – Полковник вышел из-за стола и встал перед Сяосуном. – О себе ты расскажешь потом. А сейчас хочу сделать тебе предложение. Меня переводят в Цинхэ начальником военного училища. Хочешь поехать со мной и стать курсантом? Через пять лет – офицерское звание. Будешь стараться – получишь раньше. Если надо, можешь подумать.

– А что тут думать? – усмехнулся Сяосун. – Конечно, да. Я стану офицером через год.

Пришёл черёд усмехнуться полковнику.

«Пожалуй, сможет, – подумал он. – И такие нам очень нужны».

Курсант Цинхэйского военного училища Ван Сяосун получил увольнительную на двое суток – «за блестящие успехи в освоении учебных предметов и стрельбе» – и отправился в город. Он знал, где проводят увольнение товарищи по училищу – в злачных местах, но ему просто хотелось глотнуть вольного воздуха, от которого он успел отвыкнуть за полгода учёбы.

Учился он очень напряжённо, так как не забывал о своем заявлении полковнику, а теперь генералу, Шан Дэцюаню. В училище, по примеру Бэйянского, курсанты учили иностранные языки, в первую очередь английский и немецкий, осваивали естественные науки, достаточно глубоко изучали математику, механику, астрономию и топографию, знакомились с китайской историей и классической литературой. На старших курсах основное внимание уделялось военным дисциплинам: артиллерийскому делу, фортификации, строевой службе.

Из языков Сяосун учил только английский, немецкий он знал, так как по заданию Кавасимы полгода провёл в Германии, добывая некоторые промышленные секреты, неплохо говорил по-японски. У него вообще обнаружились способности к языкам, так что говорить на английском научился быстро, затруднялся лишь в письменном. Преуспевать в остальных дисциплинах помогала отличная память. Сяосун рассчитывал через три месяца сдать экзамены по всем общим предметам, а в последние заниматься только военными.

Он внимательно следил за событиями на юге страны, где не прекращались волнения, которые старались подавить разрозненные цинские войска. Там успешно действовали крестьянские отряды под командованием активистов движения Тунмынхуй, созданного революционером Сунь Ятсеном. Где-то в тех краях сражался его друг и названый брат Дэ Чаншунь. Сяосун чувствовал, что с юга задули ветры революции, и после смерти императрицы Цинская династия явственно зашаталась. Правда, сам он не определился, на какую сторону встать, а пока готовился получить погоны младшего командира правительственных войск.

Двухсуточная увольнительная – это, конечно, неплохо, отдых нужен даже его выносливому организму, но, с другой стороны, он решительно не знал, чем заняться. Отправиться по злачным местам? Не чувствовал никакой потребности. Просто погулять и подышать? Дело хорошее, но не сорок же восемь часов. Цинхэ – город небольшой, его весь можно обойти за два-три часа, а потом что?

Сяосун и задавал себе этот нехитрый вопрос после добровольно-вынужденной прогулки по улицам провинциального города, где фактически и смотреть-то было нечего. Усталости он не ощущал, однако приподнятое в начале настроение постепенно увяло, и теперь он неторопливо шёл по дорожке небольшого городского сада, разглядывая немногочисленных, по случаю дневного времени, прохожих. Внезапно пронзительные женские крики привлекли его внимание. Сяосун осмотрелся, увидел за деревьями клубы дыма и ринулся в ту сторону.

Горел верхний, четвёртый этаж особняка, судя по европейскому фасаду, видимо, недавно выстроенного. Напротив дома собралась толпа, именно из неё неслись крики, люди показывали на верхние балконы: на одном из них виднелась женская фигурка. Сяосун с удивлением заметил, что она не мечется, не взывает о помощи, как полагается несчастным жертвам огня, а сосредоточенно чем-то занимается. Он пригляделся и понял, что женщина готовит себе спасение: она вязала верёвку из какихто кусков тканей, то ли постельных простыней, то ли скатертей. И ещё догадался или почуял каким-то шестым чувством, что этих тканей ей не хватит, и она разобьётся.

Дольше раздумывать он не стал. Расшнуровал и сбросил солдатские ботинки, рядом кинул френч и, как на приступ, пошёл на стену. Цепляясь за выступы кирпичей пальцами рук и ног, бросая послушное тело в нужную сторону, Сяосун едва ли не за пару секунд буквально взлетел к балкону и тут оступился, однако чудом удержался, да и девушка сама вцепилась в него двумя руками и втащила на балкон. Он мельком взглянул на неё – растрёпанная, вся мордашка в саже, глаза блестят.

– Ну, здравствуй, красавица! – небрежно произнёс он, слегка бравируя своей ловкостью. – Спасаться будем?

– А я чем, по-твоему, занимаюсь? – сердито обрезала она его шутливый тон, подавая связку простыней и оконных штор. – Давай вяжи.

Сяосун проверил узлы, что-то перевязал, быстро прикинул длину и покачал головой.

– Что? – испугалась девушка. – Не хватит?

– Ладно, – сказал он. – Ты сейчас садишься мне на спину, и мы спускаемся до балкона второго этажа. А там уже безопасно.

Девушка оглядела своё нарядное – розового атласа с вышитыми канарейками – платье ципао. Оно доходило ей до щиколоток; на маленьких ножках красовались золотистые с зелёной вышивкой тапочки сюхуа се. И то, и другое было в пятнах сажи. Она беспомощно взглянула на своего спасителя.

Сяосун понял её смятение по-своему:

– Сажи не бойся, главное удержаться. Силы хватит?

– Постараюсь, – сказала она, решительно подтянула подол ципао к поясу и подвязала его оставшимся куском простыни. – Я готова.

Сяосун привязал узловатую «верёвку» к перилам балкона.

– Давай, залезай на меня.

С девушкой на спине он перелез ограждение и начал спускаться. Успели вовремя, потому что балконная дверь вывалилась наружу вместе с пламенем.

– Хорошо, что на балконе нечему гореть, – сказала девушка в самое ухо спасителя.

– Помолчи и моли богов, чтобы наша верёвка не загорелась.

Сяосун держался за неё руками и ногами – узлы оказались полезны – и постепенно сползал вниз. Толпа напряжённо следила за их опасными действиями. Наконец подъехала пожарная команда с помпой и первым делом окатила водой Сяосуна с грузом. Девушка от неожиданности вскрикнула и чуть не отпустила шею спасителя. К счастью, они уже были на уровне балкона на втором этаже, Сяосун успел ухватиться за перила и резким движением перебросил свою ношу на балкон.

Дальше всё было гораздо проще. Они спустились на землю, выслушали восторженные излияния толпы во славу Бэйянской армии и её солдат, спасающих китайских красавиц, подождали, пока потушат огонь, и вместе поднялись в сгоревшую квартиру. За это время успели познакомиться.

Девушку звали Пань Фэнсянь, ей 16 лет, она приехала из Гирина в Цинхэ к родственникам, но те уезжали по делам в Шанхай и успели только оставить ключ от квартиры. Начальник пожарной команды сообщил, что Пань в пожаре не виновата – у соседей произошло короткое замыкание электрических проводов, что и вызвало возгорание.

– Что думаешь делать? – спросил Сяосун Фэнсянь.

– Не знаю, – горестно ответила девушка. – У меня всё сгорело: и деньги, и документы. Даже переодеться не во что. И как-то надо возвращаться к родителям.

– Вечереет, сегодня ты ничего сделать не сможешь. Пойдём, купим тебе одежду, а потом устрою тебя в гостиницу.

– Меня одну не пустят.

– Зайдём к начальнику моего училища, я попрошу бумагу с его подписью и печатью.

– Какую бумагу?

– Бумагу, в которой будет сказано, что ты приехала на свидание к своему жениху, то есть ко мне. А про пожар уже весь город знает. Ну как? Ты согласна?

Фэнсянь покраснела и кивнула.

…Генерал не отказал своему любимцу, но счёл нужным предупредить:

– Курсанту жениться запрещено. Вот получишь погоны шаовея[27]27
  Шаовей – младший лейтенант (кит.).


[Закрыть], – Шан Дэцюань скосил глаза на свой погон шаоцзяна[28]28
  Шаоцзян – генералмайор (кит.).


[Закрыть] с одной звездой и незаметно вздохнул, видно, вспомнил молодость, – тогда пожалуйста, заводи семью. Хотя младшим офицерам семья лишь помеха, отнимает время от карьеры. Мир, знаешь ли, жесток, требует выбора.

– Учитель сказал: «Неважно, в каком ты живёшь мире, важно, какой мир живёт в тебе». Я женюсь, когда стану капитаном, – сказал Сяосун. И добавил: – Через два года.

– Ну-ну, – только и заметил начальник училища, а про себя подумал: «А ведь станет, собачий сын, недаром Кунцзы цитирует».