Текст книги "Амур. Лицом к лицу. Ближние соседи"

– По-ранешному часу, конешно, не положено, однако наливка почти церковная, Татьяна любила к ей анагды прикладываться. Вот и помянем нашу баушку ещё раз.

Он разлил яркую, как кровь, жидкость по стопкам. Мужчины выпили, женщины чуть пригубили.

Помолчали.

– Мне сказать надобно… – произнесла Арина Григорьевна и замолчала.

Все головы повернулись к ней. Она вздохнула, будто набиралась силы и продолжила:

– Маманя будто чуяла, что скоро нас оставит, дала мне наказ про своё наследство.

– А какой может быть наказ? – удивился Фёдор. – Ты – её дочь, Ваня и Еленка – внуки, вот и все дела. Не делить же хозяйство. Не по-казачьи это.

– Ты, Федя, не спеши. Скажу главное: маманя всё своё имущество оставила Еленке.

– Вот те на! – выдохнул Иван. – Сбрендила бабушка! С чего это она?

Настя вскинулась было, чтобы что-то сказать, но взглянула на мужа и промолчала.

Дед Кузьма крякнул и достал трубку. Начал набивать табаком, пальцы его дрожали.

– Ты уверена, что правильно поняла? – спросил Фёдор.

– А чё тут не понять? Сказала, мол, у Вани семья растёт, ему пора свой дом ставить, а Еленка с дитём без мужа…

– Как это без мужа?! – взвилась дочь. – Мой муж не хужей иных!

– Можа, и не хужей, – ответила мать, – однако вечно в бегах и никогда не знаешь, вернётся али нет. А тебе надобно свой дом иметь.

Дед Кузьма раскурил наконец свою трубку и сказал, тяжело роняя слова:

– Не в наших обычаях делить имущество, однако Татьяна не на казачьем базу росла и казачкой так и не стала. Пущай будет по-ейному.

– Дак она и не делит, – заметил Иван. – Не надо возводить напраслину.

– А чё ж наследница скажет? – Фёдор, глядя на отца, тоже начал набивать трубку.

– А то и скажу. Неправильно баушка написала. Нам вобще её имущество не нужно. Паша вернётся – мы в Хабаровск уедем. Я учиться хочу, а то ничё не умею.

– А не вернётся? – спросила Арина. – Кому ты в Хабаровске нужна будешь, да с дитём малым? Учиться она хочет!

– Он вернётся, – всхлипнула Еленка. – Ему без нас жизни нет. Как и нам без него.

Она зарыдала в голос. Дед Кузьма, сидевший к ней ближе всех, передвинулся с табуреткой, обнял Еленку за плечи и прижал к себе. Она сразу затихла и сама обняла деда.

– Так я в полной непонятке, – сказал Иван. – Об чём балакаем? Еленка наследства не хочет, ну и пущай всё как есть, так и остаётся. Мамань, я одно, кажись, уразумел: ты – против, но против чего?

Арина Григорьевна вдруг смутилась, и вся её решительность куда-то улетучилась.

– Я думала, как бы драки не случилось. Иные родичи из-за наследства за ножи да ружья хватаются…

– Чёйто я на Амуре про то не слыхивал, – пробурчал дед Кузьма и ещё крепче прижал к себе внучку.

– Еленка отказывается, а я не хочу, чтобы она голой да сирой осталась.

И тут молчунья Настя вдруг произнесла высоким звенящим голосом:

– Когда Павел вернётся, будет видно, чё да как. А до того Еленка пущай хозяйничат. А я ей завсегда пособлю.

Все разом посмотрели на Настёну: за семь лет, что она прожила в семье Саяпиных, от неё ни разу таких речей не слышали. Впрочем, и собраний, подобных нынешнему, не было. И муж по-другому, уважительно и благодарно, взглянул на неё, отчего Настя зарделась и смутилась.

Однако слова её разом сняли накопившееся напряжение. Дед Кузьма крякнул и прогудел:

– А не устроить ли нам инакий поминальный обед? За ради Танюхи и Грини, побратима моего незабвенного. Чтоб им на том свете веселей и легше жилось.

22

Павел объявился на девять дней, ближе к полуночи.

Поминки были в доме Татьяны Михайловны, его стали называть Еленкиным. Народу собралось поменьше, чем на похороны, но тоже полная горница. Выпили, закусили, повспоминали былое житьёбытьё аж до графа Амурского, песни казачьи от души попели. Фёдор с Иваном на два голоса спели «За рекой Ляохэ» – о походе отряда генерала Мищенко на Инкоу. На последнем куплете:

 
За рекой Ляохэ угасали огни,
Там Инкоу в ночи догорало.
Из набега назад возвратился отряд,
Только в нём казаков было мало… —
 

многие за столом заплакали. Потери амурцев в том рейде были очень уж велики.

Омыли слезами ещё одну песню – «На Дальнем Востоке»:

 
Близ моря на Дальнем Востоке,
В ущелье кремнистой скалы,
Кровавые льются потоки
С утра до вечерней зари…
 

Тяжёл, ох, тяжёл он, ратный труд русского казака! Хоть донского, хоть уральского, хоть забайкальского, хоть амурского с уссурийским в придачу. Не случайно почти в каждой песне погибает герой:

 
Убит он в расцвете был силы,
Убит и зарыт он вдали…
Никто не узнает могилы
Защитника русской земли!
 

– Помянули – и будя! – сказал, поднимая последнюю стопку, дед Кузьма. – Стремянную!

Выпили стремянную и потянулись на выход. Арина с молодыми живенько прибралась и ушла с Настей, осталась Еленка – с Ванечкой да со слезами по мужу невыплаканными. Увела сынка наверх, уложила – он не стал за мамку цепляться, уснул, едва головка коснулась подушки.

– Утомился мой инжиганчик, – погладила сына по чернявым волосам Еленка. – Весь в папашку.

И услышала, как внизу стукнула входная дверь. Вернулся кто-то? Вроде бы незачем. Да и тёмно там, лампа потушена, одна лампадка на божнице горит – чё в потёмках-то шариться? А шагито уж больно знакомые, с припадом на одну ногу.

Еленка спустилась вниз, и вдруг на последней ступеньке кто-то схватил её да так стиснул, что в груди перехватило дыхание – ни вздохнуть, ни охнуть.

– Пашкааа… – только и вышепнула она и обвила руками крепкую шею мужа, прижалась губами к обросшей бородой щеке. – Пойдём! – схватила его за руку и потянула обратно, наверх, в комнату, которую когда-то определила им Татьяна Михайловна. Бабушка не забыла, что требуется молодым: там была крепкая, совсем не скрипучая кровать.

– Погодь! – удержал Павел. – Чёй-то покажу.

Он прошёл на кухню. Света лампадки было мало, Еленка зажгла керосиновую лампу и увидела на столе небольшой плетёный из лыка короб, прикрытый цветной тряпицей.

– Чё это? – шёпотом спросила она. – Подарок?

– Можно и так сказать, – хмыкнул Павел.

– А чё там?

– Погляди…

Павел поманил её к коробу и приподнял тряпицу. Под зыбким и неровным светом свечки Еленка разглядела хорошенькую детскую мордашку с закрытыми глазами и расслышала лёгкое посапывание.

– Чей это?! Твой?! – едва не вскрикнула она.

– Ты дура, ли чё ли? Марьянин сынок. Никита.

– Это какой же Марьяны? Тётки моей, маманиной сеструхи?

– Еёшный. Три месяца как родила.

– А кто отец? А сама где? А ты с какого боку-припёку? Или это всё ж таки твой, от Марьяны?

Вопросы из Еленки высыпались горохом, у Павла даже рот раскрылся от удивления.

– Ну вот, дорогая моя! – Он прихлопнул ладонью по столу и тут же спохватился, притих, потому что Никита в коробе ворохнулся и хныкнул. – Ты погляди, сухой он али нет, и приготовь чёни-то ему поесть. Да и мне заодно, с утра крошки во рту не было. А я тебе всё про всё обскажу. – Он вдруг огляделся. – И чё мы шумим? Как бы бабушку не разбудить.

– Не разбудишь, – говорила Еленка, выставляя на стол остатки от поминок. – Померла баушка, сёдни девять дён. Вот, поминали…

– Ох тыы… Жалко, хорошая бабка была.

Ел он жадно, всё подряд. Выпил и гамырки, правда немного, проговорился, что за год отвык. Жена тем временем спустилась в погреб, достала козьего молока, разбавила до нужной кондиции – дело знакомое, Ванятке так же готовила, – нашла и бутылочку с соской (они появились в аптеках Благовещенска после Китайского похода 1900 года, как и соски-пустышки). Павел обратил на это внимание:

– Чё, так и будет Никитка эту резинку сосать?

– У паромщика Федота внук родился, а у мамки титьки – на трёх Никит хватит. Попрошусь на довольствие. Придётся сказать, что Марьяна умерла, а сыночка привезли.

– А чё, пожалуй, сойдёт.

– Так ты всё ж таки скажи, где был, чем занимался?

– Ты не поверишь: был в рабстве у Сяосуна. Кормили скудно, а выпивки вообще не давали.

– У нашего Сяосуна?

– Ага, у нашего! – Пашка захмелел даже от малой выпивки, «нашего» сказал с такой злобой, что по спине Еленки дрожь пробежала. – Ван Сяосун – дацзя ды[20]20
  Дацзя ды – главарь банды хунхузов (кит.).


[Закрыть] банды то ли хунхузов, то ли дезертиров. Там и русские есть, и японцы, и монголы…

– А ты, значит, у них рабом?

– Не я один. А главным надсмотрщиком был какой-то уйгур… или даур… Сволочь, каких поискать! Плетей я от него нахватался!..

Павел потянулся к жене, обнял, прижался головой к полной груди.

– А Марьяна где была? – насторожённо спросила Еленка.

– Марьяна на особом счету была у Сяосуна. – Голос Павла звучал глухо. – Бандиты нас похитили, привезли в самое логово, так она пыталась его застрелить. Был у неё пистолет припрятан. Ты не поверишь: в упор целилась в него, а попала в другого. Тут нас окончательно повязали. Меня увезли в тайгу, а её оставили…

– Для чего?

– А ты не понимашь? – Павел успокоился, повернулся к столу, налил стопку гамырки, выпил. – Хотя… можа, чё и не так. Марьяна – баба не простая, на подстилку не годится… Както проговорилась, что воевала – и с «боксёрами», и с японцами. У Сяосуна заказ был на неё, однако он не стал его выполнять.

– И сколько же ты был в рабстве? Как освободился? Где сама Марьяна?

– Ну, вот, – недовольно поморщился Павел. – Вдругорядь горох из прорехи. Ты ж меня с толку сбивашь! Торопыга ты моя… Вот уйду и не успею досказать.

– Как – уйдёшь?! – испугалась она. – Про тебя уже полгода как не спрашивали. Нужен ты им!

– Видать, затаились. Амнистии нам покудова нету. Слыхал, Митю Вагранова, что со мной был, на семь лет упекли… А меня до свету лодка будет ждать в Верхне-Благовещенском. Так что слухай сюда.

Он рассказал ей, как целый год работал на скотном дворе бандитского хозяйства. Сяосуна не видел: тот, по слухам, ездил по всей Маньчжурии, гнёзда основывал, базы хунхузские. Марьяну привезли с новорожденным в ковровой кошеве, обращались с ней, как слуги с госпожой, держали от рабов отдельно, Павла, по её требованию, приставили к ней в услужение; управляющий хозяйством, русский мужик, приказал Павлу каждодневно докладывать, что Марьяна делает да что говорит. Он, видать, не знал, что их похитили вместе. А Марьяна долго не раздумывала и даже не предлагала, просто сказала: надо бежать, а для этого Павел должен выяснить, как и когда проще всего украсть упряжку с санями. Дорогу она запомнила. Он узнал, что будет обоз, повезут на продажу мясо и птицу; поедет сам управляющий, а это значит, что однато кошева будет точно.

Рассказ у Павла получился длинный, а на деле всё произошло очень быстро. Трое саней-розвальней были основательно нагружены тушами свиней, коз и баранов, связками гусей, уток и кур, впереди обоза стояла кошева, запряженная парой добрых лошадей – чёрной и пегашкой; возницы с ружьями за спиной (Павел хохотнул: для защиты от разбойников) ждали выхода управляющего. Марьяна приказала Павлу взять короб со спящим ребёнком и идти за ней. На выходе столкнулись с управляющим, на нём была распахнутая белая борчатка, на голове – лисья шапка с длинным хвостом.

– Что несёте? – удивился он, увидев женщину в шубе цю из меха козы и пуховом платке, а за её спиной – работника в стёганом халате, с коробом в руках. – И куды это вы намылились?

– С тобой прокатиться, – сказала Марьяна и показала ему ствол браунинга. – Учти: я стреляю без промаха.

– Далеко не прокатитесь, – ухмыльнулся управляющий. – Макака быстро найдёт вас и посчитается.

– Когда найдёт, тогда и поговорим. А пока поехали.

Они вышли втроём и заняли кошеву. Павел сел за кучера, оттолкнув стоявшего наготове возницу. Застоявшиеся кони с места взяли разгон, кошева вылетела из ворот на дорогу – только её и видели.

Возницы у розвальней ничего не успели понять. Никому и в голову не пришло стрелять вдогонку. Груз в санях мешал пуститься в погоню. Одни розвальни всё-таки перевернули, свалив в снег гору туш и мешков. Несколько человек с ружьями запрыгнули в сани, хлестнули лошадей, однако пристяжная запуталась ногами в брошенных вожжах и упала, сломав оглоблю. Погоня провалилась.

Дорога вилась по берегу реки и привела к китайской деревеньке. Множество ребятишек катались на санках с берега прямо на лёд. И вдруг лёд треснул, несколько ребятишек с санками в одно мгновение оказались в воде.

– Стой! – крикнула Марьяна.

– Тпрру! – осадил коней Павел.

Марьяна бежала к берегу, на ходу скидывая с себя козью шубку и платок. Павел спрыгнул с облучка, но не решился оставить кошеву с управляющим. А тот схватился за вожжи и стал разворачивать упряжку в обратный путь. Павел бросился задержать, но от удара по голове отлетел в сугроб и на какое-то время потерял сознание. Когда очнулся, увидел рядом лежащий на боку короб с ребёнком – малыш заливался рёвом. Павел поставил короб на днище и оглянулся на реку – там уже сбежались китайцы из ближайших фанз, в воде барахтались несколько человек, взрослых и детей.

Детей спасли всех, а из взрослых двое то ли нахлебались воды, то ли просто замёрзли – они лежали рядом на берегу, седобородый китаец и черноволосая русская…

Павел вдруг хлюпнул носом, вытер глаза кулаком.

– Ты чё раскис? – вскинулась Еленка. – Али смерти не видал?

– Так… вспомнил… Красивая она была… Жалко…

– Мне жальче, она была мне тёткой, – жёстко сказала Еленка. – Ишь, нюни пустил! Чё далето было?

– Управляющий вернулся, но китайцы меня с Никитой спрятали, а потом проводили в город, какой-то Суйхуа. И вот, добрался. – Павел глубоко вздохнул, как вздыхают дети после плача.

– Чем же ты его кормил, как пеленал?

– Не поверишь, китаянки помогли. Сначала в той деревне, где Марьяна погибла, нашлась грудью кормящая. Накормила Никитку и с собой молока нацедила. У неё много было молока. Ну и обмывали, пеленали, само собой. Потом в поезде тож… Китайцы детей шибко любят, да и люди они хорошие.

– А робёнок-то чей, она сказала?

– Говорила. Сын генерала Павла Иваныча Мищенко. Я слыхал про него.

– О, как! И чё с им делать, с генеральским сыном?

– Чё делать? Ро́стить, как своего. Он так и так – Павлович. Ты не против?

– Ну, что ж, считай, у тебя теперь два сына. Но третьей будет дочка!

– Как скажешь, – усмехнулся Павел.

– А чё лыбишься-то, чё лыбишься? Дочку делать – не дрова колоть: пару раз тюкнул, и поленница готова. Потрудиться надобно.

– Так чё сидим-то? Пошли трудиться! До свету успеем!

23

Императрица Цыси умирала.

Умирать она начала, по её собственным ощущениям, ещё на пути из Сианя в Пекин. Три месяца путешествия в паланкине по разорённой стране подействовали на неё столь шокирующе, что случился сердечный приступ. Она лицом к лицу столкнулась с результатами своего отступления и пришла в ужас. Разве для этого она совершила когда-то переворот и сорок лет потихоньку, понемногу, без крови и потрясений обтёсывала бесформенную глыбу Китая, стремясь создать из неё гармоничную скульптуру? И ещё она вдруг поняла, насколько близок конец её пути и сколь много надо успеть сделать.

Собрав в кулак всю свою волю, она пережила этот приступ, не привлекая внимания слуг и врачей, но для себя решила максимально ускорить свои действия.

Интервенты зачистили столицу от повстанцев и их сторонников, заставили вывезти из города огромные горы мусора и нечистот, и к возвращению императрицы Пекин если и не блистал чистотой, то всё же не походил на свалку. Цыси была благодарна интервентам за наведение порядка, а также за то, что они вывели свои войска, не разграбив дворцовые ценности.

Она поспешила наладить отношения с дипломатами всех государств, принимавших участие в разгроме ихэтуаней, для чего устроила приёмы с неофициальными обедами как для них самих, так и для их семей, чего никогда не было в Цинской империи. Она пошла на нарушение вековых традиций, потому что знала, какое влияние оказывает семья на европейского мужчину, а уж жён и детей дипломатов она сумела обаять.

Жена американского посла Сара Конгер после приёма записала в своём дневнике: «Она взяла мои руки в свои ладони, и было видно, что ее переполняли добрые чувства. Когда она справилась с наплывом чувств и смогла говорить, то сказала: “Я сожалею и скорблю по поводу пережитых вами бед. Мы допустили роковую ошибку, и впредь китайцы будут дружить с иностранцами. Ничего подобного никогда больше не случится. Иностранцы в Китае должны жить в мире, и мы надеемся на дружбу с ними в будущем”».

Она поспешила оправдаться перед подданными, выпустив Декрет о самопорицании (цзыцзэ чжичжао), в котором признавалась, что «ощущает себя пронзенной чувствами стыда и ярости по поводу допущенных ошибок». Главную вину за катастрофу империи она взяла на себя: «Какое я имею право упрекать других людей, когда не могу по достоинству упрекнуть себя?»

Цыси умела раскаиваться и проделывала это не один раз из определённых целей. Ещё находясь в Сиани, она выпустила указ, в котором призвала население учиться у Запада: «Вдовствующая императрица повелевает своему народу внедрять все передовое, что достигнуто в зарубежных странах, так как только таким путем мы сможем воплотить в жизнь чаяния подданных в Китае». Она была убеждена, что Китаю следует перенимать у западных стран все принципы, «обеспечившие богатство и мощь зарубежных государств». В одном из последующих указов Цыси выражалась ещё более решительно: «Осуществление этих перемен представляется делом жизни или смерти нашей страны, а наш народ получает шанс на улучшение своей жизни. Император и я настроены на осуществление перемен ради блага нашей династии и во имя благополучия нашего народа. Другого пути нам не дано».

Не случайно в указе была упомянута династия. При всей революционности своих идей Цыси стояла намертво в отношении сохранения традиций императорского двора и династических привилегий. Её целью было учреждение в Китае конституционной монархии – именно монархии с привлечением к общественной жизни всего населения, – и большинством указов после возвращения из Сианя она стремилась укрепить эту мысль в умах не только маньчжур, но и ханьцев, и монголов. Не случайно своим первым указом Цыси уравняла в правах китайцев и маньчжур, разрешила межнациональные браки. Вторым – запретила китайцам бинтовать ноги дочерей. Маленькие ножки считались красивыми, но это на всю жизнь делало девочек почти инвалидами. Маньчжуры ног не бинтовали: переняв очень много китайских обычаев, этот всё же считали варварским.

Цыси чувствовала, как ускоряется время, время её жизни. Находясь в Сиане, она прочитала переведённый на китайский язык роман французского писателя Оноре де Бальзака «Шагреневая кожа», и ей теперь казалось, что жизнь её не просто ускоряется, но и сокращается, как та самая кожа.

Что же будет с империей, мучительно думала она, на кого её оставить? На Гуансюя? Он, не задумываясь, отдаст государство в лапы любезной его сердцу Японии. На Цзайфэна, отца её внучатого племянника Пуи, которого Цыси прочила в императоры? Он годится лишь в качестве регента, правда регента надёжного, который не струсит перед давлением враждебных сил; он и сына может воспитать достойным императором.

3 ноября 1908 года империя отметила 73-летие своей повелительницы. Из-за рубежа пришло множество телеграмм, в которых главы государств и премьер-министры выражали своё восхищение императрицей. Цыси была довольна, её тщеславие было удовлетворено, однако через четыре дня почувствовала, что смерть стоит на пороге, и надо решать судьбу империи.

Гуансюй не имел права оставаться императором после неё, и главный евнух Линьин отравил его большой дозой мышьяка.

На второй день после смерти императора Цыси подписала указ о назначении Пуи новым императором; регентами при нём стали новая вдовствующая императрица Лунъюй и Цзайфэн. Не зная точно, когда умрёт, она оставила за собой право абсолютной власти: «Все ключевые вопросы политики буду решать я сама».

И вот теперь она лежала в полном одиночестве в роскошной кровати под атласным балдахином, расшитым драконами, райскими птицами и фантастическими растениями, на подушках из лебяжьего пуха, укрытая стёганым шёлковым одеялом. Она любила всё красивое; одежды и украшения, создаваемые при её прямом участии, были единственными в своём роде и, разумеется, неповторимыми; вазы, картины, скульптуры, мебель подбирались или изготавливались по её указаниям. Она предполагала всё это разместить в Юаньминъюане, восстановленном Старом Летнем дворце. Прежний дворец, который она очень любила, был разграблен и сожжён войсками англо-французских интервентов во время Второй опиумной войны. Однако с восстановлением не вышло, и она тогда впервые испугалась, что у неё что-то не получится. За полвека правления она не раз оказывалась на краю пропасти, в которую её с радостью столкнули бы не только противники, но и близкие люди, однако всегда в последний момент находила выход. И самое главное – никогда не боялась упасть; впрочем, возможно, именно поэтому – из-за отсутствия страха – выход и находился.

Цыси усмехнулась: недаром говорят, что перед смертью у человека перед глазами проходит вся жизнь. Вся не вся, но вот эти острые моменты на краю забыться не могут. О перевороте она уже думала-передумала, оценивала свои действия и противодействия Совета регентов во главе с ичженваном[21]21
  Ичженван – глава Верховного совета, великий советник.


[Закрыть] Сушунем. Правильно ли было казнить Сушуня с его ближайшими соратниками? И всегда приходила к одному: правильно! Да, кровь, но когда и где революционные преобразования проходили бескровно?

Кстати, послы и представители иностранных государств быстро разглядели, кто именно произвёл столь невиданный переворот – без гражданской войны, без экономических потрясений и кровавой бани для несогласных, – и высоко оценили его подготовку. Британский представитель в Кантоне сообщал в Лондон: «Императрица-мать обладает редким умом и мощной волей». Будущий крупный реформатор Цзэн Гофань записал в дневнике: «Меня поражает… решительность её действий, на которые даже великие монархи прошлого не могли осмелиться».

От воспоминания об этом у Цыси потеплело на душе: всё-таки приятно, когда тебя оценивают по заслугам. Тем более когда ты действуешь под угрозой страшной казни линчи[22]22
  Линчи – «казнь тысячи порезов». От человека отрезают куски плоти, он умирает в страшных муках от потери крови.


[Закрыть]. Кстати, эту казнь она отменила в одном из указов после возвращения из изгнания.

Цыси вздохнула: в 26 лет совершить столь великое деяние, не побояться взять в свои руки огромное по территории и населению государство… Этому могла бы позавидовать даже Екатерина Великая. Правда, Екатерина правила сама, вся на виду, со всеми своими достоинствами и недостатками, и фаворитов меняла пусть не как перчатки – Цыси даже хихикнула, вспомнив эту французскую поговорку, – но часто. Когда хотела. А вот ей, Цыси, и первой вдовствующей императрице Цыань, которая прожила всего сорок три года, пришлось о мужчинах забыть, в этом древние традиции остались неизменными.

А Китай начал преображаться. После ста лет полной закрытости, обусловленной ненавистью императора Сяньфэна ко всему иностранному, Цыси первым делом распахнула двери внешней торговле и не прогадала. В Китай ринулись купцы со всего мира, и государственная казна начала стремительно наполняться за счёт торговых пошлин. Императрица воспользовалась способностями великого князя, а теперь и великого советника Гуна налаживать отношения с иностранцами и совершила невероятное: стала приглашать их на ответственные должности. Так, британец Харт, славившийся своей честностью, возглавил таможню и за короткое время наладил там такой порядок, что и через сорок с лишним лет, пока он был на этом важнейшем посту, слова «таможенный чиновник» означали «неподкупный человек».

Необходимо было реформировать армию, и Цыси снова призвала европейцев, англичан и французов. Созданные с их помощью и под их командованием новые воинские части разгромили тайпинов – полубандитскую крестьянскую армию, полтора десятка лет терроризировавшую южные провинции.

Наконец, было положено начало современному военно-морскому флоту, заложены семь железных паровых кораблей, и один из них вскоре появился в Шанхае, поразив собравшуюся публику своими возможностями в скорости передвижения и в стрельбе.

Китайцы начинали доверять иностранцам, переставали считать их варварами» и это императрица считала одним из главных своих достижений.

Маньчжурка Цыси выдвигала на высокие посты умных и энергичных китайцев-ханьцев, что до неё было чрезвычайно редко. Самыми известными реформаторами стали Ли Хунчжан и Цзэн Гофань. При этом она не только терпела, но и поддерживала критикующих её действия, считая, что власти полезно знать мнение несогласных с ней. О ней вообще ходили слухи, что она обладает магическим глазом и видит каждого насквозь, она же просто хорошо разбиралась в людях.

«Ишь ты, хорошо разбиралась, – саркастически усмехнулась она. – А отчего тогда провалы?»

Казалось, столько было сделано за очень короткое время, живи и радуйся, однако императрица потерпела поражение в главном, как она считала, деле: ей не удалось переломить недоверие высших лиц государства – да и широких масс народа – к железным дорогам, телеграфу и телефону. Европейцы и американцы подталкивали страну к их развитию, потому что без этих достижений науки и техники прогресс был просто невозможен. Цыси именно так его и понимала, но Верховный совет во главе с Гуном отклонил её предложения. Сановники решили, что таким путём иностранцы хотят завладеть богатствами Китая.

«Конечно, они были по-своему правы, – думала императрица, – но не понимали, что главное – в чьих руках власть. Если власть отдаёт страну на откуп чужакам, то прогресс работает на них, а если во власти патриоты вроде Ли и Цзена, то и результат иной».

Цыси почувствовала, что лежать стало неудобно, она устала думать и вообще смертельно устала, всё-таки 73 года – это не 26. Сорок семь лет напряжения, взлётов и разочарований, интриг и заговоров – да-да, заговоров с целью смещения правительницы и даже убийства. Но главный заговорщик Кан Ювэй сумел бежать; именно он распустил слухи о бездарности Цыси и её распутстве, о кровавом перевороте, о том, что все достижения Китая получены за счёт талантов, которые вынуждены работать на императрицу, ну, и тому подобную чушь. Однако фальшивки подхватили журналисты Европы, Северо-Американских Штатов, Японии.

Цыси горько усмехнулась: ты хотела встать лицом к лицу с этими странами? Вот они и показали своё лицо. Не получив возможности завоевать Китай экономически, они вернулись к интервенции, под разными предлогами откусывая удобные районы, особенно после проигранной японо-китайской войны и восстания ихэтуаней.

«Да, – вздохнула императрица, – с ихэтуанями тоже вышел провал: надеялась с их помощью выгнать интервентов, а пришлось самой бежать из Пекина, подобно Сяньфэну. Может быть, следовало опереться на Россию? Близкие соседи лучше далёких родственников. Поговорка хорошая и, по сути, верная. Император Николай, конечно, тоже не ангел, но он хотя бы не грабит Китай. Вон, КВЖД построил, а Маньчжурию аннексировать отказался. Теперь за неё японцы возьмутся. Не очень далёкие родственники, но тесно им на островах».

Цыси больше не могла спокойно лежать и думать, вспоминать. Внутри – сначала в голове, а потом по всему телу – возник и начал стремительно раскручиваться какой-то вихрь из обрывков мыслей, картинок жизни, образов соратников и врагов… Она собрала все силы и остановила этот ужасающий вихрь, чтобы увидеть последние годы.

Империя Цинов рассыпа́лась. В каждой крупной провинции создавались свои армии, никто никому не желал подчиняться. Не находилось такой руки, как у неё, Цыси, вот и уговорили её вернуться, чтобы навести порядок. Хотя какой уж тут порядок… ничего хорошего империю не ждёт… пора уходить…

«Позвать кого-нибудь?.. А зачем?..»

Ей вдруг не хватило воздуха. Тело обмякло и как бы растеклось по постели. Вдовствующая императрица Цыси смежила глаза и уснула. Ушла великая женщина, единственная правительница Цинов, меньше, чем за полвека, преобразившая огромную страну и получившая за то в награду хулу и клевету.

24

Цзинь поняла, что в доме посторонний, ещё не войдя в квартиру: она всегда оставляла в дверной щели какую-нибудь незаметную контрольку: обломок спички, клочок бумаги или что-то ещё. Сначала опасалась после исчезновения Марьяны и Черныха, потом вошло в привычку. Сейчас обрывок газеты валялся на краю площадки, зацепившись за щербинку в бетоне. Цзинь достала из сумки, висевшей у неё через плечо, дамский пистолет браунинг «Националь», бельгийский, но китайского производства (на настоящий бельгийский с её жалованьем телеграфистки откладывать пришлось бы долго), и осторожно повернула ручку двери. Так и есть, замки открыты. Что это значит? А ничего не значит. Незваный гость мог уйти, а может ещё находиться в квартире. Он, возможно, грабитель, но, не исключено, что человек, имеющий ключи… Сяосун! Конечно, он, брат, любимый брат!

Забыв про осторожность, Цзинь вошла в квартиру, в прихожей обнаружила на вешалке шубу на собачьем меху и тёплые валяные сапоги возле обувницы. Она пробежала по комнатам и нашла Сяосуна в детской, где он спал, прикорнув на кушетке, – лежал на боку, поджав ноги, головой на плюшевом медведе; чёрная косица прикрывала щёку.

«Совсем как в детстве, – вздохнула Цзинь. – Он навсегда останется для меня младшим братом».

Сяосун, словно почувствовав её присутствие, вдруг стремительно развернулся и через мгновение стоял перед сестрой в боевой стойке. Цзинь даже отступить не успела, лишь инстинктивно вскинула руки, защищая лицо. К счастью, Сяосун пришёл в себя, узнал сестру и бросился её обнимать и просить прощения.

– Да не виноват ты ни в чём, – убеждала она, гладя ладонями его впалые, но, тем не менее, хорошо выбритые щёки. – Братик ты мой несчастный!

– Ну какой же я несчастный? Посмотри, как одет!

Одет он был действительно по высшему разряду: пиджак и брюки английского стиля из тонкого коричневого сукна, в тон им жилет, просто картинка из модного журнала.

– Мой брат – поклонник английского короля, – засмеялась Цзинь. – Особенно если к этому костюму добавить собачью шубу и валяные сапоги.

– А-а, шубу и сапоги заметила, а чемодан, в котором у меня пальто, шляпа и штиблеты, не увидела. Вот если я всё надену…

– Верю, верю, – заторопилась Цзинь. – Ты, наверное, голоден, но придётся подождать, пока я схожу за Сяопином. Он тут недалеко, в детском саду. А потом я вас накормлю пельменями. Они замороженные, на балконе.

– Сяопину же семь лет! Разве он не в школе?

– Он уже во втором классе, но после школы занимается в саду. Там дети, с которыми дома некому сидеть. Я побегу! Жди!

– Беги, я сам пельмени поставлю варить.

…Поздно вечером, когда неугомонный Сяопин устал и заснул, они сидели и пили чай.

– Я всё хочу спросить: где Чаншунь?

– Откуда ты про него знаешь? – удивилась Цзинь.

– Я про вас всё знаю. Главное: ты теперь Дэ Цзинь.