Текст книги "Амур. Лицом к лицу. Ближние соседи"

Арина вполголоса, взахлёб, рассказала, какой опасности подвергаются в соседнем доме дети и Еленка. Дед и Иван поспешили туда по внутридворовому ходу, но припоздали: красные уже проникли во двор, нашли тропку и, толкая друг друга на узкой дорожке между сугробами, бежали навстречу. Трое отстали, остались во дворе, приглядываясь к дому и, видимо, прикидывая, не лучше ли заняться им.

Первого встреченного Иван застрелил, но не успел передёрнуть затвор, застрявший в застывшем на морозе масле, второй вскинул винтовку, и горячий удар пули ниже левого плеча отбросил Ивана в сугроб. Однако теперь уже красный не успел уклониться от дедовой шашки: один стремительный удар клинка отклонил ствол винтовки в сторону, второй почти отрубил голову. Красногвардеец осел, перекрыв дорогу, и тем самым, можно сказать, обезоружил деда. Ружья у него не было, а шашка не доставала врагов, чем они тут же и воспользовались: два выстрела в упор отбросили Кузьму Потаповича назад и в сторону. Шестеро красных один за другим прорвались во двор усадьбы Саяпиных. Завязалась схватка, и первой в ней пала Арина Григорьевна.

– Ариша! – отчаянно вскрикнул Фёдор, увидев, как его любимая, его подруга и жена, с которой он с самого рождения бок о бок прожил все свои пятьдесят восемь лет, упала, пронзённая в грудь штыком.

Он рванулся к ней, расшвыривая винтовкой, как дубиной, направленные на него стволы и штыки окруживших солдат, но получил сильнейший удар в спину – штык вошёл под левую лопатку, конец его проткнул полушубок на груди, следом выстрелила фонтанчиком кровь.

Солдат выдернул штык и безумно-пьяным взглядом проследил, как медленно медленно подъесаул Амурского казачьего войска Фёдор Кузьмич Саяпин опустился на колени рядом с неподвижным телом Арины, упал на бок, лицом к лицу с ней – изо рта с последним выдохом выплеснулась кровь, как бы соединив его с женой – и замер.

– Айдате пошарим в избе, – сипло сказал один из красногвардейцев. – Наверняка разживёмся. Казачки€то, видать, не из бедных.

– А я там пошуршу, – мотнул головой другой в сторону соседнего дома. Он был из тех, кто уже присматривался к будущей поживе. – Кто со мной?

На призыв никто не откликнулся; остальных прельстил, видимо, явный достаток захваченной усадьбы: в конюшне три коня, в хлеву похрюкивали свиньи, в коровнике жевали сено пара коров и молодой бычок, в курятнике на насестах теснились не меньше десятка кур. Да и сам по себе дом своей основательностью и даже необычным вторым этажом внушал уверенность и, в какой-то степени, уважение, которое, однако, не было знакомо грабителям.

– Ну и чёрт с вами! – Предложивший «пошуршать» сплюнул и побрёл в соседний двор один.

А его сотоварищи, бросив своих погибших лежать как попало во дворе, занялись более приятными вещами, коими был набит, по их мнению, дом только что убитых, ни в чём не повинных людей. Они остались вчетвером, поэтому разделились: трое вошли в дом, а один сразу направился в подклет, где хранились продукты; рухлядь и мебель его, видать, не интересовали.

– Там же темно, – сказал один ему вслед. – Ни хрена не увидишь.

– А я чего-нибудь зажгу, – пообещал красный, распахивая дверь в подклет.

Они не заметили, а может, просто не придали значения, когда против ворот Саяпиных остановились ещё одни одноконные сани, из которых выскочили четыре человека с красными повязками на рукавах. Двое были с ружьями без штыков. Они сразу разделились попарно: одна пара вошла во двор Саяпиных, вторая торопливо пошла к дому Шлыков.

Едва первые вошли во двор, как увидели в проёме двери в подклет колышущийся неровный свет.

– Держи оружие наготове, – сказал по-китайски тот, что был без ружья, сам вынул револьвер и направился к свету. Второй последовал за ним.

Сдавленный женский крик, раздавшийся из глубины подклета, подстегнул их движения, но не лишил осторожности. У самого входа они одновременно замерли и прижались к стене. В проеме показался солдат с винтовкой, волокущий за волосы женщину в шубейке. Женщина рыдала, хватала солдата за руку, но он не обращал внимания. Выволок её наружу, не заметив притаившиеся фигуры.

– Щас ты, сука брюхатая, со своими ляжешь и успокоишься. – Он потащил её к телам на снегу, и вдруг остановился, ощутив приставленный к позвоночнику ствол револьвера.

– Тихо, товарищ, не оборачиваться, – с лёгким китайским акцентом сказал по-русски голос за спиной. – Сколько наших в доме?

«Наших» прозвучало с явной насмешкой, но испуганный солдат вряд ли это заметил. Он выпустил из руки волосы женщины – она, рыдая, упала на тело Фёдора Саяпина – и выдавил из себя:

– Трое. – И без вопроса добавил: – Ещё один пошёл в соседний дом.

– Умница!

Лёгкий удар сбил с головы солдата папаху, но зато следующий, рукояткой револьвера в шею, был беспощадным: красногвардеец рухнул, даже не охнув.

– Хундан[37]37
  Hùndàn – сволочь (кит.).


[Закрыть]! – выругался ударивший.

– Что делать дальше? – спросил второй по-китайски.

– Патронов не жалеть на этих ублюдков, – ответил первый. – Пошли в дом. Но помни: в поспешности скрыты ошибки[38]38
  В поспешности скрыты ошибки (китайская пословица).


[Закрыть].

– А эта женщина? – второй показал на тихо плачущую над трупом фигуру.

– Ей сейчас никто не угрожает. Она подождёт.

Они ушли в дом, и вскоре три выстрела, почти неслышимых за стенами дома, прекратили погром.

Китайцы вернулись к потерпевшей.

– Женщина, ты кто? – спросил первый по-русски.

– Настя я, Саяпина. – Женщина поднялась. – Жена есаула Ивана Фёдоровича.

– Она беременна, – сказал второй по-китайски.

– Вижу, – ответил первый. И спросил снова по-русски: – А где Иван? Я его друг Ван Сяосун.

– Не знаю. И наши дети где-то спрятались. В соседнем доме. С ними Елена должна быть. Вот их дочь. – Настя кивнула на трупы. – Это – папаша и маманя Вани и Елены.

Неровный огонь из дверей подклета, до того слабо подсвечивавший тела убитых, вдруг, словно кем-то подхлёстнутый, рванулся наружу, как чудовищный зверь, и его языки стали жадно лизать деревянные стены.

– Жалко, – сказал по-китайски второй китаец. – Хорошая фанза была.

– Какая тебе фанза! Большой дом, как у личжэна.

– Нам не потушить.

– И не стоит. Тут некому больше жить. Пойдём, Настя, – обратился Ван по-русски к женщине, заворожённо смотревшей на огненного зверя, пожирающего дом. – Поможем Павлу и Илье.

Они гуськом (впереди – Сяосун, за ним – Настя и второй китаец) пошли по дорожке между усадьбами и через несколько шагов обнаружили на снегу тела Ивана и деда. Настя, взвыв, упала на мужа, а китайцы занялись дедом. Он был без признаков жизни, и Сяосун вернулся к Насте и Ивану.

Настя, рыдая, что-то бормотала, приподнимая и снова роняя голову на грудь мужа, Сяосун молча стоял над ними, тоже по-своему горюя, как вдруг Иван завозил по снегу руками, словно что-то искал, и гулко закашлял.

– Живой! – вскрикнула Настя. – Родненький мой!

С помощью Сяосуна она посадила мужа на снег и поддерживала его, прижавшись грудью к спине, обнимая за плечи.

Иван перестал кашлять, покрутил головой и уставился чёрными впадинами глазниц, в которых утонули сами глаза, на присевшего перед ним Сяосуна.

– Ты кто?

Пожар уже охватил половину дома, и отсветы огня плясали на лице китайца.

– Не узнаёшь?

– На братальника похож… Сяосуна…

– Я и есть Сяосун. Узнал – значит, будешь в порядке.

– Настя! – заметался Иван. – Где моя Настя?! Дети?!

– Тут я, Ванечка, туточки! – Настя ещё крепче прижалась к мужу.

Иван застонал, схватился правой рукой за грудь, ниже плеча.

– Куда?! Куда тебя ранили, родной мой?!

– В грудь ранили, чуть выше сердца. Потихоньку ведите его к саням, – сказал Насте Сяосун и по-китайски приказал своему спутнику: – Осторожно усадите в сани. А я поищу детей.

Вторая пара – это, и верно, были Павел Черных и Илья Паршин – проникла в дом без проблем: входные двери были распахнуты настежь. В сенях темно, хоть глаз выколи. Из сеней лестница вела наверх, в теремок, дверь налево – в кухню и горницу, дверь направо – в спальные комнаты.

Прислушались – сверху доносился шум, какая-то возня. Потом – вскрик, не женский – какой-то рычащий, будто звериный. Павел, Илья за ним ринулись вверх по лестнице.

В «теремке» было тоже темно, слышалось какое-то шевеление. Павел чиркнул спичкой и едва не выронил её при виде открывшейся картины. На их семейной кровати лежала Еленка в разодранном платье, видимо, без сознания. У её ног, уткнувшись головой в край кровати, стоял на коленях мужик в солдатской шинели, в спине его торчала рукоятка ножа. У окна, держась за штору, притулился племянник, шестнадцатилетний Кузя. Его трясло.

Спичка погасла. Стало темно, однако перед глазами Павла, словно отражение увиденного сейчас, полыхнула жарким летом комната в фанзе Ван Сюймина, распластанная на кане Цзинь в разорванном ципао, и он сам у её ног с ножом в спине.

Тот давний июль окатил его волной удушающего стыда, обессилил так, что он ухватился за стоящего рядом Илью и прохрипел:

– Дети!.. Кузя, где дети?!

– Сейчас приведу, дядька Паша…

Илья увидел, как от окна метнулась чёрная фигурка, услышал, как по лестнице простучали вниз бегучие шаги.

– Илья, помоги…

Паршин закинул ружьё за спину, помог Павлу взять жену на руки и придерживал его, не давая оступиться, пока спускались вниз и заходили в одну из спален.

Там Павел сел на скамью под окном; он держал Елену, как ребёнка, покачивал и тихо-тихо скулил от невыносимой боли, сжавшей сердце и не дающей вздохнуть. Илья стоял, прижавшись к стене, и молчал, не зная, что делать.

– Вот вы где! – громкий голос Сяосуна не только разбил звенящую тишину, но и заставил очнуться Елену.

Она вздрогнула, приподняла голову, всматриваясь в лицо Павла, зарозовевшее от проникшего и сюда отблеска пожара, потом обхватила свободной рукой его шею, прижалась и зарыдала в рабочую суконную куртку:

– Пашенька, я ему не далась…

– Слава Богу, жива, – сказал Илья и перекрестился.

Павел поцеловал жену в растрёпанные волосы. Они не сразу заметили, как в спальне появились дети (Кузя привёл Федю и Машу), и все стояли, опустив глаза.

– Так, – сказал Сяосун. – Рассиживаться некогда. Сюда могут нагрянуть мухинские бандиты, а у них разговор с казаками короткий. Поэтому забираем самое необходимое, срочно грузимся в сани, и я уведу всех, кого надо, на тот берег. Елена, хватит слёзы лить, собирай детей и сама собирайся.

Елена встала и ушла с детьми.

– А что со скотиной делать? – спросил Илья. – Оставим на разбой?

– Много её?

– Три лошади, коровы, свиньи, куры…

– У нас три упряжки. Лошадей и коров поведём на привязи, свиней пристрелить – и в сани, а куры пусть остаются.

– А ежели остановят, что делать?

– Ничего. Это – наша добыча. Ивану, деду и Фёдору нацепим красные повязки.

– Они живы? – Павел окончательно пришёл в себя.

– Старшие, к сожалению, нет. Иван ранен. Они – жертвы гамовских бандитов.

– Ты серьёзно?

– Так мы скажем, если кто-то спросит.

– А к кому в Китае они обратятся?

– Туда перевезу их я. Там, ты знаешь, Лю Чжэнь, наш общий друг и товарищ. У него есть помощники, он сделает всё как надо. А вот дети…

– Федю и Машу мы оставим себе, чего им мыкаться на той стороне. А Кузю увози. Он уже большой, и Настя там ещё родит. Я с Еленкой и детьми вернусь в Бочкарёвку, а Илья тебя сопроводит до того берега.

– Как скажешь, товарищ командир, – усмехнулся Сяосун.

Апрельским утром на сахалянском берегу стояли Иван с Настей и Кузей, в двух шагах от них – Гамов. Смотрели на амурский лёд, во многих местах запятнанный красным, на Благовещенск, над которым в нескольких местах курчавился чёрный дым.

– Мы ещё вернёмся, и всё будет как прежде, – сказал Иван Михайлович.

– Про всё не скажу, а Благовещенск уже никогда не будет прежним, – откликнулся Иван.

Настя и Кузя прижались к нему с двух сторон и молча глядели на близкий и такой далёкий родной город, ставший вдруг чужим.