Текст книги "Амур. Лицом к лицу. Ближние соседи"

Снова грохнул выстрел, это стрелял Дмитрий из своего «смит-вессона». И снова китаец сумел уклониться, а пуля досталась его второму спутнику. Нажать на курок вторично Дмитрию помешал долетевший издалека – видимо, снизу – полицейский свисток. Вагранов машинально прислушался, и это дало возможность Сяосуну бросить Павла, которым он прикрывался, и скрыться за дверью. Выстрел всё-таки прозвучал, но китаец уже был на площадке.

Полиция поднималась по лестнице, не давая малейшей возможности её миновать. Сяосун долго не раздумывал: он перемахнул через перила и зигзагами слетел вниз, успевая то ногами, то руками отталкиваться от ступенек и кованых решёток лестничного ограждения. Полицейские – их было трое – даже головы не успели повернуть на пролетевшее тело, а Сяосун уже был внизу, в холле первого этажа. Консьерж встал у него на пути, но китаец отбросил его простым взмахом руки и скрылся за дверью.

Когда полицейские ворвались в квартиру, они застали на полу двух убитых, по виду настоящих головорезов, и рядом с ними сидящего мужчину с окровавленной головой, молодая женщина перевязывала рану какой-то тряпкой; четвёртый мужчина стоял над ними с револьвером в руке.

Показания в полиции были просты: в квартиру, где в гостях у санитарки госпиталя Марьяны Шлыковой были её знакомые, ворвались три вооружённых грабителя, завязалась схватка, в которой гражданин Семёнов (так назвался Дмитрий) отобрал у главного грабителя револьвер и застрелил двух бандитов. Главный, китаец, успел ранить гражданина Парфёнова (то бишь Павла) и скрыться.

В полиции признали убитых. Правда, как-то косвенно. Предположили, что это члены неуловимой банды, грабившей магазины и квартиры. Возможно, их клички Бурят и Чалдон. А китаец, судя по описанию, вероятно, один из главарей и даже, может быть, самый главный, известный под кличкой Макака. На том и успокоились.

19

Дмитрий и Павел устроились на работу в паровозное депо станции Харбин. Марьяна по-прежнему дежурила в госпитале и два-три раза в неделю возвращалась по-темну. Павел ходил её встречать. Дмитрий тоже пытался пристроиться, но Черных решил, что обеспечивать безопасность родственницы должен именно он, а Дмитрий чахоточный и опасен для Марьяны. В этом был резон, и Вагранов отстал. К тому же в депо обнаружились несколько марксистов неопределённого толка, и он примкнул к ним, намереваясь организовать из них ячейку. Правда, не выбрал, какого толка, то ли большевиков, то ли эсеров. Ему нравились и те, и другие своей бескомпромиссностью и готовностью к боевым акциям.

Вечером, дней через десять после происшествия в квартире, Павел, уже по обыкновению, ждал Марьяну возле ворот госпиталя. Было пусто, темно и промозгло. Зима шла к Новому году, но снега выпало мало, и тот был сырой. Павел в ватной куртке озяб и торопил время, ему казалось, что Марьяна задерживается, и он заглазно материл всех, кто мог воспрепятствовать её уходу. Особенно доставалось тем, кто, по его мнению, делал это намеренно, желая приударить за молодой красивой женщиной. Павел и сам был бы не прочь, несмотря на разницу в возрасте – Марьяна была старше на пять лет, – но опасался, что это станет известно Еленке. Не без оснований он полагал, что та не простит даже лёгкое ухаживание (флирт, как говорил более образованный Дмитрий), не говоря уже о чём-то более серьёзном. А по большому счёту, жену он любил.

Впервые что-то такое Павел почувствовал в те необыкновенные минуты, когда увидел, как она, обнажённая и прекрасная в своей обнажённости, летит над урезом воды на радужных крыльях брызг и кричит: «Свобода-а-а!..» До того момента она ему просто нравилась, он начал с ней заигрывать в пику Цзинь, не предполагая, что игра может перейти во что-то большое и серьёзное, но это случилось, и оказалось, что такое преображение удивительно и прекрасно. Хотя, подолгу находясь вдалеке от неё, начинал чувствовать нехватку внутри себя чего-то важного, без чего жизнь становилась тусклой и унылой, и внимание невольно задерживалось на молодых красивых женщинах, пусть на короткое время, но возбуждая мужское естество.

– Ну, наконец-то, – не сдержался он, увидев выходящую из ворот госпиталя Марьяну.

– Замёрз? – весело спросила она. – А нечего было напрашиваться в провожатые.

Он приобнял её за плечи, и они пошли по слабо освещённой улице с редкими прохожими. Госпиталь входил в комплекс Центральной больницы, но находился на территории Старого города, а квартира инженера Вагранова – на Бульварном проспекте, в Новом городе. Надо было подняться на виадук, переброшенный через железную дорогу, обойти Центральную больницу по Новоторговой, выйти к Бульварному и по нему идти до Технической улицы.

Где-то далеко, должно быть, на Китайской, в царстве магазинов и ресторанов, играла духовая музыка, взрывались разноцветные петарды и наверняка было празднично и весело. Павел не отказался бы посидеть там в какой-нибудь недорогой забегаловке, но он был уверен, что Марьяна откажется, скажет, что устала, а на самом деле просто у них нет денег, ни одной лишней копейки, ни одного ляна.

«Вот почему так, – думал он, – кто-то вкалывает до потёмок в глазах и получает за свой труд гроши, а кто-то даже пальцем не пошевельнёт, а карманы набиты ассигнациями?»

Павел не углублялся в дебри товарно-денежных отношений, разработанных товарищем Карлом Марксом, хотя и считался слушателем кружка, который взял в свои руки Дмитрий Вагранов. Для ненависти к богатеям ему вполне хватало двух классов церковноприходской школы.

Размышляя о несправедливости жизни, Павел не обратил внимания, что их догнала двуконная упряжка с распахнувшими крылья розвальнями. Обратила Марьяна; она успела выдернуть из муфты, в которой согревала руки, свой неизменный браунинг и даже выстрелила в огромную серую тень, спрыгнувшую с розвальней (тень охнула и свалилась на снег), но несколько других теней навалились, скрутили и бросили в сани. Рядом уложили раненого, он был без сознания. А может, уже и умер. Упряжка развернулась и помчалась по засыпанной снегом целине в сторону пригорода Фуцзядяня.

Павел попытался заговорить с похитителями, но никто не отвечал на его вопросы, и он прекратил это занятие.

– Как ты думаешь, кто это? – вполголоса спросила Марьяна.

– А ты не догадываешься?

– Я бы сказала, что братец Цзинь, больше, похоже, некому.

– Сяосун посчитался бы со мной. Ты-то ни при чём.

– Кто его знает!

Где-то на полпути до пригорода похищенным надели на головы мешки. Мерно стучали копыта по промёрзшей земле, скрипел снег под полозьями саней, время от времени всвистывал кнут, какая-то из лошадей получала свою порцию бодрости, и розвальни ускорялись, но ненадолго. Лошади то ли устали, то ли были от природы ленивы, но похитителей это мало беспокоило, никто ни разу даже не ругнулся, что казалось странным, на русских не похоже. Значит, подумал Павел, везут их, скорей всего, китайцы, а вот куда и зачем – вопрос, может быть, интересный, но желателен ли ответ? Как бы он не оказался слишком неприятным. Впрочем, как и о чём тут ни думай, для хорошей придумки пока что нет, как говорит Дмитрий, информации.

Остановились. Сильные руки вытащили похищенных из саней и куда-то повели. Скрипнули двери, пахнуло тепло – лицо ощутило его даже сквозь мешок. Ноги нащупали ступеньки, ведущие вниз. Снова скрип, теплом обдало всё тело, двери позади глухо хлопнули, и через пару секунд были сняты мешки.

Марьяна и Павел оказались в большом помещении, освещённом двумя керосиновыми лампами, подвешенными над длинным столом. Вся его столешница была заставлена блюдами и тарелками с разнообразной едой. Тут были традиционные поросячьи ножки в кисло-сладком соусе (его запах ни с чем нельзя было спутать), жареные утки в зелени, видимо, по-пекински, лепёшки, скорее всего, соевые, жареный арахис, плошки с варёным рисом, тушёная капуста со свининой и много-много ещё всякой всячины, наполняющей помещение ароматами, от которых во рту моментально появилась слюна, а желудок напомнил, что время ужина вступило в полную силу.

За столом восседали на лавках десять человек неопределённого возраста, но с чёткими различиями национальности. Пятеро китайцев, трое русских и два монгола (хотя, может быть, бурята). В торце стола на небольшом возвышении стоял стул с высокой спинкой, на нём расположился Ван Сяосун. Будучи самым молодым, он, тем не менее, явно вёл себя как хозяин и глава этой мужской компании.

– Заждались мы вас, гости дорогие, – задушевно сказал Сяосун. – Прошу садиться и отведать, что нам боги послали – и ваш Христос, и наш Будда… – Он указал на свободные места на лавках.

Марьяна не смогла скрыть сарказма:

– Это ты нас так пригласил на ужин? С мешками на голове?!

– Ну, мне же надо скрыть, где мы находимся. На всякий случай. Вдруг вы сбежите и приведёте полицию. Вы садитесь, садитесь. И вы, сюнди, тоже, – обратился Сяосун к похитителям, стоявшим за спиной похищенных.

– Она Гурана ранила, – сказал один из них.

– Серьёзно? – спросил Сяопин.

– Чуть пониже, и было б в сердце. Его к Знахарю унесли.

– Разберёмся.

Тем временем Марьяна села на свободное место, посадила рядом Павла; затем выбрала тарелки и плошки с рисом, на рис положила поросячьи ножки, полила соусом, чтобы пропитать им рис, разломила одноразовые берёзовые палочки и с аппетитом принялась есть.

Павел вздохнул и последовал её примеру.

– Скажи, Сяосун, – утолив первый голод, спросила Марьяна, – что означают твои слова «вдруг вы сбежите»? Разве нас не доставят домой?

– Конечно, нет, – рассмеялся главарь. Его поддержал разноголосый дружный хохот «братьев». – По вашей вине погибли два наших брата, третьего сегодня ранили, и неизвестно, выживет или нет. Кто за них расплатится? Придёт час, Дмитрия тоже поймаем.

– Мы вас не трогали, вы сами нарвались, – возразила Марьяна.

– Ну, с тобой особый разговор. На тебя поступила заявка, и мы тебя отправим с холодного севера на тёплый юг.

– Кавасима! – догадалась Марьяна. – Выходит, Сяосун, ты ненавидишь русских и в то же время служишь злейшим врагам Китая.

– Людям я не служу, а выполняю заказы за определённую плату. А для японцев или китайцев, или даже англичан с американцами – мне, знаешь ли, всё равно. Только для русских ничего делать не буду. В том числе и для тебя. Не говоря о Черныхе, за которым должок тянется с девятисотого года.

Павел, который в течение разговора Марьяны с Сяосуном усердно насыщался, перестал жевать и нахмурился.

– Я тогда был совсем другим человеком, – угрюмо-виновато сказал он.

– Учитель сказал: «Люди могут забыть, что вы сказали. Могут забыть, что вы сделали. Но никогда не забудут, что вы заставили их почувствовать». Так что не надейся на искупление.

– И что ты мне сделаешь? Убьёшь?

– Паша, будь начеку, – вполголоса произнесла Марьяна.

Они сидели на самом краю лавки. Чтобы Павлу хватило места, Марьяна вынуждена была прижиматься к широко рассевшемуся здоровенному монголу. Тому было жарко, он распахнул халат, и она увидела засунутый за широкий пояс люгер[17]17
  Люгер – немецкий самозарядный пистолет, разработанный в 1898 году австрийцем Георгом Люгером.


[Закрыть]. Восемь патронов, отметила Марьяна, маловато. Однако рассчитывать на большее не приходится. Начинать надо с Сяосуна, без него эта компания куча мяса.

– Чего толкаешься? – сварливо повернулась она к Павлу и боком толкнула товарища так, что тот свалился с лавки.

За столом захохотали. Только Сяосун прищурился и усмехнулся.

Красный от злости Павел вскочил и дёрнул Марьяну за пальто. Чтобы не упасть, она ухватилась за монгола. Тот вздумал проявить рыцарство и придержал рукой её за плечи. В одно мгновение люгер оказался в руках Марьяны, а на мушке пистолета – Сяосун.

Грохнул выстрел. Марьяна прежде никогда не промахивалась, не сомневалась в результате и на этот раз. И действительно, китайца выстрелом как ветром сдуло. Его «братья» повскакивали с мест, хватаясь за оружие, однако их остановил спокойный женский голос:

– Запомните, сюнди, лишнее движение – лишняя дырка. Поняли? Очень хорошо! Паша, двигай на выход.

Павел не ответил, а из-за спины Марьяны появилась рука, железные пальцы сжали её кисть с люгером с такой силой, что хрустнули кости. Она выронила пистолет, обернулась и встретилась – глаза в глаза! – с Сяосуном.

«Макака!» – подумала она и потеряла сознание.

20

Цзинь с сыном вернулась в Харбин после 12 февраля, праздника наступления Года Красной Обезьяны. Она похоронила отца, Ван Сюймина, убитого в праздничные дни неизвестными грабителями, продала остатки мастерской и навсегда распрощалась с Яньтаем.

Двери им открыл Дмитрий Вагранов, который уже второй месяц жил в полном одиночестве и неведении о судьбе Марьяны и Павла Черныха. В полиции, куда он обратился на другой день после их исчезновения, только развели руками. В городе бесследно исчезали люди, а зацепок не было ни в одном случае. Дмитрий, рассвирепев, многоэтажно обматерил полицейское начальство, за что был посажен в «холодную» на несколько дней.

Выйдя на свободу, мужчина попытался сам что-либо разузнать, но выяснил лишь одно: в городе действует интернациональная банда во главе с китайцем по кличке Макака, но это ему и так было известно. Он вынужденно смирился, а при появлении хозяйки квартиры обрадовался как одичавший без родителей мальчишка, попытался Цзинь обнять и поцеловать, но та уклонилась от нежностей и сразу расставила всё по своим местам:

– Митя, ты – брат моего покойного мужа и мне тоже как брат. На большее рассчитывать не стоит.

– А с Сяопином-то обниматься можно? – обиженно спросил Вагранов.

– Если он захочет, пожалуйста.

Сяопин, конечно, очень захотел и обниматься, и кувыркаться, и играть в прятки с большим весёлым дядей, так что весь вечер допоздна в квартире царили шум и гвалт, прорезаемые звонким смехом и детским восторженным визгом. Цзинь готовила ужин и грустно улыбалась, представляя на месте Мити то Ивана Саяпина, то Василия.

Когда Василий Иванович привёл её с сыном в эту квартиру, у Сяопина глазёнки загорелись от невообразимого количества интересных предметов, которыми были наполнены все три комнаты и даже кухня. Особенно завлекательна была комната-мастерская, где стоял стол-верстак, обитый белой жестью, а на столе – небольшой электрический токарный станок; тут же были разложены принадлежности для пайки – свинцовый припой, канифоль в плошке, паяльник, спиртовка – и ещё много разных вещей и вещиц, которые хочется подержать в руках, что-нибудь поделать и постараться не сломать.

Цзинь и Василий остановились в дверях и следили, ничего не говоря, за ребёнком, который осторожно прикасался к незнакомым предметам и что-то бормотал себе под нос. Неожиданно он повернулся и спросил, чётко произнося слова по-китайски:

– Ты меня научишь крутить это колёсико? – и показал на привод токарного станка.

Цзинь перевела, а Василий, затормозившись на какую-то долю секунды, рванулся к мальчику, подхватил его на руки, поцеловал в золотистые кудряшки и подбросил к потолку.

Сяопин радостно взвизгнул:

– Баба[18]18
  Баба – папа (кит.)


[Закрыть]! – упал в крепкие руки и обнял мужчину за шею.

– Конечно, научу, сынок, – сказал Василий Иванович, тщетно пытаясь скрыть повлажневшие глаза.

Он смутно припомнил, как в таком же возрасте назвал мамой молодую красивую тётю и какой замечательной мамой она оказалась. Да он в доску расшибётся, чтобы стать таким же отцом этому чудному малышу!

Василий оглянулся на Цзинь, которая так и стояла, прислонясь спиной к дверному косяку, и чёрные глаза её были сухи и полны затаённой болью. Он подошёл к ней с Сяопином на руках; мальчик, не отпуская Василия, потянулся и обнял мать другой ручонкой. Так они и стояли – три головы вместе: крупная тёмноволосая с сединой на висках, чёрная поменьше и совсем маленькая золотая…

…Сяопин был накормлен и уложен спать, Цзинь и Дмитрий сидели за столом, пили чай и негромко разговаривали. Вагранов рассказал о налёте Сяосуна, перестрелке и об исчезновении Марьяны и Павла.

– В полицию обращался? – зная ответ, всё же спросила Цзинь.

– На второй день. Сначала подумал: вдруг Паша сбрендил и утащил её на Китайскую – погулять. А то ведь мы живём тут как бирюки. Я, правда, вечерами веду кружок политический, у Марьяны ночные дежурства в госпитале, а Павел учиться не хочет, и так, говорит, жизнью учёный, мог и свихнуться по-тихому.

– И что же полиция? – нетерпеливо спросила Цзинь.

– А ничего. В госпитале сказали: ушла нормально. Павел пошёл встречать – и всё! Как в воду канули. И брат твой больше не объявлялся.

– Может, слухи какие бродят среди людей?

– Да слухов-то полно. Говорят, в городе банда орудует, магазины грабят, пару банков почистили. Но всё вроде бы аккуратно, без кровопролития. А во главе её – китаец по кличке Макака. Судя по тому, как твой брат уходил от полиции, он Макака и есть.

Цзинь вздохнула и ничего не сказала.

Помолчали, потом Дмитрий осторожно сказал:

– Хороший у тебя сын. Умный, живой. Как он мне обрадовался!.. Ребёнку всё-таки нужен отец.

– Хватит ему русских отцов! – резко ответила Цзинь. – Я если выйду ещё раз замуж, только за китайца.

Дэ Чаншунь решил отметить свой двадцатый год рождения. Он уже закончил электротехническую школу при Управлении КВЖД, работал техником по наладке телефонной и телеграфной связи, получал неплохое жалованье, имел комнату в общежитии и потому посчитал, что имеет полное право впервые в жизни отметить с друзьями столь важную жизненную веху.

Работа его подразумевала полное одиночество: он ездил по вызовам на своём участке дороги и сам устранял неисправности. Девушки заглядывались на красивого парня с сединой в волосах, но он не обращал на них внимания. А друзьями своими считал членов марксистского кружка, которым руководил Дмитрий Вагранов. В кружке были одни мужчины, поэтому он очень удивился, когда Дмитрий в ответ на приглашение заявил, что придёт с девушкой.

– Ты не против? – спросил Вагранов, но его вопрос больше походил на утверждение.

– Нет, – неуверенно произнёс Чаншунь. – А кто она? Мы её знаем?

– Она вдова моего брата. Молодая, красивая. У неё ребёнок, сын шести лет. Мария Ефимовна, начальница узла связи, взяла её к себе телеграфисткой. Так ты не против?

– Я же сказал: не против, – более резко, чем хотел, ответил Чаншунь и ушёл по делам.

Семь лет прошло после благовещенского утопления, он давно понял, что русские, по сути своей, не звери, а тогда вели себя хуже зверей, потому что смертельно перепугались за себя, за свои семьи, свой город. Понял и, пожалуй, простил, однако полного доверия к ним не испытывал, в том числе и к Дмитрию. К тому же между ними начались трения на занятиях кружка.

Случилось так, что в руки Чаншуня попали листовки тайного общества Тунмынхуй, основанного хорошо известными среди образованных китайцев революционерами Хуан Сином, Сун Цзяожэнем и Сунь Чжуншанем, известным также под именем Сунь Ятсен. В листовках разъяснялись «три народных принципа» Сунь Ятсена: свержение цинской монархии (принцип нации), создание республики (принцип народной власти) и учреждение равных прав на землю (принцип народного благоденствия). Первые два принципа Чаншуня особо не волновали, а вот третий цеплял за живое, потому что семья Дэ была крестьянской и перебралась когда-то в Благовещенск, лишившись своей земли – её отобрал помещик. (Тогда-то дед Чаншуня и вспомнил, что учился каллиграфии.) За возвращение права на землю Чаншунь готов был драться с кем угодно и как угодно. Ради этого можно было и монархию свергнуть, и республику учредить. А рассуждения о происхождении капитала и прибавочной стоимости были, по его мнению, пусты и бесполезны. По крайней мере, для простого человека, каким он считал себя.

Узнав, что Вагранов придёт с женщиной, ещё несколько членов кружка захотели прийти с девушками, так что комната Чаншуня быстро стала напоминать пчелиный улей. Все двигались, о чём-то говорили, выпивали, закусывали, спорили, смеялись. Получалось безостановочное движение, и это было даже хорошо: если бы все сели за стол, половина осталась бы без места. А поскольку каждый гость в качестве подарка приносил с собой какое-нибудь угощение, то застолье получилось на славу.

Вагранов припоздал. Чаншунь было решил, что он вообще не придёт, но в дверь постучали, кто-то из гостей распахнул её, и на пороге возникла стройная фигурка в беличьей шубке и шапке. На мехе поблескивал не успевший стаять снег, а в пушистом обрамлении вырисовывалось женское лицо – розовощёкое и тонкобровое, с чертами, словно нарисованными лёгкими прикосновениями тончайшей кисти мастера гохуа[19]19
  Гохуа – национальная живопись китайцев, зародившаяся в период неолита и получившая наибольший расцвет в средние века.


[Закрыть]. За её спиной крупно возвышалось какое-то тёмное создание, которое на поверку оказалось закутанным в шинель их марксистским учителем Дмитрием Ваграновым.

– А морозец знатный! – со вкусом произнёс Вагранов строчку из некрасовского «Генерала Топтыгина», однако никто на это не обратил внимания, потому что все взоры были обращены на его спутницу, которая переступила порог, произнеся приветствие «нихао», сняла шапку, стряхнув с неё остатки снега, и предстала, как говорится, во всей красе.

Чаншунь испытал самое настоящее потрясение, оттого что в его комнате появилась та самая женщина, сестра Сяосуна, познакомиться с которой в Яньтае у него не хватило духу, но которая не выходила у него из головы, можно сказать, все минувшие годы. По крайней мере, не было дня, чтобы он не вспоминал её и не мечтал снова встретиться. Она приходила к нему во сне и признавалась в любви, и они любили друг друга, порою неистово, сгорая от страсти, порою мягко и нежно лаская друг друга.

Чаншунь знал, что ему никто не нужен, кроме неё, и верил, что когда-нибудь они встретятся и уже не расстанутся никогда. И вот этот миг наступил. Весь мир замер: что – дальше?

Цзинь не запомнила имени красивого юноши с сединой в волосах, встреченного на шичане в Яньтае. Сяосун его назвал, но она была так неожиданно взволнована его обликом и тем, что он тоже пережил утопление, что имя проскользнуло мимо сознания, не оставив следа.

Сейчас он неожиданно возник перед ней, и она подумала, что это сама судьба повернулась наконец к ней дружелюбно улыбающимся лицом: давай, девушка, не упусти свой, может быть, единственный шанс. Волшебно-таинственное напряжение ожидания наполнило молчащую комнату.

– Здравствуй, – тихо сказала она.

– Здравствуй, – тихо ответил он.

Она расстегнула шубку и сбросила её на руки стоявшего за спиной Вагранова, тот молча принял, встряхнул и повесил на вешалку у двери. Потом забрал у Цзинь шапку и повесил туда же. И эти его действия, самые обыденные и неимоверно далёкие от сказочности ситуации, вернули Цзинь и Чаншуня к действительности.

Комната вновь наполнилась шумом, смехом, звоном стаканов и двуязычными разговорами: кто-то говорил по-русски, вставляя китайские слова, кто-то – наоборот – по-китайски с русскими вставками и добавлениями.

На Цзинь и Чаншуня подозрительно не обращали внимания: видимо, каким-то шестым или седьмым чувством осознали, что этим двоим надо и в компании побыть вдвоём. Их даже незаметно оттеснили в потайной уголок у окна.

– Я – Цзинь, – сказала она, протянув узкую ладошку.

– Знаю. А я – Дэ Чаншунь. – Он пожал тёплые пальцы.

– Да, вспомнила! Сяосун так тебя называл.

– А где он? Я давно его не видел.

– Я – тоже. Ты любишь детей?

– Очень! А почему ты спрашиваешь?

– У меня сын, Сяопин, ему шесть лет, и он остался дома один.

– Так пойдём скорей к нему! Ему же страшно одному!

– Я его уложила спать.

– Всё равно. Проснётся – испугается. Нельзя, чтобы дети пугались.

Это Чаншунь хорошо знал по себе.

Они выбрались из угла, протиснулись между гостей и вышли из комнаты, прихватив одежду. Чаншунь натянул свою рабочую куртку и помог одеться Цзинь.

– У тебя голова замёрзнет, – обеспокоилась она. – На улице метель.

Чаншунь вместо ответа извлёк из кармана куртки вязаный треух и нахлобучил на полуседую голову.

– Кто это тебе связал? – с неожиданной ноткой ревности спросила она.

– Да… одна русская девушка со станции Ашихэ, – небрежно сказал он.

– В тебя все влюбляются. – Цзинь хотела ехидно спросить, а получилось утверждение, да к тому же почти жалобное.

Они уже вышли из общежития, ветер ударил в лицо пригоршнями снежной крупки. Цзинь захлебнулась и закашлялась. Чаншунь обнял её, спрятал мокрое лицо на своей груди, она не отстранилась – наоборот, прильнула к нему и затихла, словно погрузившись в забытьё.

Так они простояли несколько минут, потом Цзинь вздрогнула: «Ой, Сяопин!» – и побежала по засыпанной снегом дорожке.

…Сяопин сладко спал на диванчике. Золотые кудряшки разметались по подушке. Цзинь и Чаншунь сидели прямо на полу, опираясь спинами о край кровати, стоявшей напротив дивана, и смотрели на ребёнка. Молчали. Никто из них не мог сказать, сколько времени это длилось. Потом Чаншунь взял Цзинь за руку, перебрал тонкие пальцы и поцеловал. Она встала и начала стелить постель. Чаншунь тоже встал и стоял, переминаясь, не зная, что дальше делать.

– Раздевайся, – вполголоса сказала Цзинь и вышла из комнаты.

Он стал раздеваться, от волнения путаясь то в рубашке, то в штанах. Когда Цзинь вернулась в шёлковом халатике, расшитом птицами и цветами, он всё ещё оставался полуодетым.

– Ну, что же ты… Не стесняйся… – Она помогла снять нижнюю рубаху, взялась за подштанники, и он дико засмущался.

– Что-нибудь не так? – спросила она, глядя в его вспотевшее лицо.

– Я… у меня… – он чуть не плакал. – Я никогда…

– Это не страшно, – улыбнулась она, быстро избавила его от последней части нижней одежды и сбросила свой халатик.

Он стоял руки по швам и не мог отвести глаз от её сводящей с ума наготы. В комнате висел полумрак: свет приходил сюда от лампы на кухне и рассеивался на мельчайшие частицы; они обволакивали кожу и отражались от неё, отчего тела, казалось, сами светились серебристым светом.

Цзинь обхватила шею Чаншуня тонкими руками, привстала на цыпочки и поцеловала его в губы. Этим простым движением она вернула его в реальный мир: очнувшись, он вздрогнул, неловкие руки сами обняли гибкое женское тело, а губы ответили долгим поцелуем.

– Я тебя ждала, – прошептала она.

– А Дмитрий… – ошеломлённо прошептал он. – Это… нечестно…

– Он не придёт. Он – просто… друг.

Дмитрий действительно не пришёл. Ни Чаншунь, ни тем более Цзинь так и не узнали, что этой ночью он был схвачен полицией и отправлен в Хабаровск, а там окружным судом приговорён к семи годам каторги как активный участник революционных событий.

21

Татьяна Михайловна умерла тихо, во сне. Еленка утром не услышала обычного звяканья посуды – бабушка Таня всегда готовила что-нибудь на завтрак, – и это её насторожило. Спустившись вниз, она нашла бабушку в постели: старушка лежала на спине, умиротворённо сложив руки поверх лоскутного одеяла. Седые волосы были прибраны под белый платок с печатными цветами.

«Может, спит?» – подумала Еленка.

Она осторожно пощупала лоб и руки бабушки, всё было холодным. Не ледяным, но и неживым.

Еленка тихо заплакала: она любила бабушку Таню. За что – толком и не знала, вернее, не задумывалась, просто любила. Может быть, за уютную домашнюю покладистость: Татьяна Михайловна никогда ни с кем не скандалила, даже не спорила, не в пример, как говорил дед Кузьма, задиристой и горластой подруге, которая могла быть для Еленки второй бабушкой, Любой. Могла быть, но не стала: Еленке и года не было, когда та померла.

Что же теперь делать? Ну, само собой, известить всех Саяпиных. Тятя с Иваном, ну и с дедом Кузьмой тоже, для похорон сладят всё, как положено, об этом можно не заботиться, а что с хозяйством будет? Оно, наверно, перейдёт к Ивану с Настей – у них, вон, уже второй сын народился, надо жить своим домом. А наш с Ванечкой папанька – Еленка горестно вздохнула – всё где-то от полиции бегает, уже больше года на глаза не показывается, завёл, подика, себе какую-нито красаву китайскую…

Еленка глаза прикрыла, и тут на неё словно зейская волна накатила: сквозь ресницы – вверху солнце в полнеба, внизу пески золотые, и Пашка на песке в чём мать родила… Горло перехватило, слёзы полились, и Еленка застонала-завыла в голос:

– Где ж ты, родименький мой, Пашенька однолюбый?!

Не знала она, не ведала, что однолюбый её совсем неподалёку, рукой подать. Сидит он над Амуром на том, на китайском берегу, с нетерпением ждёт конца ледохода, чтобы с помощью Лю Чжэня тайно переправиться на русский берег. Тайно, потому что всё ещё в розыске, но просто сил нет, как хочется увидеть жену и сына, а кроме того – передать бабушке Тане последний привет от дочери Марьяны. Стара бабушка, ох, стара, деда Кузьмы, пожалуй, старее, окочуриться может в любой момент и не порадуется перед могилой. Откуда ж ему знать, что опоздал с приветом?

Слёз по Татьяне Михайловне много не проливали: пожила, и слава Богу! Арина, конечно, промочила похоронный рушник, Настя немного порыдала, и только. Пустил тихую слезу и дед Кузьма, но так, чтобы никто не видел: ушли вместе с бабушкой и его молодые годы. Не знала она, что всю жизнь ей Кузьма Саяпин благодарен был – за встречу в больничке с Любой. Не была бы Люба подругой Танюхе, не заглянула бы в своё время в больничку, и жизнь его сложилась бы совсем по-другому. Не было бы сына Фёдора и внуков-правнуков. Нет, были бы, конечно, однако, совсем другие, не эти, которые к сердцу на веки вечные прикипели.

Проводили новопреставившуюся быстро, благо кладбище рядом и церковь Градо-Благовещенская кладбищенская во имя Вознесения Господня, в которой бабушку отпели, в двух кварталах. Провожающих собралось немного – соседи по улице, человек двадцать, день был тёплый, и на поминках как раз все во дворе Саяпиных уместились. Столы собрали из обоих домов, скамьи заменили плахи из заводни, положенные на табуретки. В общем, в тесноте, да не в обиде. Выпивки дед замастрячил много, закусок Арина с дочерью и невесткой наготовили на полусотню, так что к тому часу, когда апрельские сумерки начали сгущаться, все были пьяны и сыты и расходились по домам тихие и благостные, поминая бабушку Таню добром. И только старая коза Катька криком кричала в своём хлеву, а шестилетний Кузя Саяпин и трёхлетний Ваня Черных говорили, что она плакала настоящими слезами.

– Вот такие слезищи! – сказал Кузя и показал отцу кулачок.

– Я тоже плакал, – сообщил Ваня и показал свой кулачок. – Такими слезищами.

Утром с Амура дул промозглый ветер: льдин на воде было уже немного, но на пологом берегу высились причудливо-угловатые нагромождения полупрозрачных глыб, неохотно отдававших накопленные малоснежной зимой богатства холода. От них и дуло.

Небо было затянуто белёсой мглой, по которой одинокой круглой и такой же белёсой льдиной плыло солнце.

Саяпины и Черныхи общим семейством собрались на завтрак. Настроение было по погоде – сумрачное. Сперва накормили детей и отправили их в «теремок» – играть под присмотром старшего, Кузи. Для оставшихся дед Кузьма достал штоф с вишнёвой наливкой: