Текст книги "Амур. Лицом к лицу. Ближние соседи"

Платье купили в какой-то лавке, а номер в гостинице (кстати, единственной в Цинхэ) Сяосун снял на своё имя. Скромная комнатка на втором этаже: одно окно, маленький стол, два стула и одна железная кровать со скрипучей сеткой и двумя подушечками, застеленная простым полотняным покрывалом.

Фэнсянь устало опустилась на стул.

– Есть хочешь? – спросил Сяосун. Сам он проголодался просто зверски.

Девушка отрицательно качнула головой и вздохнула:

– Ты вернёшься в училище?

– У меня увольнительная до завтрашнего вечера, – уклончиво ответил он. – Я всё-таки схожу поем и тебе что-нибудь принесу. А ты ложись отдыхай. Но сначала умойся. Умывальник в конце коридора.

Она сходила умылась и тут же забралась на кровать, закрыла глаза. Сяосун снял с неё тапочки и укрыл ноги краем покрывала.

– Сесе[29]29
  Сесе – спасибо (кит.).


[Закрыть], – прошептала она и мгновенно уснула.

«Бедная девочка, – подумал Сяосун, – натерпелась сегодня!»

Подумал и удивился, потому что никогда ещё в жизни никого из неродственников так не жалел. Ясно, что она ему очень понравилась. Да, оказалась удивительно красива, но не только. Он был поражён, что, оказавшись в жутком соседстве с пожаром, не запаниковала, не стала звать на помощь, а деловито занялась собственным спасением. И потом, вися за его спиной, держась за него руками и ногами, не повизгивала от страха, а шептала ему в ухо что-то ободряющее, вроде: «Ты – настоящий мужчина!» А ей всего-то 16 лет!

Да, о такой подруге можно только мечтать. Марьяна Шлыкова той же породы, но та старше его на семь лет, да и сердце её, похоже, было давно и прочно занято. Кем – не говорила, но выносила ребёнка и родила. И погибла, спасая китайских детей! Вот тебе и русская! Видно, и среди чертей появляются ангелы, он это в ней сразу почувствовал. Ну, не сразу, а после того, как украл по заказу Кавасимы. Однако решил: японец обойдётся.

Хотел оставить себе, уж больно понравилась. Думал побаловаться с русской красоткой, а потом отдать своим бандюганам, однако учуял в её нутре дитёнка – и всё! Дети для него всегда были святыми и императорами, а тем более ещё не рождённые. Возвращать домой не стал, но условия создал вполне приличные, да вот не уберёг. Поехал в очередной раз по заданию Кавасимы, а заместитель, давний недруг Марьяны, за ничтожную провинность отправил её на лесную базу, она оттуда и сбежала с Черныхом. Заместителя без сожаления пристрелил, когда узнал о её гибели, а Черныха за то, что спас ребёнка, простил. За всё сразу.

…Голодный спазм скрутил внутренности. Сяосун спустился вниз, перекусил в ближайшей кофейне, взял для Фэнсянь бутылку соевого молока, лепёшек и сыра тофу и вернулся в номер.

Пока его не было, девушка проснулась, разобрала постель, разделась, повесив ципао на спинку кровати, и вновь уснула уже под тёплым одеялом.

Сяосун долго сидел на стуле, глядя, как она спит. Света в номере не было, луна пряталась за облаками, изредка проглядывая между ними, комната то погружалась в полный мрак, то вдруг наполнялась голубоватым сиянием, и красивое личико Фэнсянь в обрамлении разметавшихся чёрных волос казалось лицом сказочной спящей принцессы.

Сяосун усмехнулся: надо же, сколько в нём ещё осталось детской мечтательности! После благовещенской бойни, убийств русских военных, бандитских налётов на караваны… Наверно, это от усталости, которая охватила всё тело и закрывала глаза.

Надо поспать! Он с сомнением посмотрел на стулья – нет, не поместится, на пол – будет холодно, а укрыться нечем. Оставалось одно: пристроиться к Фэнсянь.

Он разулся, снял френч и бриджи, оставшись в хлопковом белье, и осторожно приподнял край одеяла. Увиденное заставило сердце сбиться с размеренного стука, однако спать хотелось неодолимо, и Сяосун очень осторожно, бочком, прилёг на край и прикрылся углом одеяла.

Фэнсянь коротко вздохнула, повернулась к нему и обняла почти невесомой рукой. Сяосун задержал дыхание и тоже обнял её, почувствовав сквозь тонкую ткань рубашки острые лопатки, будто сложенные крылышки. Прикоснулся сухими губами к её прохладному лбу и заснул, впервые, пожалуй, чувствуя себя счастливым.

27

– Вилли, это я, Ники. Добрый вечер, дядюшка.

– Гуте нахт, Ники! Какого дьявола так поздно звонишь?!

– Извини. Звоню по важному делу. Да не зевай так нарочито громко, я же знаю, что в это время ты ещё не спишь.

– Ладно, ладно, не сплю. Что за дело?

– Надеюсь, тебе уже донесли о событиях в Учане.

– В Учане? Учан… Учан… Это где-то в Армении?

– Перестань дурачиться. Пятьдесят два года, а ведёшь себя, как школьник-двоечник. Ты же блестяще знаешь географию. Учан – это Китай!

– Так бы сразу и сказал, а то – Армения, Армения. Знаю: там что-то вроде восстания против Цинов. Так на юге Китая который год восстают. И самое смешное: десять лет назад они разрушали железные дороги, а теперь бросились на их защиту от иностранцев, от нас с тобой. Решили, что мы их собираемся захватить, чтобы поработить Китай.

– Вилли, там не просто обычное восстание крестьян, там бунтуют солдаты, а к ним уже присоединяются крестьяне, рабочие, студенты. Даже купцы и ремесленники!

– А чего ты хочешь от них? Пока была жива императрица, она всех держала в своём железном кулачке, а стоило ей умереть – все цзянь-цзюни ринулись растаскивать страну по своим углам. Цинской империи приходит конец, и с этим вряд ли что поделаешь.

– Постой, постой! Ты считаешь, что нам не надо вмешиваться? Десять лет назад мы объединились против «больших кулаков» и открутили им голову. Почему же сегодня не спасти империю?

– Ники, что тебе важней: само слово «империя» или твои интересы в этом огромном болоте, именуемом Китаем.

– Будет империя – будут и интересы. А болото следует осушить!

– Ну-у, милый! У тебя самого болот невпроворот – настоящих, физических. Вся Сибирь! Что ж ты её не осушаешь? Силёнок не хватает? То-то и оно! А рвёшься осушать болото человеческое.

– Я понял: вводить туда войска ты не будешь.

– Не буду, ты уж извини, племянничек. Не вижу надобности.

– А что скажешь относительно Англии, Франции?

– Сам спроси. А ты никак снова в поход собрался?

– Спокойной ночи, дядюшка!

– Гуте нахт, дорогой, гуте нахт!

– Хелло, Джорджи!

– Оо, старина Ники! Давненько, дорогой кузен, мы не созванивались. Ты даже забыл, что всегда называл меня «милый Георг».

– Ну, ты же знаешь, я предпочитаю письма и личные встречи, а эта техника… Она часто подводит. Да и подслушивать её легко. Меня Лебедев предупреждал, это физик наш учёный. Я их не очень жалую, но этот, похоже, умён. А за то, что назвал тебя по-английски ласково Джорджи, извини. Я подумал, что тебе будет приятно.

– Что-то ты разговорился, Ники. Обычно из тебя лишнего слова не вытянешь. Что-то случилось?

– Пока вроде бы нет. По крайней мере в России.

– Тебя что-то заботит помимо России?

– Оказывается, да. Меня заботит Китай. Он меня всегда заботил. Я всегда думал об его развитии.

– А-а, понимаю: теперь надо подумать о его сдерживании. Учанское восстание! Но это же у них на юге, от России далековато, и тебе ничто и никто не угрожает. Можешь спокойно думать о развитии России.

– Милый Георг, а тебя это восстание не волнует? Помнится, ихэтуани волновали нас всех.

– Ну, старина Ники, это было давно, и мы тогда получили всё, что хотели.

– А теперь они заберут назад всё полученное нами.

– Вряд ли. Они там образовали временное правительство, а в нём – наши друзья. И уже объявили, что все договоры будут соблюдать. Даже неравноправные.

– Они же собираются свергнуть монархию!

– И что? Французы вон тоже свергали. И не единожды. И у нас был Кромвель. А император или президент, нам-то какая разница? При желании можно поладить с кем угодно. «У Англии нет вечных союзников и постоянных врагов – вечны и постоянны её интересы, и наш долг – защищать эти интересы». Кто это сказал?

– Ваш Пальмерстон.

– Вот именно, наш виконт Пальмерстон. Тебе бы такого, а то у тебя как ни появится умный премьер, то либо ты сам его прогоняешь, как Витте, то либо его убивают, как Столыпина. Я слышал, ты его тоже собирался отставить?

– Это неважно. Сейчас во главе правительства его ученик Коковцов.

– Превзошёл учителя? Или не будем о грустном?

– Умеешь ты, милый Георг, испортить настроение.

– А говорят, мы с тобой похожи не только внешне, но и характерами одинаковы. Мол, могли бы заменять друг друга на троне.

– Что ты этим хочешь сказать?

– Никто не заметил бы подмены. Как в романе Марка Твена «Принц и нищий».

– Шуточки у тебя, милый Георг. Себе ты отвёл, конечно, роль принца, зато шутишь на уровне нищего.

– Ну, извини, старина! Глуповато получилось. А за нищего – отдельное спасибо.

– Ладно, всё проходит, и это пройдёт. Гуд бай!

– Бай! А чего звонил-то? Повесил трубку. Обиделся! Это мне стоило обидеться, старина Ники! Ничего, будет время – сочтёмся. Свои же люди, как-никак дальние родственники.

– Алло!.. Алло!.. Алло!.. Чёрт побери, ответит мне кто-нибудь из этой чёртовой Франции?!

– Алло, приёмная президента Франции на проводе.

– Слава Богу, объявились! Соедините меня с господином президентом Фальером.

– А кто просит?

– Вам перечислить все титулы или достаточно одного: император Российской империи?

– Оо, простите, ваше величество, я нечаянно перепутал аппараты. Соединяю.

– Алло! Арман Фальер у аппарата.

– Бонжур, господин президент. Вас приветствует Николай, император России.

– Вот это неожиданность! Рад вас приветствовать, ваше величество! Зовите меня просто Арман, я же сын землемера, внук кузнеца.

– Вы мне говорили об этом в тысяча девятьсот девятом, в Шербуре. Я не забыл.

– О да, Шербур – это было великолепно! Ваш визит потряс всю Францию. Какие яхты, какие корабли! Супруга и дочки ваши были просто очаровательны. Прошу вас: передайте им от старика Фальера нижайший поклон и благодарность за внимание к моей скромной особе.

– Мы не имели чести познакомиться с вашей супругой, дорогой Арман, прошу передать ей от всей нашей семьи пожелание здоровья и многих лет жизни.

– Мерси боку, ваше величество, мерси боку. Однако, предполагаю, что ваш звонок обусловлен не только пожеланием здоровья.

– Вы правы, Арман. И, помня о вашем простонародном характере, не буду крутить вензеля, а спрошу прямо.

– Валяйте, ваше величество. Лез афэр сон лез афэр[30]30
  Лез афэр сон лез афэр. – Дело есть дело (фр. посл.).


[Закрыть].

– Франция примет участие в подавлении Учанского восстания в Китае?

– А кто-то собирается участвовать? Я об этом не слышал.

– То есть вы ничего подобного не планируете?

– Сейчас не до Китая. Нам надо укреплять Антанту. Тройственный союз активно вооружается, война, можно сказать, не за горами, и это не фигура речи. Клэр ком лё жур[31]31
  Клэр ком лё жур. – Ясно как день (фр. посл.).


[Закрыть].

– Да, Арман, ваша простонародность просто умиляет. Остаётся сказать: «Фэ сэ кё дуа, адвьен кё пура».

– «Делай, что должно, и будь, что будет». Это моё кредо. Я благодарен Марку Аврелию за эти замечательные слова.

– О ревуар, дорогой Арман! Благодарю за внимание.

– Здоровья вам и вашей семье. О ревуар!

Закончив последний телефонный разговор, Николай Александрович облегчённо вздохнул. Слава богу, разведка свою задачу выполнила неплохо: никто не будет втягивать Россию в очередную авантюру и не придётся никуда посылать войска. Стоит вспомнить японскую войну… Это ж сумасшедшие расходы! А у него армия и флот и так на вечном недофинансировании. Коковцов – увы! – не Витте. Тот умел добывать деньги, а этот хоть и был министром финансов у Столыпина, но мышей ловить, однако ж, не научился.

«Но каковы коллеги, – усмехнулся Николай Александрович, – не желают, видите ли, спасать Цинскую империю; им плевать, что ей не много не мало двести шестьдесят лет! Нашей, российской, тоже сто девяносто, это – империи, а династии-то скоро триста. Вот случись у нас революция – одна уже была, кто знает, может и ещё быть, – никто ж не придёт на помощь, а если и придут, так лишь затем, чтобы отгрызть себе лакомый кусочек. Родственнички! Вон дядюшка Вилли прозрачно намекает: мол, зачем тебе Сибирь, коли ты с ней не справляешься? А у меня, может, руки не доходят. Как всё успеть самому? Всюду воры и взяточники! Посмотришь со стороны: вроде бы честный человек, но двинул его во власть – через два-три года отменный вор! А глаза честные-честные! И главное – где денег взять?!»

Император загрустил, вспомнив, сколько было прожектов в начале царствования, как хотелось сделать что-то важное и хорошее для Отечества, оставить свой заметный след в истории.

«Железная дорога от Байкала через Якутию на Чукотку, тоннель на Сахалин… Ведь это были не только мечты. Прекрасный опыт КВЖД породил столько надежд и позвал к новым действиям. Уже были проведены топографические изыскания на предполагаемых маршрутах, началась заготовка шпал… И куда всё подевалось?!

Опять воспоминание о письме прапрадеда императора Павла с предсказанием крушения династии? Да, время от времени проявляется, и тогда всё из рук валится. – Николай Александрович вздохнул. – Поехать бы сейчас на яхте, далеко-далеко, туда, где тепло. Вокруг света! Да, опять вокруг света! Случилось же – спасибо батюшке! – путешествие двадцать лет назад… Уже двадцать, а казалось – совсем недавно. По морям, по загранице – было замечательно, а вот потом по земле, по России, от Владивостока до Иркутска по полному бездорожью – бррр! Богатейшие края и беспросветная дикость. Вот куда надо деньги вкладывать, чтобы получить что-то, хоть немного напоминающее Европу. Впрочем, Европа тоже хороша только городами и дорогами, а народ гнилой. То ли дело русские – сибиряки, казаки! Вспомнилось, как в Благовещенске показывали эту… как её?.. джигитовку. Вряд ли европейцы смогут что-либо подобное…

А Цинской империи приходит конец. Ушла Цыси, оставила императора-младенца Пуи, всё и разваливается. Но это же Китай, тем более – Маньчжурия! У нас в России ничего подобного случиться не может. И предсказания – лишь мистика! Суеверие!»

28

Дэ Чаншуню, командиру полка «красных повязок», как простые люди называли отряды повстанцев против империи за повязки на голове, отвели лучшую фанзу. Полк только что разгромил крупное подразделение – не меньше батальона – правительственных войск из состава «новой армии», и бойцам требовался отдых. Впрочем, как и командирам. Поэтому Дэ отложил совещание командного состава до утра и собрался поспать. Однако не получилось.

– Товарищ командир полка! – В комнату буквально влетел ординарец Ли, прозванный Стрижом за свою способность мчаться по заданию со скоростью этой стремительной птицы. – Поймали бэйянского офицера.

– И что? – Чаншунь был недоволен до крайности. – Посадили бы под замок до утра. Эка невидаль! Сколько офицеров у нас уже дожидаются допроса!

– Этот какой-то особенный. Он целый взвод расшвырял, как щенят, сдался только под угрозой расстрела и потребовал немедленной встречи с командиром.

– Немедленного, немедленной, – проворчал Чаншунь и зевнул так широко, что едва не вывихнул челюсть. – Ладно, ведите сюда. И раз уж не могу поспать, дайте хоть чаю.

Стриж исчез. Дэ потёр лицо, чтобы согнать усталость, усмехнулся, ощутив под ладонями лёгкую небритость – стареешь, брат, стареешь! – и снова надел портупею, которую снял перед отдыхом. Командир должен быть в форме, особенно в глазах врага.

Два бойца ввели под руки связанного офицера. Ещё двое позади держали оружие наготове, глаза у всех четверых были испуганные. Китель и бриджи пленника были в жёлтой грязи, погоны сорваны, однако по нашивкам и знакам на петлицах Дэ определил звание: капитан «новой армии».

– Вот и встретились, – прохрипел капитан, на его измазанном грязью лице неожиданной белизной блеснула улыбка. – Командир Дэ, не узнаёшь?

Чаншунь пригляделся и едва удержался, чтобы не обнять пленника: Ван Сяосун, названый брат, собственной персоной!

– Оставьте нас, – приказал он своим бойцам. – И развяжите его.

– Командир, он же бешеный, – попытался возразить возникший в дверях Стриж с подносом, на котором стоял чайный набор. – Он убьёт вас и сбежит.

– Не сбежит. Выполняйте!

Бойцы развязали Сяосуну руки и ушли. Стриж поставил поднос на стол. Чаншунь увидел, что в наборе чашка только для него, велел принести ещё одну. Когда недоумевающий Стриж вышел, Чаншунь раскинул руки, желая обнять Сяосуна, но тот показал на грязь на своём мундире, на грязные ладони и покачал головой.

– Стриж! – крикнул Чаншунь, и ординарец мгновенно появился с чашкой в руках. – Принеси воды умыться!

Стриж принёс тазик и кувшин с водой, полил пленнику на руки. На лице его оставалось выражение обиженного непонимания, однако он выдерживал субординацию, хотя в обычное время Чаншунь общался с ним почти на равных.

Дэ подождал, пока ординарец уйдёт, после чего крепко обнял друга, и какое-то время они стояли молча, упёршись лбами и положив руки на плечи друг другу. Потом до глубокой ночи сидели за чаем и говорили… говорили…

Естественно, первым делом рассказали о личном. Чаншунь поведал о том, как стал командиром крестьянского полка. Неграмотные крестьяне, раскрыв рот, слушали его речи о революционерах, о великом вожде Сунь Ятсене и трёх народных принципах, на которых должен строиться новый Китай.

– Что это за принципы? – спросил Сяосун. – Я ведь теперь человек военный и далёк от политики.

– Что ж, я тебе лекцию буду читать?

– А ты коротко, в нескольких словах. Я всё же не безграмотный крестьянин, чему-то успел научиться.

– Ну, коротко – это гражданский национализм, народовластие и народное благосостояние.

– Со вторым и третьим, в общем, всё понятно, а вот гражданский национализм – это что? Просто национализм я понимаю, а вот гражданский…

– Это национализм, основанный на равенстве всех проживающих в государстве. Вот у нас в Китае, можно сказать, пять основных национальностей: ханьцы, это мы с тобой, маньчжуры, монголы, тибетцы и уйгуры. Мелкихто очень много, а основных – пять. И все должны иметь равные права и в народовластии, и в народном благосостоянии.

– Это ещё почему?! – неожиданно рассердился Сяосун. – Маньчжур всегда было мало, а они управляли всеми и нас за людей не считали.

– Поэтому и надо для начала свергнуть власть Цинов и учредить республику.

– Да Цинов, считай, уже свергли. Наши воинские части были последними, которые Цины бросили на свою защиту. Курсантам нашего училища досрочно присваивали офицерские звания, я вон сразу получил капитана, но честно скажу: мы просто не хотели их защищать. Поэтому вы нас так легко и победили.

Чаншунь засмеялся.

– Ты чего? – не понял Сяосун. – Не веришь?

– Верю, конечно. Мне рассказали, что ты десять человек расшвырял, как котят. Если у вас все такие…

– Нет, – Сяосун тоже засмеялся. – Я такой один. Школа шаолиня.

– У них годами учатся.

– У меня ускоренный курс, ну и способности тоже.

– Слушай, брат, если вы не хотели защищать Цинов, так, может, ты перейдёшь на нашу сторону? Вместе пойдём на Пекин. Будем служить возрождению Китая.

– Возрождение Китая – это мысль, – медленно сказал Сяосун. – Пожалуй, самая подходящая.

Чаншунь протянул руку, и Сяосун крепко пожал её.

– От Цзинь есть известия? Как они там с Сяопином?

– Нет, – вздохнул Чаншунь. – Сам понимаешь, какая сейчас почтовая связь. Революция, не до писем!

– А я женился, – вдруг объявил Сяосун.

– Вот это здорово! – обрадовался Чаншунь. – Кто она?

– Ещё девочка, – смутился Сяосун. – Шестнадцать лет. Пань Фэнсянь.

– Ну, какая же девочка?! Шестнадцать – самое время выходить замуж.

– Да мы пока неофициально…

Сяосун представил себе то утро, когда они с Фэнсянь проснулись в гостинице в одной постели. Как она в ужасе вскрикнула, заметалась, ища укрытия, а он её успокаивал… Обнял, прижал к груди, гладил ласково по блестящим чёрным волосам, целовал прекрасные глаза… а потом… потом… Что было потом, он мог мгновенно вызывать в памяти, и всегда эти воспоминания прокатывались дрожью по всему телу. Вот и сейчас…

– Мы с Цзинь тоже пока неофициально, – прервал Чаншунь его затянувшуюся мечтательность. – Вернусь из похода и оформим законный брак. Я очень скучаю, хотя кажется, что некогда скучать. Я её поручил одному товарищу… Марксист, но, тем не менее, он хороший парень.

– А не боишься, что она марксисткой станет?

– Уже стала. Мы перед моим отъездом даже поссориться успели. – Чаншунь кисло улыбнулся. – Идейные разногласия.

– Где много любви, там много ошибок, – глубокомысленно сказал Сяосун. – Так сказал великий Учитель.

– Где нет любви, там всё ошибка, – закончил суждение Чаншунь. – Я читал не только труды Сунь Ятсена.

– Уж не назло ли ей ты уехал? – с вкрадчивой осторожностью спросил Сяосун.

Чаншунь засмеялся:

– Намекаешь на ещё одно суждение Кунцзы: «Самые ошибочные поступки – назло»? Но там есть и продолжение: «Самые глупые поступки – ради. Самые сильные – вопреки». Можешь считать мой поступок глупым, потому что я воюю ради справедливости, но я считаю его сильным, так как поступаю вопреки желанию личного счастья.

– Извини, но тогда твой поступок глуп вдвойне.

– Почему?!

– Потому что все поступки всех людей – хоть крестьянина, хоть императора – основаны на желании личного счастья. Ты вот сказал: служить возрождению величия Китая…

– Я немного не так сказал, ну да ладно.

– Неважно, как ты сказал, важно – что сказал. По-моему, если каждый будет бороться за личное счастье, быстрее наступит общее, и тогда легче возродится наша Поднебесная.

Наступило молчание. Похоже, Сяосун сказал главное – и за этот вечер, и за всю прожитую, да, пожалуй, и за всю будущую жизнь.

– Ты знаешь, – произнёс наконец Чаншунь, – после твоих слов мне дышать как будто легче стало. Я как-то по-другому увидел всё, что было со мной, и всё, что будет, тоже.

– Важней всего, брат, правильно увидеть настоящее. Не только тебе, всем нам вместе и каждому в отдельности.

– Ну ты, брат, сам Кунцзы, – засмеялся Чаншунь. – Что ни слово – золотое суждение. Хоть садись и записывай.

– А почему бы и нет? – усмехнулся Сяосун. – Странно, почему я об этом не думал раньше?

29

12 декабря, в пятницу, перед самым ужином неожиданно объявился Павел, да не один, а в компании с пожилым китайцем. Зашли с мороза забусевшие, бороды и брови в седом куржаке, на плечах – хлопья снега. В кухне, где собрались старые и малые Саяпины и Елена с Ванечкой и Никитой (полуторагодовалая Лизуня на руках матери), было жарко, и вошедшие сразу стали обтаивать. Павел схватил висевший на крючке рушник, обтёр сразу почерневшую бороду и передал полотенце спутнику.

– Прошу любить и жаловать – Лю Чжэнь, – указал Павел на китайца. – Глава китайской артели у меня на участке на строительстве «железки». Фёдор и Иван, вы его, наверно, помните…

– Помним, помним, – прервал Фёдор зятя, обнимая постаревшего соратника по рейду на Харбин. – Лю, ты чёй-то совсем высох! Хворь, ли чё ли, одолела?

– Ты, батя, забыл: он всегда такой был, – пробасил Иван, в свою очередь тиская Чжэня, который что-то хотел сказать, да, видно, воздуху не хватало.

Павел тем временем скинул борчатку, ухватил в охапку Еленку со всеми «чернышатами» и утащил за навеску, отделявшую столовый угол от кухни. Там они и затихли, негромко воркуя о своём, сугубо семейном. Казалось бы, всего-то неделю назад расстались, Еленка с детьми погостить приехала, а вот поди ж ты, соскучились!

Лю Чжэня раздели, усадили на почётное место; дед Кузьма извлёк откуда-то квадратный штоф зелёного стекла, разлил по стопкам, не забыв и Арину, и поднял свою:

– Лю Чжэнь, ты по-русски кумекаешь? – Лю кивнул. – Позволь мне, старине, слово сказать. Были, понимашь, у нас тута друзья, оченно близкие соседи, Ваны прозывались: Сюймин со своей Фанфанушкой и детки их – Цзинь, в православии Евсевия, и Сяосун, славный парнишка. Жили мы не тужили, вместях гамырку пили, породниться собирались… покамест не пришла война. Пришла и разорвала наши дома… – Дед мизинцем левой руки смахнул с глаза набежавшую слезу и, вздохнув, продолжил: – Кого-то уж и нету на этом свете, ктой-то далече, отцель и не видать… а душа-то болит, мается… Ладно, что ты сыну моему и внуку друган, нежданно объявился… что дорогу нашу строишь, котора опосля, можа, и к вам перекинется, и мы вдругорядь задружимся…

– Дед, давай короче, – не выдержал Павел. – Рука затекла стопку держать.

– Паш! – осуждающе обронил Фёдор, но дед жестом остановил его, а Черныху сказал без укоризны:

– Твоя правда: надобно короче. Чжэнь, выпьем, чтобы снова мы были вместе – и соседствовали, и роднились.

Выпили дружно, закусили, как полагается: малосольными огурчиками (от бабушки Тани), копчёной кабанятиной да калугой, пирогами с жареной капустой. После чего Иван задал Павлу целый ворох вопросов:

– Чё нового на «железке»? Когда до города дотянетесь? Или ждёте, когда вокзал достроят?

– А ты давно на дороге-то был? – перебил Павел.

– Да совсем не был, – чуть смутясь, ответил Иван. – Всё как-то недосуг.

– Я ездил в Белогорье смотреть, как мост через Зею строится, – сказал Фёдор. – Рабочие надрываются. Им настоящую каторгу устроили.

– На стройке и каторжане есть. Вкалывают не хужей свободных.

– А где свободных-то набрали? У нас и народу столько нету.

– С России привезли, откуль ещё? Даа, отстали вы от жизни, – хохотнул Черных. – Мост уже действует, мы по нему из Бочкарёвки на рабочем поезде приехали. А ты, Ваня, говоришь: «Когда до города дотянетесь». Уже два месяца как дотянулись.

– Ничё себе! Как же я проморгал?!

– Ты не проморгал, – сказала Настя. – Тебя в Албазино посылали с проверкой жалобы. Как раз в это время.

– Выходит, все всё знали, а мне никто не сказал!

– Думали, тебе известно, – повинился Фёдор. – Ты ж в правлении.

– Ты, Ванёк, газеты вовсе не читаешь, – сказал дед. – А там много чего интересного. Какой-то Седой коллективный роман печатает. «Амурские волки» прозывается. Про жуликов наших.

– Там не только Седой, а и другие пишут, потому и коллективный, – неожиданно сказала Елена. – Я тоже читала.

– Вишь, даже в Бочкарёвке газеты читают, – добавил дед.

– Да ладно вам! – озлился Иван. – Газеты они читают! Мне только и делов, что газеты читать!

– Хватит лихотить! – оборвала сына Арина Григорьевна.

Лю Чжэнь слушал перепалку русских и тихо улыбался: ему казалось смешно ругаться из-за такого пустяка, как чтение газет. Куда важней и интересней то, из-за чего они с Павлом приехали из Бочкарёвки, про что его русский начальник, похоже, совсем забыл.

– Павела, – вдруг сказал он, – скажи, засем мы пелеехали.

– Ох ты, верно Чжэнь напомнил, – спохватился Черных. – Через неделю пробный поезд в Петербург пойдёт. Говорят, семь тёплых вагонов подготовили. Мы и приехали – проводить. Всё ж таки нашими руками слажено! Можно и порадоваться, что теперь столица Приамурья со столицами России будет напрямую связана.

– Ишь, как гладко балакать научился, – усмехнулся Иван. – Как по-писаному.

– А тебе чё, завидно?! – подала голос за мужа Елена.

Тихо сказала, но все услышали, а Иван даже поперхнулся: сестра давно уже из злоязыкой хохотуньи превратилась в серьёзную, порой рассудительную особу. Назвать Елену бабой у него язык бы не повернулся. А сестра продолжила:

– Или одни команды казачьи на языке? Читать надо, братик, больше читать, тогда и говорить будешь складно.

– Даа, была девка девкой, – решил Иван не оставаться в долгу, – а стала – учительша!

– Хватит трепать языки! – вмешался Фёдор и обратился к Павлу: – Когда, говоришь, пробный поезд пойдёт?

– Девятнадцатого декабря в десять часов утра.

– Мы тоже проводим.

– А мы? А мы? – запрыгали мальчишки, и даже Лизуня сказала: «А мы?» – что вызвало общий смех.

– До вокзала отцель далековато, – рассудительно молвил дед Кузьма. – Дитёнки устанут. Надобно пару извозчиков загодя заказать.

– Для такого дела чё ж не заказать? – сказал Иван. Однако подумал и покачал головой: – Не, пожалуй, не так. Испрошука я у председателя правления служебные сани. Всё равно стоят без толку. Откажет – тогда уж извозчиков наймём.

Иван с какой-то внутренней тоской вспоминал тот декабрьский вечер, а ещё – сами проводы пробного поезда в Санкт-Петербург. Саяпиным дали пару казённых саней по личному распоряжению командира полка полковника Савицкого – из уважения к Кузьме Потаповичу и Фёдору Кузьмичу, ветеранам Амурского войска, ну и по просьбе члена войскового правления Ивана Фёдоровича. Двух саней для двух семейств оказалось маловато, но поехали все, даже Лизуню взяли, закутав в пуховый платок, несмотря на мороз, сгустивший воздух в сизый туман.

Возле недостроенного вокзала, несмотря на мороз, играл оркестр. Народу собралось уйма. Пришлось чуть ли не прорубаться, чтобы попасть в первый ряд и увидеть чёрный, пыхтящий дымом и паром локомотив с тендером, набитым дровами, и семь зелёных новеньких вагонов, в окнах которых уже горел тусклый свет. Не электрический, а от керосиновых ламп. Как пояснил Павел, электрический зажгут в пути, когда от движения вагона заработают динамомашины.

– Тять, а тять, – теребил отца восьмилетний Ванечка, – а зачем нужны дрова? Чтобы печки в вагонах топить?

Черныхи в Бочкарёвке жили рядом со станцией, но Ванечку и Никиту мать к железной дороге не пускала, чтобы беды какой не случилось, отцу же некогда было про технику рассказывать. А тут выпал случай.

– Печки в вагонах, конечно, есть, – солидно отвечал Павел, – чтоб тепло было и чтобы чай кипятить, но в вагонах свои полешки. А эти дрова, которые на тендере, они для паровозной топки. Топка нагревает котёл, получается пар, пар подаётся в машину, а она уже колёса крутит, вагон везёт. Получается паровоз.

Иван усмехнулся: ему, тридцатидвухлетнему казачьему офицеру, отцу трёх детей (да, трёх, Сяопин – его сын, как и Кузя с Федей), тогда тоже занятно было слышать Пашкино объяснение.

Сейчас он и Илья Паршин стояли в строю рядом, плечом к плечу, во главе Второй полусотни Третьей сотни Первого казачьего конного полка. Иван – хорунжий, Илья – старший урядник. На часах – 11 часов утра. Над головой – ни облачка. Конец сентября, а стоит жара. Полк только что под звуки хватающего за душу марша «Прощание славянки» прошёл по улицам Благовещенска от учебных лагерей до недавно достроенного вокзала. Вернее, до площади перед вокзалом, потому что на перроне полк бы не поместился. Улицы города были заполнены народом, приветствующим воинов, уходящих на германскую войну, слышались крики «ура», в руках у многих были трёхцветные имперские флаги, такие же флаги развевались на домах. Жёны, родители и дети сопровождали колонну, стараясь не отставать. Когда шеренги остановились на площади, они бросились к своим родным: кто-то плакал навзрыд, кто-то молча вешал на шею уходящего ладанку с родной землёй и нательный крестик; даже маленькие дети, словно понимая ужас расставания, крепко-крепко обнимали отцов, а те не имели права нарушить строй, чтобы приласкать, утешить самых дорогих и близких.