Текст книги "Амур. Лицом к лицу. Ближние соседи"

Илью никто не провожал. Семьи у него не было, подружки-зазнобы – тоже. Поэтому Саяпиных он воспринимал как родных, и они с ним так же прощались. Ивана обняли на прощание и дед, и отец с матерью, и Настя с казачатами. Он осторожно потрогал округляющийся живот жены, шепнул:

– Теперь девку давай.

Настя всхлипнула, уткнулась лицом в чекмень мужа и туда, в чекмень, пробормотала:

– Чё наработал, то и получишь, – и засмеялась сквозь слёзы.

– Мам, ты чё?! – всполошился старший сынок, Кузя, казачок двенадцати лет; он и выглядел, как настоящий казак: шаровары с жёлтыми лампасами, чувячки кожаные, рубашка гимнастическая с кожаным поясом, на нём – маленький кинжал, фуражка с жёлтым околышем, из-под которой на сторону выбивался рыжий чуб. – Ты не заболела? Мне тятя наказал беречь тебя.

– Он нам обоим наказал, – въедливо сказал младший, восьмилетний Федя, одетый так же, как и старший, только без фуражки и кинжала на поясе. – Ты ведь так сказал, тятя?

– Так, так, – кивнул Иван. – В нашей семье теперь вы – защитники. Но главный у нас дед Кузьма, его должны все слушаться. Он самому графу Амурскому служил. Я вам про графа сказывал…

Слова Ивана покрыл пронзительный свисток паровоза. Духовой оркестр заиграл гимн «Боже, царя храни». Прошёл священник с кадилом, освящая защитников Отечества. Полусотни повзводно двинулись на перрон для посадки в вагоны. Первый полк Амурского казачьего войска отбыл на фронт.

30

14 августа 1914 года служащая управы Юэсю Кантона Дэ Цзинь родила сына Цюшэ.

В родильном отделении 1-й больницы управы собрались муж роженицы майор Южной армии Китайской республики Дэ Чаншунь со старшими детьми – тринадцатилетним сыном Сяопином и пятилетней дочерью Госян – и брат Цзинь капитан Ван Сяосун с женой Фэнсянь.

Событие, казалось бы, рядовое, но дело в том, что беременность у Цзинь проходила очень тяжело, была опасность потерять либо ребёнка, либо мать, а возможно, обоих, поэтому Дэ и Ван какими-то неведомыми путями сумели договориться и за не очень большие деньги привезли из Гонконга русского акушера Ивана Сидоровича Петрова, о котором ходили слухи как о кудеснике, а он себя называл учеником некоего Кавитца. Сначала хотели английского специалиста, но желающего не нашлось, русский – согласился. А когда осмотрел роженицу, даже обрадовался, сказал, что случай весьма редкий, и если всё пройдёт, как он предполагает, то вообще денег не возьмёт: опыт, мол, дороже.

Сяосун был очень недоволен приглашением русского. Ещё до осмотра Цзинь ворчал, подобно старому деду.

– Откуда в Кантоне взялся русский доктор, да ещё такой классный специалист? – не горячась, но довольно сердито спрашивал он. – Наверняка сам себя разрекламировал!

– Вот тут, брат, ты не прав, – спокойно парировал Чаншунь. – Русские не умеют себя рекламировать. Это англичане, а больше – американцы, те жить не могут без саморекламы.

– Скажешь: русские – хорошие специалисты? Да они даже воевать как следует не умеют! Японцы в гораздо меньшем числе наваляли им – не отмоешься.

– Знаем, знаем: японцы у тебя – лучшие в мире! Но будь справедливым, брат. Да, русские принесли нам с тобой много зла, у нас есть причины их не любить и даже ненавидеть, однако они в то же время и добрые, незлопамятные и на помощь готовы прийти всегда. Ты же сам нам с Цзинь рассказывал про эту девушку, про Марьяну. Благородный человек не помнит старого зла. Будь же благородным!

– Буду, буду, – буркнул Сяосун. – Ради сестры я стану кем угодно. Хотя нет, – оживился он вдруг, – не кем угодно. Я не стану подданным твоего Сунь Ятсена.

– Не понял. Каким таким подданным? Сунь Ятсен не император. Он и президентом-то был меньше трёх месяцев.

– Вот именно! Тоже мне повелитель!

– Он ушёл, потому что власть захватили военные, твой Юань Шикай. Нашёлся революционер! Вот подожди: он, как только укрепится в кресле президента, сразу объявит себя императором.

– А твой Сунь уже сейчас требует присяги в личной преданности ему в новой революционной партии. Недаром все прежние соратники отвернулись от него, не желая быть под диктатором.

– А Юань уже диктатор. Парламент разогнал, Гоминьдан, истинно всенародную партию, запретил. Ещё и в большую войну ввяжется.

– Вообще-то ввязался.

– Как это? Войну же никому не объявляли.

– Пока не объявляли, но Юань дал согласие на вербовку китайцев странами Антанты. Англия и Франция, да и Соединённые Штаты вовсю вербуют наших крестьян. Россия навербовала десятки, а может, и сотни тысяч.

– Почему же я об этом не знаю? – возмутился Чаншунь.

– Потому что эта информация конфиденциальная.

– И ты имеешь к ней доступ?!

Сяосун развёл руками: мол, сожалею, но…

Цзинь слушала их перепалку, не принимая ничью сторону. Занимаясь в одном кружке с Ли Дачжао, она уверовала в марксизм, а в юном студенте разглядела будущего вождя. Сейчас же обнимала прильнувших к ней Сяопина и Госян и улыбалась юной Фэнсянь, которая тоже не отводила влюблённых глаз от мужа. Невестка несколько раз непроизвольно погладила свой округлившийся живот. Цзинь уже знала, что первенца они ждут где-то в конце года, поговорила с Фэнсянь об особенностях первой беременности, убеждая её не бояться тошноты и прочих неприятностей. Фэнсянь так наивно удивилась непохожести Сяопина и Госян, что Цзинь невольно рассмеялась:

– Сяопин – это память о первой любви. Его отец – русский казак Ваня. Мы собирались обвенчаться, но случилась большая беда, нам пришлось бежать…

– Да, муж рассказывал, я так плакала… – Из миндалевидных глаз девушки выкатились две слезинки, она смахнула их и удивилась снова: – Ты сказала: собирались венчаться? Как это?

– Это очень красиво, в церкви. На всю жизнь! Я же крещёная, по-христиански меня зовут Евсевия.

– Ты – потрясающая! – восхитилась Фэнсянь. – Я бы хотела походить на тебя.

– Зачем? Будь собой, и этого хватит на всю жизнь. Главное, чтобы муж любил и дети были здоровы. А Сяосун тебя любит, уж я-то брата своего знаю.

– Сяосун русских не любит, а твой сын на русского похож.

– Во-первых, Сяосун не любит не всех русских, а только военных и полицейских. Во-вторых, он Сяопина любит, а с Ваней, его отцом, они были как названые братья. Жизнь развела. Но не случайно в народе говорят: «Если ошибся дорогой, то можно вернуться».

Прошло два часа, как Цзинь увезли в родовую. Двери оставались закрыты, оттуда не доносилось ни звука. Чаншунь широкими шагами ходил по коридору: десять – туда, десять – обратно. Сяосун с Сяопином, который сидел у него на колеях, потихоньку считали, сколько он всего сделает шагов. Госян с Фэнсянь перешептывались и плели косички из цветных ленточек, которых в карманах штанишек девочки оказалось великое множество.

По коридору изредка проходили люди в белых халатах, откуда-то издалека доносился детский плач, но в целом было тихо.

– Ты уже нашагал десять ли[32]32
  Ли – мера расстояния в Китае, равна 576 м.


[Закрыть], – сказал Сяосун Чаншуню. – Не пора сделать привал?

Чаншунь удивлённо посмотрел на него, но не успел и рта раскрыть, как пронзительный детский крик, казалось, прострелил закрытые двери. Все вскочили, а Чаншунь застыл как изваяние.

– Сын, – громко сказал Сяосун. – Так орать может только мальчишка. Поздравляю, брат!

Чаншунь очнулся, ринулся к дверям и лицом к лицу столкнулся с невысоким человеком в белом халате и шапочке, с маской на лице. Чаншунь попытался его обогнуть, но человек раскинул руки и сказал по-китайски:

– Куда?! Сейчас нельзя!

– Я – отец! – воскликнул Чаншунь. – Я хочу видеть жену и сына!

– Я так и понял, но имейте терпение. Сына вам покажут через пару часов. Его нужно обмыть, спеленать, покормить. Надо приложить к материнской груди, чтобы ребёнок сразу почувствовал, что его любят. И матери надо немного отдохнуть. К ней можно будет заглянуть часа через три-четыре, и то ненадолго.

Тот же человек в маске через два с половиной часа вынес маленький свёрток. Все родственники новоявленного человечка столпились вокруг, стараясь заглянуть в открытую часть свёртка, в которой виднелась красная круглая рожица и блестели чёрные виноградины глаз, занимавшие, казалось, половину лица.

– А мне, а мне? – подпрыгивала Госян, по причине малого росточка не видевшая личика нового брата. И даже заплакала от обиды, что взрослые не обращают на неё внимания. Но тут доктор наклонился и показал ей кулёчек. – Ой-ё-ёй, какой страшный! – заверещала сестрёнка. – Маленький дракон! Сяолун! – И снова заплакала, теперь от страха.

Фэнсянь взяла её за руку, отвела в сторону и посадила на скамью.

– Ты знаешь, Госян, – сказала она, – все люди рождаются одинаковыми маленькими драконами и только потом, подрастая, становятся разными людьми. Красивыми, добрыми, умными, смелыми. Вон, как твои мама и папа. Или дядя Сяосун.

– И как ты?

– И как я, и как ты. Ты ведь у нас красивая, добрая, умная и смелая?

– Нет, – покачала головой Госян, – я – не смелая, я маленького дракона боюсь. Вдруг он вырастет большим драконом?

– Такое тоже бывает, – вздохнула Фэнсянь.

– А почему?

– Что – почему?

– Почему кто-то вырастает в большого дракона?

– Я не знаю. Может быть, их часто обижают, они думают, что вокруг все плохие, и сами становятся плохими.

Доктор собрался вернуться в родовую, но его остановил Чаншунь.

– Как она, Цзинь? Операция была тяжёлой?

– Цзинь ваша просто молодец! Ребёнок мог родиться мёртвым, поэтому пришлось делать кесарево сечение под местным наркозом. Цзинь молодец! Она, оказывается, крещёная…

– Да. Её христианское имя Евсевия.

Доктор поморщился:

– Это у католиков Евсевия, а у нас – Ксения. И крестик на ней. Так что, считайте, с ребёнком вам Бог помог!

31

Они встретились в фойе театра, обосновавшегося в здании городского Общественного собрания, на премьере спектакля «Амурские волки», поставленного антрепренером Долиным по коллективному роману, опубликованному в газете «Благовещенское утро». Нельзя сказать, что они прежде не встречались или не знали друг друга – нет, журналистская работа то и дело сводила их лицом к лицу на одних и тех же городских событиях, и за четыре года пребывания в одном городе такое случалось нередко. Однако это не значило, что они именно встречались, просто находились в одно время в одном месте, между собой не общались, и событие, которое их как бы невзначай сводило, описывалось ими совсем по-разному: один публиковал очередной стихотворный фельетон под псевдонимом Амурец, Босяк или Язва (или каким-то другим, у него их было много), другой – гневную обличительную статью и тоже под псевдонимами: А. Седой, А. Иванович, Изгой. К фельетону властям придраться порой было трудно, а вот за статьи Седой, в миру Александр Иванович Матюшенский, иногда попадал «на горку», то бишь в городскую тюрьму, хоть и ненадолго, но всё-таки об этом моментально узнавал весь город. Дело в том, что рост Седого был гораздо выше среднего, по крайней мере тюремная кровать была ему мала, и на отбытие наказания он обычно ехал на извозчике со своей раскладной кроватью. Увидев его в пролётке с таким необычным грузом, благовещенцы говорили:

– Опять Седой в тюрьму поехал.

Кто-то издевался, кто-то веселился, но многие произносили эти слова явно уважительно: политически неблагонадёжных, ссыльных, причём самых разных направлений, в Благовещенске было пруд пруди, и даже полиция относилась к ним с некоторым пиететом – как ни суди, страдальцы за благо народное.

Матюшенского можно было тоже назвать ссыльным, но сослал на Амур он себя сам. Походив и поездив по европейской части России в качестве агитатора-пропагандиста революционных идей, он попал в Петербурге в окружение Георгия Гапона и по его просьбе написал воззвание, с которым 9 января 1905 года народ пошёл к царю. Александр Иванович сам был среди рабочих и своими глазами увидел кровь и смерть под пулями царских солдат.

Судьба пощадила его, но осознание того, что он явился одним из творцов «Кровавого воскресенья», привело его в такой ужас, что он в одночасье поседел и постарался убраться в сибирскую глушь, подальше от суда и пересудов, надеясь найти здесь душевное успокоение. Только ведь, как известно, от себя не убежишь: роковое событие сделало его мрачным и замкнутым, совершенно не склонным к общению, что никак не способствовало репортёрской работе, но усиливало склонность Александра Ивановича к обличению пороков человечества, что нашло воплощение в романах из местной жизни. Первым из них стали «Амурские волки», затем – «Фальшивые сторублёвки» и «Взаимный банк».

Кстати, как ни странно, Чудаков, автор смешных и язвительных сатирических стихов, в жизни тоже не отличался весельем. Коллеги-журналисты не раз замечали: в редакции газеты рассказывают анекдоты и уморительные случаи из жизни, хохот стоит беспрерывный, а Фёдор Иванович нахмуренно сидит в уголке и сосредоточенно что-то пишет.

Два самых известных благовещенских журналиста между собой практически не общались, не конфликтовали, однако при этом боролись за внимание читателей, причём перевес явно был на стороне весёлого Чудакова, и это весьма раздражало серьёзного Матюшенского. А чего, собственно, было раздражаться? Ведь испокон веков известно, что остроумная шутка всегда привлекательней.

…Они встретились в буфете театра после антракта, когда шумная толпа зрителей схлынула в зрительный зал на следующее действие и можно было спокойно выпить пива не на ходу, а сидя за столиком.

Фёдор Иванович взял бокал светлого «Пильзенского» пивомёдоваренного завода Ксаверия Кобоско, устроился в отдалённом уголке и писал карандашом в блокноте, время от времени прихлёбывая пенный напиток.

– Вы позволите? – раздался негромкий басок над буйной шевелюрой молодого человека.

Чудаков поднял голову, и невольная гримаса недовольства скользнула по лицу: с полным бокалом возле него стоял седовласый Матюшенский.

– Вижу: вам неприятно, что помешал творческому моменту, – невозмутимо продолжил Александр Иванович, – однако прошу не отказать.

– Садитесь, – кивнул Фёдор Иванович. – Может быть, действительно настало время поговорить с глазу на глаз.

Матюшенский сел, приподнял бокал в знак приветствия и отпил глоток.

– Люблю, знаете ли, «Мюнхенское» тёмное. На мой взгляд, в Благовещенске это наиболее удачное пиво.

Чудаков пожал плечами:

– Unicuique suum[33]33
  Unicuique suum – Каждому своё (или «Каждому по заслугам») (лат.).


[Закрыть].

– Не думаю, что этот афоризм можно соотнести с пивом, – усмехнулся Матюшенский. – А вот со спектаклем по моему роману – вполне. – Он кивнул в сторону малиновой бархатной портьеры, закрывающей вход в зрительный зал, откуда в очередной раз донеслись взрывы смеха и аплодисменты.

– Дешёвая популярность, – брезгливо сморщился Чудаков. – Ради неё вы вывернули наизнанку нутро города.

– Я заставил его посмотреть на себя в зеркало.

– Судя по реакции зала, отражение ему нравится. Более того, развлекает и веселит.

– Когда на ярмарке человек заходит в комнату кривых зеркал, поначалу зрелище собственного «я» его весьма веселит, но потом… А вот что происходит потом, зависит от умственного уровня зрителя. Кого-то оно пугает, кого-то заставляет задуматься, а кто-то продолжает покатываться со смеху. Думаю, вам не составит труда разнести по группам, кого и куда. Мой роман – это большое кривое зеркало.

– Вы уже дважды сказали «мой роман», но из подзаголовка следует – «коллективный». То есть вы присваиваете плоды чужого труда.

– Мой дорогой…

– Я вам не «дорогой», – гневно прервал Чудаков. – Потрудитесь соблюдать расстояние.

– Простите великодушно, – нарочито смиренно произнёс Матюшенский, сделав большой глоток пива. – Я решил, что мы – коллеги. Надеюсь, вы не станете возражать, что наши перья самые яркие и острые во всей округе?

– То, что вы отлично владеете публицистическим пером, ещё не делает нас коллегами, – не сдавался Фёдор Иванович. – Тем более ваше стремление присваивать чужое… Не удивлюсь, если слухи о вашем мошенничестве с деньгами, выделенными властями на просвещение рабочих, окажутся правдой.

– А вы напишите об этом фельетон вашим блестящим поэтическим слогом.

– Может быть, и напишу.

– Не напишете. Потому что слухи есть слухи. Они могут оказаться клеветой, а за публичную клевету полагается тюрьма. К тому же я могу ответить через газету, и так ответить, что не поздоровится.

– А то, что вы бросили жену с тремя детьми ради молодой женщины, тоже слухи и клевета? – Чудаков был явно раздражён спокойствием Матюшенского, иначе он вряд ли бы задал такой вопрос, а задав, раздражился ещё больше – теперь уже своим промахом. Тем более что многоопытный публицист немедленно им воспользовался.

– Ах, Фёдор Иванович, Фёдор Иванович, – покачал головой визави. – Этот выпад вам прощается за молодостью лет и романтичностью натуры, хотя для серьёзного журналиста – а вы, по-моему, весьма серьёзный журналист, несмотря на ваши прыжки и эскапады – подобный вопрос на грани обывательской пошлости. О вас и Варваре Ипполитовне, вашей супруге, тоже ведь ходят слухи, но я не собираюсь их повторять. Отвечу насчёт себя. Да, полюбил другую, и с этим ничего не поделаешь. Но, – он поднял палец, призывая ко вниманию, – моя бывшая жена со всеми детьми приехала сюда по моему вызову. Она не имеет претензий к моей подруге, мои старшие дети дружат с моей юной дочерью, а всех вместе я содержу за свой счёт. Плохо всё это или хорошо, не знаю, но это – жизнь, сударь. А жизнь прожить, как говорят в народе, – не поле перейти. И тут тоже: каждому – своё.

32

Иван провоевал полтора года в составе 31го армейского корпуса под командованием генерала Мищенко. Показал себя смелым и достаточно умелым командиром полусотни, а затем и сотни. Ходил в разведку, в рейд по тылам австрияков, бывал в засадах и в атаках лавой; отступал и сидел в обороне – в общем, хватил военного лиха полной мерой. Правда, продвинулся по службе: догнал деда и отца, получив погоны подъесаула, и отличился пару раз с захватом пленных, за что удостоился двух Георгиевских крестов. За всё время не получил даже царапины, зато в самом начале Ковельского сражения под ураганным огнём германской артиллерии его сотня была брошена на обход с фланга позиций батарей, попала под перекрёстный огонь и потеряла половину состава. Совсем рядом с Иваном разорвался снаряд, конь его был убит, а он сам получил три осколочных ранения: в грудь, правое бедро и голову. Упавший конь придавил седока, Иван наверняка истёк бы кровью, но верный друган Илька Паршин с двумя казаками сумели вытащить его в тыл, где санитары, опять же в сопровождении Ильки, доставили раненого в полевой лазарет.

– Чего это вы труп притащили? – хмуро спросил толстый фельдшер, имевший странную фамилию Зайонц. – У нас живых девать некуда, а тут…

– Слухай ты, Заяц толстожопый! – взъярился обычно добродушный Паршин, ухватив фельдшера за грязный халат. – Мой командир жив и будет жить, ежели ты зачнёшь не рассуждать, а дело своё делать. А ежели он по твоёй нерасторопности помрёт, то и тебе, заячья твоя душа, не жить. Я уж для другана постараюсь! – Илька выразительно поправил кинжал в ножнах, висевший на поясе.

– Ты меня не пугай, – сказал как отрезал фельдшер, принимаясь осматривать недвижимого Ивана. – Зайцы, между прочим, умеют за себя постоять… А ведь и верно, живой, – удивился он, нащупав на окровавленной шее сонную артерию. И приказал санитарам: – Давайте на перевязку!

После перевязки Ивана с первым же транспортом отправили в госпиталь. Илька попытался выяснить, куда именно, но ему назвали только направление: Сарны-Коростень, а там – как карта ляжет. И насчёт ранений полевой хирург предположил: бедро заживёт быстро и без последствий, с раной в груди придётся поваляться, а вот с головой – дело сложное, правый глаз вряд ли удастся спасти, следовательно, в строй казак однозначно не вернётся. Да и госпитальная койка не меньше чем на полгода обеспечена. С чем вахмистр Паршин и убыл обратно в свой полк.

А Иван начал своё «хождение по мытарствам», которое затянулось не на 40 дней, а больше, чем на полгода, вплоть до отречения государя императора. Именно в один из дней в начале марта в дверях палаты, где лежал Иван с десятком таких же страдальцев, объявился Илья Паршин в тёмно-зелёном чекмене под распахнутым полушубком-борчаткой, в папахе с жёлтым верхом, без шашки, но с кинжалом на поясе.

– Иван Саяпин имеется?

– Илька-а-а! – Ивану показалось, что он заорал в полный голос, но на самом деле еле слышно прошептал, однако тот услышал и бросился к его кровати.

Иван привстал, и они обнялись, да так крепко, что Иван застонал.

– Ох, прости! – Илья осторожно положил друга на засаленную подушку, с жалостью посмотрел на забинтованную половину головы, вздохнул: – Крепко тебе вдарила эта стервь германская! – Скинул борчатку, присел на край кровати, выровнял одеяло. Иван смотрел на него одним глазом (второй закрывала повязка), на угол нижнего века наползала влага. – Эх, Ваня, Ваня… Глаз так-таки и не видит?

Иван качнул головой. Капля сорвалась с века и быстрой змейкой проползла к бороде, спряталась в рыжих волосах.

– Да ладно, ладно тебе, – торопливо пробормотал Илья и похлопал по бледной руке, лежащей поверх одеяла. – И с одним глазом люди живут, а воевать тебе уж не придётся. Да и мне тоже. – Он увидел удивление на лице Ивана и бодро, даже нарочито бодро, заявил: – Нету больше нашей сотни… нет-нет, не сгибла… не все сгибли… Короче, распотрошили наши части, ну и кто-йто мыслю подкинул: мол, айдате все по домам. Вот и пошли.

– А как же присяга царю и Отечеству? – У Ивана даже голос прорезался.

– А чё присяга?! Царь отрёкся, и Отечество уже не империя Российская, а не пойми чё. Никому теперича наша присяга не нужна. На казаков голытьба всякая с камнями кидается, «бешеными псами царя» обзываются. Это нам надо? Ежели б ты мог ходить, я б тебя плечом подпёр и домой доставил.

– Домой? – оживился Иван. – Я встану, Илька, истинный Бог, встану, лишь бы отпустили. Надо с врачом поговорить…

– Поговорим. Ты покудова лежи, силы копи.

Илья оглядел палату: раненые прислушивались к их разговору. На словах о присяге заперешёптывались, потом один из них, с подвешенной за крюк загипсованной ногой, спросил:

– Слышь, казак, а кому теперь войска присягать будут?

– А кто бы знал, – отмахнулся Илья. – Про республику каку-то гутарят. Коли царь отрёкся, мол, будем республику учреждать. Однако, думаю, хрен редьки не слаще: как власть ни назови, всё едино – власть. На хребтину народу сядет и зачнёт нагайкой помахивать.

– Народу самому надобно власть забирать, – сказал второй раненый с кругом забинтованной головой: лишь две дырки для глаз чернеют и одна побольше – для носа и рта.

– Надо бы, – подал голос третий, – а кто народ поведёт? Власть-то, её ж так просто не отдадут.

– У казаков должна быть своя власть, – весомо произнёс Илья. – Как в области Войска Донского.

– Ну ты загнул! У вас этих областей десяток с гаком. Вы всю Россию на клочки растащите, а немцам и всяким там австриякам того лишь и надо. Русский народ силён, когда все вместе. А врозь – переломают нас, как прутики.

Говоривший сидел на кровати, выставив забинтованную культю левой ноги, обрезанной ниже колена. Он вцепился обеими руками в край койки, подавшись вперёд, глаза горели, ноздри раздувались: ни дать, ни взять раззадоренный бык перед атакой.

– Полегше, товарищ, полегше, – мягко осадил его ещё один раненый. – Тут вот спрашивали: кто поведёт? Есть поводырь, партия большевиков называется, вот она и поведёт.

– Не слыхал про такую, – мотнул головой Илья.

– Ну как же не слыхал! Ты ж с фронта, а на фронте везде агитаторы большевистские работают.

– У нас, у казаков, агитаторов не было. Приходили какие-то, рабочими прикидывались, так мы их выкинули и наказали больше не появляться, не то постреляем.

– Вот за это вас царскими псами и называют.

– Так они ж на германцев работают! Мы ж верны присяге, слову данному. А кто присягу ни в грош не ставит, тот землю родную предаёт, родителей, детей своих, тому и кара одна: смерть! Их зараз следовало пострелять, да мы их пожалели.

– Ты вот говоришь: рабочими прикидывались, а может, это и были рабочие?

– Не-а, – снова покачал головой Илья. – У рабочих руки не такие чистые да гладкие. Мы, казаки, сами люди рабочие, вишь, каки у меня лáдони? Вас, вот, верно, забрали в армию, выдали амуницию, оружие: идите, воюйте. А казак должон всё на свои денежки завести: и обмундирование, и шашку с винтовкой, и коня в полном снаряжении. А игде эти денежки взять? Только своим хозяйством, руками вот этими заработать, потому и хозяйство всё, от избы до нивы, тож на плечах казацких, и руки у нас не гладкие.

– Так за что же вы царю служите?

– Не только царю, а и Отечеству. Царь нам дал землю и свободу хозяйствовать, как захотим, а Отечество… – Илья задумался, – Отечеству служим, пожалуй, за то, что оно у нас имеется, Отечество, что мы не цыгане безродные, и у нас есть чё защищать.

– Чего ж вы с фронта бегите? Или уже назащищались?

– Мы не бегим, – обиделся Илья. – Мы щас как раз наоборот пойдём на родину. На нашу, ту, игде родились и выросли. Не то ить найдутся ушлые да зубастые, всё растащат и сожрут. Вот друган мой и командир, – Илья похлопал Ивана по руке, – с силёнками соберётся, и поедем. Эх, браты мои фронтовые, как же я по Амуру скучаю! И почто мы не птицы? Так бы, кажись, взмыл и полетел!

– Это кто ж тут у нас господина Островского цитирует? – В палату зашёл высокий худой чернобородый (бородка клинышком) человек в круглых очках и белом халате. – Вы что же, молодой человек, – обратился он к Илье, – «Грозу» видели?

– Грозу-то я видал, и не единожды, – не смутился Илья, – однако, сдаётся, не ту, о которой вы сказали.

– Во-первых, догадываюсь, – усмехнулся очкастый. – С фронта изволили прибыть.

– Можно и так сказать. Вот за командиром своим прибыть изволил. А вы, думаю, доктор местный?

– Во-вторых, не стану отрицать. И зачем же вам понадобился командир?

– Дак вот на родину еду. Думал его домой сопроводить.

– В-третьих, сопроводить – дело хорошее. Дома все быстрей поправляются. А далеко ли родина?

– Далековато, – вздохнул Илья. – Благовещенск на Амуре. Слыхали, небось?

– Не только слыхал. Я там родился. В девятьсот первом уехал, в Томский университет поступил, на медицинский факультет. Страшная история там произошла с избиением китайцев. Своими глазами видел.

– Что было то было, – вздохнул Илья. – Но мы с Иваном Фёдоровичем, – он кивнул на друга, – в то время Харбин обороняли. Тогда он Сунгари прозывался. А дед его, Кузьма Потапович Саяпин – слыхали про такого? – пацана китайского спас.

– Это замечательно! Есть настоящие русские люди! – Доктор снял и протёр очки. Водрузив их на место, остро глянул на Паршина. – Значит, забрать друга хочешь?

– Хочу, – кивнул Илья. – Лишь бы у него сил хватило до вагона дойти. А там две недели пущай лежмя лежит, я всё лучшим образом устрою.

– Во-первых, до вагона ещё добраться надо. Во-вторых, поезда дальнего следования сейчас не ходят, так что две недели лежмя не получится. А в-третьих, я вам лекарства дам поддерживающие. Надеюсь, помогут.

– Вы ещё бумагу с печатью от госпиталя выпишите на него и на меня: мол, так и так, раненый герой с сопровождающим. На случай патрулей.

– Это будет уже в-четвёртых. Выпишу. С печатью. Главное, в-пятых, будьте здоровы, земляки!

33

Часто ли бывает так, чтобы двум человекам в разных концах земли в одну и ту же ночь приснились одинаковые сны? Да ещё с библейским сюжетом! Оказывается, бывает.

В мартовскую ночь 1917 года король Англии Георг V и германский император Вильгельм II (между прочим, кузены) увидели сон про Каина и Авеля. Причём в образе Каина пребывали они, а вот Авелем был третий кузен – российский император Николай II.

Но была в этих снах и некоторая разница. Германский Каин находился с Авелем в жестокой ссоре и мечтал убить брата, но… только мечтал, потому что Авель был настороже и всё время держал наготове суковатую палку. Несколько попыток задирать Авеля заканчивались для Каина хорошей трёпкой. Однако Каин нашёл способ посчитаться с братом: натравил на него своих пастушьих собак, и те разорвали невинного человека на куски.

Английский Каин, наоборот, частенько обнимал Авеля, говорил ему ласковые слова, уверял в своей бескорыстной любви, но улучил момент и ударил брата кинжалом. Летальный исход!

Проснувшись, кузены долго обдумывали смысл увиденного. Оба верили в вещие сны, оба понимали, что на пустом месте они не случаются. Следовательно, у каждого была своя предыстория.

У Вильгельма – это провалы наступлений на разных фронтах, попытки задирать Авеля. А чем лично кузен вызвал злобу Каина? Конечно, отречением от престола, тут двух мнений быть не может. Накануне на стол германского императора лёг текст этого самого отречения – разведка сработала на отлично!

О, этот текст! Он резанул прямо по сердцу! «В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу родину…» Придумал же словечко – «поработить»! Была нужда порабощать огромные ледяные пространства, непригодные для жизни цивилизованного человека! Нет, милый кузен, не умеешь управлять – нечего сваливать вину на других.

«…Начавшиеся народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны…». Ещё бы не отразились, когда у тебя кругом нехватка: снарядов, оружия, хлеба, товаров… Так заставь подданных работать, а не флагами размахивать! Нет, ты, видите ли, почёл за благо отказаться от престола, перевалить ярмо на брата да ещё советовать ему управлять «в единении с народом». Что же сам всюду заявлял: «Такова моя воля!»? Самодержец хренов! А братец-то не дурак, тут же отказался! Хорошо хоть Временное правительство заявило, что будет воевать до победного конца, а там посмотрим.

Но что за псы пастушьи разорвали бедного Авеля? Живёт в своём Царском Селе под охраной, как у Бога за пазухой, да ещё, как докладывала разведка, просит разрешения выехать с семьёй в Англию, к кузену Джорджи. То-то близняшка обрадуется!.. Да, псы… Есть на него псы – Троцкий, Ленин и прочие большевики. Напрасно, что ли, мы позволяем им выехать из Швейцарии? Вот пусть и рвут этого злосчастного Авеля! Но сначала его армию… Что он там о ней пишет?

«Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок час, когда доблестная армия наша совместно со славными нашими союзниками сможет окончательно сломить врага». То-то его доблестная армия топчется на месте по всему фронту, а славные союзники ждут, когда русские костьми лягут за их интересы. Дурак ты, дорогой Ники, не разбираешься, кто твой настоящий враг, кто при удобном случае вонзит тебе нож в спину. Уж никак не «жестокий» Вилли!

Вильгельм отложил текст отречения в сторону и взялся за фронтовые сводки – не мог себе отказать в знакомстве с новостями, хотя врачи настоятельно предлагали не портить настроение перед завтраком, это плохо сказывается на пищеварении. Оно у императора барахлило после прорыва Юго-Западного фронта войсками генерала Брусилова, когда казалось: вот ещё Россия напряжётся, и Восточный фронт Тройственного союза посыплется в тартарары. Слава Богу, у властей России не хватило ума на военное дожатие, а на доведение Ники до отречения – хватило, и теперь германский император может спокойно читать фронтовые сводки.