Текст книги "Амур. Лицом к лицу. Ближние соседи"

– А у нас арбузы не растут, – огорчился Павел, выслушав рассказ Лю на ломаном-переломаном русском языке.

– Да ерунда, – не согласился Дмитрий. – Работать надо, и будут расти. Земли-то одинаковые.

– Да-да, – закивал Лю Чжэнь. – Лаботать надо, лаботать!

Разговаривать с Лю Чжэнем было сложно, но главное, он всё понимал и исполнял то, что требовалось. А требовалось от него немало: русским надо было тайно посещать казачьи станицы по берегам Амура и так же тайно возвращаться. Они агитировали за съезд Амурского войска, на котором было бы сказано о всех бедах казаков, о несправедливостях, которым они подвергались на службе и в быту, а главное – съезд должен был поднять на борьбу за лучшую жизнь против самодержавия. Правда, по вопросу борьбы с самодержавием полного единогласия у агитаторов не было.

– Все наши беды от местных чиновников, – стоял на своём Павел. – Царь дал казакам привилегии, а местные чинодралы всеми правдами и неправдами их урезают, и плевать им, как казаки с хлеба на воду перебиваются.

– Ты же сказал, что не казак, – усмехался Дмитрий, – а ратуешь не за рабочих заводских, не за служащих почтово-телеграфной конторы, которые уже которую неделю бастуют. Кстати, их забастовочный комитет обещал в нужное время разослать телеграммы по станицам для сбора делегатов съезда. Они нас поддерживают, и мы должны отвечать тем же. Только единство приведёт к победе.

– Да, ушёл я из казаков. Не по мне эта служба. Но я их знаю лучшей, чем тех же телеграфистов. И не по книжкам учёным, а по жизни – и мирной, и военной. А вот ты, сын офицера, получил высшее образование по соизволению царя-батюшки, работал на хорошем жалованье, чё ты на царя хвост подымаешь? Чем он тебе не угодил?

– Я хочу, чтобы всем жилось хорошо. Всем, а не только таким, как я.

– Ты чё, новый Христос али как? Никогда не было, нет и не будет, чтобы всем хорошо. И в революции будут начальники, у которых жалованье больше и которые жить будут лучше. А потом, ладно, уберём мы царя, но кто-то же будет на самом верху, и какая разница, как он называется.

– Он будет называться президентом, и его весь народ будет выбирать.

– На всю жизнь до самой смерти?

– На несколько лет.

– А-а, ну, тады он будет воровать напропалую. Надо же успеть: и себе, и детишкам, и внукам с правнуками. Вот ежели б на всю жизнь выбирали, тады да, воровать смысла нету. Почему царь не ворует? А он до самой смерти всего хозяин!

– А за президентом должен следить парламент. Такой же, как наш съезд, но со всей страны.

Павел подумал, словно споря сам с собой, покачал головой и согласился. Дмитрий, довольный, хлопнул товарища по плечу, засмеялся, смех перешёл в кашель, долгий и надрывный. Платок, которым Вагранов прикрывал рот, окрасился красным.

– Худо, брат, – вздохнул Павел. – К знахарке тебе надобно. Барсучий жир пить али настойку лука с чесноком.

– Хорошо, что не мышиный хвост жевать или лапкой лягушачьей закусывать, – отдышавшись, откликнулся Дмитрий.

– Ты напраслину на знахарок не наводи, – обиделся за народных целительниц Павел. – Я малой был, тож кашлял с кровью, так меня баба Феня, знахарка зеленоборская, барсучьим жиром мигом отпоила. Одно плохо: уж больно противный он, этот жир, даже с молоком и мёдом всё равно погано.

Разговор их услышал Лю Чжэнь и вечером того же дня принёс Вагранову глиняный горшок с какой-то жидкостью. Из ломаных объяснений китайца с трудом удалось понять, что это как раз и есть настойка лука и дикого чеснока, и выпить её надобно всю разом. Пахло действительно чесноком, но Дмитрий этот запах любил, поэтому без особого отвращения сделал несколько глотков, передохнул и допил остальное. Лю Чжэнь сказал, что приготовит ещё, потому что надо пить только свежее зелье.

– Какой всё ж таки народ терпеливый, – сказал, глядя на него, Павел. – Мы их шпыняем, помыкаем так и эдак, побоище им в Благовещенске устроили – до сих пор дрожь пробират, – а они к нам с улыбкой, с поклонами. Готовые рабы!

Павел забыл, как меньше десяти лет назад, лёжа в госпитале, сожалел, что не довелось ему гнать «косоглазых» на утопление; как пытался изнасиловать Цзиньку; как с радостью и удовольствием рубил их в Айгунском походе. Забыл или… или по-просту не хотел вспоминать. Уж больно неприятные, а то и просто страшные эти воспоминания. Тьма в них прячется, жуткая тьма, а с тьмой лучше не встречаться, тем более лицом к лицу.

– Я бы сказал по-другому, – не согласился Дмитрий. – Они просто не любят воевать и стараются всё решать мирно. Заметь, сколько раз их завоёвывали, а всё равно в конечном счёте получается, как они хотят.

– Не знаю, не знаю, – недоверчиво протянул Павел. – И давай спать. Завтра рано вставать.

Лю Чжэнь выделил русским небольшую фанзу, где они спали на кане, подогреваемом от очага. Сюда им утром и вечером приносили еду – чжуши и фуши[16]16
  Чжуши – блюда из крупы или теста. Фуши – овощи, рыба или мясо.


[Закрыть], днём они наведывались в станицы и встречались с казаками, ведя агитацию. Дмитрий записывал жалобы и пожелания, чтобы использовать их в решениях съезда.

Чтобы сбить со следа полицию, переправлялись через Амур то выше, то ниже Благовещенска, меняя чередование. К точкам переправы и обратно добирались верхом, на лошадях, которые раздобыл глава цзунцзу; на местах к их услугам были лодки с лодочниками, молчаливыми, но не враждебными китайцами. Видно было, что Лю Чжэнь пользуется влиянием и уважением на многие ли по берегу Амура.

По реке уже ползла шуга, время близилось к ледоставу. Агитаторы охватили двадцать станиц и посёлков, договорились о делегатах. «Начать заваруху» вызвалась 2я полусотня 3й сотни Амурского казачьего дивизиона. 3 декабря казаки предъявили начальству требования, в которых главными значились немедленное увольнение запасных, отказ от выполнения полицейской службы и уравнение казачества в правах с другими сословиями.

Эти вопросы были, пожалуй, самыми чувствительными для амурского казачества. Война закончилась, а мобилизованных запасных и тем более отслуживших свой срок продолжали держать под ружьём, в то время как их хозяйства буквально пропадали без рабочих рук. Когда начались забастовки и другие народные волнения, казаков стали посылать на усмирение в помощь полиции, чего они категорически не желали, но вынуждены были подчиняться приказам. И, наконец, казачество находилось в приниженном, по сравнению с другими сословиями, положении. Призванные на воинскую службу крестьяне и горожане экипировались за казённый счёт, а казаки должны были являться в полном снаряжении и с лошадьми, купленными на свои, кровные, что было многим и многим не по карману.

Полный список требований, которые были даны ещё и в наказ съезду, насчитывал около полусотни пунктов, и каждый из них вызывал ярость и негодование у наказного атамана генерал-лейтенанта Путяты.

– Это что же такое творится, а? – спрашивал он себя. – В столицах бунтуют, так там и вождюков как собак нерезаных. А у нас эти эсеры, эсдеки, либералы, анархисты и прочая шушера – каждой твари по паре, и нате вам – создали Союз прогрессивных групп! Без спросу, без разрешения! Где ж это видано? И тоже туда же, народ начали против царя подбивать. Молебен в честь государева манифеста в митинг превратили – с красными флагами, с речами богопротивными… Политзаключённых требовали выпустить. Где они увидели у нас политзаключённых?! Послал казаков и полицию, чтобы хоть какой-то порядок навести, так одни отказались, другие вообще на их сторону перешли.

Генерал разговаривал со стопкой: он то и дело отходил от зеркала к старому резному буфету с дверцами хрустального стекла. Там на полке стояли графинчик водки и тарелка с порезанным толстыми ломтями розовым салом, чёрным ржаным хлебом и очищенной головкой лука – генерал обожал эту незатейливую закуску. Дмитрий Васильевич одним глотком выпивал стопку водки, нюхал хлеб, откусывал сала и возвращался к своему стеклянному слушателю. Он отлично понимал, что со стороны выглядит смешно и нелепо, но не перед подчинёнными же изливать всё, что в душе накипело. А супруге его дела вообще не интересны: она занята собой и детьми. Дочь Александра была уже на выданье, подрастали сын Сергей и ещё одна дочь, Машенька, любимица. Им тоже отцовы заботы переживать ни к чему. Однако носить их, эти заботы, в себе у генерала тоже не было сил: не поручик, поди, на турецкой войне, полвека за плечами!

– Подумать страшно, – продолжил он монолог, освежившись очередной стопкой, – телеграфисты бастуют! Что сегодня самое ценное в государстве? – спросил он у своего отражения в стекле буфета и подождал ответа, разглядывая красное лицо с растрёпанной эспаньолкой и повседневный тёмно-зелёный мундир без орденов и аксельбантов. Стекло молчало, поэтому ответил сам: – Самое ценное в государстве – связь! А связисты – против царя! Это как называется? Измена это называется, господа! Ну, ладно, требовали бы повышения жалованья – денег, понятно, всем не хватает, – но вам же понадобились гражданские права, неприкосновенность личности, свобода слова и совести! У самих совести нет, но свободу ей вынь да положь? А теперь и казакам всё это подавай! Всегда твердили: казаки – опора самодержавия! И где она, эта опора?

Генерал открыл дверцу буфета. Увидев, что в графинчике осталось немного, глотнул прямо из горлышка, поперхнулся и минуты две выкашливал в носовой платок водку, попавшую не в то горло, а вместе с ней и свою злость. С водкой справился, а вот со злостью – нет.

– Съезд надумали собрать! Наглецы! Знают, что у меня нет сейчас на них управы, что войска не вернулись, вот и распоясались. Ладно, ладно, проводите свой съезд, господа товарищи, потом с каждым разберёмся. Каждый своё получит по закону! Слышите? По закону его величества!

Первый съезд Амурского войска открылся 15 декабря. Двадцать делегатов получили инструкцию, разработанную двумя неделями раньше в станице Екатерино-Никольской на окружном сходе. Инструкция содержала список требований, кстати, согласованных с требованиями бастующих почтово-телеграфных служащих. На этом настоял Дмитрий Вагранов. Именно от связистов в инструкции попали политические формулировки, к которым большинство казаков относились равнодушно и даже насторожённо, совсем не так, как к вопросам их повседневной жизни и службы. Из-за них на заседаниях съезда было шумно, порою весело, порою возникали нешуточные перепалки, грозя перерасти в кулачные бои. Вагранову и Черныху приходилось вмешиваться и гасить страсти авторитетом представителей окружного революционного комитета. Между прочим, это Павел придумал назваться представителями, «для пущей важности», хотя были они рядовыми агитаторами. Казаки, однако, верили и относились к ним с уважением.

Две недели съезда ушло на выработку двух постановлений: об изменении порядка несения воинской службы казаков и выполнения земских повинностей. Зато 29 декабря оба постановления подписали все двадцать делегатов.

Павел, не скрывая, гордился, что многие пункты постановления об отказе от земских повинностей формулировал именно он. Дмитрий не возражал, признавая, что Черных как-никак с детства знал эти нужды.

И наконец, 4 января 1906 года съезд принял, может быть, самое важное на тот исторический момент постановление – о создании в области новой власти, без которой первые два во многом теряли смысл. Оно даже в простом чтении звучало весомо и многозначительно:

«Мы, нижеподписавшиеся делегаты от Амурского казачьего войска… постановили следующее: события последнего времени, нарушив порядок государственной и общественной жизни, остановили и расстроили вконец и жизнь нашей окраины. За отсутствием правомерного центрального органа в области насущные требования населения не могут быть проведены в жизнь, отчего ещё более усугубляется беспорядок общественной жизни нашей окраины, ввиду этого было бы крайне желательно организовать в Амурской области Исполнительный комитет, облечённый доверием всего областного населения. Съезд войсковых делегатов предлагает городской Благовещенской думе взять на себя инициативу организации Областного исполнительного комитета, в состав которого бы вошли делегаты от казачьего населения, крестьянского и городского, выбранные на началах всеобщей, равной, прямой и тайной подачи голосов. Образованному таким образом Исполнительному комитету вверить управление всей областью до организации народного представительства в виде Учредительного собрания».

Городская дума была напугана столь революционным предложением и отказалась категорически. Казачий полк, вернувшийся из Гродекова, где нёс службу после окончания войны, также не поддержал идею областного исполкома. Фронтовики разъехались по домам. Весенняя страда заставила казаков взяться за свои хозяйства. Забастовка связистов и присоединившихся к ним заводских рабочих постепенно сошла на нет. А в конце лета и начале осени начались репрессии: активисты забастовки и делегаты съезда были арестованы и преданы суду, многие попали на каторгу.

Военному губернатору наказному атаману Путяте не довелось насладиться местью за своё унижение перед решительно настроенными против власти людьми: он был снят со своих постов и вообще отозван с Дальнего Востока. Его должности занял генерал-майор Сычевский Аркадий Валерианович, специалист по ликвидации последствий революции. До Благовещенска он полгода восстанавливал порядок в Забайкалье, дошла очередь и до Амурской области. Следствием чего и стали аресты и суды.

Павел Черных и Дмитрий Вагранов при первых же репрессиях перебрались в Китай и с помощью Лю Чжэня уехали в Харбин.

Дмитрий говорил:

– От царя, как от греха, держись дальше – проживёшь дольше.

17

Марьяна и Павел Иванович Мищенко встретились возле Чуринского магазина, что возвышался своим художественно-лепным трёхэтажием на Китайской улице, взрастившей на себе за какие-то два-три года лучшие магазины, отделения всемирно известных банков и фешенебельные рестораны, чьи реклама и яркие вывески кричали о том, что продукты и товары в Харбин прибывают со всех концов света.

Встретились, конечно, случайно и, разумеется, неожиданно друг для друга. У Марьяны закончилась ночная смена в госпитале, где она служила санитаркой, солнечное утро обещало прекрасный сентябрьский день, и ей захотелось пройтись по городу, к которому уже привыкла, посмотреть, что нового в его быстро меняющемся облике.

Командир Сводного кавалерийского корпуса генерал-лейтенант Мищенко получил новое назначение: принять командование 2 м Кавказским армейским корпусом, располагавшимся на Кавказе, и перед отъездом решил заглянуть в крупнейший магазин Харбина, чтобы купить семье в подарок что-нибудь экзотическое. За шесть лет службы на Дальнем Востоке он лишь дважды побывал в краткосрочном отпуске в своём имении Темир-Хан-Шура. Соскучился по семье? Да, наверное. Хотя когда на его боевом пути встретилась необыкновенная женщина Марьяна Шлыкова, он безоглядно устремился в эту запоздалую любовь и очнулся, только потеряв её в Инкоуском рейде. Теперь ему предстояло заново привыкать к жене (дети уже выросли, у них была своя жизнь), и он хотел её удивить чем-то необыкновенным.

Марьяна остановилась, разглядывая фасад новой гостиницы; Мищенко шёл вдоль зеркальных витрин магазина, оценивая выставленные товары. Они чуть было не разминулись, но Павел Иванович увидел её отражение в стекле, не поверил и оглянулся; в тот же миг Марьяну словно толкнули в спину, она рассерженно повернулась, и глаза их встретились.

На улице уже было полно народу: начинался трудовой день, – но они никого не видели. Смотрели не мигая, впитывали взглядами друг друга и не двигались с места. Так могло показаться со стороны, и люди уже обратили на них внимание, стали останавливаться, переговариваться, однако Марьяна ничего не видела – она чувствовала, что летит к Павлу Ивановичу как на крыльях, летит стремительно, а долететь не может.

Мищенко ощущал то же самое, ну, почти то же. Он не летел навстречу Марьяне, а, словно беркут, распластавший крылья, парил над ней в ожидании. И – дождался.

Марьяна глубоко вздохнула, сказала:

– Здравствуй, Павел Иванович, – и шагнула к нему.

Она всегда говорила ему «ты», но звала по имени-отчеству. Первое сближало, а второе держало на расстоянии разницы в возрасте.

Он тоже выдохнул:

– Здравствуй, Марьянка! Ты жива! – и распахнул навстречу руки.

Марьянкой он стал её называть после их первой ночи, и ей это ласковое имя безумно нравилось. В нём было что-то гармонично-музыкальное, весёлое и жизнерадостное, самое то, что принимал её характер.

Не обращая внимания на собравшихся вокруг харбинцев, скорее, даже не замечая их, они обнялись и поцеловались.

Кто-то радостно захлопал в ладоши, аплодисменты дружно подхватили, кто-то крикнул «ура», а виновники вспыхнувшего ажиотажа, даже не оглянувшись на сочувствующих им людей, пошли куда глаза глядят, плечом к плечу, не разнимая рук.

Но, пока шли, что-то начало меняться. Сначала разъединились плечи, потом Марьяна отняла свою руку, чтобы поправить волосы, взлохмаченные налетевшим с реки ветерком, поправила, однако к руке Мищенко не вернула. Да ещё искоса глянула на него: как отнесётся? Он не повернул головы, но по заострившейся скуле она поняла: стиснул зубы, значит, отметил.

Несколько шагов шли врозь, потом его рука нашла её и стиснула так, что Марьяна едва не вскрикнула от боли, но – вытерпела.

Они вышли на берег Сунгари, на аллею, где липы и вязы уже подросли и радовали первым осенним золотом в густой листве. Сели на скамью, наполовину укрытую разросшимся кустом акации. Мищенко потянулся поцеловать, но Марьяна неожиданно отстранилась, да так резко, что треснула деревянная спинка скамьи. Он удивлённо взглянул на спинку, на Марьяну – она ответила:

– Пересохла, однако.

Он понял по-своему, седоватые усы шевельнулись в невесёлой усмешке.

– Ты давно в Харбине? – спросила она.

– Два дня как приехал. Мой штаб в Гирине. Верней сказать, уже не мой, а Сводного кавалерийского корпуса. Меня переводят на Кавказ, послезавтра утром отбываю. Это какое-то чудо, что встретил тебя!.. – На мгновение задержался и добавил: – Просто счастье!

Прозвучало неуверенно и оттого немного фальшиво. Он поцеловал ей руку. Она не отняла, но и не ответила. Вспыхнувшая близость угасала на глазах, но тлел ещё уголёк надежды. На что надежды – она не знала, ведь прошло почти два года, два ужасных года!

– У тебя есть женщина? – спросила Марьяна.

– Нет и не было, – твёрдо ответил он, и она поверила, хотя он и не сказал: «После тебя».

Впрочем, если бы какая-то и появилась, он имел на это право. Марьяна была уверена, что Павел Иванович вернулся в Яньтай за ней, но не нашёл – и нет в том его вины, так сложилось! – а столь сильному, решительному и деятельному мужчине быть без женщины не годится: половины силы лишается, а то и больше.

– Ты где-то служишь? – спросил он.

– В госпитале. Санитаркой.

– Поедешь со мной.

Он не спросил, свободна ли она, хочет ли ехать, просто объявил, что поедет. Раньше, в сравнении с мягким, добродушным Семёном Ваграновым, такое заявление привело бы её в восторг, но теперь, после почти двух лет плена, она восприняла его как бесцеремонность и рассердилась: да что она, шлюха, что ли, военно-полевая? Поэтому ответила довольно резко:

– Я вам не жена.

Больше, чем смысл сказанного, Мищенко уязвило это «вам».

– Марьянка, дорогая, – голос его дрогнул, – я чем-то тебя обидел?

Ей вдруг стало стыдно: а за что, по правде, она с ним так поступает? Ведь тогда, в тысяча девятисотом, она сама ему навязалась, что ж теперь корить?

Она взяла его за руку, погладила сухую кожу на запястье:

– Прости, Павел Иванович. Это я тебя обидела.

Он обрадовался возвращению «тебя», но не подал виду.

Посидели, помолчали, глядя, как солнце, играя с перистыми облачками – то спрячется за ними, то выглянет и сияет, – дарит земле последнее нежаркое тепло. За спиной разноголосо шумела Китайская улица – средоточие торгового Харбина.

– Красивый стал наш город, – сказала Марьяна. – Помнишь, какой был до войны? Мазанки, деревянных домов раз-два и обчёлся. А теперь столько каменных дворцов!

– То ли ещё будет, – подтвердил Мищенко. – Строят и строят. Жалко уезжать. И китайцы мне нравятся. Добродушный народ, дружелюбный. На нас, русских, похожи. Не то что японцы.

– Люди разные, – сказала Марьяна. – В любом народе есть плохие, а есть хорошие.

– Так-то оно так, но у русских хороших всё-таки больше.

– Ладно, – засмеялась Марьяна. – Слушай, ты ведь, наверно, с утра хорошо позавтракал, а я с ночного дежурства, голодная как собака.

Мищенко вскочил:

– Пойдём ко мне в гостиницу, там неплохой ресторан. Пообедаем.

– А потом? – лукаво улыбнулась Марьяна. А себе сказала: «Ну, ты и стерва, провокаторша!»

Его голос заметно дрогнул:

– Тебе когда на службу?

– Завтра в ночь.

– Выходит, сутки в нашем полном распоряжении. Отпразднуем встречу и попрощаемся.

Всё получилось, как выразился метрдотель ресторана «Астория», по высшему разряду: и роскошный обед, и ужин в номере гостиницы при свечах, и прощальный обед. В день разлуки обошлись без завтрака, потому что оторваться друг от друга было выше их вроде бы неиссякаемых сил. Они словно навёрстывали все потерянные за два года ночи.

Марьяна впервые после рождения ребёнка была полна радостного удивления: она как никогда остро чувствовала малейшие изменения в их непрерывном движении навстречу друг другу и, не стыдясь, не только наслаждалась ими, но и старалась передать хотя бы часть своего наслаждения Павлу Ивановичу. Мищенко, в свою очередь, принимал его и, дополняя своим грубовато-нежным чувствованием, взамен отдавал ей всего себя. Наверное, не осознавая глубинного смысла происходящего, они изо всех сил стремились к вершине своего единства.

Это повторялось снова и снова. Нарастая волна за волной. И в какой-то момент, возможно, в той самой наивысшей точке страсти, Марьяна ощутила, как лёгкая судорога свила её внутренности в клубок, а вслед за тем мгновенно отпустила. И она снова поняла: свершилось! Её рыцарь, единственный, кого она по-настоящему любила, останется в ней навсегда. И возблагодарила Господа за это счастье.

18

Дмитрий не нашёл ключей от квартиры брата в том месте, где тот их обычно оставлял, за табличкой «Инженеръ Василий Ивановичъ Ваграновъ». Табличка приподнималась, за ней скрывалась продолговатая ниша, как раз по длине и ширине ключей от английского замка. Ниша оказалась пустой.

Два бронзовых глаза замков, казалось, с любопытством взирали на неудачника. Дмитрий нажал кнопку электрического звонка. Подождал, ещё нажал, но никто не вышел.

– Это новость, – задумчиво сказал Дмитрий топтавшемуся рядом Павлу. – Вася знал, что я или Сёмка можем нагрянуть в любое время.

– Ктой-то чужой поселился, – предположил Черных. – Можа, и замки сменили.

– Может, – согласился Вагранов. – Но где ж тогда мой брат? В это время он должен быть дома.

Они пошли вниз по каменной лестнице – не стоять же перед закрытой дверью.

– Вы сколь времени не виделись-то?

– Три года, пожалуй. Ещё до войны у Семёна был день рождения, мы все к нему в Яньтай съехались. Китаяночка там была – красота, каких свет не видывал! Я только собрался к ней подкатить, так твой тесть нагрянул, а она куда-то пропала. Кстати, вместе с моим братом. Он потом вернулся, говорит, сын у неё маленький. Жалко, уж больно хороша была!

Дмитрий болтал, а у Павла одна думка вертелась в голове: как там Еленка, как Ванятка? Зубки у него режутся, плачет, поди-ка.

Павел никогда не предполагал, что ему так нравятся маленькие дети. Вспомнил, как захолонуло сердце, когда впервые взял Ванятку на руки, прижал к груди маленькое, почти невесомое тельце и взглянул в его зелёные, как у Еленки, глаза. Взгляд сына сначала был серьёзный и внимательный, он словно вглядывался в незнакомого человека, годится ли тот в отцы, потом глазёнки повеселели, пустили искорки, Павел догадался, что сын его признал, и ему тоже стало весело и легко.

Они спустились на первый этаж, не обратив особого внимания на поднимавшуюся по лестнице молодую черноволосую женщину. Вернее сказать, не обратил Павел, занятый своими мыслями, а Дмитрий хоть и говорил без умолку, но заметил, что женщина красива, одета в серое шерстяное полупальто и вязаный берет и поднимается легко, словно взлетает над ступенями.

В просторном холле первого этажа под пальмой в деревянной кадке стоял столик, за которым восседал седобородый мужичок в сюртуке, обшитом галунами, некто средний между лакеем и швейцаром. Консьерж на европейский манер.

– Отец, – обратился к нему Дмитрий, – не подскажешь, где может быть инженер Вагранов? Я его брат.

Мужичок с первыми словами Дмитрия встал чуть ли не по стойке «смирно», выслушал вопрос и перекрестился:

– Помер твой брат, сынок. Убит на войне.

– Ка-ак убит?! – помертвел Дмитрий. – Война же давно кончилась!

– Давно и убит. Сказывали, под Мукденом. Антиллерист он был.

Дмитрий схватился за голову и застонал. Павел обнял его, прижал к себе и держал несколько минут, пока товарищ плакал ему в плечо. Консьерж всё так же стоял навытяжку.

– Скажи, папаша, – Павел говорил негромко, словно боялся потревожить горе Дмитрия, – а кто жил или живёт в его квартире?

Консьерж встрепенулся, ответил тоже вполголоса:

– Так это… супруга его жила с сыночком малым… Уехала потом куда-то, а недавно девица заявилась… Да вот же она, токо-токо прошла, вы с ей встренулись…

Дмитрий насторожился уже на словах о жене брата – Павел почувствовал, как он напрягся, – а про девицу едва дослушал и ринулся вверх по лестнице. Павел поспешил за ним.

Они оказались на площадке третьего этажа почти одновременно. Женщина возилась с замком, тихо чертыхаясь: что-то у неё не получалось.

– Позвольте? – Дмитрий забрал у неё ключи и один за другим открыл оба замка. Открыл дверь: – Прошу.

– Вы кто такие? – не двигаясь, спросила женщина. – Грабители?

Она отступила на шаг и сунула руку за отворот пальто.

– Но-но-но, – предупреждающе произнёс Дмитрий и тоже сунул руку – в карман, где у него лежал «смит-вессон» «Милитари энд Полис» 38-го калибра. Парочкой таких их снабдили в Хабаровске, отправляя на задание. Второй был у Павла.

Женщина, однако, не испугалась, отступила ещё на шаг, выдернула руку из-за отворота пальто, и товарищи увидели чёрный зрачок браунинга.

– Стреляю без промаха, – предупредила она. – Повторяю вопрос: кто вы такие?

– Я – младший брат хозяина квартиры Дмитрий Вагранов, а это – мой товарищ Павел Черных. А кто вы?

– Я – подруга жены… вдовы Василия, Марьяна Шлыкова. Живу тут временно, до её возвращения.

– Марьяна Шлыкова? – разинул рот Павел. – Дочка бабушки Татьяны? А я – муж Еленки Саяпиной!

– Да ну! Не может быть! – ахнула Марьяна. – Еленка замужем?

– И у нас сынок! Ванятка! – с гордостью заявил Павел.

– Так я, выходит, сродная бабушка? – засмеялась Марьяна, убирая браунинг на место под пальто. – Проходите, дорогие… Уж не знаю, гости ли, хозяева ль.

Прошли, разделись. Марьяна захлопотала на кухне, на большой сковороде приготовила яишню с салом, с помидорами, выставила банку солёных огурцов и бутылку хлебной водки. Нарезала ржаной каравай. В общем, почти по-благовещенски, не хватало калбы и вяленой кабанятины.

Хотела накрыть в столовой, но Дмитрий сказал, что на кухне уютней, там и устроились за небольшим столом. Тесновато, но по-родственному тепло.

Павел разлил водку по стопкам. Дмитрий поднялся:

– Прошу помянуть брата. Он был хорошим человеком. Очень хорошим!

Выпили не чокаясь. С минуту молча закусывали. Потом Дмитрий спросил у Марьяны:

– А кто вдова Василия и где она?

– Она китаянка. Сейчас с ребёнком у своего отца на станции Яньтай.

– Я так и знал! – воскликнул Дмитрий. – Помнишь, Паш, я рассказывал тебе? Не случайно Вася пошёл её провожать. Увёз-таки, женился! Уж больно хороша она была, та китаяночка!

– А как её зовут? – насторожился Павел. Ему почему-то вспомнились Цзинь, попытка насилия, и он почувствовал жар в лице.

– Я не помню, – признался товарищ. – Я и видел-то её минут пять, не больше. Марьяна, верно, знает.

Марьяна в это время смотрела на Павла и, видимо, что-то поняла или догадалась, поэтому ответила медленно и неохотно:

– Цзинь её зовут. А сына – Сяопин.

«Саяпин! – ударило в голову Павла. – Ванькин сын, не иначе!»

Еленка сказывала как-то, какая у них была любовь. Он побледнел, сердце гулко стукнуло и сразу испуганно притихло.

«Чего это я испугался? – удивился он. – Никто ж ничего не знает. Слава Богу, Цзинь где-то на юге, и отец её там же. А вот где, интересно, её брат Сяосун?..»

И тут, словно по знаку свыше, прозвенел дверной звонок. Марьяна пошла открывать и вернулась на кухню в сопровождении трёх человек: молодого стройного китайца и двух верзил постарше, один явно русский, белобрысый и голубоглазый, второй то ли монгол, то ли бурят.

Китайца Павел узнал мгновенно: Сяосун! Это что, шутка Господа Бога? Вот ведь только подумал, и самый, пожалуй, смертельный враг тут как тут, собственной персоной. Само собой, ничего хорошего эта встреча не сулила. По тому, как сузились глаза Сяосуна, Павел понял: тот тоже узнал. Да почему бы и не узнать? И десяти лет не прошло после того постыдного события. Подумаешь, бородой оброс.

– Знакомьтесь, – сказала Марьяна. – Это Сяосун, брат Цзинь, и его…

– Не надо, – оборвал её Сяосун. – Я гляжу, интересное общество собралось в доме сестры. Кстати, где она сама? Ещё не приехала? Ну да ладно. Тебя, Марьяна, я не считаю: дочь бабушки Тани, можно сказать, родня, – а с этими двумя следует разобраться. Особенно с этим! – Указательный палец китайца словно воткнулся в Павла.

– Это Павел, муж Еленки Саяпиной, – торопливо сказала Марьяна.

– Вот даже как? Муж Еленки! А просто Пашка – не годится? Да он мизинца её не стоит, пёс шелудивый!

– Ну ты, герой! – взъерошился Павел. – За пса можешь и сам по хвосту получить. Завидно, что Еленка не тебе досталась? Помню, помню, как ты её обхаживал. Да только не для вас, жёлтожопых, русские красавицы. – Павел вскочил, опрокинув табуретку, на которой сидел, и выхватил сзади из-за пояса револьвер. – А ну-ка убирайтесь, пока вас всех не положили.

Спутники Сяосуна набычились, но тот остановил их движением руки.

– Я могу тебе все кости переломать, – сказал он. – Ты и выстрелить не успеешь. Не хочу Марьяну пугать.

– Ишь ты, джентльмен, – обронил негромко Дмитрий. – С Павлом всё ясно. А ко мне какие претензии?

– Достаточно того, что ты с этим… – Сяосун на мгновение замолк, подбирая слово пообидней, но Черных ждать не стал.

Грохнул выстрел. Марьяна могла поклясться, что ствол револьвера Павла был направлен в грудь Сяосуна, однако пуля попала в стоявшего за ним бурята. Тот охнул и осел, перегородив выход из кухни, а Сяосун уже выворачивал руку Черныха с револьвером. С криком боли Павел выронил оружие, китаец поймал его свободной рукой и рукояткой ударил противника в висок. Но Павел упасть не успел, да и Сяосун его не отпустил.