Текст книги "Амур. Лицом к лицу. Ближние соседи"

Гамов снова сделал паузу и посмотрел в глаза Кузьме и Фёдору. Те приняли явно читавшийся укор и покаянно наклонили головы.

– Прости, Иван Михалыч, – густой голос деда путался в рыжей бороде, – это я сам не пошёл и Фёдора отговорил. Не дело вы задумали – русским иттить супротив русских. Ежели мы зачнём промежду собой зубатиться, нас любая сволота с грязью смешает.

– Не мы это задумали, Кузьма Потапович, – тяжело уронил Гамов. – Вынуждают нас. Мыто хотели по-хорошему, без пролития крови, но большевики… Для них же нет ничего святого! Ради своей власти Родину продают! Китайцев призывают. Наверняка что-то им обещают взамен.

– А мыто зачем спонадобились? – вмешался Фёдор. – У правления и без нас голосов в достатке.

– Для многих казаков ваше слово превыше решения правления.

– Пущай каждый сам за себя решает. Мы не хотим в политику вмешиваться. Устали.

– Один умный человек, не помню имени, сказал: если ты не хочешь заниматься политикой, она займётся тобой. Не пожалели бы!

– Чему быть, того не миновать! – сказал дед Кузьма.

36

21 февраля в 9 часов вечера в бывшем доме военного губернатора, занятого областным Советом рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, собрались члены исполкомов областного и городского советов, комиссары участков, на которые большевики успели разбить город, партийные активисты. Присутствовали и посланцы из Хабаровска во главе с Александром Краснощёковым, у которого была странная, на взгляд амурцев, партийная кличка Тобинсон. Они знать не знали, что это была не кличка, а вроде бы настоящая фамилия, под которой Абрам Моисеевич Краснощёк жил и работал в Америке.

Заседание открыл председатель областного исполкома Фёдор Мухин:

– Товарищи! Ситуация в городе обостряется с каждым часом. Мы готовы взять власть, но сил у нас недостаточно. Что мы имеем? Порядка тысячи демобилизованных солдат, около трёхсот рабочих и экипажи канонерских лодок Амурской флотилии, зимующих в Астрахановском затоне. В сумме – тысячи полторы. Из оружия – винтовки и ружья, пистолеты, несколько пулемётов с канонерок с ограниченным количеством патронов. Артиллерию с канонерок снять невозможно, пригнать в город канонерки – тоже. Сами понимаете: мороз, толстый лёд. Наши против ники…

– Наши враги, – жёстко врубился Краснощёков. – Меньшевики, эсеры и царское офицерьё – наши враги. Да, по сути, и казаки – тоже.

Мухин искоса глянул на него и поправился:

– Да, наши враги имеют в своём распоряжении вооружённые отряды городской и гражданской добровольной милиции, казаков-фронтовиков и непризванных. Плюс японская добровольная дружина. По нашим подсчётам, всего – около пяти тысяч. Но может быть больше, потому что они призвали к оружию горожан. Кроме того, в их распоряжении четыре пушки из казачьей батареи и некоторое количество пулемётов. Давайте решать, что и как предпринимать.

Обсуждение затянулось. В одиннадцать часов вечера в задымленную от бесконечного курения комнату явился караульный солдат и доложил Краснощёкову и Мухину, что прибыла делегация от исполкома Народного совета.

– Вот даже как! – удивился Краснощёков. – Когда мы их звали на наше заседание, они отказались, а теперь что, передумали? Кто в делегации?

– Дык эти, из земства, говорят, мол, они из думы, и с ними этот, атаман казачий, – промямлил чуть живой от мороза солдат. – Сменили бы нас, вконец же уже иззябли.

– Сменят сейчас, – сказал Мухин. – Делегацию впустите.

– И это, – замялся солдат – Ещё милиция с имя. Пущать?

– Нет, только делегацию. Остальные пусть мёрзнут, если хотят.

Вскоре в комнату вошли четыре человека.

– Представьтесь, граждане, – сказал Мухин. – Многие вас не знают.

– Я – председатель исполкома Народного совета Кожевников, со мной – члены Совета председатель областной земской управы господин Шишлов, городской голова господин Алексеевский и войсковой атаман Амурского казачьего войска господин Гамов.

– С чем пожаловали? – ядовито осведомился Краснощёков. – Мы вас можем принять лишь со сдачей полномочий и признанием власти Советов.

– А кто вы такой, что говорите «мы»? – вежливо, но с явной издёвкой, поинтересовался Кожевников. – Мы, Николай Вторый? Гражданин Мухин нам известен как избранный руководитель исполкома совдепа, а кто вы?

– Я – Краснощёков! – не сдержавшись, воскликнул представитель Хабаровска. Спохватился и добавил уже более сдержанно: – Председатель Дальневосточного краевого совета рабочих и солдатских депутатов.

– Следовательно, сударь, вы в Благовещенске гость, вот и ведите себя соответственно.

Краснощёков напыжился, но не нашёлся, что сказать, а Кожевников обратился к Мухину:

– Гражданин Мухин, мы пришли с повторным предложением от Народного совета, а именно: установить в Благовещенске коалиционную власть для сохранения жизни горожан и порядка в области. Созданный в прошлом году усилиями земства, думы и правления войска коалиционный Комитет общественной безопасности показал свою дееспособность. Его опыт открывает перспективу совместной работы. Для этого необходимо снять ваши караулы с тех учреждений, где они ещё остались, и разоружить воинские части, подчиняющиеся вашему исполкому.

– Почему разоружить только наши части? – прервал выступающего Мухин. – У вас половина города, включая гимназистов, получила оружие.

– Потому что зафиксировано множество случаев самочинного и неспровоцированного применения оружия именно вашими подчинёнными. Наши без команды не стреляют. Оружие следует сдать на хранение войсковому правлению.

– А казаки что, держат нейтралитет? – вмешался Краснощёков. – Господин Гамов, выходит, посредник?

– Атаман Гамов осуществляет военное руководство в составе Народного совета. Он – человек не военный, и это гарантирует непредвзятое отношение к вопросам безопасности.

Мухин оглядел комнату. Члены исполкомов, большевики и сочувствующие, невольные участники столь необычного совещания, сидели молча, дымили самокрутками, но в воздухе явственно ощущалось высокое напряжение. В окно, в жидком свете электрического фонаря при входе, был виден берег Амура, заполненный толпой вооружённых людей.

«Ясно, что это не сторонники советской власти, и ждать поддержки от них неразумно. Эти, на улице, очень опасны, и силы, конечно, не равны, – подумал он, – придётся отступить».

А вслух сказал:

– Каковы будут встречные действия Народного совета?

– Мы разоружаем гражданскую добровольную милицию, – ответил Кожевников.

– Вы гарантируете нам безопасность, гражданин Гамов? Судя по вашим сопровождающим, – Мухин кивнул на окно, – от них можно ожидать, чего угодно. Вплоть до расправы над безоружными.

– Если вы соглашаетесь с нашими предложениями, то, пока производится разоружение, вы будете в надёжном месте под охраной.

– Сейчас самое надёжное место – городская тюрьма, – усмехнулся Краснощёков.

– Пожалуйста, найдём место в тюрьме, коли пожелаете, – сказал Шишлов. – Там есть специальные помещения для политических, отдельно от уголовников.

– Ну так как, гражданин Мухин?

– Оставьте нас на десять минут, мы посоветуемся.

– Пожалуйста.

Делегация вышла на крыльцо. Охрана из солдат куда-то исчезла, возможно, просто сбежала. Вооружённая толпа придвинулась вплотную к ступеням. Послышались голоса:

– Ну что там? Долго ещё?.. Гнать их в шею!.. Они Владик и Хабаровск разорили, и нас разорят!.. Кончать надо, и вся недолга!..

– Спокойно, граждане, спокойно, – поднял руку Кожевников. – Поберегите свою энергию, она ещё пригодится.

Толпа, однако, продолжала шуметь, угрожающих криков становилось всё больше, грохнул выстрел из ружья. Гамов выступил вперёд. Сильный голос перекрыл шум толпы:

– Казаки!

Крикуны сразу притихли, зашевелились, заоглядывались. К крыльцу протиснулись несколько человек – кто в полушубке, кто в шинели, все в папахах и с оружием.

– Здесь мы, атаман. Приказывай!

– Встаньте здесь, – негромко сказал Гамов. – Никого не впускать и не выпускать, кроме членов Народного совета. А вы, граждане, продолжайте шуметь. Требуйте ареста большевиков. Пущай вас боятся. Но рукам воли не давать. Мы – не разбойники, не хунхузы какие-нибудь.

На крыльцо из дома выглянул парень в расстёгнутом пальто с красным бантом на отвороте:

– Эй, господа, айда-те! Ждут! – И скрылся.

– Идёмте, – сказал Кожевников членам Народного совета, а Гамов предупредил казаков:

– Услышите выстрел – врывайтесь на подмогу.

Большевики ждали стоя. При появлении делегации Мухин протянул Кожевникову лист бумаги:

– Это – текст телефонограммы с моей подписью. Мы согласны. Я уже позвонил куда надо.

Делегаты и подумать не могли, что большевики используют отпущенные десять минут не для споров, как обычно, а для конкретных действий. Выход из дома губернатора в сквер возле Общественного собрания никем не охранялся, и это, по сути, оказалось весьма важным для последующих событий.

Мухин отправил несколько человек в пункты размещения солдат, поддерживающих советы, и к рабочим на территории Чепуринского завода, бастовавшим уже несколько дней, с одним заданием: немедленно уходить из города к Астрахановке, под защиту экипажей Амурской военной флотилии, безоговорочно стоявших за большевиков. По телефону был отдан приказ караулу на телеграфно-телефонной станции разослать в ближайшие города, признавшие новую власть – то есть в Читу, Хабаровск, Владивосток, Свободный (бывший Алексеевск) и на станцию Бочкарёво, – призыв прийти на помощь амурским большевикам.

Краснощёков предлагал и самим уйти через сквер, однако Мухин не согласился: их побег открылся бы сразу, и Народный совет не стал бы медлить с ликвидацией противников.

– Но они нас могут расстрелять, – волновался главный борец за Советскую власть на Дальнем Востоке. – Я бы на их месте так и поступил.

– Они интеллигенты, не от мира сего, – усмехнулся Мухин. – Что обещают, всё исполняют. Гамов гарантировал безопасность, значит – обеспечит.

– Вряд ли он удержит толпу, если та захочет нас линчевать!

– Это что, казнь такая? – удивился Алексеевский.

– Казнь! – сорвался Краснощёков. – Через повешение, без суда и следствия!

– Тогда пусть лучше отправят нас в тюрьму, – сказал его товарищ Бугаев.

Остальные промолчали.

– Что ж, в тюрьму, так в тюрьму, – подвёл черту Мухин. – Нам не впервой.

Мухина, Краснощёкова, Бугаева и ещё шесть большевиков под охраной казаков повели «на горку» сквозь рычащую, брызжущую злобой толпу. Они чувствовали себя неуютно, потому что впервые так близко столкнулись с яростью людей, которым, казалось бы, ничего плохого не сделали, но которые были готовы растерзать их на куски.

Гамов остался возле дома губернатора, придержав остальных участников мухинского заседания:

– Подождите малость, вы пойдёте в другое место.

Кого-то увели в полицейское управление, кого-то – в подвалы Чуринского магазина, кого-то – в казармы военного лагеря. Утром выяснилось, что около тысячи человек – солдат и рабочих – ушли в Астрахановку, что в семи верстах от города, на базу флотилии. Естественно, с оружием – никто и не подумал разоружаться.

Этот факт вызвал в руководстве Народного совета небольшую дискуссию. Кожевников, Шишлов и Алексеевский намеревались махнуть на «большевистские остатки», как изящно выразился городской голова, демократической рукой и заняться насущными делами, коих было (опять же, по мнению Алексеевского) невпроворот. Гамов, милицейские командиры Языков и Лемешев ратовали за то, чтобы покончить с «красной заразой» до основания, а для этого идти походом на Астрахановку.

– Вы думаете, они смирятся с поражением? – спрашивал атаман демократов. – Вся страна встала перед ними на колени, а тут какой-то Благовещенск заартачился, требует легитимности власти.

– Большевики начали с Петрограда, мы начнём возрождение с Благовещенска, – возразил Кожевников. – Глядя на нас, Россия поймёт, что с большевиками можно справиться и без пролития крови, последует за нами. Вы же сами говорили, что Забайкальское и Уссурийское войска придут на помощь. Семёнов там, Калмыков…

– Говорил и верю, что придут. Но без крови не обойтись, и для начала надо взять Астрахановку.

37

22 февраля прошло в организационных хлопотах. Заместитель Гамова, полковник Вертопрахов, собрал офицеров и распределил командование отрядами – городской и добровольной милиции, гимназистов и старшеклассников реального училища с их учителями, служащих учреждений и частных компаний, просто обывателей и лиц вольных профессий. Японская диаспора представила добровольческую дружину. Из медицинских работников сложился специальный отряд. Всего набралось около шести тысяч, однако людей, владеющих оружием, было мало, а знакомых с воинским делом и того меньше.

– Ну как, Роман Андреевич, наши дела? Отстоим демократию? – Гамов вернулся с телеграфно телефонной станции, где пытался связаться с атаманом Семёновым.

Сорокасемилетний Роман Андреевич Вертопрахов успел повоевать и в китайском походе 1900 года, тогда он был хорунжим, и в Русско-японскую – участвовал в рейде генерала Мищенко на Инкоу, а в 1915-м сформировал 2-й конный полк Амурского войска, вместе с ним ушёл на фронт и с ним же в январе 1918-го вернулся в Благовещенск. Восемь орденов и три медали отметили его заслуги. Самым ценным для него был орден Святого Георгия IV степени. Да, из «георгиевских» самый малый, но он давался за конкретные боевые подвиги, а не вообще «за храбрость», тем и памятен. Опытнее его в военном деле не было в это критическое время не только в правлении войска, но и, пожалуй, во всём Благовещенске.

– Трудно сказать, Иван Михайлович, – ответил полковник. – По количеству мобилизованных я вам докладывал, военного опыта у них кот наплакал. Офицеры – тыловики, пороха не нюхали, боевыми подразделениями не командовали, про гражданских и говорить нечего. Самые опытные, солдаты-фронтовики, ушли в Астрахановку. Железная дорога в руках большевиков, по ней к ним придёт подкрепление – и техникой, и живой силой. Кстати, как там с Семёновым? Что-нибудь обещает?

– Нет связи, – угрюмо уронил Гамов. – А китайцы держат нейтралитет. Ладно… Бог с ним, с Семёновым. Насколько знаю, он всегда о себе заботился. Как наши казачки?

– Казаков я взял под своё командование. Они уже получили задание: по Новотроицкому тракту обойти Астрахановку и с севера ударить по тылу большевиков. Мало их, но я больше всего рассчитываю на их военный опыт, на верность долгу.

«Знал бы ты о моём разговоре с Саяпиными, – подумал Иван Михайлович, – верно, поостерёгся бы столь решительно им доверять».

Полковник явно жил ещё свежими воспоминаниями о боях, где казаки показывали отчаянную решимость, верность воинскому братству, и этого для него было достаточно.

– А офицеры, – хмыкнул Вертопрахов, – вы не поверите, решили состряпать что-то вроде бронепоезда.

Полковник не шутил. Из офицеров сложилась группа, взявшаяся создать бронепоезд. Для этого водрузили на платформу пушку, защитили её железными листами; листами же блиндировали паровоз и борта платформы с прорезями для стрелков, и к утру следующего дня «бронепоезд» был готов. Паровоз толкал платформу впереди себя, а сзади к нему прицепили два вагона с отрядом горожан. Другие отряды должны были наступать пешим порядком.

Казалось, всё было продумано основательно: к полудню «бронепоезд» двинулся в поход, отряды пошли по намеченным маршрутам. Однако получилось, как в известной присказке писателя Льва Толстого: «Чисто писано в бумаге, да забыли про овраги: как по ним ходить».

«Оврагами» оказались сначала засады с пулемётами в окраинных домах Астрахановки: первые же очереди скосили пару десятков идущих нестройной толпой защитников законной власти. Остальные попадали в снег, не зная, что дальше делать. Кто шёл по обочине, нырнули в стороны, под прикрытие кустарников и редких деревьев: какая-никакая, а всё же защита.

Подошедший «бронепоезд» успел сделать два пушечных выстрела в сторону затона, оба взломали толстый лёд. В ответ заработала артиллерия канонерок. Орудия были меньшего калибра, зато артиллеристы опытные. Броневую платформу разнесли в щепки, погибли три офицера и несколько рядовых. Стрелки, что сидели в пассажирских вагонах, не стали искушать судьбу – вывалились наружу и по шпалам пустились наутёк. Матросы стрелять по ним не стали – пожалели, да и снарядов было маловато.

Первая атака на большевиков захлебнулась. Вторая и третья – 24 февраля – лишь добавили потери среди атакующих, и Вертопрахов, по приказу Народного совета, временно прекратил попытки.

На два дня установилось негласное перемирие. Богатые горожане потихоньку – так, на всякий случай – побежали с семьями в Сахалян. Командиры отрядов пытались использовать время для обучения своих подопечных хотя бы основным правилам поведения в бою, но толку было мало. В городе чувствовалось что-то вроде апатии. Гамов объявил всеобщую мобилизацию, но ряды защитников свободы пополнились незначительно.

А вот большевики действовали быстро и энергично. Во-первых, они создали военно-революционный комитет во главе с Катуниным-Агибаловым. Комитет немедленно организовал Объединённый революционный отряд из солдат, матросов и рабочих, командование отрядом возложили на большевика Аксёнова. Со станции в Бочкарёво комитет сообщил о положении дел во все точки, докуда могли дотянуться, прося о помощи, в окрестные деревни и сёла разослали агитаторов, обещая крестьянам хорошую поживу в богатом городе. И помощь к ним пошла потоками: по железной дороге эшелонами с оружием и сторонниками советской власти, по зимним трактам и просёлкам обозами с продуктами.

С обозами «посчитаться с городскими богатеями» шли крестьяне, главным образом парни, вооружённые охотничьими ружьями, топорами и вилами. Владивосток прислал 500 демобилизованных солдат с четырьмя пушками и двенадцатью пулемётами. Чита выслала 15 платформ с орудиями и снарядами. Никольск-Уссурийский – целый полк, Хабаровск – 1200 красногвардейцев, к которым в Бочкарёво присоединился отряд китайских рабочих во главе с Ваном Сяосуном. Для общего руководства приехали члены Дальневосточного краевого исполкома Губельман и Минаев.

За два дня в Астрахановке собралась целая армия, не менее 15 тысяч человек. Подбадриваемая ежедневными митингами, на которых с зажигательными речами выступали Губельман, Минаев и другие большевики, она просто полыхала от нетерпения покончить с белыми, как стали называть тех, кто осмелились не признавать советскую власть. После окончания перемирия она отбила ещё три попытки благовещенцев атаковать, а ранним утром 27 февраля перешла в наступление.

Большевистские отряды входили в город тремя колоннами. Одна по берегу Зеи вышла к Бурхановской и Корсаковской улицам, вторая мимо ипподрома – на улицу Театральную (часть её повернула к вокзалу), третья – по Новотроицкому тракту до Игнатьевского шоссе и там разделилась: одна часть пошла в обход города с севера к тюрьме, чтобы освободить сидящих там членов исполкома и Краснощёкова, другая повернула к вокзалу. Военно-революционный комитет знал, что у вокзала засели наиболее боеспособные группы белых, и их следовало уничтожить в первую очередь. Для отличия от белых сторонники советов нацепили красные банты на грудь и такие же повязки – на рукава, стали называться красными.

Тюрьму взяли без единого выстрела. Однако вместе с освобождёнными большевиками на улицы города вырвались сотни уголовников. Они мгновенно сориентировались в обстановке, обзавелись красными повязками, начали разоружать горожан и группами пошли по дворам «наводить революционный порядок», попутно занимаясь «ревизией» магазинов и лавок.

Колонне, наступающей по Корсаковской и Бурхановской, попытался противостоять отряд гимназистов-старшеклассников и служащих, охранявших перевоз через Зею. Один из красных, будущий командующий партизанской армией Безродных, вспоминал: «Тем временем наша рота, двигавшаяся по Корсаковской улице, отрезала белогвардейцев, защищавших берег Зеи от остальных “защитников города”. Окружённые с трёх сторон белые бросились бежать через сад туристов на китайскую сторону Амура, но поставленный на берегу Амура пулемёт быстро покончил с ними. На льду осталось около двухсот убитых белогвардейцев». Позже многие тела погибших были спущены в проруби быстрого Амура.

На китайскую сторону побежали не только гимназисты. Никогда не воевавшие и даже не умеющие стрелять горожане бросали оружие и уходили с позиций сначала по домам, а потом, уже семьями, тоже в Сахалян. По льду Амура шли повозки, нагруженные детьми и вещами. Не были исключением даже казаки. Они отличались от горожан лишь тем, что не бросали оружие: казак без оружия уже не казак.

Отчаянно дрались офицеры на вокзале, но силы были слишком неравны. Погибли три четверти состава защитников, остальные отступили в город и тоже ушли через реку.

Перебрались в Сахалян и войсковое правление вместе с атаманом, и члены Народного совета. Перевезли туда же ценности из Государственного банка на сумму около 40 миллионов рублей золотом, что позволило красным обвинить Гамова в присвоении народных денег, хотя на самом деле ценности были сохранены от грабежа. Как писала в годовщину событий газета «Амурское эхо»: «…этой мерой были спасены от большевиков десятки миллионов, и они лишились главного лакомого куска, из-за которого шли на город…».

К концу дня весь Благовещенск был уже в руках красных, и началось то, что позже некоторые свидетели и исследователи назовут резнёй и массовым грабежом.

Красногвардейцы и те, кто под них подделывался, врывались в дома, лавки и магазины, убивая всех, кто пытался противодействовать, хватая всё маломальски ценное и громя ненужное. Крестьяне, привозившие красным продукты, нагружали подводы и сани мебелью, одеждой, граммофонами с пластинками, посудой и прочими хозяйственными принадлежностями, отправлялись домой и снова возвращались, чтобы продолжить «пир победителей».

Убийства в эти дни стали обыденностью, они пьянили своей безнаказанностью. В домах и во дворах валялись трупы не только мужчин, но и женщин, стариков, детей, убитых чаще всего не пулями, а штыками, ножами и даже простыми вилами. Кровью напитывался мартовский снег, кровь глушила в людях всё человеческое, и наружу лезла звериная натура, обнажая клыки и когти.

Фёдор Иванович Чудаков так её и представлял, эту натуру, в виде клыкастого и когтистого чудовища, с пастью, из которой капала кровавая слюна. Совершенно потерянный, он бродил по городу, и его почему-то никто не трогал: то ли узнавали в нём знаменитого и уважаемого журналиста, то ли своим видом он напоминал городского сумасшедшего, а они тоже как бы под покровительством свыше. Он вернулся домой, где ждали жена Варвара Ипполитовна и шестилетняя Наташа, без единой царапины, но с выжженной дотла душой.

– Варенька, это – Армагеддон! – переступив порог, произнёс Фёдор Иванович голосом, лишённым какой-либо окраски, и упал без сознания.

Варвара Ипполитовна привела мужа в чувство с помощью нашатырного спирта, уложила его на диван. Фёдора Ивановича трясло, он метался, звал на помощь, покрывался испариной, потом затих. Варвара Ипполитовна с Наташей на коленях сидела у него в ногах. Она устала и, кажется, задремала. Очнулась от голоса Фёдора, спокойного и твёрдого.

– Я, Варенька, взглянул сегодня в зеркало и увидел морду зверя. Страшного, кровавого. Это – конец моего пути!

– Мы – с тобой. – Голос Варвары Ипполитовны тоже был спокоен и твёрд. – Я уложу Наточку спать, и мы побудем вдвоём.

– Хорошо.

Днем 1 марта случайно зашедший к Чудаковым журналист нашёл мёртвыми всю семью: самого Фёдора Ивановича, его жену-учительницу Варвару Ипполитовну и шестилетнюю дочку Наташу. Осталась записка: «Ко всем. Прощайте! Уходим от вас честными и чистыми: на наших руках нет крови. Будьте счастливы! Да здравствует разум! Фёдор Чудаков. В.И. Чудакова. 28 февраля 1918 г.»

Благовещенск, сам растерзанный схваткой красных и белых, был потрясён. Талантливейший поэт и сатирик, всю свою недолгую жизнь боровшийся с самодержавием, не принял большевистский переворот и не захотел быть к нему причастным даже косвенно. Похороны семьи Чудаковых собрали сотни людей, превратились в манифестацию против насилия, и большевики, уже крепко взявшие власть в свои руки, не решились ей помешать.

Многие годы спустя никто не может сказать, сколько жертв принесло противостояние красных и белых, особенно разгул погромов, когда город был многократно изнасилован бандами победителей и мародёров и уже никогда не вернулся к прежней жизни. Советские историки насчитали всего 250 убитых и 400 раненых с обеих сторон, а свидетели событий говорят о тысячах трупов, которых собирали и складывали штабелями, без различия белых и красных. Не исключено, что бо́льшую часть погибших унесли воды Зеи и Амура, как за 18 лет до этого – китайцев.

38

– Прячьтесь! – ворвался в дом Иван. – Все прячьтесь! Красные бандиты идут, никого не жалеют.

Он стоял в дверях, забыв закрыть их за собой, в прихожую змеями вползал холод.

Дед с Фёдором, Арина с Настей и приехавшая в гости Елена сидели на кухне, чаёвничали. Набатное появление Ивана застало их врасплох. Однако не всех.

– Как это прячьтесь?! – вскакивая, рявкнул дед Кузьма. – Али мы не казаки?!

Ноги – по возрасту, всё ж закончил девятый десяток лет – держали уже плохо, но вперевалку онтаки прошёл в горницу, Фёдор – за ним. Сняли со стены, с ковра, шашку и винтовку. Шашка именная, дедова, с надписью «За храбрость», дед и взял её, Фёдор проверил затвор винтовки, пошёл в кладовую за патронами.

– Дети где? – нервно спросил Иван у Насти.

– У нас, – ответила Елена. – Играют.

– Бёгом туда! Спрячьте их и сами спрячьтесь!

– Настюхе только и бегать, – кивнула Елена на выпирающий живот снохи. – Я пойду.

– А ты? – Иван взял жену за плечи, заглянул в глаза, поцеловал: – Иди, лада моя, прячься в подклете. За бочками, за ящиками, сиди тише мыши.

Настя тихо заплакала и ушла. Иван тоже пошёл было в кладовую за своей винтовкой.

– Сынок, а мне что делать? – спросила вслед Арина Григорьевна.

Иван обернулся:

– Ой, мама, прости, задумался и не заметил тебя. Иди с Настей.

– Там двоим не спрятаться. Я уж тут, с вами. – Она грустно улыбнулась: – Я ли не казачка! Мы с твоим отцом в одногодье родились, вместях и помирать будем.

Иван вернулся, обнял её:

– Ну чё ты, родная моя? Мы ещё повоюем.

Арина надела борчатку, они взяли в кладовой оружие (мать – охотничье ружьё, сын – свою винтовку), запаслись патронами и вышли на вечерний двор.

Над городом тут и там рдели дымные облака пожаров, доносились крики и выстрелы. Погром приближался скачками, от дома к дому. До Саяпиных оставалось десять-двенадцать усадеб. Коегде хозяев уже не было, ушли за Амур. Предлагали, кстати, и Саяпиным, но дед отказался наотрез, а сын и внук не стали перечить. Вообще-то все надеялись, что обойдётся: они ни на чьей стороне не участвовали, а нейтральных никто никогда не трогал. А Иван, отправив сестру к детям и наказав хорошенько спрятаться, одновременно и тревожился за их безопасность, и надеялся, что зачастую пустующий после смерти Татьяны Михайловны дом не подвергнется разграблению.

Трое мужчин и одна женщина стояли у ворот и напряжённо вглядывались в сгущающийся сумрак. Одни против надвигающейся мрачной и ужасающей силы. Она не была неведомой, они хорошо знали, кто её порождает и что её питает. Её нельзя было назвать зверской, потому что звери не способны на злобу и ненависть, присущие только человеку, но было одно свойство, всё-таки роднившее человека и дикого зверя-хищника, и свойство это было самое жуткое: кровожадность.

Да, на улицах доселе тихого и мирного города бесчинствовали люди-хищники, пресыщенные кровожадностью. А им пытались противостоять иные – тоже люди, но не желавшие себе благ за чужой счёт, тем более благ на крови. Они понимали, что вряд ли устоят, но отступать не собирались. Не зная, по сути, того, что они – остатки раздавленной беспощадным сапогом беззакония народной законности.

– Чё это? – указал Фёдор вдоль улицы и передёрнул затвор винтовки.

Оттуда, из сумрака, местами окрашенного отсветами пожаров, к ним приближались две упряжки с розвальнями, заполненными вооружёнными людьми в шинелях и рабочих куртках.

– Это наша смертушка, – ответил дед Кузьма. – На всякий случа́й попрощаемся, дети мои.

Они обнялись. В самый раз, потому что упряжки остановились против их ворот, из них вывалились около десятка мужиков с красными повязками на рукавах – повязки кровавились в дальнем свете пожаров. Один из них, здоровый бугай в шинели и папахе с нацепленным на неё большим красным бантом, шагнул к стоящим у ворот, пошатнулся, но удержался на ногах. Выпучил глаза, приглядываясь:

– Ну, и хто тут у нас? Казачки€ царские, псы боярские? Гляньте, товарищи, они ж, ха-ха, как один, рыжие! А чевой-то вышли, поклониться вздумали, оружье сдать? Да хоть на коленях ползайте, мля-а-а, нам похрен! Ого, да тут и баба с ружжом, мужикам на потеху. Бабы казачьи мужичьих слаще! – Он оглянулся на спутников, и те загоготали, довольные шуткой.

– Слаще, говоришь? Тогда держи конфету! – Арина вскинула ружьё.

Грохот выстрела взорвал улицу. Бугая отшвырнуло назад, к саням, на руки подельников. Те не успели ничего понять, как два винтовочных выстрела отправили на снег ещё двух красных.

Фёдор и Иван подхватили под руки деда и мать, скрылись за воротами. Звякнула щеколда, запирая калитку. Вслед им ударили пули, но не смогли пробить лиственничные плахи. Затем в полотно калитки загремели удары винтовочных прикладов. Без толку: лиственница – дерево надёжное.

Саяпины заняли было позицию под навесом заводни, но быстро поняли, что это место не годится для обзора всего фронта обороны, и стали передвигаться по двору в удобных направлениях, не спуская глаз с ворот и ограды по обе их стороны.

Бандиты ломанулись вдоль заплота, видимо, ища подходящее место для перелаза. Фёдор и Иван внимательно следили, напрягая зрение и слух, за их перемещениями. Было новолуние, и если бы не сполохи от пожаров, время от времени озаряющие низкие облака, не было бы видно ни зги. Как раз очередной сполох и позволил засечь попытку перелаза. Вскрики боли и многословная яростная матерщина подтвердили удачность предупредительных выстрелов.

Дед Кузьма маялся без дела и ругался тихо, почти шёпотом, чтобы не привлекать внимания Арины, которая не терпела мужскую «выразительную речь». Она же, будучи сейчас остро напряжена, всё слышала, однако молчала: не это было важным. И первая поняла, что бандиты решили залезть к ним во двор через усадьбу матери.

– Господи, дети, Еленка! – она едва не закричала, но спохватилась, зажала рот рукой.

– Чё – дети, чё – Еленка?! – бросились к ней с двух сторон муж и сын.