Текст книги "Амур. Лицом к лицу. Ближние соседи"

…У Георга на столе тоже лежал текст отречения («Интеллидженс сервис» не зря ела свой сэндвич с беконом) вместе с информацией, что член российской Государственной Думы некий Гучков намерен поставить вопрос об отправке семьи бывшего монарха к родственникам в Англию. А родственник-то кто? Он, Георг Пятый! Мало того что он сам кузен Ники, так и жена Николая Виктория Алиса Елена Луиза Беатриса Гессен-Дармштадтская – внучка королевы Виктории, следовательно, сестра его, Георга. Далёокая родственница! Вот такая confusion[34]34
  Confusion – катавасия (англ.).


[Закрыть]! М-да-а…

Правительство готово дать согласие на приезд Романовых, но не вызовет ли это недовольство народа? Британцы очень ревниво относятся к чести королевской семьи, а тут – отрёкшийся монарх с весьма неоднозначной историей правления. Одна Ходынка[35]35
  Ходынская катастрофа – массовая давка в Москве в день коронации Николая II, в которой погибло, по неофициальным данным, более 4000 человек.


[Закрыть] чего стоит! И вообще, кузен Ники был нужен, чтобы воевать с Германией, а теперь, когда российское Временное правительство обязалось вести войну до победного конца, зачем Англии он сам и его неприлично порядочное семейство? Авель должен умереть, а Великобритании следует сменить династию, чтобы полностью отмежеваться от Романовых и Саксен-Кобург-Готов. Вот королевская резиденция – замок Виндзор – красиво звучит. Чем не название новой династии?

17 июля 1917 года Георг V своим указом учредил династию Виндзоров.

Семье Николая II было отказано в приёме в Великобритании. Её отправили в Тобольск, подальше от возможного гнева населения, затем – в Екатеринбург, где ровно через год, 17 июля 1918 года, она была расстреляна большевиками.

Каин убил Авеля. Не сам, но руку приложил.

34

– Вот уж кого не ожидал, так это вас собственной персоной.

Сяосун убрал в кобуру браунинг, с которым наготове вышел в прихожую на условный сигнал дверного звонка: три коротких, один длинный и снова два коротких.

Кавасима нажал невидимую кнопку, и тонкий стилет ускользнул в правый рукав серой суконной куртки, ничем не отличающейся от рабочей одежды портовых грузчиков. Штаны и чулки с кожаными тапочками также были самыми обычными. Только на голове не традиционная коническая соломенная шляпа, а суконная фуражка с жёстким козырьком – такие недавно вошли в обиход грузчиков.

– Проходите, господин майор, – пригласил Сяосун по-японски.

– Полковник, – сказал Кавасима. – Но называй меня просто Ли. И на «ты».

– Как скажешь, Ли, – с едва заметной усмешкой согласился Сяосун. – Ну, тогда, может, лучше говорить по-китайски.

– Пожалуй, – согласился гость.

Сяосун прикрыл дверь в спальню, где хныкал маленький Шаогун под колыбельную песенку матери, и провёл Кавасиму на кухню.

– У тебя всё, как на русской кухне, – хмыкнул полковник, присаживаясь к столу. – Они тоже так гостей принимают.

– Я пятнадцать лет жил в Благовещенске и много русского усвоил. На кухне удобно, располагает к общению. Есть хотите… хочешь?

– Нет, спасибо. И чаю не надо, я ненадолго.

– Слушаю тебя. – Сяосун тоже сел за стол.

– Должен сказать, что ты – молодец. За столь короткое время вырос до начальника личной охраны председателя Госсовета республики. В каком ты звании?

– Майор.

– А где твои хунхузы? Не разбежались после падения империи?

– С чего бы им разбегаться? Они все на нужных местах. Охрана председателя Дуань Цижуя и президента Фэн Гочжана, само собой, вся из моих людей, есть они и в управах. Короче, когда понадобится, по одному сигналу вся Маньчжурия будет в наших руках.

– В наших руках, – поправил японец.

Сяосун промолчал.

– Теперь будет другое задание. У тебя есть кому передать свой пост?

– Есть, но нужно основание.

– Сделай себе длительную командировку. Тебе известно, что Россия принимает тысячи китайцев на различные тыловые работы. Подбери группу и завербуйся под видом рабочих. В России грядёт ещё одна революция, а за ней неизбежна гражданская война. Нам важно знать, на какие силы они будут опираться. Постарайся выдвинуться в руководители. Большие, маленькие – неважно. В гражданской войне огромное значение имеет жестокость по отношению к противнику. Убить своего достаточно сложно, а вы будете там чужие, вам это просто. Убивайте без жалости, вам зачтётся. Вас будут бояться и подчиняться беспрекословно. Русских ты ненавидишь, а убивать, ненавидя, очень просто.

– Я с гражданскими не воюю, – хмуро сказал Сяосун.

– Запомни: на гражданской войне гражданских не бывает.

Голос Кавасимы звучал ровно, но что-то в нём настораживало, какая-то ледяная дымка будто обволакивала каждое слово.

Сяосун это хорошо почувствовал. Он подумал, оглянулся на шум из спальни (маленький Шаодун простудился и часто просыпался с плачем), подождал, пока Фэнсянь его укачает, и задал, наверное, главный вопрос:

– А что мы за это будем иметь?

– Резонно. Отвечаю с полной гарантией: когда мы придём в Маньчжурию, вы будете иметь всё.

Доктор оказался прав: не довелось Ивану Саяпину две недели отлёживать бока на вагонной полке. От госпиталя в городке, названия которого Илья не запомнил, до железной дороги, где-то с десяток вёрст, они с Иваном добрались на телеге по утопающему в весенней грязи просёлку. На станции повезло: в первом же поезде, идущем к Москве, нашёлся сердобольный пожилой кондуктор. Даже не спрашивая проездных документов, посадил их в свой закуток, ещё и чаем горячим поил. Правда приставал с расспросами про немцев, австрийцев – что, мол, за люди, чего к нам лезут, – и было заметно, что огорчался от неумения казаков рассказывать.

До Москвы добрались за трое суток. Поезд часто останавливался, напоминая казакам, как они прорывались к Харбину. Иван пил порошки, выданные доктором, и понемногу свежел лицом и увереннее двигался. Илька на остановках всеми правдами и неправдами добывал пропитание. Госпитальный интендант выдал им денег на дорогу из расчёта по рублю в день на человека. В прежние-то времена хватило бы не только на еду, а и на пиво, но сейчас всё было по-другому. Илька убедился в этом уже к вечеру первого дня.

Поезд остановился то ли на разъезде, то ли на крохотной станции. Илья выглянул в окно и увидел, что у вагонов выстроился ряд торговок и торговцев простенькой снедью типа домашних пирогов и солений-варений. Во рту сразу набежала слюна, а в животе зашевелился голодный червяк, требуя его заморить.

– Дядька Ерофей, – обратился Илья к кондуктору, – сколько стоять будем.

– А хрен его знает, – отозвался тот, размачивая в стакане чая чёрный сухарь. Это была его излюбленная еда: четыре сухаря и четыре стакана чая, иногда вприкуску с рафинадом. Видать, поэтому он сам был словно сухарь, только что не чёрный, а землистый. – Мы тут никогда не стояли.

– А-а, ладно, я не отойду.

Илья спрыгнул со ступеньки и лицом к лицу столкнулся с толстой бабой в распахнутом кожушке, из которого выпирала мощная грудь. Цветной полушалок сполз с черноволосой головы на широкие плечи. В руках баба держала плетёную из прутьев корзину, полную огромных жареных пирогов, у ног, упрятанных в лапти, стоял кадушок с солёными огурцами.

– С чем пироги, хозяюшка?

– С картоплей, милок, да с лучком молодым.

– Три пирога и три огурца, – Илья решил угостить дядьку Ерофея, чего он одни сухари жамкает, – на каку деньгу потянут?

– Деньгу-у? – протянула баба, оценивающим взглядом охватывая невзрачную фигуру казака в потрёпанном чекмене с тёмно-зелёными в жёлтой окантовке погонами с широкими лычками и большой буквой «А», однако с кинжалом на широком с металлическими накладками ремне. – Да ты чтойто на солдата не похож.

– Я – амурский казак вахмистр Илья Паршин.

– Амурский? – ахнула баба. – Мне сынок баял, что там золота видимо-невидимо, а по тебе не скажешь.

– Золото есть, да не про нашу честь, – неохотно буркнул Илья. – Так сколь возьмёшь за пироги? А то у меня в вагоне друг шибко раненый, домой везу, поесть ему надо.

– А сколь дашь?

– Рубль могу. Нам по рублю на день отпущено.

Баба засмеялась:

– За рупь ты счас и один огурец не купишь. Вот за ножик твой я бы дала.

– Ты бы дала, да мне не надо, – отрезал Илья. – Кинжал мне по форме положен.

– Да ладно, ладно, шутю я. Бери свои пироги за так, для раненого твоего.

– А куда ж я возьму? – растерялся Илья. – У меня и посудки нету.

– Ну, вот! Пошёл мужик на рыбалку, а крючки дома забыл. У меня и газетки худой нету…

– А давай так! – Илья вытащил кинжал, нанизал на него три пирога – аккуратно, чтобы не разрезать напополам, взял в руку огурцы. Поклонился хозяйке. – Спаси Бог, тётушка, благодарствую!

Баба перекрестила его вслед и прикрыла рот уголком платка, чтобы не рассмеяться, видя, как казак без помощи занятых рук пытается влезть на высокую ступеньку вагона. Он уж и так, и этак, и задом, и боком… нет, не получается. А вагон уже дёрнулся, поезд вот-вот тронется… Да что там «вот-вот» – уже тронулся!

На его счастье, Иван спохватился, что Ильки долго нет, пошёл искать и вышел в тамбур, когда друг уже отчаялся попасть в вагон и семенил рядом, не соображая, от чего отказаться, чтобы освободить руки. Иван мигом всё понял, принял кинжал с пирогами, а дальше Илья уже сам ухватился за поручень и взобрался на ступеньку. Успел ещё оглянуться и помахать рукой добросердечной торговке.

Пироги оказались необыкновенно вкусными, особенно вприкуску с солёными огурцами, хрусткими и пахнущими чесноком. Дядька Ерофей расчувствовался и вытащил из рундучка бутылку мутного самогона, и это было очень кстати. Битком набитый вагон спал, сопя, вздыхая, храпя и пуская газы, а троица в кондукторском закутке пировала, отпивая из стаканов по маленькому глоточку и закусывая столь же малыми дольками огурцов и пирогов. В перерывах между глотками шла то вялая, то горячая, но в целом сумбурная беседа – о войне, о революции, о жизни как в Москве, родном городе Ерофея, так и на Амуре.

В Москве Ерофей, благодаря знакомым на Казанском вокзале, посадил казаков на поезд до Казани, там им удалось забраться на третьи полки в вагоне поезда Казань – Челябинск, и это был последний длинный перегон, потому что дальше они передвигались, как зайцы, короткими прыжками: на дачных, рабочих, грузовых поездах… Где-то пробовали не пускать, тогда вперёд выступал Иван: его высокий рост, кинжал на поясе, чёрная повязка на утраченном глазу и заросшая рыжим волосом физиономия действовали устрашающе и заставляли отступать не только станционное начальство, но и бандитского вида компании. Однажды военный патруль потребовал предъявить документы, и справка из госпиталя сработала идеально, да, собственно, и отсутствие глаза у подъесаула свидетельствовало о непригодности к воинской службе.

В общем и целом на дорогу до Бочкарёвки ушло ни много ни мало тридцать три дня. За Уралом деньги ещё цену имели, поэтому, экономя на проездных билетах, выданных денег почти хватило. Правда, пришлось обменять на еду обе борчатки, но уже было тепло, по крайней мере днями, а на ночёвки они напрашивались в дома возле станций или спали на вокзальных лавках.

В Бочкарёвке нашли квартиру Черныхов. И Павел, и Елена несказанно обрадовались гостям, устроили застолье, довольно скромное, однако изголодавшимся путешественникам оно показалось царским пиром, не знали, за что хвататься. Черныхи выставили пельмени, пироги с черемшой и яйцами, жареную зайчатину (Павел сам ходил на охоту), отварную картошку с жареным лучком и шкварками; пили брусничную настойку и домашний квас, от которого газом ударяло в нос. Ох, какая ж это благодать – сытная еда в тёплом доме в окружении родных!

Дети, все трое, облепили дядьку Ивана, теребили, требовали военных рассказов. Елена ластилась к брату, старалась уделить ему больше внимания, впрочем, не в обиду Илье, потому как Черныхи позаботились и о нём: пригласили на ужин учительницу из Елениной школы, смешливую Катюшу. Молодая женщина уже больше года вдовствовала – муж по пьяной лавочке попал под поезд, – детей не было, и Катюша очень скучала. Илья после первых стопок и хорошей закуски уединился с ней в уголке и что-то рассказывал весёлое, потому что Катюша смеялась шёпотом, прикрывая рот и косясь на оставшихся за столом. Спустя некоторое время она засобиралась домой, Илья пошёл провожать и вернулся только утром.

А у Павла с Иваном шёл мужской разговор, правда, прерываемый иногда детьми и Еленой, но, тем не менее, весьма серьёзный. Павел возглавлял в Бочкарёвке большевистскую группу в ячейке объединённой социал-демократической рабочей партии, а потому агитировал шурина на предмет вступления именно в его группу.

– Большевики за простой народ, – убеждал он. – Наши лозунги: «Землю – крестьянам», «Заводы – рабочим», «Буржуев долой!». Всем всё ясно и понятно.

– А меньшевики?

– Они первым делом за созыв Всероссийского Учредительного собрания. Мол, сначала надо определить, какой должна быть Россия, а потом браться за остальные дела.

– На фронте большевики агитировали за превращение войны империалистической в войну гражданскую, призывали брататься с германцами. Мол, они тоже не за богатеев.

– Ну и как? Братались?

– Один случа́й у нас был. Пообнимались, разошлись и начали лупить друг по другу из пушек. Потом ещё и в атаку пошли, а мы в ответ – лавой. Порубали братьев на мясо.

Павел поперхнулся, закашлялся, Елена постучала ему по спине. Раскрасневшийся Черных выдохнул, покрутил головой, налил себе и Ивану брусничной, выпил залпом и успокоился.

– Вы лучше расскажите, как там наши старики, как мои Настя с ребятишками и вообще как всё обстоит в Благовещенске? – попросил Иван.

Ему было совестно, что он не спросил об этом сразу, но как-то так получалось: то одно, то другое, то чернышата, то стопка, то сестра, то закуска, то опять чернышата. Короче, спохватился только сейчас.

– Дома всё в порядке, старики здоровы, – ответил Павел, а Еленка со смехом добавила:

– Настя ждёт, казачишки растут, а ей девчонки хочется…

Павел глянул строго, и она оборвала себя на полуслове, поспешила укладывать детей.

– Язык у бабы, что помело, – сказал Павел. – Три дня назад закончился второй съезд амурских казаков. Атамана выбрали войскового. И ты знаешь, кого?

– Кого?

– Ты не поверишь! Ваньку Гамова из Верхне-Благовещенского!

– Ваньку? – изумился Иван. – Это которому я в драках нос кровянил?

– Депутат Государственной думы! – Павел даже палец поднял, чтобы звучало солидней.

– Да знаю я, его ещё в двенадцатом годе в Хабаровске депутатом выбрали. Учительствовал в разных станицах, грамоте и счёту мелких учил. Вступил в партию эсеровскую, вот и выбрали в думу. Умней не нашлось.

– Теперь он тебе всё припомнит! Все разбитые носы! – хохотнул Павел.

– Я ему однажды и зубы выбил.

Иван засмеялся, смех получился пьяноват.

– Тем паче, брат. Свои теперича береги.

– А мне плевать на него с Ефелевой башни. Подумаешь – атаман!

– Откуль? С какой башни? – прищурился Павел.

– С Эйфелевой, – сказала Еленка, снова появившаяся в горнице. – Во Франции, в Париже есть такая. Самая высокая.

Иван с уважением посмотрел на сестру. Павел усмехнулся:

– Учительша, однако. Должна всё знать.

– Всё не всё, но коечё знаю. В отличие от некоторых большевиков, – съехидничала Еленка и тут же обняла мужа: не дай бог, рассердится, поерошила чёрный чуб.

Павел в ответ аккуратно усадил её на соседний стул, погладил по руке. У Ивана при виде этой семейной ласки защемило сердце: вспомнилась Настя, её жаркие объятия, бесконечные поцелуи. Дети вспомнились, Федя и Кузя, и Машенька, которая без него родилась…

– Так чё там ещё в нашем Благовещенске? – вернулся Иван к утерянной теме.

– Да много чё. Прошли съезды крестьян, коопераций, железнодорожных рабочих, создан областной совет рабочих и солдатских депутатов. Только там меньшевики верховенствуют. Комитет общественной безопасности избрали, газету свою начали выпускать…

Иван зевнул:

– Да Бог с имя! Я в политику не лезу.

– Ну, брат, нынче мимо неё не пройдёшь: сама к тебе в дом залезет.

– Тогда и поглядим. Чёй-то Илька запропастился? Спать пора.

– А они с Катюшей ушли, навряд ли вернётся, – сказала Еленка. – Он, поди-ка, до сих холостует?

– Боится он вашего полу. С чего – не ведаю.

Голова Ивана опустилась, он вскинулся, преодолевая сонливость.

– Да уж, боится! – усмехнулась сестра. – Видали мы таких боязливых!

– Но-но-но, поговори у меня! – возбудился муж. – Видали они!

Его тоже заметно повело: брусничная начала оказывать своё действие.

– Всё, Пашенька, пора на боковую. Я Ване тут на кушетке постелю. Братик, ты не против?

– Неа, – мотнул головой Иван. – А Илька где ляжет?

– Илька нонче не придёт. Катюша его уложит.

Илья и верно появился незадолго до полудня, изумлённо-радостный, в сопровождении смущённой Катюши. День был воскресный, вторая неделя Пасхи. Павел ушёл куда-то по делам, дома была Елена с детьми.

– Мне кажется, или кого-то надо поздравлять? – с улыбкой встретила она взволнованную пару.

– Я остаюсь в Бочкарёвке, – без предисловий объявил Илья, обнимая за плечи покрасневшую учительницу. – В Благовещенске у меня никого нет, а тут теперь есть! Катюш, ты не против?

– Нет, – опустив глаза, чуть слышно сказала она и ещё пуще покраснела, запунцовела вся.

– Ой, как здорово ты, Илюшка, придумал! – радостно воскликнула Елена и бросилась обнимать Катю. – Поздравляю!

Катюша ответила на объятия, но слёзы вдруг потекли в два ручья из сияющих глаз.

– Ты чё, подруга? – испугалась Елена.

– Это я от радости, – прошептала Катя. И добавила: – Илюша замуж позвал.

– А ты-то как? Согласна?

Забывшись, Елена свои вопросы задала громко, да так, что на неё уставились все – и дети, и Илья. Катя посмотрела на них и ответила неожиданно так же громко:

– Я согласна.

Илья аж подпрыгнул и закружился на месте, сначала один, потом подхватил Катю, та – Елену, в круг тут же вклинились дети, не понимая, в чём дело, но радуясь вместе со всеми. Весёлый хоровод еле уместился в комнате.

Остановил его стук в дверь. Еленка была ближе всех к двери, она и открыла. Открыла и отшатнулась: на пороге стоял Ван Сяосун. В китайской рабочей одежде: холщовые рубаха и штаны, но ногах – чулки и тапки, на голове – шапка тюрбаном.

– Здравствуй, Еленка… То есть Елена Фёдоровна. – Он широко улыбнулся.

– Нихао, Сяосун, – медленно, ещё не придя в себя, ответила она. – Ты откуль взялся?

– Услышал, что в России люди требуются, вот и приехал. И знакомых привёл. О, Илья Паршин тоже тут! Здравствуй, Илья!

– Привет, коли не шутишь. – Веселье Ильки угасло при постороннем. – Мы пойдём, однако.

Он взял Катю за руку, и они вышли. Ребятишки сбились в кучку в уголке, исподлобья следили за взрослыми. Сяосун помахал им рукой, улыбнулся – они на улыбку не ответили.

– А что, Павла дома нет?

– По делам ушёл. Ты проходи, чё встал на пороге? Может, чаю выпьешь?

– Спасибо, не надо. Я тоже пойду. Потом увидимся. Мы тут, наверное, надолго.

– А не далековато от границы забрались?

– Так мы разве далеко? Наши собратья по всей России разошлись. Везде наша помощь нужна.

– То и плохо, что сами не справляемся.

35

Иван Михайлович Гамов, молодой черноусый мужчина с умными серыми глазами на чуть скуластом лице гурана[36]36
  Гуран – в Забайкалье и на Амуре человек смешанных кровей, русских и бурятских (амур.).


[Закрыть], лёгким шагом по скрипучему снегу направлялся на улицу Северную. На важное собрание войскового правления не явились отец и сын Саяпины, члены правления, и войсковой атаман счёл необходимым, и уж тем более незазорным, навестить их дома лично. Авторитет ветеранов амурского казачества многие годы был незыблем, и нередко бывало, что веское слово подъесаулов Саяпиных становилось решающим. Тем более они были нужны Гамову сегодня, когда на карту поставлена судьба власти в области и городе.

Благовещенский Совет рабочих и солдатских депутатов при участии волостных комиссаров, опираясь на решение IV крестьянского съезда (очень хорошо подготовленного большевиками), объявил о роспуске избранных законным порядком областной земской управы и городской думы, а заодно потребовал упразднить добровольную гражданскую милицию и изъять у населения оружие. Земская управа и дума отказались подчиниться столь наглому покушению на законную власть. Их поддержали забастовкой служащие государственных учреждений и Госбанка. Положение усугубилось арестом командира земской милиции штабс-капитана Языкова и группы японцев из добровольной дружины, созданной для охраны собственности довольно значительной японской диаспоры. Вся милиция поднялась в ружьё, вмешались правление войска и японский консул, и большевики, ощущая нехватку сил, отступили: арестованных освободили.

Впрочем, это была не первая атака на демократию. Поползновения большевиков к захвату власти в городе и области начались сразу же, как только стало известно, что органы земства и местного самоуправления не признали октябрьский переворот и остались верны демократическим принципам. Поначалу и Благовещенский Совет, в котором верховодили меньшевики и эсеры, заявил: «Власть в Амурской области до издания законов Учредительным собранием должна принадлежать земской управе, а в городе Благовещенске – городскому самоуправлению». Но большевики распропагандировали демобилизованных солдат и безработных, добились переизбрания Совета, и 31 декабря 1917 года временный исполком возглавил большевик Мухин.

На втором областном съезде земства демократы предложили создать Народный Совет, в который вошли бы представители всех политических сил. Идею поддержало вновь избранное на IV Большом войсковом круге правление Амурского казачьего войска во главе с Гамовым, однако большевики не желали делить власть и выступили категорически против. 4 февраля они попытались захватить город явочным порядком, выставив солдатские караулы в самых важных точках города, проведя обыски и аресты, главным образом офицеров из недавно образованного «Союза борьбы с анархией». От расправы арестованных спасло своевременное появление милиции. Срочно созданная комиссия проверила обвинения в отношении офицеров и признала их надуманными.

Обыск был произведён и в гостинице, где жил Гамов. Возмущённый атаман явился на заседание исполкома Совета и потребовал немедленного освобождения арестованных, снятия караулов и извинений за обыск.

Несмотря на то что в помощь Совету из Хабаровска прибыл организатор большевистских переворотов Краснощёков со своей командой, за спиной атамана незримо маячили вооружённые казаки, и Мухин, оценив обстановку, процедил:

– Извинения за обыск приносим, а караулы несут охрану от черносотенцев и контрреволюционеров. Снять не можем. И офицеров отпустить не можем, поскольку они и есть контрреволюционеры.

– Охрану несут городская милиция и гражданские добровольцы, – спокойно парировал Гамов. – Поэтому потрудитесь отдать распоряжение о снятии караулов. Письменное. Что касается офицеров, комиссия доказала их невиновность. Извольте исполнять.

Мухин оглянулся на Краснощёкова, но тот промолчал. Председатель областного исполкома сверкнул глазами и написал распоряжение.

Таким образом демократический Благовещенск дважды не допустил переворота и оказался единственным городом на Дальнем Востоке (да, пожалуй, и во всей России), не склонившим покорно голову перед большевистским насилием. А Иван Михайлович Гамов показал себя твёрдым и решительным в критические минуты. Казаки убедились, что он достоин атаманской булавы, что в отстаивании народных прав и свобод он готов идти до конца, невзирая на опасности и лишения.

Однако, бывает, жизнь ставит человека в условия, какие и придумать невозможно, и тогда прежние устои могут дать трещину, а то и вовсе разрушиться. Похоже, именно в такие и попал сейчас войсковой атаман.

21 февраля земцы, думцы и правление войска с утра приступили к созданию Народного совета, которому предполагалось передать всю власть в городе и области. По этому вопросу и проводилось экстренное заседание правления, на которое не явились Саяпины. Конечно, простого большинства членов правления было достаточно для участия в Народном совете, однако Гамов, освоивший в Государственной думе основы демократии, желал большинства конституционного, то бишь двух третей голосов за принятое решение. Без этого – он свято уверовал – дело рано или поздно рухнет. Саяпинских голосов как раз и не хватало.

Гамов поспешил к ним домой, потому что мухинцы, снова отказавшись от приглашения войти в Народный совет, стали рассылать по учреждениям солдатские наряды. Снова запахло захватом власти. Городская управа опять призвала граждан встать на защиту своей свободы.

– Стой!

Поглощённый мыслями о разворачивающихся здесь и сейчас исторических событиях, Иван Михайлович не понял, что хриплый простуженный окрик относится к нему.

– Кому сказано: стоять!

Гамов оглянулся: его догоняли два солдата с винтовками наперевес. Остановился, разглядывая их обмундирование: потрёпанные шинели, комковатые папахи, на ногах – грубые ботинки и обмотки. Пожалел: мёрзнут, поди, бедолаги, мороз-то нынче разыгрался не на шутку. Много их скопилось в Благовещенске, демобилизованных и дезертиров, голодных и оборванных, жаждущих следовать призыву большевиков «Грабь награбленное!». Опора советской власти, усмехнулся он навстречу налетевшим, запыхавшимся, краснолицым от мороза.

– Чего лыбишься?! Кто таков?! Предъяви доку€мент!

– А вы кто такие, чтобы у граждан документы требовать?

– Мы – революционная власть!

– Вла-а-сть, – иронически протянул Иван Михайлович. – А мандат у вас есть?

– Вот наш мандат! – они дружно выставили винтовки.

«А Мухин их неплохо выдрессировал», – подумал атаман.

– Я – Гамов Иван Михайлович, войсковой атаман Амурского казачьего войска, – чётко выговаривая каждое слово, произнёс он.

– А на тебе не написано, что ты – атаман, – осклабился один из них, сутулый, звероватый, похожий на вставшего на дыбы медведя. – Нет доку€мента – топай с нами в штаб. Там разберутся, какой ты атаман. Ишь, разоделся бур жуйчик!

Иван Михайлович и впрямь мог сойти за успешного предпринимателя, купца первой гильдии или фабриканта. По случаю крепкого мороза он надел бекешу, этакий чекменёк на овчинном подкладе, смушковую папаху и меховые сапоги с барашком по верху голенища. Тепло и легко, на лютую зависть этим бесприютным солдатам.

В этот момент он запоздало посожалел, что благовещенские демократы, эти говорливые интеллигенты, упустили возможность перетянуть на свою сторону солдатскую массу, а большевики наобещали им всякой всячины за счёт богатых «буржуйчиков», ослепили глаза лёгкой добычей, они и ринулись за обещанным, теряя остатки разума. А могли бы встать железной стеной перед бандами низвергателей империи, разрушителей великого государства.

Заложив руки за спину, глядя исподлобья на солдат, он ещё обдумывал, как поступить, но вдруг послышался скрип саней, лошадиное фырканье и понукание «но, но!». Из-за угла вывернула упряжка – лошадь и розвальни, нагруженные стогом сена. На верху стога восседали два казачонка, а рядом с розвальнями вышагивала высокая широкоплечая фигура в полушубке и пимах с вожжами в одной и кнутом в другой руке. Из-под лохматой бараньей шапки на Гамова и солдат посмотрело угрюмое рыжебородое лицо с повязкой на одном глазу. Никак Иван Саяпин?!

– Будь здрав, Иван Фёдорович, – поспешил первым поздороваться Гамов. – Если не трудно, подойди на минутку.

– И тебе не хворать, Иван Михалыч, – откликнулся Саяпин и неспешно подошёл, похлопывая кнутом по пимам. – Чёто случилось?

– Да вот, – усмехнулся Гамов, – солдаты из совдепа не верят, что я – атаман Амурского войска. Арестовать хотят.

– Они случа́ем не пьяны?

– Ну, ты, циклопа одноглазая, – оскорбился звероподобный, – шоркай отседова. Не то второй глаз потеряешь.

В поддержку своих слов он вскинул винтовку. А дальше случилось то, чего ни Гамов, ни солдаты никак не ожидали. Свистнул кнут, ремённая петля обвилась вокруг винтовки, и та после вроде бы незаметного рывка Ивана оказалась у него в руках. Иван скинул на снег правую рукавицу, передёрнул затвор и направил ствол на солдат.

На всё про всё ушло не больше двух, от силы трёх секунд. Обалдевшие солдаты переглянулись и подняли руки, причём второй бросил свою винтовку в снег.

– Вот и правильно, – сказал Иван. – А теперь кру-у-го́м, и чтоб духу вашего не было.

Повторять не пришлось. Солдаты повернулись и припустились без оглядки. Казачата на сене дружно закричали «ура!».

Саяпин подобрал вторую винтовку и направился к саням.

– А я к вам шёл, – в спину ему сказал атаман.

– Ну так пошли, – не обернувшись, откликнулся Иван.

Квартал прошли молча. Скрипел снег под копытами пегой лошадки, полозьями саней и подошвами сапог, на вершине копны о чём-то гомонили Кузя с Федькой. Морозный воздух искрился под лучами утреннего солнца.

– Где это ты наловчился так работать кнутом?

– Да, был на фронте один циркач, в разведке служил. Так он кнутом такие фортеля выкидывал! Патроны ставил в ряд и по одному выщёлкивал. У него и научился. Убили его потом.

На базу€ Иван с сыновьями принялся разгружать сено.

– А ты не хочешь послушать, о чём я собрался поговорить с твоими дедом и отцом? – спросил Иван Михайлович.

– Не-а, я ж не член правления. У вас свои интересы, у меня – свои.

– А ты чё такой смурной?

– А чему радоваться? Думаете, Благовещенск против всей страны выстоит? Договариваться надо.

– Большевики не хотят. Но помощь нам придёт: атаман Семёнов из Читы, те же японцы.

– Блажен, кто верует. А звать японцев – родину предавать. Они, ежели придут, так и останутся.

Гамов постоял немного в ожидании продолжения разговора, но его не последовало, и он ступил на крыльцо.

Кузьма Потапович и Фёдор Кузьмич были дома и очень удивились, увидев на пороге войскового атамана. Поздоровались за руку, пригласили:

– Проходи, Иван Михайлович, будь как дома. Чем обязаны такой чести?

Уселись за столом. Фёдор мигнул Арине Григорьевне, та кинулась самовар разжигать, но Гамов остановил:

– Не спеши, хозяюшка, благодарствую. Я к вам, господа казаки, не чаи пришёл распивать, а по делу наиважнейшему.

– Слушаем, Михалыч, – прогудел дед Кузьма.

– У нас ведь только двое остались из первых амурских казаков: вы, Кузьма Потапович, да Роман Кирикович Богданов, – начал атаман, – и ваше мнение, как и мнение Фёдора Кузьмича, на заседании правления имеет большое значение. – Он выдержал паузу, чтобы дед проникся смыслом сказанного, и продолжил: – Время наступает, возможно, самое ответственное за все годы существования Амурского войска. Так называемый Совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, захваченный большевиками, объявил, что берёт власть в свои руки. То есть свергает законно избранные земскую управу и городскую думу. Однако управа и дума, в противодействие совдепу, начали создавать Народный совет. Войсковое правление сегодня утром единогласно решило защищать легитимную власть всеми средствами, вплоть до вооружённой борьбы. Единогласно всеми бывшими на заседании.