Текст книги "Амур. Лицом к лицу. Ближние соседи"

– Перчатки такие сшить сможешь?

Ван Сюймин, ни слова не говоря, достал лист бумаги и обрисовал на нём ладони Марьяны. Потом сделал замеры.

– Приходи через неделю на примерку.

– Жалко, Цзинь не увижу. Внук у тебя красавец, – заметила Марьяна.

– Кровь хорошая, – скупо откликнулся Сюймин. – А Цзинь, может быть, ещё увидишь. – И сразу, без перехода: – У тебя с японцем любовь?

– Обещал отпустить, когда рожу.

– Великий Учитель сказал: «Чтоб узнать, где живет твое сердце, обрати внимание, где бродит твой ум в минуты мечтаний».

– Сердце тут ни при чём! И твой Учитель – тоже! – сердито сказала Марьяна и встала. – Цзай цзень, фуцин![7]7
  Цзай цзень, фуцин! – До свидания, отец! (кит.)


[Закрыть]

– Цзай цзень, нюэр[8]8
  Нюэр – дочка (кит.).


[Закрыть]!

13

Цзинь задержалась, потому что встретила брата. С ним был молодой человек, который при виде Цзинь просто окаменел.

Сяосун, расцеловавшись с сестрой, оглянулся на него и не смог удержаться от смеха:

– Чаншунь, очнись! У тебя такой вид, будто ты увидел богиню. Это всего лишь моя сестра Цзинь. – И представил: – Это Дэ Чаншунь, наш брат по благовещенской бойне.

Цзинь и Чаншунь обменялись приветствием гуншоу[9]9
  Гуншоу – сжать кулаки и поднять их на уровень лица, без поклона.


[Закрыть]. Чаншунь по-прежнему не отводил взгляда от девушки.

– Да что ты к ней прилип? – возмутился Сяосун. – Посмотри, она даже заалела от смущения.

– Простите, – пробормотал парень. – Я… я не могу…

Внезапно он повернулся, побежал и скрылся из глаз, ни разу не обернувшись.

Сяосун и Цзинь, раскрыв рот, смотрели, как он удаляется и исчезает.

– Что это с твоим другом? – спросила наконец Цзинь.

– А ты будто не поняла? Втрескался в тебя целиком, даже уши не торчат.

– Что ты такое говоришь? Не понимаю!

– Да ладно. Сыну уже четыре года, а она не понимает, что значит втрескаться.

– Сколько же ему лет? Совсем мальчик! Только… какой-то странный… и седой!

– Я же сказал: он – наш брат, потому и седой.

– Он тоже выплыл?

– Нет, его молодой солдатик спас, а дед Кузьма Саяпин к себе забрал. Три года его поили-кормили…

– А потом?

– Сбежал. Они его приручить пытались.

– Он же человек, а не зверь какой-то.

– Да почти зверь. Русских ненавидит. За смерть отца отомстить хочет.

– Как ты?

– Ну, не все же русских любят, – уклонился Сяосун от ответа. – Любовь – штука непонятная. Твой инженер, он русский и на сколько лет тебя старше, а ты его любишь.

– Нет. – Цзинь помотала головой. – Я Ваню люблю. А инженера уже нет: он погиб под Мукденом. Мы с Сяопином потому и приехали.

– Жалко, – сказал Сяосун. – Вроде бы неплохой человек был. Вроде Саяпиных.

Они так и стояли на базарной площади, не замечая кишащих вокруг людей. Не обратили внимания и на двух японских солдат без винтовок, но с тесаками на поясе, видимо, в увольнении, которые зашли на шичан полюбопытствовать и двинулись вдоль торговых прилавков.

Цзинь вдруг вспомнила, что ничего не спросила о самом Сяосуне.

– А ты как здесь оказался? Тоже к отцу приехал?

Брат отрицательно покачал головой:

– Я не знал, что он тут. Мы с Чаншунем в разведке.

– Ты за русских? – изумилась Цзинь. – Никогда не поверю!

Сяосун не успел ответить. Японские солдаты, слоняющиеся между прилавками, заметили Цзинь и устремились к ней с явным намерением зацепить хорошенькую китаянку. Она случайно, а может быть, почувствовав неладное, повернула голову, увидела их хищные улыбки и вскрикнула от неожиданности. Один из японцев схватил её за руку.

Реакция Сяосуна была мгновенной. Он круто развернулся на левой ноге, правая, описав круг, в завершение разворота нанесла удар пяткой в грудь солдата. Тот, отлетев, упал на спину и остался лежать, глядя пустыми глазами в небо. Второй успел отступить на несколько шагов и выхватить тесак. Сяосун с такой скоростью преодолел расстояние между ними, что Цзинь увидела только смазанную картинку. Сделав отвлекающие пассы кистями рук с плотно сложенными пальцами, брат снова развернулся и подрубил солдата ударом ноги под колена. Тот, не охнув, не ойкнув, упал в пыль и затих.

Всё произошло меньше чем за десяток секунд. Народ вокруг оставался шумлив и подвижен, как будто ничего не заметил. И Цзинь ещё ничего не сообразила, а Сяосун схватил её за руку и увлёк куда-то между палатками.

– Что случилось? – испуганно спросила она, еле поспевая за ним.

Сяосун уводил её всё дальше от шичана, петляя между фанзами.

– Засекли меня, сестрёнка. Яньтай – городок маленький, все выходы сейчас перекроют.

– Но никто же не заметил, – неуверенно возразила она.

– Кому полагается, заметили.

Подтверждая его слова, вдали, видимо, на шичане, пронзительной трелью рассыпался тревожный свисток, ему отозвались второй… третий… четвёртый… Свистки были непростые, у каждого – свои интонации. Они словно переговаривались между собой.

Сяосун остановился. Он, похоже, ничуть не устал, а вот Цзинь не могла отдышаться, ловила воздух широко открытым ртом. Сумку с купленными продуктами, мясом и зеленью она где-то уронила, а брат не позволил остановиться и подобрать.

– Похоже, мы в кольце, – прислушиваясь к перекличке свистков, сказал он. – Нам надо разделиться. Я напрасно потащил тебя за собой. Ты же ни в чём не виновата: стояла себе и стояла…

– Ладно, разделимся, – успокоившись, сказала Цзинь. – Где ты так научился драться?

– В монастыре Шаолинь. Монахи коечему научили. Это «Иволга садится на ветку».

– Что ты сказал?

– Приём из шаолинь-цюань так называется. Потом как-нибудь расскажу. Расходимся. Ищи свою сумку.

Они стояли и перешептывались в узком проходе, что-то вроде щели, между глинобитными стенками двух соседних фанз, потом пошли каждый в свою сторону: Сяосун – дальше, а Цзинь обратно. Однако уйти далеко не смогли: их взяли на выходах из щели.

Капитану доложили, что арестовали двух шпионов-китайцев. Момент был не самый подходящий: капитан разговаривал с Марьяной, возвращавшейся с шичана, спрашивал, каково ей было ходить без охраны. На доклад о шпионах махнул рукой: мол, доставьте в комендатуру для допроса, и даже не повернул головы в их сторону. Зато Марьяна посмотрела и внутренне ахнула: Цзинь она узнала сразу, а выросшего и возмужавшего Сяосуна чуть погодя, когда их уже провели мимо.

– Что ты на них уставилась? – недовольно спросил Кавасима. – Китайцы шпионят для русских, это сплошь и рядом.

– Эти китайцы не шпионы русских, – возразила Марьяна. – Я их знаю.

В двух словах она рассказала о благовещенском утоплении. Понадобилось вспомнить.

– Эти двое – брат и сестра, они выжили, и любить русских у них нет даже малейшей причины. Скорей наоборот, они бы стали шпионить в вашу пользу.

– Вот как? Очень, очень любопытно. Я разберусь. Немедленно.

– Мой господин, отпусти их, они – хорошие люди, – попросила Марьяна и лукаво добавила: – А вечером ты познаешь новое наслаждение.

Кавасима как-то неопределённо гмыкнул, видимо, попытался представить, что его ждёт, но тут же вернулся к своей обычной по отношению к Марьяне высокомерной снисходительности:

– Ступай домой. Ребёнку нужен отдых.

Прощаясь, приложил два пальца к козырьку фуражки и поспешил к вокзалу, где в левом крыле одноэтажного длинного здания находились служебные помещения охраны, комендатура и даже арестантская. Капитан решил сам провести допрос задержанных. Правда, была одна загвоздка: он не знал китайского языка. Вызвал своего заместителя лейтенанта Мицуоки:

– Срочно найди переводчика.

Мицуоки передал приказание нескольким подчинённым, в комендатуре поднялась суматоха. Через несколько минут лейтенанту доложили, что знатоков китайского нет. Он, в свою очередь, сообщил об этом капитану.

– Дьявольщина! – выругался Кавасима и вдруг вспомнил: – Слушай, Мицуоки, ты как-то хвастался, что понимаешь китайцев?

– Совсем немного, господин капитан.

– Всё равно никого другого нет. Будешь переводить.

Тем временем задержанные томились на скамье в коридоре под охраной солдата с винтовкой.

– Я проголодалась, – сказала Цзинь. – И отец с Сяопином сидят голодные.

Это заставило Сяосуна действовать.

– Эй, – сказал он охраннику, – позови начальника.

Сказал по-японски, что страшно удивило молодого японца: тот явно был уверен, что китайцы не умеют говорить на языке Страны восходящего солнца. Однако, осознав услышанное, кивнул и убежал.

– Где ты научился их языку? – удивилась сестра.

– Приходилось общаться с японскими купцами, – уклончиво ответил Сяосун. Ни к чему сестре знать, при каких обстоятельствах это случалось.

Задержанных провели в кабинет начальника.

– Значит, знаешь наш язык? Почему молчал? – спросил капитан.

– Я не очень хорошо говорю на нихонго[10]10
  Нихонго – японский разговорный язык.


[Закрыть], – ответил Сяосун по-японски. – А вы не спрашивали.

– Будешь переводить мои вопросы и ваши ответы. Не захочешь – расстреляю как шпионов. У меня нет времени с вами возиться.

– Я же сам обратился, – угрюмо сказал Сяосун.

– Приступим. Кто такие?

– Ван Цзинь и Ван Сяосун. Мы брат и сестра.

– Пусть сестра расскажет о себе.

Цзинь сразу заявила, что солдаты начали к ней приставать, и брат просто бросился её защищать. Умоляла простить их и отпустить, благо никто серьёзно не пострадал. Кавасима в своё время читал в газете про благовещенское утопление, возмущался действиями «русских головорезов» и сочувствовал жертвам. Две жертвы были сейчас перед ним, и от него зависела их дальнейшая судьба. Слушая Цзинь в переводе брата, он не переставал об этом думать, но мысли путало предвкушение обещанного наслаждения. Будоражила воображение и красота китаянки. Он понимал поведение своих солдат, уже больше года оторванных от родного дома и покорных японских женщин, но как благородный человек – а Кавасима считал себя благородным, несмотря на низкое происхождение – не мог не одобрить действие брата этой красотки.

– Хватит! – хлопнув ладонью по столу, остановил он болтовню Цзинь. – Тебя я отпускаю, а твой брат останется. – Цзинь попыталась что-то добавить, но капитан снова ударил по столу. – Без разговоров!

– Уходи и побыстрей, – сказал Сяосун по-китайски. – Я выберусь… Слушаю вас, – обратился он к капитану по-японски, когда Цзинь убежала. О своём знании русского решил пока умолчать.

– В Японии ты не был. Где учил язык?

– Я не учил. Просто общался… с японскими торговцами…

– Впрочем, это неважно. Важно то, что ты ненавидишь русских. Эта война заканчивается, но я уверен, что скоро будет другая. Возможно, даже не одна. Маньчжурия будет принадлежать Японии, и нам нужны такие люди, как ты.

Кавасима, как и многие офицеры, проходил курсы подготовки вербовщиков агентов из населения, поэтому решил попробовать завербовать столь удачно попавшегося врага России.

– Быть на побегушках у какого-нибудь вашего мелкого чиновника? – усмехнулся Сяосун. – Завидное будущее!

– Вижу: ты – умный, а умные люди следуют заветам вашего Учителя, который сказал: «Неважно, в каком ты живёшь мире, важно, какой мир живёт в тебе». Можно начать жизнь с побегушек, а закончить императором, как ваша императрица. – Кавасима с высокомерием наставника посмотрел на молодого китайца.

– Да, – немного подумав, откликнулся тот. – «Три вещи никогда не возвращаются обратно: Время, Слово, Возможность. Поэтому не теряй времени, выбирай слова, не упускай возможности».

– Я же говорю, что ты – умный, – обрадовался капитан.

Совсем как ученик, получивший высокую отметку, подумал Сяосун, изобразил на лице покорное согласие и спросил:

– Что я должен делать?

– Устройся работать на КВЖД и жди. Осторожно агитируй китайцев и маньчжур в пользу Японии. Знаешь, что такое «спящие ячейки»?

Сяопин отрицательно качнул головой.

– Это группы агентов, бездействующих до поры до времени. Они «просыпаются», когда появляется необходимость. Постарайся создавать такие ячейки в Маньчжурии.

– Но сейчас идёт война…

– Война скоро закончится, а Маньчжурия не должна оставаться русской.

– А платить будете? Кого-то и подкупать придётся, да и мне не помешают.

– На почте в Харбине будешь ежемесячно оставлять пакет с отчётом до востребования на имя… Назови, какое тебе нравится.

Сяосун подумал:

– Пусть будет Хэй Лун.

– Хорошо, пусть будет Хэй Лун. – Капитан сделал пометку в блокноте. – Там же будешь получать пакеты на имя… на имя…

– Цзян, – подсказал Сяосун.

– Годится. В пакете будут инструкции и деньги. За них тоже надо будет отчитываться. Ты писать-то умеешь?

– Умею.

– Отлично. – Капитан подал лист рисовой бумаги и ручку с железным пером, пододвинул чернильницу. – Пиши: «Обязательство. Я, Ван Сяосун, добровольно обязуюсь верой и правдой служить…»

– Служить не хочу! – Сяосун отложил ручку. – Не хочу и не буду!

– А чего же ты хочешь? – Ласковый голос капитана грозил разразиться громом.

– Помогать – да, а служить – нет. Никому!

– Ну хорошо, пиши: «…помогать великой Японии в её действиях на территории Маньчжурии». Написал? И распишись своим именем, а в скобках поставь «Цзян».

14

Император российский Николай Александрович уже полчаса был погружён в глубокие раздумья о перипетиях войны с Японией. Это его раздражало, но отмахнуться, как обычно, было невозможно. Кто же мог предположить, что так всё обернётся? По отчётам и докладам военного министра генерал-адъютанта Куропаткина картина готовности к войне выглядела вполне прилично. На обустройство Квантунской области и крепости Порт-Артур требовались десятки миллионов рублей, да не ассигнациями, а золотом. К тому же обещано было всем ведущим странам, что порт в бухте Даляньвань будет открыт для коммерческих судов всего цивилизованного мира, а это потребовало ещё полтора десятка миллионов.

Конечно, два года потеряли на всяческие согласования планов и не всё успели сделать, что и неудивительно при такой непредвиденной нагрузке на финансы. Николай Александрович цифры военного и морского бюджетов, конечно, не помнил – что-то около трети всех расходов империи, – но порадовался, что министр финансов – опять этот несносный Витте! – необходимые деньги изыскал. Разумеется, как всегда в России, тратили их не очень умно, да и – что греха таить! – по карманам рассовали немало, но что вышло, то вышло.

Николай Александрович поморщился, как от зубной боли. Да, мы не были готовы к войне: мало войск, даже с учётом пограничной стражи и охраны КВЖД, но пополнять до нужного количества с крошечной пропускной способностью Транссиба на Байкале сколько бы потребовалось времени! А у Куропаткина был замечательный план кампании! Дать японцам высадиться, а потом медленно отступать в глубину Маньчжурии, изматывая войска противника и постепенно пополняя свои, а когда наберётся наших достаточное количество, тогда и ударить в полную силу, разнося япошек в пух и прах!

Ммм… Император зажмурился, представив этот пух и прах, но через мгновение выражение удовольствия на лице сменилось гримасой отвращения: он вспомнил, во что в результате обратился отличный прожект генерала… В сплошные поражения. Да не мелкие, как предполагалось, а поистине разгромные. При самом же Куропаткине, который с удовольствием взялся быть главнокомандующим! Ирония судьбы, да и только! Никто и предположить не мог, что блестящий генерал, любимец народа, будучи отличным стратегом, окажется никудышным тактиком. Вот пусть теперь и отдувается – за всё! Не царское это дело – брать на себя ответственность за провалы. Слава Богу, что всё закончилось.

На столе перед императором лежала телеграмма, полученная из Северо-Американских Соединённых Штатов, из Портсмута, от главы российской делегации на мирных переговорах с Японией, ненавистного Витте. Не печальное извещение об очередном унижении России, а победная реляция: мирный договор подписан с минимальными потерями для империи. Витте, сукин сын, без единого выстрела отвоевал обратно половину оккупированного Японией Сахалина, возвратил всех русских пленных – а их больше 70 тысяч! – и показал кукиш в ответ на требуемую контрибуцию: обойдётесь, господа хорошие, без русского золота! Правда, приходится отказаться от Квантунской области с Порт-Артуром и от южной ветки КВЖД, так они и так потеряны.

Нет, но каков Витте?! И что теперь с ним прикажете делать? Николая Александровича передёрнуло, до того он не переносил этого дикого человека. Да, он кое-что полезное для России сделал: и с железными дорогами, и с бюджетом, и с рублём. Сделал, ну и что?! Как был неотёсанным мужланом, так и остался. Слова сказать не может ни по-французски, ни по-немецки, зато прекрасно матерится по-русски. Не поймёшь? то ли он немец, то ли малоросс со своим фрикативным «г»… Гофмейстер Роман Романович Розен писал, что он всю Америку, эту зубастую пуму, обаял своим демократизмом. Тоже нашёлся укротитель зверей! Что ж, ему теперь орден давать?

Николай Александрович вздохнул. По правде, за такое дело «Андрей Первозванный» полагается, но Витте и так обвешан орденами, как рождественская ёлка игрушками. Только что китайского нет… Как там? Ордена Двойного Дракона? Император непроизвольно хмыкнул, но тут же снова принял невозмутимый вид. Хотя в кабинете он был один, тем не менее форму следовало держать: несмотря ни на что, хозяин земли русской спокоен.

С войной покончили, теперь за бунтовщиков возьмёмся. Как говорят, покажем им кузькину мать! Кстати, зачем показывать мать какого-то Кузьки? Вешать надо, как это делали англичане при бабушке Аликс, вечной королеве Виктории. Да, они вешали, а у нас кто этим займётся? Спросить у Григория Ефимовича? Так это он же и посоветовал послать в Портсмут Витте, когда я пожаловался на несносного строптивца. Вот, мол, провалит Витте переговоры, можно будет выгнать его с позором. А всё, видишь, как обернулось. Гадай теперь, как наградить. Аликс говорит: мол, дай ему титул и отставь в сторонку, чтоб не путался под ногами. И что дать? Графа, как дед генералу Муравьёву за договор с Китаем?.. А что, пожалуй, годится! Там – за договор с Китаем, тут – за договор с Японией. Аналогично!

Вынырнувшая параллель с Китаем повернула размышления императора в другую сторону. Было же время, когда он главной задачей своего правления видел движение России на Восток, освоение колоссальных пространств, которые наверняка наполнены не только мехами, лесом и рыбой. Неслучайно же все последние пятьдесят лет там и сям обнаруживаются золотые месторождения, и Россия, при Екатерине Великой почти не имевшая своего золота, сегодня обеспечивает драгоценным металлом свою валюту. А если в земле так много золота, то и другие полезные ископаемые в ней прячутся, надо только как следует поискать. Конечно, жаль, что придётся уходить из Маньчжурии, она гораздо привлекательней Сибири, но, с другой стороны, можно плотней заняться проектом железной дороги от Байкала к Чукотке, а там и в Америку. Строительство КВЖД тоже чему-то научило, хорошо, что Витте послушались.

Витте! Опять Витте! Куда ни глянь, на него натыкаешься. Ладно, дадим ему графский титул, пускай наслаждается. Впрочем, рано отпускать на покой. Революция, есть чем заняться. Пусть попробует с ней справиться. Америку он обаял!

Николай Александрович повеселел и решил поехать в Царское Село, к семье. Хоть ворон пострелять, что ли, а то развелось этой нечисти, всю столицу закаркали. С сыном, опять же, хочется поиграть, он такой забавный годовичок. Цесаревич! Долгожданный наследник! Вот только с кровью у него нелады, гемофилия, чёрт бы её побрал! Подарочек от бабушки Виктории, это от неё Аликс наградила сына. И как после этого прикажете её любить? А она обижается: ей тоже хочется мужской ласки. Годы, мол, ещё не старые. Годы… Сколько их осталось, по предсказанию Авеля? Четырнадцать? Нет, уже только тринадцать! И никто ведь не знает, каково это, каждый день думать о печальном конце, словно стоять лицом к лицу со Смертью!

15

31 августа 1905 года Марьяна родила сына. Родила легко, не испытывая мук, пугающих первородящих, да ещё в возрасте, женщин. Ребёнок заорал радостно и звонко, был беленький, без японской желтизны, зеленоглазый и грудь ухватил сразу, будто страшно проголодался в материнской утробе. Сосал, причмокивая и вздыхая, чем веселил мать и вызывал у неё схожее с сексуальным наслаждение. И, как ни странно, эти ощущения смешивались в её душе с грустью и недовольством собой: зря она послушалась Павла Ивановича и не забеременела, был бы ребёнок от любимого человека.

Отец, капитан японской армии Кэзуо Кавасима, назвал мальчика Кэтсеро, что означало «победный сын». Потому что всего лишь за 8 дней до этого события в американском городе Портсмуте при содействии президента САСШ Теодора Рузвельта между Россией и Японией был подписан мирный договор. Унизительный для огромной старой империи, зато эйфорийный для зарождающейся молодой. Сын Кавасимы символизировал победу.

Через три недели Марьяна бежала из Яньтая на север. Помогли Ван Сюймин и Цзинь. Бежала вынужденно: хотела ещё месяц кормить ребёнка грудным молоком, но пришёл Кавасима, крайне раздражённый, и сказал, что получил приказ эвакуироваться в Японию.

– А как же Кэтсеро? – спросила Марьяна.

Она, конечно, хотела спросить: «А что будет со мной?» – но знала, что вопрос о ребёнке для Кэзуо значит гораздо больше.

– Кэтсеро поедет со мной. – Ответ Кавасимы прозвучал излишне резко, поэтому он добавил мягче: – Я бы взял и тебя, но не могу.

– Вся твоя команда эвакуируется?

Марьяна постаралась спросить небрежно, однако получилось почти жалобно, и оказалось, что это самый подходящий тон, потому что капитан взял её за плечи и повернул к себе.

– Уезжаю только я. Это – приказ. Ты останешься с Мицуоки. Он на тебя давно поглядывает.

Вот так: командир передаёт любовницу заместителю вместе с делами. У того, и верно, масляные глаза и при виде неё губы облизывает. Уже предвкушает, слизняк жёлтозадый! Ничего, переживёт как-нибудь!

Кавасима, видно, что-то заметил, потому что сказал тоном, не терпящим возражений:

– С этого дня ты снова будешь выходить в город с охраной.

– Почему? – неприятно удивилась Марьяна.

– Чтобы не вздумала бежать. Не забывай: ты – военнопленная, и мы можем тебя расстрелять.

– Военнопленных не расстреливают.

– Да, не расстреливают, но могут убить при попытке к бегству.

Вот дьявол косоглазый! Всё просекает! Как же быть?! Как быть?!

И опять он догадался или почувствовал её состояние.

– Понимаю: ты полгода имела почти полную свободу, а теперь опять под конвой. Тяжело! Хорошо, поступим так: я уеду через два дня, и эти два дня ты будешь без охраны. Поняла? Два дня.

Он сказал про два дня с таким нажимом, что она поняла: делай, что сможешь. Он не мог её забрать с собой (как будто она об этом мечтала!), но не хотел и оставлять заместителю; не имел права и отпустить на свободу: всё-таки военнопленная. Но шанс давал!

И она этот шанс использовала. Нет, она не побежала прямиком в мастерскую Сюймина, это было бы слишком неразумно: мало ли что задумал Кавасима, вдруг его шанс – всего лишь уловка для поимки тех, кто возьмётся ей помогать. У Марьяны с Сюймином был уговор: если она придёт на шичан в русской одежде, то бишь в широкой юбке и казачке[11]11
  Каза́чка – жен. кофта в талию с буфами на плечах и узким рукавом.


[Закрыть], голоушая[12]12
  Голоуший – с непокрытой головой (амур.)


[Закрыть] – значит, надо срочно бежать. И если в ответ жёлтый бумажный фонарик над входом в мастерскую сменят на красный, нужно постараться незаметно добраться до фанзы, где будет ждать Цзинь. Она знает, что делать.

Всё прошло как нельзя лучше, если, конечно, не считать сердечную боль от расставания с Кэтсеро. Ребёнок лежал запелёнутый в кроватке, когда она наклонилась поцеловать его на прощанье. Увидев мать, он вдруг улыбнулся – в первый раз! – но тут же нахмурил тёмные бровки, белое личико сморщилось, из-под чёрных длинных ресничек выползли две слезинки. Но не заплакал, а только всхлипнул. Он вообще плакал очень редко. «Настоящий самурай!» – так радостно говорил Кавасима. Марьяна поцеловала его и, сдерживая слёзы, выбежала из дома.

Она прогулялась по шичану, увидела красный фонарик и, незаметно озираясь, нет ли слежки, пришла к нужной фанзе. Цзинь встретила её не радостно, но радушно, сразу посадила пить чай и выбирать подходящее ченсан[13]13
  Ченсан – женское платье свободного покроя, как балахон (кит.).


[Закрыть].

– Русские разве носят ченсан? – спросила Марьяна.

– А ты будешь китаянкой, – скупо улыбнулась Цзинь и выложила на стол коробку с красками и кисточками.

– Ну, подруга, как меня ни раскрашивай, сразу разоблачат, – возразила Марьяна. – Да и поспешать надобно.

– Мы пойдём в сумерках, так что никто тебя не разглядит. Вечером к Мукдену идёт рабочий поезд, уедешь на нём.

– Я по-китайски не говорю. Кто-нибудь спросит, а я ни бе, ни ме.

– Изображай глухонемую. Я бы тебя проводила до Мукдена, но Сяопин…

– Нетнет, – заторопилась Марьяна, – ребёнка не оставляй. Доберусь.

– Добираться тебе до Харбина. На Бульварном проспекте в трёхэтажном доме купца Чурина наша квартира, на двери табличка «Инженер Василий Иванович Вагранов». Я тебе дам ключи. Живи там, пока мы не вернёмся. Устройся на работу, найди себе друга…

Разговаривая, Цзинь одновременно работала с красками и кистями; прикосновения кисточек были легки, словно прохладный ветерок обдувал щёки Марьяны, а в небольшом зеркале она видела, как постепенно превращается в красивую китаянку.

– Да ты просто волшебница! – восхитилась она, когда Цзинь закончила. И обеспокоилась: – А красивой быть не опасно? К тебе японцы не пристают?

– Я как-то не подумала, – огорчилась Цзинь. – Редко выхожу. Конечно, обращают внимание, но пристают мало. А тебя я сейчас подправлю.

Она снова взялась за кисти и краски.

– А где Сяосун? – вдруг спросила Марьяна. – Я его видела на шичане с каким-то юношей.

– С каким юношей? – неожиданно смутилась Цзинь и покраснела.

– Ну, не знаю. Красивый такой паренек, только волосы странные, как будто наполовину седые.

– Аа, это Дэ Чаншунь. Они с Сяопином уехали на север. Брат собирался устроиться на КВЖД и Чаншуня с собой позвал. Он же нам как брат.

– Как брат, говоришь? – рассмеялась Марьяна. – То-то ты заалела, будто мак по весне.

– Хватит болтать! – ещё больше раскраснелась Цзинь. – Пора идти, солнце вот-вот зайдёт. На поезд опоздаешь.

– А кто с Сяопином посидит? Где, кстати, он? Совсем не слыхать.

– У соседей играет. И дедушка скоро вернётся, приглядит. – Цзинь помолчала и как бы невзначай поинтересовалась: – А твой малыш… тебе не жалко его отдавать?

Глаза Марьяны блеснули и наполнились слезами.

– Он не мой, – глухо сказала она.

Цзинь уловила затаённую боль и заторопилась исправить неловкость:

– Да, чуть не забыла… Вот тебе ключи от квартиры. Помнишь табличку?

– Помню. «Инженер Василий Иванович Вагранов»… Кто он тебе?

– Мужем был. Погиб в бою. Мне о нём Фёдор Кузьмич рассказал. Вместе воевали.

– Федя? Братанчик[14]14
  Братан, братанчик, братальник – двоюродный брат (амур.).


[Закрыть] мой! Лет десять с ним не виделись! Господи, как всё переплелось!

– Какой же он тебе братанчик? Он – Саяпин, ты – Шлыкова. Даже не кровные.

– Ну, словно братанчик. Он с Ариной, сестрой моей старшей, и я возле них, девка малая, сосунок. Они со мной как с дитём своим возились, вот и довозились: Аринка в шестнадцать лет девку родила. Только жила та девчоночка недолго, всего-то года полтора, от горячки померла. Аринка неделю выла, почернела вся, маманя сказывала… – Марьяна вдруг всхлипнула.

– Пошли, пошли, пока не опоздали. Время не ждёт. И не плачь, а то краска смоется. И станешь снова русской и совсем некрасивой.

Они вышли в тёплые сумерки и оказались лицом к лицу с Сюймином.

– В городе облава, – сказал старик, и, словно в подтверждение, неподалёку раздалось несколько выстрелов. – Кого-то ловят. Торопитесь, паровоз уже дал первый свисток.

– Спасибо вам! – Марьяна обняла Сюймина. – Век не забуду!

– Когда к кому-то привяжешься, всегда есть риск, что потом будешь плакать, – пробормотал старик. – Великий Учитель, как всегда, прав.

До станции было примерно полверсты, и часть пути пролегала через пустошь. Цзинь и Марьяна шли быстрым шагом, почти бежали и преодолели уже больше половины расстояния, когда позади послышался тяжёлый топот и крики, а затем и выстрелы.

– Японцы, – зло сказала Марьяна. – Требуют остановиться.

– Я поняла, – тяжело дыша откликнулась Цзинь. – А у нас и защититься нечем.

– Посмотрим…

Марьяна оглянулась. Их догоняли два солдата и офицер. Мицуоки, узнала Марьяна, этого только не хватало. Уж не её ли ловят? Она совсем забыла, что Цзинь сделала из неё малосимпатичную пожилую китаянку, одетую в балахон ченсан, под которым осталась её обычная одежда, и на всякий случай нащупала рифлёную рукоятку бельгийского браунинга, засунутого за пояс юбки. Револьвер она «позаимствовала» у Кавасимы.

Преследователи снова что-то прокричали, затем раздались выстрелы. Пули просвистели над головами женщин. Они остановились. Японцы подбежали и заступили им дорогу. Мицуоки подошёл спокойно, посветил фонариком в лица, спросил по-китайски:

– Кто такие? Куда бежите?

– На поезд спешим, – затараторила Цзинь. – Уже два свистка было, опаздываем. Я – Ван Цзинь, дочь сапожника с шичана, а это – моя глухонемая тётка из Ляонина, отец попросил меня доставить её домой.

Марьяна таращилась на лейтенанта, пытаясь изобразить глуповатую глухонемую, но, видно, перестаралась. Мицуоки стал приглядываться, протянул руку в лайковой перчатке, желая дотронуться до лица китаянки. Марьяна инстинктивно отпрянула, и лейтенант её узнал по зелёным глазам. У китаянок таких глаз не бывает.

– О, какая рыбка попалась! – засмеялся он. – Капитан будет доволен.

Это были его последние слова. Марьяна выстрелила ему в живот, потом двумя пулями уложила солдат, четвёртую послала в голову Мицуоки, для надёжности.

– Бежим! – Она схватила Цзинь за руку и потащила, невзирая на её машинальное сопротивление.

Они успели к самому отходу. Цзинь попросила рабочих китайцев, едущих до Мукдена, присмотреть за глухонемой тёткой. Те пообещали.

Цзинь обняла Марьяну, шепнула:

– Ты просто сумасшедшая. Жди меня в Харбине.

16

Примерно месяц Павел и Дмитрий провели у китайцев, куда их переправил старый казак Роман Богданов. В общем, до той поры, пока полиция в Благовещенске не перестала их искать. Дознаватели приходили, само собой, и к Саяпиным, и к бабушке Тане, не оставили без внимания и артель грузчиков во главе с Финогеном. Еленку подвергли допросу с пристрастием: мол, как так не знаешь, чем муж занимается, с кем встречается, где по вечерам пропадает и куда собирался отъехать. Еленка отвечала-отвечала, а потом бузу устроила: мол, она приехала к отцу-матери повидаться да внука показать, а ей житья не дают. Раскричалась так, что малой поддержал её заливистым рёвом и вынудил настырного дознавателя убираться подобру-поздорову.

На китайской стороне их принял, к удивлённой радости Дмитрия, его старый знакомый Лю Чжэнь. Оказалось, после разгрома ихэтуаней Лю не стал возвращаться на стройку дороги, а вернулся туда, откуда отправился на КВЖД – в свой цзунцзу, который представлял из себя сельский сяохаоцзы[15]15
  Сяохаоцзы – несколько фанз с общим забором, «десятидворка» (кит.).


[Закрыть], в понимании казаков – хутор.

Но вернулся Лю к родному очагу по совершенно особой причине. Будучи в Харбине, он познакомился с русским агрономом Прикащиковым, который приехал в Маньчжурию ещё в 1898 году для сельскохозяйственного обследования и увидел, что при хорошем климате и благодатных землях тут нет ни фруктовых деревьев, ни ягодников, ни хороших овощей. Даже картофель и тот, оказывается, китайским крестьянам не известен. Прикащиков выписал из Европы семена и саженцы и начал выращивать сам, а затем и распространять по краю огородные культуры, плодово-ягодные кустарники и деревья. И всё стало прекрасно расти и приносить плоды. А китайцам только покажи – крестьяне быстро подхватили начинание, и Лю Чжэнь решил не отставать. На участке его цзунцзу и картофель, и арбузы уже приносили хороший урожай, и виноград обещал не подкачать.