Текст книги "Амур. Лицом к лицу. Выше неба не будешь"

11

И то ли настолько глубоко Иван сокрушался, то ли у него была очень уж прочная мыслительная связь с побратимом, но Сяосун, собравшийся поужинать, вздрогнул от непонятной боли, прокатившейся волной в левой стороне груди. Он обретался со своими бойцами на пароходике «Брянта», куда загрузили всю наличность Амурского банка – золото, серебро и бумажные деньги, а вдобавок к этому – ящики с остатками читинского капитала, нерастраченными бандитами Пережогина.

Вся команда Сяосуна устроилась в трюме парохода, возле этих самых ящиков. Областной исполком хотел назначить на столь ответственное дело русских красногвардейцев, однако председатель Далькрайкома Краснощёков предложил китайцев и сумел отстоять своё мнение в яростном споре один на один с Фёдором Мухиным, председателем Амурского областного исполкома. Причём в качестве «убойного» аргумента Александр Михайлович допустил прозрачный намёк на уголовное прошлое большевика Мухина, когда тот был замешан и даже осуждён по делу фальшивомонетчиков и присвоения крупной суммы денег. Мол, не появилось ли желание в сложившейся ситуации вернуться к прошлому?

Обветренное и загорелое лицо Мухина побледнело:

– Партия меня оправдала. Эти деньги были предназначены для каторжан, которые трудились на колесухе из Благовещенска в Алексеевск. Напоминать об этом нечестно, товарищ Краснощёков. В твоей биографии тоже есть сомнительные загогулины, связанные с твоей американской жизнью.

Настала очередь Краснощёкова, только лицо его не побледнело, а заполыхало, как бы оправдывая фамилию. Крыть, однако, было нечем: да, эмигрировал в Америку, работал портным, но откуда-то нашёл деньги на обучение в школе права, а затем был успешным адвокатом.

– Я в Америке работал с товарищем Троцким, – заявил Александр Михайлович. – Мы основали Рабочий университет Чикаго. Я выступал с лекциями.

– Ладно, – сдался Мухин. – Товарищ Троцкий, конечно, авторитет. Пущай будет по-твоему. Сяосуна я знаю ещё по подавлению Гамова, надёжный товарищ. И в партизанской войне пригодится.

Сяосун, само собой, об этом разговоре ничего не знал, но он, как и Краснощёков, не доверял красногвардейцам, которые занимали всю верхнюю палубу. Борцы за народную власть получили двухдневные пайки, раздобыли где-то водки и теперь гуляли во всю широту русской души. Предлагали и китайцам, но Сяосун отказался наотрез и запер дверь в свой отсек трюма.

Судя по свету, проникавшему через два иллюминатора по бортам парохода, – смеркалось. На палубе пьяными голосами – не в строй, не в лад – пели «По диким степям Забайкалья». Кто-то, спускаясь, простучал сапогами по трапу, дёрнул дверь – заперто! – матюгнулся и вернулся на палубу. Вслед за тем что-то гулко ухнуло в воду, совсем рядом, – поток обрушился сверху, песня захлебнулась, сменившись криками: «Беляки!», «Японцы, мать их за ногу!», «Ложись!» – и снова ухнуло возле борта. Пароход завалился на другую сторону, дёрнулся, выровнялся, плицы колёс зашлёпали быстрее, судно повернуло в одну сторону, потом в другую, так, что Сяосуна бросало то к двери, то на ящики, взрывы слышались уже позади; в иллюминаторах неровно зарозовело.

– Что-то горит, – сказал Сяосун бойцам. – Пойду посмотрю. Заприте за мной дверь и никого не впускайте. Я постучу вот так, – он стукнул три раза, потом один и снова три.

Проверив, хорошо ли закрыта дверь, Сяосун поднялся на мостик. За штурвалом стоял парень в тельняшке и белой фуражке с кокардой; он улыбнулся Сяосуну и крутанул колесо штурвала.

– Хватит вилять, – сказал капитан, худой мужчина в морском кителе и чёрной фуражке. – Оторвались и слава богу. Давай к «Мудрецу»! – Он повернулся к Сяосуну. – Японцы захватили мост и пушку поставили. «Мудреца» подбили, горит. Идём спасать.

В полукилометре от «Брянты» горел двухпалубный пароход. В пламени пожара видно было, как мечутся по палубам люди, кто-то прыгает в воду, кто-то пытается спустить спасательный ялик. Оставшиеся пароходы спешили к пострадавшему.

– Нам нельзя туда идти, – сказал Сяосун. – У нас груз чрезвычайной важности и на борту людей больше, чем полагается.

– Но мы же не можем бросить их в беде. Русские своих не бросают, – возразил капитан.

– Это – демагогия! У меня приказ областного исполкома!

– А у меня – совесть человеческая!

Сяосун выхватил наган:

– Я вас расстреляю как контрреволюционный элемент!

Капитан ухмыльнулся:

– А кто поведёт пароход? Зея – река коварная, сесть на мель – плёвое дело, и ваш груз достанется япошкам.

Сяосун скрипнул зубами и убрал наган в кобуру:

– Ладно, делайте, что должны…

Закончить он не успел: в трюме раздались выстрелы и как бы издалека послышались крики по-китайски, вперемешку с русским матом. Сяосун бросился с мостика, на ходу снова вынимая наган. У трапа, ведущего в трюм, толпились красногвардейцы.

– Пропустите! – Сяосун выстрелил в воздух.

Красногвардейцы поспешно расступились, и он скатился вниз по трапу; толпа последовала за ним. У двери его отсека, расщеплённой пулями, выпущенными изнутри, лежали и стонали два окровавленных человека, третий не шевелился, возле его откинутой руки валялся пожарный ломик. Три ружья были прислонены к стенке рядом с дверью.

– Эй, вы живы? – крикнул Сяосун по-китайски.

– Живы, командир, – откликнулся кто-то из его бойцов. – Шао Минь ранен в плечо.

– Оставайтесь на своих местах, я тут разберусь.

Однако разобраться ему не дали.

– Братцы! – крикнул кто-то из-за спин столпившихся красногвардейцев. – Жёлтожопые наших братов убивают! За борт их! И золото будет наше!

Толпа угрожающе надвинулась на Сяосуна. Он впервые почувствовал смертельную опасность. «И что тебе это золото? – промелькнула мысль. – Твоя жизнь, жизнь твоих бойцов дороже». Но наперерез ей сверкнула другая: «А слово чести, данное тобой, – сохранить груз любой ценой, разве оно ничего не стоит?!»

Он выстрелил в потолок, но этого, похоже, никто и не заметил. То ли водка, которой красногвардейцы накачивались целый день, то ли накопившееся раздражение от поспешного бегства из города, то ли действительно жажда быстрого обогащения притупили у них чувство самосохранения – к Сяосуну потянулись десятки рук со скрюченными от желания схватить пальцами, он увидел не лица, а рычащие морды с оскаленными зубами, выпученные глаза, понял, что четырьмя оставшимися в нагане пулями их не остановить, – оставалась слабая надежда на приёмы шаолиньцюань, однако для них уже не было свободного пространства. Кто-то из красногвардейцев схватил за ствол стоявшее у стены ружьё и с хаканьем опустил приклад на голову Сяосуна. Фуражка немного смягчила удар, но его всё-таки хватило, чтобы вырубить сознание.

…Сяосун очнулся, когда, погрузившись с головой, хлебнул зейской воды. Заработав руками и ногами, выгреб на поверхность, осмотрелся. Чёрный силуэт «Брянты» уходил в сторону от догоравшего «Мудреца». Безлунная ночь уже вступила в свои права. Отсветы пламени ложились на воду и в их рассеянном свете Сяосун увидел, что поблизости никого нет. Похоже, что красногвардейцы решили, что он убит, и просто выбросили тело за борт. Сяосун вспомнил, как по Амуру плыли тела убитых его соплеменников, и тело перекрутила внезапная судорога. Как бы не утонуть после всего случившегося, подумал он, с трудом преодолевая спазмы мышц в руках и ногах. Справившись с судорогой, вспомнил Великого Учителя: «Хоть жизнь и не повязана бантиком, это все равно подарок». Интересно, что бы он сказал про моё положение? Всего лишь полчаса назад в моих руках были сотни, если не тысячи, лянов[8]8
  Лян – мера веса, 50 г (кит.).


[Закрыть] золота и серебра, а сейчас я имею только то, что на мне, я не знаю, куда двигаться и что меня ждёт впереди…

Сяосун выбрал направление – в противоположную от пароходов сторону, поскольку берег не был виден – и поплыл, тихо благодаря Ивана Саяпина за то, что двадцать лет назад научил его плавать. О золоте он не думал – ему было только жаль своих бойцов: пьяная орда красногвардейцев вряд ли их пощадила. Думал он о другом – каким образом срочно добраться до Пекина, где Фэнсянь вот-вот должна родить, а он перед своим отъездом твёрдо обещал в эти дни быть рядом. Так что неожиданная расправа с ним красногвардейцев оказалась лишь на руку: он получил как бы незапланированный отпуск. А перед большевистским начальством – если оно к тому времени ещё будет существовать – как-нибудь оправдается. Скажет, что скитался в тайге, и это, в какой-то мере будет правдой, потому что как раз скитания и ждут его впереди.

Сяосун плыл по течению, понемногу подгребая к берегу. Отблески огня от горящего парохода остались далеко позади. А по берегам темно, хоть глаз выколи!

В воде было не холодно, однако, что ждёт его на берегу? В мокрой одежде на сентябрьском ветерке, пусть даже и несильном, – простуда, а то и воспаление лёгких, можно сказать, обеспечены.

Ноги коснулись дна, и что дальше делать?! Что тут скажешь, товарищ Кун-цзы? Где твоя мудрость? «Куда бы ты ни шел, иди со всей душой» или «Не жалуйся на холод окружающего мира, если сам не вложил в него ни капли тепла»? А может быть, вот это:«Некоторые люди наслаждаются дождём, другие просто промокают»? Нет, самое, пожалуй, подходящее: «Осень– то время года, когда люди должны согревать друг друга: своими словами, своими чувствами, своими губами. И тогда никакие холода не страшны»!

Сяосун брёл по мелководью к берегу, перебирая в уме суждения древнего мудреца. Все хороши, все подходят – вот только не подсказывают, как быть, как согреться.

Вышел на песок и пошёл дальше, совершенно не ориентируясь в темноте. Были бы звёзды, выбрал бы направление по Полярной звезде, но небо затянуло то ли тучами, то ли облаками – только осеннего дождя не хватает. Мелкого, долгого, промозглого!

По лицу ударили ветки. Ага, кусты, деревья – уже лучше! Среди них по меньшей мере теплее: какая-никакая, а защита от ветра.

Вслепую раздвигая ветви, Сяосун шагнул дальше – раз, два – и упёрся в какую-то преграду. Ощупал – доски, похоже, забор, ограда. Значит, рядом что-то жилое. Какое-то строение. Что может быть на берегу? Избушка рыбака? Вполне возможно. С хозяином или без него – всё равно спасение!

Ощупью вдоль забора Сяосун добрался до калитки, открыл и вошёл в ограду. Глаза приспособились и уже что-то различали. Песчаная дорожка была светлее, по ней дошёл до домика, нашёл дверь, постучал. Ответа не было. Постучал сильней – безрезультатно. Толкнул дверь – она открывалась внутрь, – и дверь подалась. Эх, спички бы! Он вошёл в темноту, нащупал справа стенку, ведя по ней рукой, дошёл до двери, под пальцами оказался висячий замок. Ну, это для него было пустяком! Удар ребром ладони – и замок открылся. Звякнул пробой, скрип давно немазанных петель показался музыкой пекинской оперы; пахнуло теплом.

Сяосун закрыл за собой дверь, упал на пол и провалился в сон.

12

Дмитрий Вагранов освободился в августе семнадцатого года. Начальство угольных копей на севере Сахалина, где отрабатывали свои сроки каторжане, получило циркулярное письмо о немедленном прекращении действия приговоров всем политическим и обеспечении их возвращения в места проживания.

Надзиратели в последний раз согнали политических на площадку перед конторой. На крыльцо вышли директор и начальник охраны шахты и лагеря каторжан. Директор прочитал выдержки из письма, касающиеся непосредственно освобождения, и заявил:

– Бумаги об освобождении можете получить завтра. Но, к нашему великому сожалению, выполнить пункт об обеспечении возвращения в места проживания возможно только частично, а именно – отправить вас с очередным узкоколейным эшелоном до Тымовского, а там – своим ходом, кому куда надо.

«А куда мне надо? – подумал Дмитрий. – К брату в Китай – зачем? Мне пятьдесят пять лет, туберкулёз, обузой быть никому не хочу. А чего хочу?»

Ему вспомнилось детство на Амуре, когда они всей большой семьёй – отец, мать и он, Митя, с братьями – приезжали в гости к дяде Кузьме Саяпину и дяде Грише Шлыку в городок Благовещенск, где всего-то была одна улица с двумя десятками усадеб и одна деревянная церковь. По сравнению с Иркутском, где отец служил офицером для особых поручений у генерал-губернатора Восточной Сибири Михаила Семёновича Корсакова, Благовещенск казался захудалой деревушкой, но зато здесь можно было целыми днями заниматься чем хочешь – купаться в Амуре, кувыркаться в густой траве-мураве, деревянной саблей воевать с зарослями крапивы и конопли, лазать на черёмухи за поспевшей ягодой, качаться на качелях, которые соорудили для своих детей, Феди и Арины, казаки-побратимы. Неразлучные Федя и Ариша были ещё маленькие, всего на два года старше Мити, но знали уже все окрестности городка и водили гостей на заветные рыбацкие места на огромной, даже больше Амура, реке Зее, на берегу которой были настоящие россыпи красивых разноцветных камней – из них дома складывали сказочные картинки. А рыбалка там, на Зее, была просто потрясающей! Взрослые на другом берегу, по песчаным отмелям ходят с бреднями и возвращаются на лодках, полных рыбного живого серебра, а ребятня с удочками по затокам и омутам знай таскает то ленка, то сига, то хариуса, а то и тайменя. Вася с Сёмой домой всегда несли по полному мешку – пока донесёшь, упаришься!

Воспоминания разбередили душу, и Дмитрию так захотелось вернуться в то золотое время, что он стиснул зубы и решил: если куда и поеду, то только на Амур.

На следующий день, получив в конторе бумагу с печатью, удостоверяющую, что Вагранов Дмитрий Иванович освобождён по решению Временного правительства Российской республики, он с угольным эшелоном доехал до Тымовского. Южней была территория, занятая Японией в результате войны, на запад шла дорога через горы к посту Александровскому. Там порт, оттуда можно на попутном судне перебраться через Татарский пролив, а дальше до Амура – рукой подать!

Однако надо было не только путешествовать, но и что-то есть и где-то спать. То есть необходимо найти работу.

Дмитрий пошёл по Тымовскому. Посёлок как посёлок – одноэтажные дома, лиственничные срубы, окна в резных наличниках, тесовые ворота. Рабочее время, и на улицах пусто. Правда, кое-где на лавочках у ворот сидят старики и старухи, лузгают семечки, разговаривают о своём стариковском.

Дмитрий подошёл к одной паре бабулек, поздоровался. Ему приветливо ответили.

– А скажите, уважаемые, где тут можно найти временную работу? – спросил Дмитрий.

Бабульки, не торопясь, оглядели высокую, но уже сутулую фигуру, бородатое лицо, вещмешок на плече, и одна ответила, прикрыв сухой ладонью шамкающий рот:

– Вше времянные работы, кашатик, на путине. Нерешт идёт.

– Да какой же сейчас нерест, в конце-то августа? – удивился Дмитрий.

– Погоды были холодные, – пояснила вторая бабуля, – нерест и затянулся. Нерка идёт, кижуч опеть же. Все мущщины наши на реках. Там работы полным-полно. А в городе тута навряд ли сыщешь.

– Поня-а-тно, – приуныл Дмитрий. – А я так надеялся заработать на кусок хлеба да на ночлег!

– А ты, небошь, каторжный?

– Освобождённый. До дому как-то надо добраться. Думаю, попробовать через Александровск.

– Так бы и шкажал, – бабуля встала и призывно махнула рукой. – Пошли, покормлю, а ты про шебя рашшкажешь. Ты ш нами, Евшевна?

– С вами, с вами, – поднялась и вторая. – Ты, Федосья, найдёшь, где гостю постелить, а то и ко мне?

– Найду, конешно, как не найти.

– Спасибо, родные мои! – чуть не прослезился Дмитрий от столь неожиданного милосердия. – Только у меня и копейки нет.

– Нету и не надо, – отозвалась Федосья. – Мне на тот швет вшкорошти, туда и беж копейки вожьмут.

Бабульки не только накормили Дмитрия и выспаться дали, но и указали, где можно сесть на попутный обоз с рыбой в Александровск, и узелок подорожный собрали. А Вагранов им рассказывал про войну с китайцами, про борьбу против самодержавия, осторожно обходя личность самого царя, потому что не раз убеждался, что народ, поддерживая низвержение чиновников, помазанника Божьего не трогал, считал его самого жертвой казнокрадов и обманщиков.

Рыбный обоз – семь двуконных возов свежепойманного лосося в специальных мешках, пересыпанного солью и обложенного водорослями, – направлялся в Александровский порт на рыбозавод. Полсотни вёрст по дороге через горы, по долинам рек – Армудан до перевала и Арково после – должны были одолеть в течение светового дня.

Погода была прохладная, с гор дул порывистый ветер, но небо оставалось чистым, и солнце на участках дороги, не прикрытых тенью деревьев, даже припекало. Каменистая колея то приближалась к бурливой реке, то уползала ближе к тайге, где стройные лиственницы по-семейному обнимались с мохнатыми елями и пихтами, а понизу к ним жались кусты багульника и жимолости. Воздух был насыщен запахами чистой воды, свежей зелени и ликующим настроением свободной природы. И всё это Дмитрий впитывал не только больными лёгкими, а и всем своим существом.

Он сидел на передке телеги, откинувшись спиной на горку мешков, прикрытых для сохранения прохлады простёганным покрывалом, и слушал возницу, который при подъёме дороги спрыгивал на землю, чтобы лошадям было легче тянуть воз, а на спуске забирался обратно и говорил, говорил и спрашивал, спрашивал… Возница Никифор, юркий мужичок средних лет, этакий живчик, рад был безмерно, что на полсотни вёрст получил покладистого компаньона, и не требовал слезать с телеги даже на длинном подъёме, который он называл «тягун». Но Вагранов нередко сам спускался с телеги, чтобы облегчить ход лошадям и угодить вознице.

Говорил он обо всём, что знал, и спрашивал обо всём, что хотел узнать. Рассказал, к примеру, какая красная рыба когда идёт на нерест и почему рыбаки нередко выбирают лишь икру, а саму рыбу выбрасывают. Этот вопрос давно волновал Дмитрия, когда он однажды случайно увидел на берегу речушки целую гору выпотрошенной рыбы, оставленной рыбаками. К счастью, она была достаточно свежая, и каторжане пару дней объедались кетой, зажаренной на костре. Оказывается, когда рыба заходит на нерест очень высоко, у неё весь жир уходит на подъём по реке, мясо становится вялым и невкусным, а икра, наоборот, – лучше некуда!

А самого Никифора интересовало всё – от образования гор до северного сияния или почему в одних землях круглый год зима, а в других – лето. Дмитрия поражала любознательность этого полугородского-полудеревенского человека, живущего на краю света, причём самым странным, на его взгляд, было полное равнодушие того к политике, к войне и революции. Встретившись с бабулями, а теперь с Никифором, ему показалось, что он лучше понял русский народ, проникся красотой его души, его стремлением к справедливости.

Ему несказанно повезло в Александровске: через пролив, в Де-Кастри уходила шхуна с углём для посёлка. Никифор подсуетился, и Дмитрия взяли на борт бесплатно и даже накормили в пути наваристым рыбным супом, что ещё больше укрепило его в понимании русского человека, который делает добро без малейшей для себя выгоды, а просто так.

В Де-Кастри он вдруг снова вспомнил отца. Иван Васильевич сам тут не воевал, но был близко знаком с героями Восточной войны.

– Ты знаешь, Митя, – говорил он, – два простых русских человека, столяр Степан Шлык и казак Герасим Устюжанин, безоружные, встали на защиту русского флага против большого отряда англичан и французов. В той самой бухте Де-Кастри. Казалось бы, что им этот флаг! Они никогда не слышали слов императора Николая Первого, сказавшего: «Там, где поднят русский флаг, он спущен быть не может». И вот чужой поднять не позволили. Погибли как герои. А сын Степана, Григорий, тоже столяр, записался в казаки и позже сражался в этой самой бухте. Мог бы работать в своей профессии и жить тихо-мирно, а он добровольно пошёл служить России. Постарайся и ты, сынок, быть достойным своего Отечества.

Вот уже тридцать лет, как ушёл из жизни майор Вагранов Иван Васильевич, простой сельский охотник, дослужившийся до офицерского звания, ничего за душой не имевший, кроме небольшой пенсии да личного дворянства, полученного за спасение командира, подполковника Муравьёва, будущего графа Амурского. А вот поди ж ты, передал свои кровные думы об Отечестве сыновьям, и они, думы эти, заставляют сердце сильнее биться и спрашивать себя заставляют: а всё ли ты сделал для этого самого Отечества?

Вот ведь какой, оказывается, я патриот, усмехнулся Дмитрий, разглядывая флагшток с трёхцветным полотнищем на том месте, где семьдесят лет назад погибли два русских человека. Потом снял шапку и поклонился – по призыву сердца.

В Де-Кастри он прожил почти год. Приняла его в дом сорокалетняя вдова Пелагея Матвеевна Ставцева, мать четырёх детей, от мала до велика. Два сына – Геннадию восемнадцать, Николаю шестнадцать, и две дочери – Зинаиде тринадцать и Марии десять. Муж у неё погиб шесть лет назад, утонул, смешно сказать, не в море, которое рядом, а в озере Большое Кизи, что за восемь вёрст от дома. Вздумал озёрной рыбы половить и попал в шторм, а на озере, на мелководье, шторм куда жутчее морского. Так и сгинул Гордей Антонович Ставцев, осиротил жену и четверых наследников. Однако не сдалась Пелагея, плакаться не стала. Оставила детей на хозяйстве, а оно немалое – огород да животина домашняя, корова, две козы, свинья с подсвинками, ну и пара лошадок, а сама подрядилась в артель рыбацкую засольщицей. Какая-никакая, а рыбная прибавка к столу весьма ощутима.

Пелагея – женщина по всем статьям видная, подкатывались к ней мужики, к мимолётным радостям склоняли, да не тут-то было: отшивала она одного за другим, так что скоро оставили её в покое: не хочет, ну и не надо. Что её привлекло в Дмитрии – возможно, она и сама не знала. Новый человек, уважительное к ней отношение, красивая речь, без матерщины и грубости – наверное, всё вместе, а кроме того, он был ещё и красив, даже давно не стриженый и обросший седоватой бородой. А самому Дмитрию Пелагея просто понравилась. У него не было большого опыта в отношениях с женщинами – никогда не влюблялся, занимался профессией и политикой, было не до романтики. Василий, с которым Митя после института очень сдружился и сработался, посмеивался над житейским целомудрием брата:

– Ты у нас в семье прямой последователь Базарова.

Он имел в виду героя романа Тургенева «Отцы и дети». Дмитрий внутренне был согласен, ощущал себя таким же нигилистом, болезненно переживал поражение революции 1905 года, а когда узнал об отречении царя и новой революции, скептически отнёсся к Временному правительству. Но это не имело никакого отношения к его равнодушию к женскому полу. А в Де-Кастри, высадившись со шхуны, он нос к носу столкнулся с женщиной в клеёнчатом фартуке, которая несла на плече мешок с надписью «Соль» весом не меньше полутора пудов.

– Давайте помогу, – предложил Дмитрий почти автоматически, потому что терпеть не мог, когда женщина несёт какую-то тяжесть. Он насмотрелся этого на стройках. Там женщины от помощи отказывались, поскольку это могло сказаться на их заработке, а тут она согласилась и водрузила свою ношу на спину нежданному доброхоту. Дмитрий крякнул под тяжестью, однако не прогнулся, донёс до широких дверей засолочного цеха. Хотел и дальше нести, но женщина остановила:

– Погоди, отдышись. Скинь мешок у порога. Гляжу: ты – человек новый, нездешний, значит, угол станешь искать.

– Стану, – кивнул Дмитрий. – И угол, и работу. Хочу пожить у вас, пока в себя не приду.

– Небось, каторжный? – женщина оценивающе оглядела помощника.

– Был, освободился.

– Уголовный?

– Политический.

– Ишь ты! – женщина протянула руку: – Пелагея.

– Дмитрий, – он пожал руку, ощутив ладонью жёсткие мозоли.

– Значит, так, Дмитрий. Есть у меня на задах времянка, жили в ней, пока дом строили, могу тебя поселить. Тепло, сухо, чисто. Питаться – как хочешь, но можешь с нами. У меня два сына, две дочки, я – вдова.

– Я на всё согласен, – не раздумывая, сказал Дмитрий. – Но у меня нет денег, поэтому срочно нужна работа.

– С работой поспособствую. А о деньгах пока не думай. Не объешь.

На работу его взяли как «шибко грамотного» – вести финансовые дела с компанией, на которую работала рыбацкая артель. Но он себе выговорил право выходить иногда с рыбаками на промысел – душу потешить азартом ловли.