Текст книги "В логове зверя. Часть 2. Война и детство"

Глава 8
Пуля в грудь

Олимпийская деревня без олимпийцев. Стадион. Новые приятели.

Страшная ссора. Хмельной квас. Курильщик. Разгромленная станция.

Пулемёт. Таинственный дым. Кинжалы. Бассейн в воронке.

Остался жив. Голод и людоедство. Расстрел, убийство. Игры в войну.

С Симкой и Митькой мы расстались так, словно разошлись по домам до утра: пока, мол, ребята, завтра увидимся. «Пока» превратилось в вечность – мы больше никогда не только не увиделись, но и не услышались. Отцы моих друзей получили новые назначения и уехали в другие города.

Время равнодушно размыло в памяти отдельные чёрточки и детальки лиц, но образы моих спутников и соратников оставило навсегда. Особенно любителя рыбьего жира и прыжков с крыши на крышу. Я некоторое время даже называл себя «Симкой» и пытался корчить такую же рожу, как и он, перед каким-нибудь решительным делом. Рожи и новое имя категорически не понравились родителям. Они не пожелали менять свои привычки, родившиеся вместе со мной, не признавали сюрреалистического лика своего сына и настояли на возвращение первоначального.

Олимпишес-Дорф, собственно, являлся частью городка Эльшталь, расположенного в пятнадцати километрах от города Науэн и в где-то около часа езды на машине от Потсдама. По размерам Эльшталь – с российский районный центр. По архитектуре и благоустройству же, пожалуй, мог бы потянуть и на областной – с поправкой на немецкую чистоту, чинность и аккуратность. Деревянных домов в нём не имелось совсем – только каменные. Многие улицы, тротуары и даже площади кроме асфальта, выложенные ещё и гранитными брусками кубической формы, не имели ни пыли при сухой погоде, ни луж после дождливой. Отчасти, потому, что так рационально сконструированы дороги и ливневые стоки, отчасти потому, что между брусками остаются некоторые промежутки – в них и уходит вода.

Как видно, название составляющей городка состоит из двух частей: Olimpishes и Dorf. Первое переводится, как очевидно, олимпийская, а вторая – деревня. Всё вместе составляет интригующее: олимпийская деревня. По словам местных немцев, здесь жили и тренировались участники олимпийских игр, проходивших в Германии в 1936 году. В небольшом городке, то бишь в большой деревне, олимпийской, имелось несколько стадионов, четыре открытых бассейна и один крытый, очень красивый снаружи и комфортабельный изнутри… А может быть, и не очень – не с чем было сравнить: других в России не видели…

А вот где жили спортсмены – осталось загадкой. Для достойного помещения спортсменов олимпийского масштаба имелось, пожалуй, только два более или менее подходящих места. Одно, самое престижное, в обширном городке с пятиэтажным прямоугольником широкой башни и расходящимися от неё под прямым углом трёхэтажными зданиями, затянутыми в серые мундиры штукатурки, под острым черепичными крышами красно-коричневого цвета. Внутри городка отражало небо зеркало открытытого бассейна, но стадион там отсутствовал. Зато имелся великолепный плац для строевой муштры и парадов. Значит, скорее всего, до весны 45-го года там находились военные казармы немецкой армии. После ввода войск Красной Армии те же корпуса казарм вынуждены были расположить в себе её подразделения.. Теперь на груди фасада, центральной башни висел большой прямоугольный холст с портретом Сталина в маршальском кителе с орденом Победы на шее, а на вершине её развевался красный флаг. На этот раз без тёмного пятна посередине. Но это, по нынешним меркам, было единственным относительно комфортабельным местом для гостиницы во всём городке.

И если в Олимпийской деревне действительно жили участники олимпийских игр, то им, по нашему разумению, оставалось лишь следующее место – там, где теперь располагался наш военный госпиталь – роскошное здание с огромными окнами и широкой асфальтовой дорогой вокруг всего его периметра. С её помощью было очень удобно подвозить раненных и больных на машине прямо к палатам. Или спортсменов, чтобы они не расходовали свои драгоценные силы раньше времени…

Если же к будущим призёрам и чемпионам в те времена относились не с таким трепетом, как сейчас, и считали спартанское обитание более полезным для их спортивной формы, то могли поселить их в одноэтажные бараки жёлтого цвета, стоящие уютной кучкой через дорогу от казарм. Впрочем, всерьёз изучением вопроса о подлинном месте жительства спортсменов никто из нас особо не занимался и я высказываю лишь свои предположения, кстати, пытаясь сориентировать читателя в плане городка, то бишь деревни.

Германия, как страна, выбравшая себе место на земном шаре с умеренным приморским климатом, особенно холодных зим не знала, как правило, коротая их без снега. Но в тот год зимой снег выпал, как снег на немецкую голову. Не очень обильный, но землю германскую накрыл полностью, сделав её в какой-то степени похожей на русскую. Для нас это было вполне обычным явлением, но немцы мёрзли и вылязгивали зубами: «Это русские с собой холод принесли». Температура падала довольно низко даже для России, а уж для Германии и говорить нечего. Центрального отопления в городке не имелось. В домах стояли печи для индивидуального, покрытые светлыми плитками изразцов, выходящие своими сторонами на две комнаты. Отапливались они брикетами, спрессованными из крошек чёрного угля и какого-то оранжево-красного вещества, который тоже называли углем, хотя красного угля, кажется, в природе не существует. Может быть, это был некий немецкий эрзац-уголь. Как бы то ни было, но со своими обязанностями согревать квартиры печки и уголь справлялись успешно. При условии своевременной заправкой их топливом. Не сразу, но его нашли, научились довольно удачно разжигать и с холодом справились.

В Эльштале нашей семье пришлось сменить три квартиры. Не из привередливости – менялось место службы отца. Так потом и называли, вспоминая тот или иной случай: это было на первой квартире.., нет, вроде бы на второй, впрочем, кажется в третьей… Первая квартира находилась на первом этаже двухэтажного дома, состоящего из четырёх квартир. В каждой по четыре разновеликих по площадям комнаты, ванная и туалет совмещённые, и кухня очень приличных размеров. Над нами поселился командир полка полковник Герасименко. В других квартирах – папины сослуживцы.

В первое же утро я, как бывалый боец, отправился на разведку и «рекогносцировку» окружающей местности. Рядом с домом, через дорогу, обнаружил стадион. Самый настоящий. Только без какого бы то ни было ограждения: ни забора, ни решёток, ни сеток, ни рвов. Ни, как ни странно, трибун. Сугубо тренировочное поле, судя по всему. С соблюдением всех, положенных стандартным стадионам, параметров. Беговая дорожка вокруг футбольного поля. На нём ворота и даже сетка на них в почти сохранившемся виде. Любимых «гигантских шагов» нет, но весь остальной набор спортивной недвижимости на своих местах. А вот нечто непонятное: два металлических колеса, соединённые между собой поперечными штангами. С одной стороны внутреннего диаметра две скобы, а с другой, напротив, две параллельных маленьких площадки с ремнями и пряжками на них… Кругов таких валялось на земле три. Каждый разного диаметра: поменьше, побольше и совсем большой. Что бы это могло быть?..

Пока я раздумывал, появились ещё два исследователя – мальчишки моего возраста. Познакомились: Лёва и Вова. Лёва – невысокий улыбчивый, аккуратно сложенный, даже на вид очень дружелюбный парнишка, со светлыми волосами, свисающими на лоб прямыми прядями, из под которых мягко светились серо – голубые глаза. При улыбке на щеках – симпатичные ямочки, как у девочки. Полное имя у него звучало и писалось, как Леопольд: он так и представился от смущения… Сократить его до произносимых размеров оказалось не так-то просто. Если буквально, то Лепа… или Лёпа. Нечто странное. Если полностью, то похоже на Леопард. Но на хищное страшилище мальчуган никак не походил. От трудностей избавил он сам: Лёва я. С именем Володи проблем не было. Он имел почти идеально круглое лицо. Не от упитанности, а от природы. Крепкого сложения, русоволос, кареглаз, курнос, хмуроват на вид, смешлив по характеру. Разгадывать начали уже втроём.

– Эти штуковины, наверное, колёса, – сделал заключение Левка.

– А от чего? – полюбопытствовал Вовка. – А как они крепятся, если у них для этого ничего нет?..Где, скажите, дырка для оси у них? И к чему крепятся, такие большие-то…

– А вон какие-то ручки, – дополнил наблюдения я.

– А вон какие-то ножки, – съязвил Лёвка…

– Ребята, а ведь и верно: вон то, что с ремешками, это, наверное, для ног, а те скобы, что сверху – для рук, – просиял от догадки Вовка.

– Ну и что получится? – хмуро поинтересовался я, раздосадованный тем, что не первый понял предназначение приспособлений в круге.

– А то получится, что если ноги вдеть в ремешки, а руками взяться за скобы сверху, то можно крутиться и катиться по земле.

– Точно! Вот здорово! Ура! – приветствовали все втроём своё коллективное открытие. – Давайте попробуем!

Попробовать не удалось. Даже в самом маленьком круге мы могли бы дотянуться до верхних скоб только взгромоздившись друг другу на плечи – ростом не вышли и «каши мало ели». А ведь действительно мало…

Володя и Лёва приехали в Германию уже после окончания войны из Советского Союза прямо в Эльшталь, «выписанные», как говорили, отцами. Верховное командование разрешило вызвать офицерам по месту службы свои семьи. Многие этим воспользовались и на улицах немецкого городка появились русские женщины в штатских платьях и ребятишки разных полов. С их появлением возникли трудности у меня: с малолетним женским полом общаться не привык – где ж ему было взяться в сугубо мужском обществе, если не считать мам – мою и моих друзей. Но общение с ними, и контакт с ровесницами – «две большие разницы». Не обошлось без некоторых конфликтов.

Первый произошёл с дочерью командира полка Людкой. Звали её, конечно, Людмилой, но окончание её имени у меня после ссоры никак не выговаривалось: какая же она «мила», если коварно нападает ни с того, ни с сего. Так и осталась она для меня Людкой – злюдкой. Неизвестно, для меня, почему, но однажды она подстерегла меня с хорошей палкой в руках, более смахивающей на дубину, и пребольно хватила этим орудием по боку, когда я в самом радужном настроении проезжал мимо неё на своём велосипедике. От сильного и неожиданного удара мы с велосипедом разлетелись в разные стороны. Велосипед погнул себе руль, я ободрал коленки и локти. Велосипед отнёсся к происшествию с железной невозмутимостью, а моя ярость выразилась могучим рёвом от боли и справедливого негодования. Я бросился на обидчицу, позабыв все рыцарские правила и джентльменский кодекс, внушённые моими благовоспитанными родителями. Людка сделала вид, что безмерно испугалась и с оглушительным визгом понеслась к дому. Не знаю, что бы я с ней сделал, если бы догнал, но наверняка что-нибудь жуткое… Не догнал, на её счастье. Она была постарше меня и потому имела более длинные ноги, позволившие ей развить гораздо большую скорость в беге на короткую дистанцию.

Обнаружив себя перед крепко запертой дверью злюдкиной квартиры. я вынужден был отступить. Злость требовала выхода и я обрушил её на людкин-злюдкин цветник, разведённый ею под окнами её квартиры. Через минуту все цветы оказались вырванными из земли с корнем и выброшенными напрочь… После этого подвига, покрыв себя землёй и обрывками листьев вместо лавров славы, я успокоился. И засомневался: цветы в нашем невооружённом, с моей стороны, конфликте были, вроде бы, ни при чём… Это я чувствовал подсознательно, не желая ничего менять в содеянном, да и поздно уже было что-либо менять.

Злюка-Люка, разумеется, нажаловалась своему родителю, сведя на нет всякое моё к ней расположение уже окончательно. А, признаться, я тайно был в неё влюблён. Тайно даже для себя. Поэтому, наверное, и взъярился сверх всяческой меры. Мало того, что она явилась предо мною необыкновенным явлением природы в красивом платьице и косичками в ленточках, – она и в самом деле была красивой. Это отметила даже моя мать, очень разбиравшаяся в красоте вообще, и в женской, в частности. Косички её простирались не много не до клен и более заслуживали называться косами… За них я её очень хотел оттаскать после ссоры. Вместо этого мне пришлось возвращаться к цветнику, выискивать среди травы выдранные мной цветы злюкины, сажать их обратно в землю, да ещё и водой поливать… Под её насмешливые комментарии, которыми она поливала меня из окна своей квартиры, с безопасного расстояния… Большего унижения со стороны дамы, чуть было не ставшей дамой моего сердца, представить себе я не мог. Обида на долгие годы затаилась в моём сердце и, возможно, сказалась на некоторых моих поступках в будущем. Впрочем, коварными я женщин не называл, со временем поостыв. Я же не знаю, что послужило причиной нападения на меня со стороны Людки – злюки. Возможно, в чём-то был виноват и я, да не зафиксировал это в своём сознании. Выяснять и даже разговаривать с ней я зарёкся навсегда и даже дольше… Простиралось это ннавсегда до нашего переезда на другую квартиру. Но до него было ещё далеко.

Снежная зима, удивившая Германию в тот год, оказалась явлением чрезвычайно редким и, как выяснилось, не устойчивым. Снег полежал немного и равнодушно растаял. Наступила немецкая весна, совпадавшая по времени с русской зимой. В то время, по ностальгическим словам мамы, в России ещё во всю бушуют зимние морозы, вьюги, пурги, метели и прочие снежные развлечения… И замерзают насмерть ямщики, один за другим в глухих степях, в чём я был абсолютно уверен: одной из маминых любимых песен как раз и было повествование о таком печальном случае. Ямщиков было жалко… Погибай, кричи не кричи – толку не будет никакого: степь-то глухая… Степей в Германии вокруг нас не наблюдалось. Дом стоял среди реденьких порослей травы и сосен. Сквозь них серела шоссейная дорога городского значения, за ней – территория курсов усовершенствования. По другую сторону от дома, среди сосен же, стоял соседний, такой же как наш, дом. За ним находилось что-то вроде леса, состоящего опять из сосен, тонких, длинных, редких и скучных. А за ними – терра инкогнита. Она ждала своего открытия и нас. Мы ждали, когда просохнет земля и потеплеет, чтобы отправиться в поход и исследовательскую экспедицию.

Вот в это время, я попробовал курить… Сверстники мои курили вовсю давненько. Отец самокрутки уже не крутил и не отравлял воздух дымом махорочным. Офицерам теперь выдавали сигареты в белых твёрдых пачках. На них не красовались, а присутствовали надписи на каком-то не русском языке. Отец сигареты эти не хвалил. Но курил – всё же были получше махорки. Не то, чтобы я очень уж к куреву стремился приобщиться, как к таковому – не имел потребности. Отвращения, однако, тоже не испытывал и поглядывал на своих друзей не без зависти: они дымили, как взрослые солдаты, а я в это время стоял, как отщепенец, рядом. Меня, правда, не упрекали, не смеялись надо мной и не предлагали закурить: просто не замечали в это время – малец, мол – куда ему. Внутренне чувствуя свою неполноценность, однажды я украдкой взял из стопки папиных пачек с сигаретами одну. Они лежали открыто – причин прятать их у отца не имелось, да и не приняты были такие меры предосторожности от тайных хищений в нашей семье.

При попытке небрежно размять сигарету, как, я видел, это делают взрослые, хлипкая бумажина с напиханным внутрь табаком в моих руках порвалась и рассыпалась в прах вместе с содержимым. Смутившись в душе и с невозмутимым видом внешне, взял из пачки другую. Повертел в пальцах побережнее и вставил себе в рот так, словно занимался этим привычным делом с колыбели. Ребята делали вид, что не замечают моих манипуляций, слушали очередную смешную историю про Гитлера, окутав себя голубыми облаками соблазнительного дыма…

Первая же затяжка показала: я сильно ошибался, считая курение приятным делом только по внешним признакам услады. Дым оказался противным на вкус и ещё более на ощущение: струя задела за что-то такое в горле так, словно я заглотил колючую проволоку. Я поперхнулся, подавился и несколько минут трясся от удушающего кашля. Отдышавшись, затянулся ещё раз, пропуская дым сразу внутрь лёгких. Кажется, терпимо… Но разочарование – никакого удовольствия. А вот что такое полное неудовольствие я испытал, дотянув сигарету до середины. Земля повернулась сама собой набок, ребятишки позеленели и закружились в странном хороводе, а сам я вдруг оказался лежащим на траве… Замутило, а затем и вырвало. Друзья забыли про свои анекдоты, подняли меня на ноги и повели домой. Хорошо, там никого не оказалось – иначе мне попало бы крепко. Случайно увидев себя в зеркале, обнаружил: это не друзья мои позеленели, а я сам… Но курить я после этого не «бросил». Я уже знал – так бывает в начале, а потом всё проходит и начинается блаженство. Особо неприятные ощущения действительно прошли, но предполагаемое наслаждение взамен почему-то всё равно не приходило.

Вскоре кожа на лице моём приобрела оттенки, похожие на молодую весеннюю травку, припудренную яичным порошком. Родители заинтересовались причинами странного явления. Повели в санчасть, как сокращённо называли в армии «санитарную часть». Там мне проткнули иголкой палец, выжали из него кровь, сделали анализы и вынесли приговор: малокровие. На него и списали «боевой» колер моей физиономии. Прописали какие-то большущие таблетки чёрно-красного цвета и заставили есть их по несколько раз в день. Почему-то именно есть, а не глотать. На вкус они были довольно противными, а когда я сплёвывал, то казалось, будто я харкаю кровью, приводя своих товарищей в ужас. Они так и считали, что я ем «сухую кровь». Я и сам так считал. А на самом деле пичкали меня гематогеном, который, между прочим, действительно называли «бычьей кровью»…

Причудливая фантазия кого-то из приятелей предрекла мне постепенное превращение в того, чью кровь я поглощал. Моя, человеческая, кровь заменится на бычью; вместе с ней начнёт изменятся и внешний вид: вырастут хвост, рога и копыта; я постепенно позабуду человеческую речь, примусь мычать и бодаться… Представив себя в таком диком виде и ужаснувшись, таблетки «бычьей крови» жевать я прекратил. Брать от родителей брал, но потом потихоньку выбрасывал.

Высосал я табачного дыма в общей сложности из полутора пачек сигарет. На этом количестве и остановился. Наслаждения так и не испытав. Наоборот – делалось всё неприятнее. Да и отец, обладавший острым чутьём, однажды почувствовал от меня знакомый запах и сделал внушение с пристрастием. Мягким, но твёрдым. Точнее твёрдым по мягкому… После внушения, когда меня спрашивали в кругу друзей закадычных почему не курю, я отвечал небрежно: да вот бросил – надоело как-то… На меня смотрели с уважением: вот, человек, – накурился досыта, взял и «завязал».

В это же время произошло моё близкое знакомство с вином и последствиями общения с ним. Никаких лимонадов и минеральных вод в то время не было даже в Германии. О них только вспоминали те, кто их когда-то до войны пивал. И мама решила вместо них сделать квас по известным ей народным рецептам. Для этого очень кстати пришёлся изюм, принесённый отцом вместе с пайком. Весь его целиком мне на съедение не отдали. Только попробовать разрешили, что это за еда такая – изюм. Удовлетворив моё любопытство лишь частью лакомства, остальную прибрали до поры до времени, строго запретив злоупотреблять пробами понемножку. После совершения всех манипуляций и таинств, связанных с приготовлением напитка, он положенное время побулькал и пошипел, и оказался готов к употреблению как раз к первомайским праздникам.

Родители, когда, по их мнению, я достиг возраста, позволяющего осознать окружающий мир и себя в нём, брать меня с собой на взрослые собрания и увеселения перестали. Без всякого сопротивления с моей стороны – я и сам терпеть не мог слишком долго находиться среди взрослых, слушая их бесконечные и скучные, по моему мнению, разговоры. Вот и на этот раз, приодевшись по-праздничному, отец с матерью отправились на какое-то торжественное собрание и последующий банкет. Я остался дома на попечении ординарца командира полка. Оба мы получили строгие приказы. Мне: не отлучаться никуда из дома. Ему – следить за исполнением приказания с моей стороны. Вместе со мной оставались дочь командира полка – та самая Людка и дочь его заместителя по строевой части Мэри. С Людкой мы уже помирились к тому времени. Я даже вспомнил о своей влюблённости: куда денешься от неё при виде такой необыкновенной красавицы… Сама красавица, кажется, время от времени тоже проявляла ко мне интерес: каждой женщине, пусть даже и будущей, нравится быть объектом влюблённости. Мэри тоже претендовала на звание красавицы. И, говорят, не без оснований на то. Мне и говорили, оставляя наедине с обеими. Но Людмила была всё же куда красивее.

Все трое жили в разных, но расположенных в одном доме, квартирах и нам предложили собраться в жилище главного жильца дома – полковника Герасименко. Там для нас приготовили какое-то угощение и оставили на попечение того же ординарца до своего возвращения. Роль бравого кавалера оказалась мне не по способностям. Да и не по потребностям. Я лучше бы книжку почитал или радио послушал. А тут сиди с девчонками… Да ещё и развлекай их каким-то образом…

А вот заведу-ка патефон. Пусть себе слушают. Закрутил блестящую ручку втугую, поставил пластинки. Все немецкие. Фокстроты, вальсы, танго с гавайской гитарой, песни, марши… Вот моя любимая – вариации на тему русского романса «Очи чёрные». Пластинка немецкая, мелодия – наша. Джаз начинал её очень лирично и нежно, сдерживаемая страсть исподволь закипала внутри мелодии и вдруг взрывалась стремительным фокстротом… Ничего подобного слышать впоследствии не приходилось. Музыка взбодрила. Мы запрыгали, забесились, заигрались в догонялки. Разгорячились. Захотелось чего-нибудь попить холодненького. И я очень кстати вспомнил про мамин квас…

Большущая бутылка с ним стояла в приспособленной под кладовку небольшой комнатке слева от входной двери. С пустой пивной кружкой в руках, подобрался я к ней, мирно стоящей в тёмном углу. Странно: бутылок оказалось две… Совершенно одинаковых… Ну, понятно: мама наполнила квасом ещё одну – вот, стало быть, их и оказалось две. Это замечательно. Теперь попьём вдосталь. Прежде чем нести прохладный напиток своим дамам, отведал его первым сам… Вкус его показался каким-то странноватым и не шипучим, как положено было быть квасу… Но всё равно приятно… Собственно вкуса кваса я ещё и не знал, как следует… Значит, мама какой-то другой квас приготовила. Он оказал вдохновляющее действие. Я ощутил прилив необычайной бодрости, большой энергии, воодушевления и личного обаяния. По лестнице наверх не взошёл, а взлетел, торжественно вознеся перед собой кружку с квасом. Девчонки от предвкушения удовольствия завизжали, сделали по глотку, поперхнулись и поморщились.

– Ты что такое нам принёс, Стасик?

– Квас принёс. Очень вкусный.

– И совсем он не вкусный, а противный.

– Что? Мамин квас противный? Сами вы противные. Дайте-ка мне кружку.

Одолел я её не сразу, но всё-таки выпил до дна в несколько приёмов – это, про приёмы, помню точно. Но вот дальнейшее припоминается очень смутно. Кажется, я проделывал чудеса ловкости и акробатики. Стоял на голове, бегал по стенам, колотил ногами по дивану, гонялся за визжащими уже от страха девчонками и какие-то иные подвиги свершал. Помнится, даже пытался забраться на потолок… В конце концов девчонки спрятались в туалете, запершись изнутри. Нечего и говорить о том, что я, страдая от одиночества, принялся ломиться туда, неожиданно получив поддержку со стороны ординарца. Роль свою он, однако, выполнял очень небрежно по той простой причине, что отмечал Первомай в обществе бутылки водки и своём собственном. В туалет ему приспичило попасть не для общения с компанией девчонок, а по совершенно естественной нужде, которую он еле сдерживал при помощи ладони, прижатой ко рту. Еле держась на неверных ногах, он пытался заплетающимся голосом упросить дочь своего непосредственного начальника впустить его. Та, услышав обезображенные интонации голоса «опекуна», перепугалась ещё больше и ни о каком открытии двери и слышать не хотела. Ординарец Стёпа нашёл выход из положения, выскочив на улицу, а я заснул на диване, мирно и воспитанно положив ноги в обуви на подушку…

Разбудили родители. Пришли они в самом прекрасном настроении и только удивились тому, что полковник Герасименко обнаружил свою дочь запертой изнутри в туалете, почему-то не желавшей оттуда выходить. Разбужен был я в полуобморочном состоянии. Спускался вниз по лестнице на жидких ногах, не чуя под собой ни их, ни ступенек. Стены и вся вселенная вместе с ними, качались, а лестница норовила выскочить из под меня самым предательским образом. Отец с матерью недоумевали, сочтя своего безгрешного ребёнка внезапно и тяжко заболевшим. Постепенно меня замутило с неистовой силой. Я катался по полу и стонал от мучений. Мама металась, не зная, что делать, отец порывался бежать за врачом. И тут меня вырвало. Запах содержимого, вылившегося из меня, снял все вопросы: сынуля оказался примитивно, но вдребезги, классически пьян…

Виновником всех ужасов был, конечно, не квас. Перед праздником офицерам курсов выдали по несколько литров какого-то сухого вина «немецкого разлива», но не в бутылках, а кто во что нальёт из бочки. Отец налил в большую бутыль – точно такую же, как та – с квасом. Меня, естественно, не посвятили в это событие, и я настолько же естественно о нём не знал, когда предположил что в обеих бутылках квас и находится – что же ещё может в них находиться. Из первой попавшейся и налил содержимое в кружку, а затем и в себя – со всеми вытекающими последствиями. Вкус же кваса и сухого вина приблизительно похож, особенно для неискушённого в таких вкусах мальца… Последствия невольного пьянства оказались двоякими: можно сказать, тактическими и стратегическими. Первое уже описано, а второе заключается в моей затянувшейся трезвенности: – лет до двадцати вина не употреблял совсем – не испытывал ни желания, ни потребности. Да и примера наглядного не имел дома: вино у нас употреблялось очень редко.

– Ну что, пацаны, пошли посмотрим, что там в лесу и за лесом? – предложил ясным весенним утром Володя, щёлкая спусковым крючком незаряженного револьвера своего, достав его из за пояса.

– Пошли. Давно уж пора сходить. – откликнулся Лёвка, разглядывая приржавевший «бульдог», найденный где-то под кустом, а теперь украшающий штаны его доблестной особы.

– Давайте отпросимся дома сейчас, да и побежали, – поддержал идею и я, самый дисциплинированный из всей троицы, ничем не щёлкая и ничего не разглядывая – своё оружие оставил в «арсенале».

– А у кого отпрашиваться-то? Все же на службе, – резонно возразил Вовка.

– И то верно… Но всё же надо предупредить как-то, куда мы пошли, а то вдруг чего… – проснулась осторожность и в Лёвке.

– А чего – чего там может быть? – ехидно усомнился Володя. – Лес же там с деревьями и кустами. Волки, что ли, бегают? Так мы их вот – из нагана, – потряс он своим оружием.

– Ага, только из твоего «левольверта» и стрелять по волкам. Патроны-то у тебя хоть есть?.. Случиться там, ребята, что-нибудь, да может. Вы же только недавно приехали и не знаете, что бывает… Давайте вот что: разойдёмся по домам, скажем кому-нибудь куда пошли, и встретимся здесь потом.

Через какое-то время мы с Лёвой стояли на краю стадиона, поджидая Володю, и вскоре увидели, как со стороны небольших белых домиков, краснеющих под синим небом черепичными крышами, где и жил наш товарищ, приближается к нам вооружённый, как герой партизан, Вовка. Кроме устрашающих размеров револьвера и немецкой гранаты, торчащих за ремешком, поддерживающим его коротенькие штанишки, этот же ремешок зловеще оттягивал эсэсовский кинжал в ножнах, а за плечами висел на верёвочке короткий кавалерийский карабин… Самый настоящий карабин. В полной боевой готовности, чистенький, смазанный и новенький на вид.

– Вот это да-а!.. И где ж ты его достал? – икнув, восхищённо и завистливо воскликнул Лёва.

– А там. На чердаке нашего дома нашёл. Он под доской лежал, в брезент завёрнутый. Там же и кинжал вот этот был. А ещё там валяется мундир офицерский немецкий. Эсэсовский гестаповский. С двумя железными крестами, – небрежно махнул рукой ходячий асренал.

– А почему ты думаешь, что эсэсовский, да ещё и гестаповский? – допытывался Левка, уважительно трогая карабин.

– А потому, что он чёрный и погон на одном плече, на правом. Это мне папа сказал: эсэсовские гестаповцы носили погоны только на правых плечах. Потому что они военные только наполовину бли.

– Как это: «наполовину»? А другая половина какая? – не поняли мы с Лёвкой.

– Я и сам не знаю, понимаешь, какая… Надо будет у папы спросить… Да всё равно эсэсовская или гестаповская – всё едино гады и сволочи… Одна половина – гады, а другая сволочи. Понял? Ну пошли, что ли?

С таким вооружением, как не страшен был, конечно, никакой враг и хищник, и мы двинулись в пасть неизвестности.

Лесок начинался прямо возле домов. Росли в нём реденькие сосны с такими же, как и в наших лесах, метёлками веток на вершинах. Серенькие какие-то. Лес не лес, а что-то невзрачное и скучное. Метров через двести невзрачность кончилась. Начались кустарники. Эти были поинтереснее. Довольно густые и пышные. Если в городке и возле домов не заметно было никаких следов войны, то в зарослях кустарников начали встречаться воронки. Глубокие и обширные. Такие бывают только после разрывов тяжёлых и крупных бомб. Значит, что-то здесь бомбили.

– Кусты, что ли? – развеселился жизнерадостный Лёвка. – Вот мазилы – в дома не могли попасть

– А может быть, им вовсе и не дома нужны были, – серьёзно рассудил Володя, имея ввиду под «им» лётчиков – бомбардировщиков.

– Что тут может быть, кроме домов?..

Кустарник занимал не такое уж большое пространство. Просочившись сквозь него, мы неожиданно оказались на краю высокого обрыва с песчаными откосами Под обрывом и далеко за ним находилось то, что бомбили самолёты – обширная площадка, расчерченная параллельными рядами стальных, тронутых ржавчиной, рельс, простиравшаяся метров на триста. Многие пути разрушены, разбиты, взорваны. В исковерканных местах прутья рельсов под разными углами торчат вверх и в стороны так, словно и не из стали сделаны, а из верёвок. Обезглавленная башня каменной водокачки, словно шахматная ладья, растерянно и слепо возвышается над россыпью кирпичей. В разных местах валяются разбитые вагоны. Почти под самым обрывом – трупом чёрного животного лежит паровоз на боку. Возле него – несколько товарных вагонов с раскрытыми дверями. Около вагонов разбросаны и рассыпаны какие-то предметы явно не гражданского назначения…