Текст книги "В логове зверя. Часть 2. Война и детство"

Честно слово, даже в будущем, на отпускных пляжах Чёрного моря в его чистейшей и прозрачнейшей воде, не получалось такого беспечного и безоглядного удовольствия, как там – в воронке от бомбы. «Наплававшись», ложились на песок, вывороченный взрывом, и загорали, в то же время давая поднятой со дна земле опуститься снова на дно, чтобы всё же почище стало.

Никаким, разумеется, санитарным нормам наш «бассейн» не соответствовал. Сколько там плавало вместе с нами бактерий, микробов, вирусов и прочей твари, неизвестно, но наверняка очень много. В их компании и развлекались. Не исключено: кому-то из них мы причинили какой-нибудь вред: придавили ненароком, покалечили, ушибли… Может быть, несчастному микробу бок помяли, а вирусу оторвали щупальце… Но всё это не по злому умыслу, а от тесноты. На нас же никаких вредных последствий от общения с зловредным микромиром не сказалось ни коим образом. Ни с внешней, ни с внутренней стороны. Никто ни разу ничем не заболел. Возвращались домой довольные, покрытые загаром и грязью, и трудно было определить чего больше до процедуры очищения в ванне. Чаще всего грязи оказывалось несколько побольше, чем солнечного загара… Родители запихивали нас в ванну, отскрёбывали вместе с загаром грязищу и удивлялись, где же это мы так вымазались. Выслушав исповедь, приумолкали и переставали бранить. Понимали.

Вот там же, в одном из вагонов, под кучей ветоши, нащупали и вытащили ещё один пулемёт. Этот блистал чистотой и смазкой – не то, что тот – из пирамиды патронов. Скорее всего, действительно спрятан был намеренно. Он и выглядел не так экзотично и угрожающе красиво. Никаких турелей, никаких дуг, никаких треног. Под стволом его болтался сошник о двух опорах и вообще это был обычный немецкий MG, простой, как примитив и надёжный, как рогатка. Рядом стояла металлическая коробка с аккуратно уложенной железной же лентой, набитой патронами до отказа. Оружие, готовое к стрельбе немедленно. Понесли его вдвоём. Один держал за ствол, другой за приклад. Третий тащил коробку с патронами. Это был наш не очень-то большой Лева и коробка больше волоклась по земле, чем неслась по воздуху в его руках. Лёва кряхтел, мучился, но груз свой отдавать не желал никому. Донесли всё до обрыва, установили по всем правилам, заправили ленту куда нужно. очень удобный пулемёт – это MG: ленту в него можно вставлять с обеих сторон – всё равно будет стрелять исправно и трудолюбиво. Первому палить доверили, конечно, Лёвке, чтобы не обижался за прошлую упущенную возможность, а также за то, что трудолюбиво нёс патроны.

А он был совсем маленького роста, наш Лёвчик. «Ты же до крючка спускового не дотянешься!» Он до него и в самом деле не дотянулся. Даже чуть не заплакал от досады. Но всё-таки, слегка перекосившись, достал и нажал… Отдачей несчастного Льва отбросило от пулемёта. Только три выстрела и получилось. Похоже, он и этим остался доволен. За ним лёг к прикладу Вовка и тут уж насладился грохотом вволюшку.

Прятать пулемёт опять в воронке раздумали – дурная примета. Кто-нибудь опять найдёт. Закопали в песок, завернув в кусок рубероида. Поднялись на обрыв и… Увидели пробирающуюся через кусты длинную цепь солдат с автоматами наизготовку. Цепь полностью отрезала нас от леса и от военного городка. Пробраться сквозь неё незаметно – исключено: очень густо шли автоматчики.

– Ну, пацаны, кажется влипли – это же на нас идут, – поскрёб в затылке я.

– Почему ты думаешь, что на нас, – шёпотом осведомился слегка испуганный Лев.

– Потому что стрельбу услышали и вспомнили про тот пулемёт, что в воронке нашли. Теперь хотят посмотреть кто это стреляет. А стреляем-то мы…

– Чего же делать?

– Чего – чего. Хенде хох делать и сдаваться, что же ещё… Да шучу я. А ничего не надо делать: как шли – так и пойдём. Не враги же мы, в самом деле. Если спросят про стрельбу – скажем, что сами слышали, а кто стрелял – не знаем, не видели. А то и этот пулемёт отберут, да ещё и всыпят по число по первое. А ежели и по второе, так и то плохо.

Так и сделали. Изобразили спокойствие и пошли прямо на цепь. Очень «удивились», встретив её. Нас задержали, со смехом и шутками, подвели к лейтенанту. Тот задал ожидаемый вопрос: не знаем ли кто здесь стреляет, а потом отругал, что мы шатаемся там где стрельба идёт… Мы клятвенно пообещали: больше не будем… Но и этот пулемёт нашли. На месте схорона остался только кусок рубероида и чей-то окурок…

Русское оружие нам не попадалось. Ни одного автомата ППШ или ППС, ни одной русской винтовки, ни одного пистолета и даже штыка. Валялось по разным местам только немецкое. Особенно часто немецкие гранаты на длинных деревянных ручках, похожие на деревенские толкучки. Рукоятки эти удобно охватывала рука, они дальше летели при броске и поэтому дольше не взрывались: с момента выдёргивания чек до взрыва проходило семь – восемь секунд. Наши взрывались через четыре секунды. Находиться-то немецкие гранаты находились, но без запалов. Мы их по этой простой причине не подрывали. Брали в руки просто для того, чтобы подержать, а потом зашвырнуть, как палку с набалдашником – красиво летят.

Не редкостью были и грозные «фауст-патроны»: набалдашник на металлической трубе с маленьким рычажком на ней – пусковым устройством. Эту жуткую для танков штуковину немецкие «фаустпатронники» клали на плечо или брали подмышку, прицеливались, нажимали на рычажок, и из одного конца трубы выплёвывалась струя огня, а из другого бросалась к цели похожая на короткую дыню бомба с реактивным двигателем… Взрыв её был ужасен и сокрушителен, как удар молотка по яйцу. Чудовище вызывало почтение и осторожность. Позабавляться такой игрушкой хотелось, но разум побеждал. Запуск, полёт, взрыв… Особенно взрыв. Это же так здорово… Подержав в руках смерть в ржавой оболочке, осторожно опускали её на то же место, где нашли. Возможно, валявшиеся фаусты были не боевые, а учебные какие-нибудь – потому и валялись без присмотра, что их не принимали всерьёз трофейнёе команды. Или боялись.

Как-то раз подобрали настоящую русскую противотанковую гранату. Она лежала, как новенькая, с внушительной серой боевой головкой на металлической рукоятке. К оболочке приклеена инструкция с рисунком, как пользоваться гранатой, что откуда выдёргивать, в какой последовательности, как и куда бросать, и что потом делать… Не знаю, изучали ли эти правила солдаты перед тем, как швырнуть во время боя её в танки, но мы прочли очень внимательно… Граната валялась сама по себе всё там же – в тех же загадочных кустах над обрывом, где дымилсаь земля. Залежи оружия, перемешанные с растительностью, для разнообразия… Граната оказалась тяжёлой, и казалась боевой заряженной, а не учебной. И чека торчала там, где ей положено торчать, вместе с кольцом. Чёрт её знает, как она в таком виде оказалась в никому не нужных кустах. Приспособить для длительного хранения неведомо зачем и для невинных игр такую опасную вещь нечего было и думать. Мы и не думали. Что же тогда делать? Наивный вопрос: не оставлять же такую интересную вещь и дальше валяться без всякой пользы. Конечно – взорвать. И немедленно. Где? Да вот здесь же. Только не на ровном месте, а в воронке от бомбы – чтобы осколки пошли вверх и никого не задели. Желающих сотворить подрыв такого мощного оружия добровольно не нашлось – слишком громким ожидался взрыв и непредсказуемым результат. Тогда, не то что не долго думая, а не думая вовсе, гранату взял в руки я. Это вам не через щель между домами прыгать. Там страх вполне естественен – разбиться же можно же. А граната… Хоть и противотанковая, чего же тут опасного… Не всех же, кто такие же бросал в фашистские танки, ею и же и укокошивало.

Операция представлялась не сложной: вставши на край воронки, я должен был выдернуть чеку, бросить гранату вниз и моментально спрыгнуть в соседнюю воронку – помельче, чтобы укрыться от осколков и взрывной волны. Ещё раз прочитав несложную инструкцию, я всё сделал так, как там написано, швырнул смертельную вещь в глубину воронки и… остался стоять на месте в позе идиота клоуна, впавшего внезапно в манию величия, лишь слегка отойдя от края ямы. Нос задран к небу, грудь выпячена фигурной скобкой, рука небрежно впёрта в бок… В поджилках странная слабость, в членах незнакомая окаменелость. Даже если бы я захотел, то, наверное, не смог бы сдвинуться с места… Ужас и недоумение просто-таки выплёскивались из глаз моих соратников:

– Прячься, дурак ё….й! Ведь разнесёт сейчас на части!

Но я стоял неподвижно. И улыбался, наверное, действительно по дурацки. Страха не было. окаменелость вызвана была чем-то другим… Дикой наглостью, может быть. или такой же глупостью. Или расчётом. Жгутом свилась и пулсировала мыслишка: если я не вижу гранаты, то и она меня «не видит» – осколки полетят мимо меня – по прямой от центра взрыва – то есть, по той же прямой, что и мой взгляд. Как он не способен видеть то, что скрыто бруствером воронки, так и осколки не могут лететь по какой-то невероятной кривой, особенно если стоять близко к месту взрыва. К этому времени я успел прочесть историю о взрыве порохового склада во время Первой Мировой войны. Склад находился в старинной крепостной башне. Взрыв был настолько мощным, что разнёс в пыль саму башню, разрушил множество зданий на большом радиусе вокруг неё, поубивал массу людей… А часовой, стоявший на посту около самой башни, остался не только жив, но даже не ранен, только оглох – взрывная волна и вся масса осколков прошла над его головой по прямой… Вот и я остался, как тот часовой, дико улыбаясь на вопли товарищей… «Раз, два, три, четыре, пять…» Мысленно отсчитывались секунды в мыслях… «Десять.., двадцать.., пятьдесят…»

Граната лежит себе на дне воронки и помалкивает… Она так и не взорвалась. На счастье моё, должно быть. Совершенно неизвестно почему не взорвалась. Всё как надо сделано, и взрывчатка на месте. Но не бабахнула. Я принёс её домой, досмерти напугав мать. Отец отнёсся к находке спокойно. Выслушал историю с подрывом. Посмотрел на меня внимательно и молча дал хорошую затрещину по мягкому месту. Когда я перестал от неё колебаться в пространстве, спокойно сказал:

– А я считал тебя настоящим солдатом. А ты ведёшь себя, как… Даже не знаю как. Как дурак ведёшь себя. Ведь не стоял бы сейчас передо мной…

– Но, пап, Осколки-то мимо меня должны были пролететь, я же читал…

– В сказках тоже пишут про живую воду, но никто убитых ею ещё не воскресил… Иди спать, теоретик несчастный… С матерью, вон, плохо стало. Подумай впредь, прежде чем эксперименты делать… Или уж помолчал бы, конферансье несчастный…

Почему конфеткан… Как его там: коньферасье, конферансье? Почеу несчастный? Вместо славы досталось, вот, ни за что ни про что… А взрывчатка оказалась вполне пригодной к взрыву. Отец при помощи этой же гранаты рыбу глушил с офицерами на озере…

Больше исправного оружия в тех кустах не находилось. Валялись в разных местах поломанные немецкие винтовки и карабины, россыпи стреляных гильз… Характерно, что брошенное немецкое оружие оказывалось поломанным нарочно. У винтовок, как правило, отломаны приклады и выброшены затворы. Прежде чем бросить, винтовку брали за ствол и с размаха и с силой ударяли обо что-нибудь твёрдое – приклад отлетал, пользоваться ею, как оружием, было уже нельзя.

Стредьба и взрывы, поиски оружия… Это ещё не все развлечения невинного детства…

– Это кто же так костёр разжигает? – осторожно постучал я по своему лбу, глядя на Льва. Тот старательно совал огонёк спички под здоровенный деревянный брус, лежащий на песке.

– Это я так костёр разжигаю, – серьёзно буркнул себе под нос поджигатель, внимательно глядя на своё занятие, – а что?

– А то, что это бревно от спички твоей нипочём не загорится, хоть ты его съешь.

– А если съем, то загорится, что ли? И почему же это не загорится, если оно дерево, а не железо? – упрямился Лев, чиркая другой спичкой. Та фыркнула и погасла.

– Потому что толстое очень… Ну, видишь же, что не горит! Чего зря спички тратить? – дёрнул Лёвку за рукав. – Нужно сначала мелочь запалить. Щепочки, там, сучочки бумажки. А когда разгорится, то и потолще класть чего-нибудь.

Приятель, наконец, внял. Проклятый брус и в самом деле не загорался. Только подкоптился немножко там, где горели спички. Их в коробке оставалось семь штук.

– И откудова ты, Стаська, всё знаешь? И про костёр, вон, тоже? – Лёвка сунул спички в карман штанов.

– «Оттудова» потому что. Мы в эшелоне на кострах обед варили. Вот я и видел, как огонь разжигают. И сам помогал разжигать, и щепки собирал, и дрова.

Щепки и дрова нашлись и здесь. Сухих сучьев в кустах торчало и валялось полно, да и досок можно было найти без особого напряжения. Через несколько минут кучка тоненьких палочек пустила из себя ещё хиленький, но уже уверенный в себе, дымок. Под ним замельтешил весёлый огонёк. Теперь костру быть. быстро навалили на огонь сучки и палки потолще, обломки досок…

– А вот ещё чего я нашёл! – с торжествующим воплем Вовка тащил здоровенную камеру от атомобильного колеса. – там ещё и шины есть!

Камера с резиновым скрипом полетела в огонь. Петька приволок потрёпанный рулон толя. Лёва появился в обнимку с охапкой слежавшейся прошлогодней травы. Каждый азартно добавлял жратвы разгоравшемуся аппетиту огня. Над ним медленно разворачивалось клубящееся тело дыма.

Дым – вот это было зрелище. Если отстраниться от того, что в огонь и дым превращались дома людей, оставляя им пепел и горе, то внешний вид этих рукотворных бедствий действительно живописен. Во всяком случае, на полотнах художников это именно так. Густые клубы чёрного дыма, свитые в спираль, подсвеченные снизу багровым пламенем, поднимаются к небу, превращая солнце в оранжевый зрак. Символ войны зловещ, но он невольно и захватывает. На Украине, во время дальних бомбёжек и сражений, когда небо непрерывно освещалось отсветами огня пожаров и вспышками разрывов, как днище сковороды пламенем плиты, мы с мамой подолгу стояли, переводя взгляд с места на место по линии горизонта – туда, где в этот момент наиболее ярко что-то вспыхивало… Страх за тех, кто находится там – в этом аду и пекле, тонкими и длинными иглами колол душу. Казалось, – там невозможно выжить: всё горит под ногами и над головой, взрывается и уничтожается огнём, скашивается металлом. Но мы всё не уходили, а смотрели и смотрели, заворожённые.

Когда штыки и лезвия пламени набирали силу, бросали в него всё, что могло гореть и горело. Особенно ценились куски толя и рубероида. Годилась и резина: покрышки колёс машин и бронетранспортёров – всё что угодно резиновое. Бросали это в кучу ещё до того, как огонь наберёт полную мощь, поглощая всё, что мы ему преподносим. Такова была «технология» получения максимально большего количества чёрного – именно чёрного, дыма. Если поднимающиеся клубы дыма достигали огромной величины и начинали походить на извержение вулкана – это считалось особой удачей. Струи дыма медленно зарождались в недрах наваленного топлива, проползая по его поверхности, как живые змеи. Потом свивались вместе, превращаясь в дракона с угрожающе раскрытой кроваво – красной пастью, поднимающегося к небу, грозно извиваясь туловищем… Становилось страшновато от содеянного нами же ужаса. Мы отскакивали подальше от жара и любовались эффектным зрелищем… Пожарных частей в войсках не держали, да и сами военные, пойдя в своей судьбе огонь и пострашнее, не обращали внимания на какой-то там костерок, коптящиё небо, пусть даже и чересчур.

* * *

По домам в Эльштале бродить уже не пришлось. Все они, располагавшиеся в районе военных городков, заняты были семьями офицеров, казармами и учебными классами. В остальных жили немцы. В подвалах казарм не жил никто, кроме, разве, бродячих кошек. Подвалы представляли собой обширные помещения, чистые до стерильности и отвращения. Мне, уже прочитавшему «Детство» Горького, даже вспомнилось его желание наплевать во все углы от полной безысходности при виде невообразимо чистой комнаты. Правда, такого же, как у пролетарского писателя, стремления испытать не довелось. Кроме чистоты, там уже ничего интересного не имелось. Только в одном, видимо, почему-то ускользнувшим от внимания наших комендантов и интендантов, обнаружился большой склад таких же стальных касок, как и в Мезеритце. Тоже эсэсовских. Тоже чёрные штабеля, белея в сумраке белыми «молниями» эмблем, составляли как бы вторую стену, металлическую, возвышаясь от пола до потолка вдоль стен кирпичных. Их хватило бы, наверное, на дивизию «железных голов». Естественно, несколько штук примерили на себя. Шлемы оказались новенькими. Внутри каждого из добротной светло-коричневой мягкой кожи подшлемник, не касающийся металла, очень удобный. Носить такую каску можно и без искусственного подшлемника прямо на голове. Эсэсовцы в них и щеголяли по всякому поводу, даже под солнцем, и не жарко им было, гадам… Наши, советские, каски в этом смысле уступали немецким. Немецкие придавали голове особую прочность и уверенность, как черепахе панцирь или шлем рыцарю. По броне такого сооружения можно крепко стукнуть прикладом или осколком без смертельного вреда для того, что она покрывает. Это мы не только предположили, но и испытали немедленно и тут же. Я надел на себя шлем, подходивший по размеру, застегнул под подбородком ремешок и почти решительно подставил голову Вовке. Тот подобрал деревянный брусок, толщиной в свою руку, размахнулся и… опустил руку, с сомнением на меня глядя:

– Стаська, а если палка окажется крепче твоей головы, тогда чего?

– А ты не по голове, а по каске стукай, – резонно предложил я.

– А если стукнется по голове? – продолжал предполагать приятель.

– Так на ней же каска! Не видишь, что ли?

– Да вижу, не слепой, чай…

– Ну, валяй бей. Долго, что ли, я в этом горшке стоять буду? – Внешняя решительность голоса на соответствовала внутреннему настроению: дотошный Вовка уверенность мою всё-таки поколебал.

Вовка ещё разок глянул на мою покрытую чёрной сталью голову. Я инстинктивно втянул её в плечи. Вовка поднял свой дрын, прицелился, размахнулся и вдарил. Попал, слава Богу, всё-таки, по каске. Она мягко подалась от удара, не задев головы. Но в ней зазвенело, в глазах почему-то завертелись огненные мухи, а сами глаза, как потом сказали коллеги по испытаниям, сошлись к переносице. Постояв так некоторое время, вернув глазам статус кво, я молча подошёл ближайшей стопке касок, взял одну из них, протянул Вовке.

– А мне зачем? – не вполне искренне удивился и отшатнулся исполнитель.

– А затем: мне одному, что ли, испытывать? Теперь ты попробуй надеть, а я попробую ударить. Так, наверное, справедливо будет, – продолжал я отмаргиваться после удара.

– Ты же сам захотел и предложил, а я только сделал, – подозрительно покосился на меня друг.

– Так ты бздишь, ага? – подначил я.

– Вовсе и не бзжу, а просто не хочу, – не подначился Вовка.

– Вот потому и не хочешь, что сдрейфил.

– А вот и нет. Давай каску, я её на Лёвку надену – ему, вон, тоже охота.

– Эх, ну ты даёшь! – отступил на всякий случай Лёвка. – Я-то почему вдруг?

– А я потом… А то всё я да я. Теперь ты давай, – совал ловкач каску Лёвке.

– Нет, Стас, ты видал? Сам наклал, а мне всучивает! – искренне и неистово изумился и возмутился Лев, отталкивая шлем.

Неизвестно, сколько продолжался бы этот спор и надел ли бы Вовка каску на свою голову, но тут от стены донёсся неимоверной силы грохот, лязг, звон и треск. Мы испуганно шарахнулись в противоположную от грохота сторону. При этом Вовка споткнулся в полумраке и растянулся по полу… Что-то нарушилось в состоянии равновесия тронутого нами ряда касок, они пошатнулись, рассыпались и грянулись на бетонное покрытие пола с тем самым металлическим громыханием, напугавшим нас. Вовка поднимался с пола, бормотал какие-то проклятья в адрес того, обо что споткнулся, пнул это ногой и на свет, падавший из узкого окошка подвала, выкатился… пулемёт на трёх опорах, очень похожий на тот, найденный нами в вагоне. Не поверив в реальность явления, потрогали его осторожненько руками. Самый настоящий пулемёт. Но не тот самый. Система-то та же, но этот оказался хорошо смазанным новеньким оружием, привинченным, вдобавок, к широкой и толстой доске, покрытой лаком. «Учебный» – догадались. Пощёлкали затвором, повертели во все стороны…

– Может, возьмём с собой? – поглаживая оружие, как котёнка, предложил Лев.

– Взять-то можно, да вынести не получится. Во дворе солдат полно, на улице тоже, да и через КПП не пронести… Да и зачем нам его теперь выносить – пострелять всё равно не удастся: как услышат – так сразу и отберут, – здраво ответил Владимир.

Повздыхали, оставили орудие на месте, вышли из подвала на свет, побрели восвояси, болтая о своих, страшно секретных, делах…

– Эй! Пацаны киндеры, вашу муттер! Хальт! – раздался зычный голос позади.

Мы продолжали разговор.

– Хальт, киндеры, так вашу в гитлерогеббельсовскую мать перетак и поперёк с вдолью!

Это уже стало интересно. Хальт – относилось неизвестно к кому, а вот «киндеры» – это, пожалуй к нам – мы уже знали это слово. Только почему по – немецки и что это за мать такая фантастическая и непонятная… Оглянулись. К нам поспешал кавалерийской рысью очень похожий на Чапаева старшина. Только на голове его вместо папахи красовалась потёртая фуражка, а на героической груди прыгали в такт бегу все три степени солдатского ордена «Славы». Топот его сапог замер возле нас и сам он слегка запыхавшийся и возмущённый, оказался перед нами.

– Хальт, говорю! Ду ист как пригеяли нах унзер военную часть? Антвортет сейчас же, киндерята хреновы!

– Чего – чего, дяденька?.. – уставились мы на старшину в целом и на его чапаевские усы персонально…

– Их фрагаю, как вы хир пригеяли в унзер воинскую часть, чистым немецким языком вам шпрехаю?! – ещё более грозно воспросил старшина, один к одному так же, как Чапаев домогался у Фурманова о том, кто здесь командир, продолжая потрясать нас своим знанием немецкого языка.

– Мы, товарищ старшина, не понимаем, о чём вы нам толкуете, – в один голос загалдели все трое.

До старшины, кажется, что начало доходить.

– Вы что: по – русски, что ли, шпрехаете?

– А мы русские и есть. И только вовсе не шпрюхаем, а разговариваем, – высказался за всех Вовка.

Старшина озадаченно поправил фуражку, подёргал правым усом. Кажется, появление здесь русских мальчишек показалось ему ещё более странным и противоестественным, чем немецких.

– А я смотрю, киндерята какие-то в штатском ходят: как сюда попали, кто пропустил? А если русские, то зачем на голову надели этот котелок эсэсовский? – старшина постучал согнутым пальцем по каске и в моих ушах раздался металлический звон, будто не палец это был, а штык стальной.

Забыл снять! Я поспешно стащил с подбородка ремень, сорвал с головы шлем и швырнул на траву.

– Ага, молодец, – не отставал орденоносец, – теперь она, по-твоему, должна валяться в расположении вверенного мне подразделения и вид ему портить? Подними и отнеси туда, где взял… А где взяли-то, ребята?

– Да вот тут – в этом вот доме, в подвале.

– И много их там?

– До потолка… И там ещё пулемёт есть, – не известно зачем выпендрился вдруг Лёвка.

– Даже пулемёт? Какой – наш, что ли?

– Нет, японский.

– Ишь ты, «японский». Вы и в пулемётах разбираетесь… Странно, как это я проморгал в этот подвальчик заглянуть?.. А вы чьи будете? Откуда взялись? Из концлагеря? Как оказались на территории воинской части? Дети полка, что ли? Тогда почему не в форме? Ну-ка, доложить по всей форме.

«Доложили»… Старшина выслушал молча, закурил: – Повезло вам, ребятишки. Ох как повезло… С отцами, матерями, сыты… А у меня… – старшина махнул рукой. – Ладно, давай сюда эту кастрюлю немецкую, я сам отнесу. – и он пошёл от нас, с чёрной каской в руке, как с котелком, опустив голову под выгоревшей фуражкой.

– Ты зачем про пулемёт ляпнул? – подскочил к Лёвке крайне возмущённый Вовка.

– А чего?.. А я нечаянно как-то. Дяденька спросил, а я ответил.

– Не дяденька, а гвардии старшина и он о касках спрашивал, а не о пулемёте…

– Ну и что? Его же всё равно заметят, когда придут, хоть я бы и молчал.

Возразить было нечего. Вовка, слегка сконфузившись, проворчал ещё несколько слов себе под нос и умолк. Не везло нам на пулемёты…