Текст книги "Александр Алехин. Жизнь как война"

Глава 6. В немецком плену

Капабланка словно чувствовал, что Европа находилась на пороге кровавой бойни, бессмысленной драмы, в которую угодят миллионы. Ему пришло назначение на должность генерального консула в Берлине, однако не срослось – все его мысли были теперь сосредоточены на скорейшей поездке в Буэнос-Айрес. Капабланка оставил Петербург, не поехал даже в Мангейм, куда его пригласили на турнир, – слишком уж маленьким оказался призовой фонд. Не стали играть в Мангейме также Ласкер, Рубинштейн и Шлехтер.

Зато по воспоминаниям Петра Романовского Александр Алехин был только рад отсутствию Капы: «Приезду Алехина предшествовала любопытная история. Он долго не отвечал на приглашение оргкомитета принять участие в турнире и, наконец, дня за три до начала соревнования прислал телеграмму примерно такого содержания: “Прошу сообщить, участвует ли в турнире Капабланка?” Оргкомитет был крайне обескуражен этой телеграммой. Его членам очень хотелось бы, чтобы Алехин участвовал в турнире, причем большинство из них полагали, что Алехин ищет встречи с Капабланкой и что без участия последнего турнир будет для Алехина малоинтересен. Хотя уже почти выяснилось, что Капабланка не примет участия в турнире, оргкомитет дал Алехину уклончивый ответ, вроде того, что некоторые шансы на участие Капабланки еще сохраняются. Зайдя за Алехиным, чтобы вместе идти на турнир, я не удержался и спросил, чем вызвана его телеграмма, на что он ответил: “Если бы участвовал Капабланка, то не играл бы я. Дело в том, что все ближайшие годы я должен готовиться к моему матчу с Капабланкой на звание чемпиона мира. Для этого мне надо брать только первые призы. Сейчас я еще слабее Капабланки, и, значит, мне в случае его участия пришлось бы довольствоваться в лучшем случае вторым местом, что совсем не входит в мои расчеты”. “Однако чемпион мира пока что Ласкер”, – заметил я. “Это неважно, – ответил он, – скоро им будет Капабланка”»¹.

В Мангейме прежде спокойная жизнь Алехина закончилась. Отныне он поневоле стал воином. Ему предстояло разить сверкающим мечом демонов, которых вновь и вновь подсылала злодейка-жизнь. Кошмарные события, происходившие с ним, подтачивали его изнутри, словно неизлечимые язвы. Вместо того чтобы в тепличных условиях расти в первоклассного шахматного мастера, он вынужден был слишком много внимания уделять внеспортивным коллизиям. На утлом суденышке Алехин то и дело попадал в шторм: поднимались огромные черные волны, готовые смести его, сокрушить – и каким-то чудом он справлялся, выживал. Но как знать, вероятно, все последующие события и закалили его чемпионский характер, превратили в единственного человека, способного победить Капабланку. А для этого нужны были особенные, сверхчеловеческие данные, ведь Капабланка в какой-то момент стал живым воплощением шахматного идеала.

Хосе Рауль все же заехал в Берлин, чтобы решить несколько формальных вопросов по своему несостоявшемуся назначению в консульство, сыграл там 10 партий в блиц с Ласкером (победил с хорошим перевесом), а потом сел на немецкий корабль и поспешил отбыть из Европы, где начиналась война, какой мир еще не знал. Кубинцу пришлось слегка поволноваться: чтобы не привлекать внимание британцев, корабль некоторое время шел без света. Капабланка отделался легким испугом, однако спортивная цена оказалась непомерно высока. С 1911 года Капа бегал за Ласкером, пытаясь уговорить его провести матч за шахматную корону, но тот всегда уклонялся, умело маневрируя. С началом войны Капабланке, отрезанному от пылающей в огне Европы, пришлось отложить мечты о титуле на долгие пять лет, хотя он считал, что достиг пика своей формы за всю карьеру, – слабоватым ощущал себя лишь в дебютах.

Но он хотя бы оказался в безопасности, а вот Алехину повезло куда меньше. Когда он прибыл в Мангейм, боснийский серб Гаврило Принцип уже убил австро-венгерского эрцгерцога Франца Фердинанда. Германия пообещала помочь Австро-Венгрии в случае войны с Сербией, и тогда Российская империя уже не имела шансов остаться в стороне от конфликта, в который собирались втравить братьев-славян. Сильнейшие армии Европы начали мобилизацию войск, военные муравьи стали разбегаться из своих муравейников по чужим территориям, чтобы пожрать друг друга.

И в этой ситуации Алехин обрушился на своих соперников в Мангейме. 21-летний шахматист появился в зале за два часа до соревнований. Он чуть отрастил усы, которые на вид делали его немного старше. Непослушный чуб, о котором часто вспоминали его однокашники, исчез – Алехин расчесывал волосы на пробор. Одевался тоже очень солидно. В Мангейме носил приличный костюм: светлый пиджак, под ним – рубашка с галстуком. Это уже был не скромный, рассеянный юноша, поглядывавший на шахматных гуру снизу вверх, а уверенный в своих силах молодой человек, которого примечали, когда он появлялся на представительных турнирах. Соперники собирались группками, обсуждая его игру, пытаясь понять, как избежать нуля очков в партиях против юного правоведа. Садясь за доску, он испепеляюще смотрел на игроков, а его рот превращался в прямую, жесткую линию. Конечно, Алехина уже тогда побаивались. На фоне маститого трио – Ласкера, Рубинштейна и Капабланки – он находился в тени, но делал все, чтобы выскользнуть из нее, заявить о себе громче. В арсенале Алехина появлялось больше коварных орудий, и сопротивляться его азартному натиску за доской становилось все проблематичнее.

Когда он разворачивал свои смертельные комбинации на мангеймских досках, австро-венгерская тяжелая артиллерия стремилась превратить Белград в руины. Николай II писал экстренную телеграмму немецкому коллеге – императору Вильгельму. Но ничего поделать было нельзя. Мир агонизировал, а 1 августа точка невозврата оказалась официально пройденной – Германия объявила России войну.

Военная машина набрала тогда невиданную мощь. Были впервые применены химическое и газовое оружие, на полях сражений появились внушавшие ужас металлические чудовища – танки. Люди в очередной раз проверяли друг друга на живучесть, и вдруг оказалось, что человек слишком хрупок для этой неслыханной по уровню жестокости мировой костедробилки. Поля сражений были усеяны трупами, в семьи врывалось оглушавшее горе, а все потому, что политики в очередной раз сошли с ума и решили отказаться от мирной риторики, забыв о совести и морали.

В какой-то момент Алехину сообщили, что участвовать далее в мангеймском турнире невозможно, и выдали приз за первое место – 1100 марок.

* * *

Петроградская газета «Вечернее время» выходила с громадным словом «ВОЙНА» на первой полосе. В статьях затрагивались события, происходившие на фронте, – тяжелые бои и потери, печальная участь многих солдат, ожидание близких… Интервью с Алехиным, которого немцы держали в тюрьме и почти расстреляли, сейчас кажется сенсацией, но его разместили лишь на третьей странице газетного выпуска № 906 (13 (26) октября 1914 года). На передовице бывший полковой офицер, переполненный состраданием, писал о перебоях с корреспонденцией и доставкой ценных бандеролей на фронт, о том, что армия не получает вестей с Родины. «Жить неделями, месяцами, бок о бок со смертью, в лишениях, в страшно напряженном состоянии, в тревожных заботах и думах о близких – и быть от них оторванными той нравственной и духовной связью, которая заключается в строках, написанных любимой или дружеской рукой. Ведь в трех словах: “Жив, здоров, целую” – целый душевный мир, глубокая радость и облегчение для тех, кто тоже томится вдалеке от походных биваков, молится и плачет в тяжкой неизвестности. Это такое серьезное дело, в нем столько заложено того, что Наполеон называл “моральным элементом”, от которого на три четверти зависит победа, что необходимо на него обратить самое серьезное внимание. Получая письма из действующей армии (далеко не все, мне посылаемые), я неизменно читаю жалобы и упреки: “Ни одного письма не получил. Пришли, ради Бога, папирос, теплых вещей, то и то. Не вижу газет неделями”. <…> Табак, папиросы, шоколад – не прихоть. Это необходимость, это питание на войне. Посмотрели бы вы, с каким наслаждением наш серый герой где-нибудь в окопе, после боевой работы, свернет “козью ножку” или “цыгарку”, глубоко и с наслаждением затянется, изысканно-длинно сплюнет, опять затянется ароматным куревом; “Дюбек, от которого черт убег” – и вы поймете его самочувствие по довольной, широкой улыбке».

В интервью Алехина тоже кипят эмоции. «Прямо сплошной кошмар ужаса, какой-то страшный сон. Те нравственные и физические страдания, которые мне пришлось пережить <…>, не поддаются ни рассказам, ни описанию», – заявил шахматист.

Хотя поначалу все шло неплохо. «Шахматный турнир в Мангейме начался 5 июля (по старому стилю) при участии небывало большого числа русских шахматистов, которые с честью поддерживали свою славу, – рассказывал Алехин журналисту петроградской газеты. – В турнире маэстро я шел на первом месте и, не прервись турнир, первый приз остался бы за мной. <…> Слухи о политическом осложнении нас в Мангейме особенно не тревожили. Все же в субботу мы обратились к русскому консулу Броссе, который нас предупредил о серьезности положения. Но немногие ему поверили. Лишь один Сосницкий (редактор шахматного отдела газеты “Новое время”. – С. К.) учел опасность положения и уехал. Но в субботу нас ждало сообщение, что турнир прерывается. Выдачи денежных призов нам пришлось ожидать до понедельника».

Несмотря на катившийся к чертям мир, Алехин решил задержаться в Германии – но по весомой причине: его мать была больна и проходила дорогостоящее лечение в Висбадене, куда и поехал шахматист.

Теперь род деятельности значения не имел, более важной стала национальность. Алехина задержали на железнодорожном вокзале в Висбадене и увели на первый из длинной череды допросов в отдельную камеру. «Спрашивали о самых мелких подробностях. Некоторые вопросы доходили до глупости», – сокрушался Алехин. Малоприятное общение продлилось недолго, и Алехин в прескверном настроении вернулся в Мангейм, когда был уже час ночи.

Город начал преображаться в соответствии с военным временем, люди высыпали на улицы для участия в демонстрациях. Правда, ночное столпотворение было больше связано с дезинформацией. «На улицах у вокзала необычайное оживление. Слышна стрельба. Оказалось, кто-то пустил слух, что над Рейном показался французский аэроплан. В сущности никакого аэроплана не было и стрельба была открыта по тучам», – вспоминал Алехин.

Ему совершенно не хотелось становиться частью всего этого апокалиптичного действа. Оказавшись во власти всеобщей истерии, люди вели себя, как безумцы, и шахматист пробирался сквозь толпу разгоряченных немцев к себе в номер, чтобы хоть немного выспаться и уже утром, на свежую голову, собраться с мыслями и выстроить план дальнейших действий. Но такой роскоши не предоставили местные держиморды, бесцеремонно вломившись ночью к нему в апартаменты. «Не прошло и двух часов, как страшный стук разбудил меня. Ко мне в комнату вошел сыщик, в грубой форме потребовавший, чтобы я немедленно следовал за ним, не давая мне даже как следует одеться», – вспоминал Алехин.

Его и других русских шахматистов, которые приехали в Мангейм в избытке, бросили в арестантскую комнату местного участка, толком ничего не объяснив. Среди задержанных оказался и бывший участник матчей против Эмануила Ласкера Давид Яновский, который после всех этих передряг эмигрировал в США, где стал третьим по силе игроком после Капабланки и Маршалла.

В клетку к шахматистам подсадили подозрительного субъекта, который внимательно следил за их разговорами. Лишь под утро Алехина посетил местный шеф полиции и с загадочным видом сообщил, что получил специальную телеграмму. Оказалось, немцы обнаружили фотографию Алехина в журнале – он позировал в правоведческой форме. Пленители шахматиста сочли, будто он является русским военным. Возможно, они даже подумали, что под маской игрока скрывался разведчик, приехавший в Германию, чтобы выведать военные секреты. Если бы они подогнали свои подозрения под удобную для себя «доказательную базу», все могло бы закончиться для Алехина совсем скверно. Военное время не терпит сантиментов.

«В сопровождении сыщика меня вывели на улицу, где бушевала толпа, настроенная весьма бурно. Мой спутник обратился ко мне с вопросом, хочу ли я ехать или идти пешком, причем добавил, что идти очень далеко. Сели на трамвай. Однако, что меня сильно удручало, – это то, что сопровождавший меня сыщик меня утешал и как будто даже жалел», – рассказывал дальше Алехин.

Его привезли в каземат, отдав на поруки немецкому офицеру, и продержали в стесненных условиях еще сутки, применяя известную тактику запугивания. Кормили едой, которую, по словам Алехина, не стала бы есть даже собака. «Наконец пришел полковник, спросил меня, кто я, а когда он узнал, что я русский шахматист, участник турнира в Мангейме, он мне объявил, что я свободен», – сказал Алехин.

Однако в гостинице, куда вернулся шахматист, отказывались более принимать русских – и выгнали его на улицу. Тогда Алехин пошел к американскому консулу, чтобы уладить конфликт. Тот был с ним любезен, нашел другую гостиницу, где шахматисты переночевали и твердо решили на следующий день сделать все возможное, чтобы наконец выбраться из Германии.

«На наше несчастье защиту интересов русских подданных передали не американскому, а испанскому консулу, который нас утешил сообщением, поразившим нас как громом, – продолжил Алехин. – Он нам сообщил, что получил из Берлина сведения, что все имущие русские должны уехать в Баден-Баден, а неимущие будут этапом отправлены на принудительные работы в Донау-Эшенген».

Поезд, на который сели шахматисты, чтобы доехать до Баден-Бадена, переполняли немецкие солдаты, нервировавшие русскую делегацию. В итоге до пункта назначения они так и не добрались.

«Кондуктор, разнюхав, что мы русские, и желая сделать нам радость, сказал, что в Раштатте – старой военной крепости – нам пересаживаться. Мы вышли на перрон и тотчас же были окружены солдатами. Нам заявили, что мы арестованы. Повели нас в отдельную комнату, обыскали. Конечно, ничего противозаконного не нашли. От этого ареста у нас осталось впечатление, что нас скоро отпустят. Увы, наши предположения не оправдались. Можете себе представить, как мы были поражены, когда солдатам было приказано зарядить ружья, а нам попарно выходить на перрон. Здесь, около каждого из нас, было поставлено по два солдата. Нам приказали поднять руки вверх, несмотря на то, что у каждого из нас были в руках саквояжи и вещи. И так мы тронулись в путь. Идти в таком положении было прямо-таки невозможно, причем толпа положительно ревела, когда нас вывели на улицу. Кричали на нас и офицеры, и солдаты. Некоторые из нас не могли держать руки вверх и опускали их, тогда весь “кортеж” останавливался, и опустившего руки начинали бить прикладами и ногами. Меня лично так ударили сзади в ногу, что, несмотря на тупой удар, образовалась рассеченная рана. Кровь шла всю ночь и еще теперь у меня на ноге большой шрам».

Капабланка испытывал определенные неудобства в темной каюте немецкого трансконтинентального лайнера, но это не шло ни в какие сравнения с теми бедами, которые переживал Алехин. Его сутки продержали в военной тюрьме Раштатта. «Ругали нас здесь солдаты ужасно. Говорили, что мы опасные русские шпионы и что с минуты на минуту ожидается приказ, что нас расстреляют. После, однако, нам сказали, что мы свободны от подозрений в шпионстве, и отправили нас в гражданскую тюрьму».

В этой тюрьме русские шахматисты провели две недели. В камере у заключенных не было личных вещей. Алехин вновь жаловался на прескверную еду. «Гулять выводили на крошечный двор, и мы ходили друг за другом, как на арене в цирке. Мы были отданы во власть наглого тюремщика из отставных солдат, который над нами прямо-таки издевался. Так, был случай, что ему показалось, что я на прогулке улыбнулся, и за это я был отозван и посажен в одиночную камеру, где меня держали три дня. Причем он мне заявил, что продержит меня там столько, сколько захочет. Курьезнее всего то, что когда нас из этого ужасного каземата выпустили, то потребовали уплату счета за продовольствие», – описывал свои приключения шахматист.

Единственное, что хоть немного поднимало ему настроение, – любимая игра. Чтобы не терять форму, сокамерники проводили между собой партии вслепую, и это помогало им сохранять присутствие духа.

В один из дней за шахматистами пришли тюремщики и вывели из клеток, но только чтобы повезти в Баден-Баден на новые допросы. Когда и там желаемого результата немцы не добились, русских пленников наконец отпустили в местную гостиницу, приставив к ним наблюдателей. Больше месяца они считались невыездными. «Строгости по отношению к нам были прямо-таки невыносимыми. Так, например, я был оштрафован на пять марок за то, что, сидя в гостинице и играя в шахматы, громко разговаривал и смеялся при открытом окне, чем “нарушил” тишину».

Баден-Баден вообще не жаловал русских: появлялось все больше призывов устроить в их диаспоре погром. В немецкой печати даже пошли разговоры о том, чтобы выслать всех русских в Восточную Пруссию для осушения болот. «Наглость немцев дошла до того, что из окон наших комнат вывешивали флаги, украшение города в дни побед, сообщаемых услужливым агентством Вольфа», – сокрушался Алехин.

Возможность освободить себя из возмутительного плена шахматист получил, лишь когда немцы решили не задерживать более непригодных для военной службы русских. Несколько дней он отказывался от приемов пищи и на медосмотре убедил врача, что находится при смерти, – только тогда ему разрешили отправиться в Швейцарию (по словам Алехина, кроме него из 10 русских шахматистов отпустили только Петра Сабурова и Федора Богатырчука). «Сегодня еду в Москву с тем, чтобы уже больше никогда в моей жизни не ехать в ту страну, где мне пришлось перетерпеть столько страданий и лишений», – такими словами Алехин завершил свое интервью для «Вечернего времени».

Позже он написал Капабланке о своих злоключениях в Германии, уверив его, что дважды был на волосок от смерти. То была дружелюбная переписка, ведь отношения шахматистов еще оставались доверительными.

Снова долго радоваться Алехину не дали – умерла мать Анисья Ивановна.

* * *

С матерью у Алехина сложились непростые отношения. Они совсем мало общались на этапах его взросления, хотя именно Анисья Ивановна приучила сына к величайшему пристрастию его жизни – шахматам. Вот только личное пристрастие самой женщины оказалось для нее пагубным. И не только для нее, но и для всех членов семьи.

Широко распространена версия, что мать Алехина страдала от алкоголизма. Например, об этом упоминал патриарх отечественных шахмат Юрий Авербах в интервью газете «Спорт-Экспресс»: «Мать будущего чемпиона мира лечилась от алкоголизма, часто уезжала за границу, и Александр фактически воспитывался бабушкой»².

Альтернативной причиной того, почему она слишком часто скрывалась в своей комнате, когда к Алехиным приходили гости, называют морфинизм. Одноклассник гениального шахматиста Павел Попов писал: «В доме Алехина я бывал очень часто, но мать никогда не видел. Она почти не выходила за пределы своей спальной. Обычно говорилось, что она больна. Впоследствии я узнал, что она – безнадежная морфинистка»³.

Любимый писатель Алехина – Чехов – тоже оказался в плену зависимости, когда умирал от туберкулеза. Ему прописывали массу «лекарств», в том числе опиум и героин – тогда это считалось нормой. И еще ему давали морфий – сильнейший анальгетик, подавляющий чувство сильного физического дискомфорта и болей психогенного происхождения… Когда Чехову становилось плохо, родственники впрыскивали все новые и новые дозы, и он чувствовал облегчение – наркотик снимал боль. Тогда методы лечения сильно отличались от современных, и больные, которым давали морфий, нередко получали зависимость, с которой впоследствии не могли справиться.

Еще один писатель того времени, Михаил Булгаков, тоже подсел на морфий: ему прописали наркотик… как средство от аллергии. А потом Булгаков написал рассказ «Морфий», в котором поделился своим опытом наркозависимости. Его герой, врач, вроде бы умный человек, знакомый с механизмом воздействия сильнодействующих препаратов на мозг пациентов, стал наркозависимым и на протяжении всего рассказа пытался себя успокоить, что ничего не происходит, он вот-вот оправится, хотя на самом деле уверенным шагом направлялся к бездне. Однажды он преступил черту, начал совершать злодеяния, но какой-то голосок нашептывал вновь и вновь, что все еще можно поправить, поэтому сегодня-завтра следует впрыснуть новую дозу, а уже потом, как схлынет кайф, разбираться с жизнью. Этот предательский «голосок» всегда звучит в головах наркоманов и не дает возможности снова контролировать свою жизнь. Пожалуй, нет рассказа, который бы лучше описывал патологическую зависимость от морфия.

Не только одноклассник Алехина Павел Попов, но и алехиновед Александр Котов утверждали, что Анисья Ивановна пыталась справиться с зависимостью от наркотика. Если это так, можно представить, каково было Алехину видеть ее в таком состоянии, понимать, что это неизлечимо, а все попытки помочь разбиваются о непреодолимую тягу. Тяжело, невозможно бороться с тем, что возвращается вновь и вновь, даже если ты поклялся никогда больше не употреблять. Зависимость слишком велика, чтобы уметь отказаться…

В Висбадене мать Алехина снова оказалась в обществе врачей. По сути, шахматист приезжал к матери, чтобы попрощаться. С ней рядом также находился его отец, прекрасно понимавший, насколько все плохо. С началом войны немцы интернировали супругов в Висбадене, и пришлось долго возиться с бумагами, чтобы выбить Анисье Ивановне столь необходимую ей поездку в Базель. Год швейцарские врачи сражались за нее, но в 46 лет Анисья Ивановна скончалась – как обычно говорится в таких случаях, «после долгой и продолжительной болезни». Панихиду по почившей совершили 31 декабря 1915 года в церкви при доме Воронежского губернского дворянства.

Трудно сказать, что опечалило Алехина больше: смерть бабушки, которая возилась с ним, пока родители занимались своими делами и решали проблемы, или уход матери, но, очевидно, оба события потрясли его и не могли не повлиять на характер. Есть устойчивая точка зрения, что увлечение Алехина зрелыми женщинами, чуть ли не годившимися ему в матери, напрямую связано с трагедией в Базеле. Он якобы отчаянно пытался разыскать в своих возлюбленных ту, которая ушла слишком рано. Алехин получал от зрелых женщин, с которыми его регулярно сталкивала судьба, материнскую ласку и заботу, а сам продолжал больше всего на свете любить шахматы, никого по-настоящему не впуская в свое сердце.

Шахматы оказались для Алехина своего рода морфием: они заглушали боль, скрашивали внутреннее одиночество и при этом становились одержимостью, без которой трудно представить чемпиона мира в любом виде спорта. Эта одержимость украла у него все то, что есть у обыкновенных, заурядных людей. Если бы не «безопасный шахматный морфий», державший Алехина в тонусе, не позволяя судьбе сломить его волю, тяга к алкоголю наверняка проявила бы себя раньше.

Испытания для него только начинались.