Текст книги "Хрустальный шар (сборник)"

Чужой

Во второй половине июня все чаще стали говорить о планируемой эвакуации детей из столицы, днем и ночью сотрясаемой взрывами немецких ракет. Убедившись у директора колледжа в правдивости слухов, мистер Джуллинс, учитель физики и природоведения в старших классах, решил организовать экскурсию на аэродром в Кройдон, чтобы хоть издали, если не удастся получить соответствующих пропусков, показать мальчикам, как воздушные силы империи стальными стаями взлетают в небо и берут курс на юг.

Воскресный день двадцать девятого июня был прекрасным и не слишком жарким. Когда двухэтажный пригородный автобус остановился в Кингстоне, его заполнила группа мальчиков в рубашках цвета хаки, навьюченных рюкзаками, фляжками и одеялами. Через неполных полчаса экскурсия оказалась в Сурбитоне, где предприимчивый мистер Джуллинс решил сократить дорогу с помощью марша по пересеченной местности.

Ландшафт был слегка холмистый. Тропинка, по которой шагала все больше растягивающаяся колонна, поднималась на широко раскинутые пригорки, пересекала серебристые капустные поля, исчезала между двумя волнами наливающейся ржи, выплывала на опрысканные белым цветом картофельные поля и вновь впадала в черно-зеленые туннели кустов. Небо было холодным и безоблачным, только по краям горизонта поднимались двойные ряды заградительных аэростатов, издали похожие на размытые бусинки, они тянулись до самого Саттона, где стояли противовоздушные батареи, и увеличивались до размеров раздутой рыбы. Скуку четырехкилометрового марша изредка нарушали далекие сигналы сирен, во время которых мальчики начинали оживленно вертеть головами и внимательно следить за небом в юго-западном направлении. Действительно, два раза в течение часа они слышали далекие частые взрывы, а затем металлический лязг, извещающий о прилете ракетного снаряда. Второй снаряд можно было заметить в виде стальной черточки, разрезающей воздух с невероятной скоростью, которая показывалась из-за линии холмов и исчезала в черном облаке шрапнели, чтобы через минуту возникнуть из дыма и исчезнуть в окрестностях Уимблдона, откуда вскоре с ветром донеслись глухие стоны взрыва.

Намечая дорогу через поля, мистер Джуллинс преследовал скрытую цель, а именно: он хотел зайти в Мидуэй-Хаус, удаленный на два километра, и забрать с собой Джима, который не прибыл на утренний сбор. Местность по мере продвижения вперед становилась все более ровной, однако группы деревьев вырастали на глазах, пока не превратились в фантастически подстриженные фигуры. Тропинка вывела к асфальту автострады, плоской петлей охватывавшей большой парк со старыми лиственницами, высоко вознесшимися над стеной больших камней. Мистер Джуллинс долгое время испытывал желание закурить сигарету, но правила запрещали делать это в присутствии мальчиков. С другой стороны, он не мог отправиться сам за отсутствующим воспитанником, поэтому через несколько секунд размышлений делегировал Бена Стирлинга, который, наделенный полномочиями пригласить Джима на экскурсию, вошел в полуоткрытую калитку железных ворот и исчез в тени широкой аллеи. Учителю казалось, что таким образом он поднимет собственный авторитет и приобретет уважение одного из богатейших землевладельцев в округе.

Бен двинулся по протоптанной в траве тропинке, стегая прутиком сильно разросшиеся кусты, продрался знакомым ему коротким путем сквозь посаженную вдоль дороги живую изгородь, сильно при этом оцарапавшись, и оценивающим взглядом окинул большие клумбы перед дворцом, представляющие собой живописное, но очень хаотичное сплетение цветочных пятен. Немногочисленная после мобилизации прислуга была не в состоянии тщательно ухаживать за садом. Дом, заросший гирляндами плюща, вырастал из обступивших его старых деревьев тремя красными башенками, слегка похожими на рожки шутовского колпака, и только на подходе к подъезду заблестели большие окна. Вокруг было ни души, поэтому Бен, оглядевшись, двинулся в сторону входа для прислуги. Возле маленького крылечка, на деревянные поручни которого усердно карабкались двугубые цветки фасоли, извиваясь во все стороны беловатыми усами, сидел в плетеном кресле старый Тройл. Опершись о стену, он в ритме дыхания пропалывал рукой с заскорузлыми пальцами траву, светя в глаза подходившему Бену верхушкой розовой лысины. Бен несколько раз кашлянул, но в конце концов потянул старика за полосатую рубашку, что вызвало сильное чихание, и покрытые морщинками, темные, как шелуха маковок, веки поднялись вверх.

– А, молодой человек. – Тройл пошарил ладонью в траве и выловил из нее сильно почерневший чубук трубки.

– Здравствуйте, мистер, могу ли я увидеть Джима? – Для придания собственным словам большего веса Бен оперся на хворостину.

Старик жадно втянул первый дым из разожженной трубки, затем поднял шишковидную голову, так что Бен несколько поразился величине его волосатых ноздрей, и произнес:

– Джима дома нет, извините. Он ушел с Джорджем.

– Далеко?

– Он взял мотоцикл из гаража, поэтому, наверное, не близко.

Посчитав свою миссию выполненной, пусть и с отрицательным результатом, Бен по-военному приложил пальцы к краю берета и повернулся на месте. Старик долго наблюдал за его мелькавшей в зарослях фигурой, а когда она растворилась и утих шум шагов, неожиданно растянул в улыбке свое тяжелое, будто из невыделанной кожи сделанное лицо и издал несколько писклявых вздохов, что было у него признаком веселья. Затем он снова запустил руку в траву и начал пальцами ритмично обрабатывать между стеблями.

Крыльцо граничило с ответвлением изгороди, за которым сад спускался широкими извилистыми линиями беленых стволов к зеленому стеклу небольшого пруда. Лежавший под старой грушей Джим слушал короткий диалог с другой стороны кустов затаив дыхание и, сурово насупив брови, всем своим видом призывал своего гостя сохранять спокойствие. Только когда дипломатическая акция старого садовника была увенчана успехом, Джим усмехнулся, лениво перевернулся на живот и, упершись локтями в раздвинутую траву, продолжил внимательно наблюдать за муравьями. Одновременно он грыз зеленоватые и розоватые стебли какого-то растения, отчего рот его наполнялся свежей терпкой горечью.

– Это был Бен Стирлинг, – заметил он, наклоняясь: один из муравьев отделился от потока насекомых и забрался на заросли травы, как в зеленый овраг, поросший серебристыми стебельками.

Товарищ его смотрел из-под выгоревших ресниц в сторону, машинально переворачивая страницы толстого тома «Физики», который утопал в траве, словно покинув пределы мира, к которому принадлежал.

– Наверняка Сухарь устроил эту свою экскурсию на аэродром и хотел взять тебя, – сказал он, и Джим выразил согласие коротким кивком.

– Славный Тройл, – добавил еще Джордж, и вопрос был исчерпан.

Визит Бена остановил его в момент решительной атаки. Промолчав минуту, он решил, что теперь ничто не мешает ему вернуться к интересовавшему его вопросу:

– Джим, так в чем заключается эта твоя большая тайна?

Он старался говорить тоном взрослым и безразличным, но получалось у него это плохо. Джим, казалось, не слышал, только быстрее зашевелил челюстями, обрабатывая новую порцию стебельков.

– Джим, ну пожалуйста!

Джим сморщил загорелый лоб, затем зажмурил глаза, как астроном, заметивший среди звезд новую комету, наконец, перевернулся в сторону Джорджа и произнес таинственным шепотом:

– Я заметил интересную вещь. Видишь этого жука в траве? Он так же о тебе заботится, как и старый Тройл, или еще меньше. Можешь быть от него на метр или на сто миль, ему все равно. Он тебя никогда не поймет. А ты – его.

– Я – жука?

– Ну или мистер Джуллинс, – потерял терпение Джим. – Это все равно. Ты хочешь понять жука, но ты только представляешь его себе, это только твое представление о жуке, а не жук. Таким образом, я подумал, что, может, все законы физики – это только то, что мы думаем по-нашему, по-человечески, о мире, но их это не касается.

– Кого «их»?

– Разве я знаю… Их – это значит: камни, вода, небо, воздух, звезды… все. И когда мистер Джуллинс рассказал нам о золотом правиле механики, я подумал, что если бы не тот факт, что они об этом знать не могут, то они посмеялись бы… А впрочем, может, и могут?

– Что ты говоришь? Кто может? Джим, говори ясней, я ничего не понимаю.

Джим перевернулся на локти, выплюнул остатки травы и начал издеваться над муравьем, который нес на спине короткую соломинку.

– Так с вами всегда… «Говори, говори», – а когда я что-то скажу, так никто ничего не понимает, – сказал он наконец тоном глубокого разочарования. – Разве ты никогда не искал какую-нибудь потерянную вещь? Как это происходит с этими вещами? Говорят, что прячутся, правда? Или так: вчера я целый день работал у себя, наверху. Как-то вечером прихожу в комнату сестры, а ты знаешь, что ее нет дома, и нахожу мою ручку на ее столике. Я отлично помню, что положил ее в свой стол, во второй ящик. Естественно, там ее не было, она ведь не раздвоилась. Понимаешь, что произошло?

– Нет, – честно ответил Джордж.

– Это значит, что мир как бы обманчив. Не так, как человек, а по-другому. Это не имеет ничего общего с духами. Просто они забыли – следишь? – что перо должно лежать в ящике. А недавно я резко обернулся во время работы, и знаешь что? Был закат, все отбрасывало тень от окна, а моя чернильница отбрасывала ее под углом в другую сторону. Естественно, когда я подошел ближе, тень легла как следует. Это случается очень редко. Но случается. Я думаю, что это как будто в зеркале. Словно с другой стороны. Нельзя туда пройти, проникнуть. Однако я подумал: а вдруг это возможно?

Джордж сидел, повернувшись к Джиму, глаза его удивленно округлились. Если бы работающий мозг мог издавать звуки, вокруг его головы стоял бы страшный шум. Джим продолжил свою лекцию:

– Так вот, мистер Джуллинс говорит, что вечный двигатель сделать нельзя, что есть такой закон – золотое правило механики.

Джордж кивнул с видимым одобрением: эту часть он мог понять.

– Но я скажу так. – Джим приподнялся на локте. – А как с притяжением? Тоже есть закон. Каждый камень падает, а ускорение g составляет 9,81 метра в секунду в квадрате. А если камень не захочет падать, то что? Придумают другой закон и будут говорить по-другому… Они, это значит ученые, немного изменят науку, и опять все будет соответствовать… Я знаю, – поспешил он, видя выражение лица Джорджа, который колебался между испугом и смехом, – что это, по-твоему, невозможно… Но что это значит – невозможно?

Вопрос этот поставил Джорджа в положение человека, который идет хорошо знакомой дорогой, но неожиданно убеждается, что она обрывается и перед ним пропасть без дна.

– Что ты имеешь в виду? – спросил он наконец медленно.

– Ну что это – невозможно?

Вопрос этот показался Джорджу глупым.

– Невозможное – это то, чего не может быть, что никогда не произойдет…

– А откуда известно, что не произойдет?

– Это зависит от того, что…

– Вот именно. – Сейчас Джим был абсолютно доволен. – Зависит от того, что. Закон утверждает, что не может быть машины, которая будет работать без подачи энергии извне? Хорошо. Но если такая машина уже есть?

– Где?

– У меня дома… Работает со вчерашнего утра.

И после этого объяснения Джим медленно встал, старательно почистил колени и локти от следов травы (процедура эта, хотя правильно задуманная, однако увенчалась очень скромным результатом) и потянулся за своей толстой «Физикой». Джордж вышел из каталептического состояния, в которое ввели его последние слова приятеля. Наконец он взорвался, подскакивая:

– Джим! Я должен это увидеть!

Джим, худой, узкий в плечах, с бледным лицом, с прозрачными, почти что белыми глазами, смахнул со лба непокорную прядь и сказал равнодушно, почти сонно:

– Ну пошли, – после чего повернулся и направился к дому.

Медленно, не спеша, они поднялись по скрипящей лестнице на чердак. Через минуту им в лица ударила волна спертого воздуха, который скопился под нагретой крышей. Сгибаясь, чтобы не удариться о стропила, они шли по чердаку, пока узкий сноп солнечного света не высветил перед ними в небольшую дверь, сбитую из досок. Джим открыл ее при помощи загадочной манипуляции. Внутреннее помещение, которое открылось их глазам, выглядело как шестигранник, скошенный с двух сторон диагональными плоскостями крыши. В узкой стене комнаты имелось окно, которое давало достаточно света для освещения, но недостаточно, чтобы уяснить смысл загадочного содержимого комнаты. Ее характерной чертой было то, что ни один из инструментов (количество и качество которых было, впрочем, очень ограниченно) не служил первоначальному назначению. На кровати лежали кипы книг и стеклянных труб, на двух столах виднелись собранные и безжалостно привинченные к столешницам тиски, сверлильный и ручной токарный станки и целый ряд других инструментов. В умывальнике, из которого выбросили таз, расположился тяжелый электрический мотор. Шкаф после открытия оказался батареей аккумуляторов. Выступающие балки крыши служили местом крепления многочисленных кабелей, проводов, летающих моделей и множества предметов с абсолютно непонятным назначением.

На прибитых к стенам полках виднелись фарфоровые и стеклянные сосуды, используемые для химического анализа. Прожженные, поколотые и поломанные столешницы указывали на то, что оборудование комнаты – это не просто декорация, а что оно служит хозяину, причем постоянно, для опытов.

Во всем этом кажущемся хаосе Джим отлично ориентировался: подойдя к столу у окна, он достал из ящика маленький молоток и что-то вроде клина, после чего подошел к внутренней стене. Здесь он вбил клин между двумя балками. Одна из них легко поддалась. От нее отстал плоский кусок дерева, а из открытого тайника донесся тихий, монотонный шум. Джордж приблизился. Внутри тщательно выдолбленной балки стояла маленькая машинка, не больше апельсина, которая мерцала в быстром движении. Ее звук напоминал ускоренное стрекотание сверчка. Джордж долгое время всматривался во вращающиеся части, даже импульсивно протянул руку, но Джим удержал его, достал машинку из стены и поставил на стол. Затем медленно вставил рукоятку молотка в спицы колеса.

Машинка остановилась. Теперь она казалась очень простой: движок, проволочные усы, утолщенное с одной стороны колесико…

Джим вытащил молоток, и в тот же момент оно само собой продолжило вращение, быстро, монотонно, словно хотело наверстать вынужденный простой.

Джордж молча таращил глаза. Джим был спокоен. Только глаза у него сияли, но не светом выкроенного окном неба, а внутренним, переливающимся пламенем. Казалось, что машинка работает только благодаря его присутствию.

Наконец Джордж прервал молчание:

– Джим, как же это… Джим, скажи, ради Бога. – И с явной подозрительностью продолжил: – Это, должно быть, какой-то трюк; может, это что-то вроде ходячего скелета?..

Джим вовсе не был обижен этой подозрительностью.

– Нет, это не трюк… Хочешь знать, почему это работает? Но я и сам не знаю… Мне пришло в голову, что это такая проблема, которую надо решить по-другому. Что надо постараться забыть все, чему нас учили о машинах, о двигателях, – всю физику. Все, что придумали люди. О чем когда-либо они думали. В этом все дело, чтобы забыть, хотя бы на время. И вот – получите.

– Почему это работает? – спросил через минуту Джордж.

– Не знаю… Это, собственно говоря, не должно работать. По законам физики, как говорит мистер Джуллинс, не должно.

И с ноткой триумфа в голосе продолжил:

– Но, однако, работает!

Чердак был залит светом июньского полудня. Два парня стояли, склонившись над моделью, которая крутилась стрекоча.

За окном пел дрозд.

* * *

У воды, на их любимом месте, никого не было. Только мельница странной конструкции, сделанная Джимом, неустанно тарахтела, перебирая тонкими деревянными лопатками струи зеленой и серебристой воды. Джордж расположился на животе, запустил руку в пруд и попробовал схватить рыбку, которая притаилась в прибрежных водорослях, что ему, как всегда, не удалось. Подышав на стеклышко часов, осторожно вытер его и посмотрел. «Пять двадцать три!» – сказал он громко и, досадуя на непунктуальность приятеля, окинул взглядом окрестные кусты и погрузился в раздумья.

А располагался он на животе Билла Троуга, самого толстого и самого сильного во всей школе парня, и постукивал его кулаками, когда раздался мелодичный свист. Джордж быстро сел. Джим никогда не свистел в хорошем настроении. Вскоре показался Джим, шагавший вразвалочку. Он подошел и, не говоря ни слова, поудобнее улегся. Джордж с минуту смотрел на него молча, но в конце концов любопытство пересилило обиду.

– Ну и что сказал мистер Джуллинс?

Джим артистично сплюнул между двумя водяными лилиями, вырвал пучок травы с корнями и промолчал.

– Джим, слышишь?!

– Не создавай столько шума, а то рыбу распугаешь, – отозвался Джим. – Мистер Джуллинс? Ну что ж, расскажу тебе по порядку. Я этого терпеть не могу. Пришел к нему домой после обеда и слышу: «Что скажешь, мой мальчик?» Я показал ему машину, рассказал, а он смотрит, смотрит, смеется. Значит, я разобрал ее – ты знаешь, как это просто? – собрал, и она опять работает. А он прошелся по комнате, погладил меня по волосам и говорит таким тоном, словно заговорил Бог Отец, что нарисован на стене в часовне: «Мой мальчик, ты ведь не допускаешь, что ты, такой сопляк, можешь опровергнуть закон, на котором зиждется физика?» – «Но ведь она работает», – говорю. «Поработает и перестанет», – говорит он на это. Значит, садимся, пялимся, пялимся, потом он говорит: «Джим, мальчик мой, у меня нет больше времени. Это очень интересно, но я тебе вот что посоветую – занимайся больше математикой. Ведь речь не идет о том, чтобы это работало не час или день, а вечно…»

Джордж сопел, возмущенный.

– И что ты на это?

Джим лениво усмехнулся:

– А я ничего. Я знал, что этим и закончится. Мистер Джуллинс верит только в то, что говорит его жена, кроме, разумеется, учебника физики для средней школы. Если б ты не настаивал, я б к нему не пошел. Впрочем, не все ли равно? Признаюсь тебе, что меня это уже не интересует. Знаешь, теперь я думаю о немецких летающих бомбах. Это вранье, когда говорят, что это радиоуправляемые ракеты. Вчера всю ночь я высматривал на крыше: они летят вслепую. Это чувствуется сразу, надо только внимательно смотреть. Я думаю, что там есть второй цилиндр, в котором ходит поршень с углублением.

Он рисовал на песке.

– Тут находится камера сгорания, а взрывчатые газы движутся через сопло. – Волосы упали ему на лоб.

– Джим, – произнес, заикаясь, с опаской приятель, – ты это говоришь серьезно, что вечный двигатель уже тебя совсем не интересует? Но ведь так нельзя… Надо написать в министерство. Я не знаю, – добавил он, ощущая на себе острый взгляд, – куда, но надо. Знаешь что, – неожиданно подскочил он, – ты должен идти к профессору Уайтхеду.

Джим слегка скривился.

– Должен, – горячо убеждал Джордж, – это очень мудрый человек. Я был у него, когда моя модель не хотела летать, и он все мне объяснил. Он был очень вежлив и терпелив. Он сказал, чтобы я всегда к нему приходил, когда что-то будет непонятно. У него такой огромный темный кабинет – все Королевское научное общество висит на стене, и он среди них.

– Да? – поднял брови Джим. – Я не знал об этом.

– Да-да, у меня отличное зрение, я сразу его узнал, стоит во втором ряду. Это ничего, что он известный физик, и отлично, что в Оксфорде давно уже каникулы, – сможешь пойти к нему даже утром.

Джим усмехнулся:

– Ну, если тебе это важно… Я предпочел бы никуда не ходить. Это не приносит счастья, такие дела…

– Как это?

Джим немного смутился.

– Да ничего, я просто так сказал. Лучше смотри: значит, снаряд, я отчетливо это видел, имеет воронкообразную трубу на корпусе… – рисовал он дальше деревянной палочкой.

Джордж опустился на траву в молитвенном молчании.

Профессор Уайтхед провожал лейтенанта до калитки. Сумерки смешали все краски, оседая пепельной лазурью в углублениях грунта. От низенькой ограды, в прогнившие доски которой терпеливо упирались растения, пологие склоны спускались к лежавшему в тумане аэродрому. Лейтенант в светлом мундире машинально поправил ремень и, обращаясь к хозяину, попробовал еще раз:

– В любом случае я советовал бы вам покинуть имение, хотя бы временно. Аэродром вместе с постройками является, особенно во время нападения, важной целью, а ваш дом опасно возвышается над окрестностями… Отсюда двойная опасность, ибо пригорок находится на пути к Большому Лондону.

Уайтхед пропускал мимо ушей настойчивые предостережения, внимательно глядя вниз, в направлении закручивающейся спиралью дорожки. Неразборчиво буркнув, он пожал офицеру руку и потом еще минуту стоял, пока тот не исчез в темноте. Гравий громко зашуршал, через минуту отозвался вновь – профессор подумал, что летчик возвращается, но эти шаги были другие, намного легче и не такие четкие.

Далеко на горизонте, еще подсвеченном оранжевым пламенем заката, с механическим пофыркиванием планировали тройные огоньки, как созвездия неярких звезд: красных, зеленых и белых. Из-под склонивших тяжелые головы подсолнухов вышел кто-то высокий, худой, замедлил шаг и остановился с другой стороны забора.

– Господин профессор Уайтхед?

Это был молодой человек с небольшой коробочкой под мышкой. Уайтхед отступил, открывая калитку.

– Это я. Пожалуйста, входите.

Подал ему руку. Юноша, назвав себя, пожал ее.

– Я пришел к вам по несколько необычному делу. Не могли бы вы уделить мне немного времени?

Уайтхед кивнул и двинулся первым, проводя гостя через сад, спускающийся к вилле. Он открыл первые, стеклянные двери, вторые, зажег свет, маскируемый шторами из черной бумаги, и подождал, пока посетитель, зажмурив глаза от желтого света, войдет в кабинет. Это была большая холодная комната: стол со стеклянной панелью, электрические часы, стена книг до самого потолка, и на противоположной стене карты полуночного неба, усыпанные лимонного цвета звездами.

Профессор показал рукой на свободное место и нажал кнопку на столе. Зажглась лампа в зеленом абажуре, и мальчик с облегчением уселся в глубокое кресло, словно провалился вглубь. Теперь он весь был в темноте, только лицо его, светлое, сухое, с голубыми сияющими глазами, возвышалось над столом.

– Видите ли, господин профессор, тут такое дело… Мне трудно это объяснить, боюсь напутать, поэтому, может, вы захотите сначала посмотреть…

Тихо зашелестела разрываемая бумага, и на освещенной лампой черной стеклянной столешнице появилась маленькая машинка. Подставка из старательно отполированного дерева, годовые кольца яблони, детали из блестящего алюминия, два колесика, крючок…

Машинка работала, издавая тихое, спокойное тиканье; спицы колесиков образовывали шлифованные глянцем круги; зубцы звенели.

– Это – такая машинка. Вечный двигатель. Работает уже четвертый день. – Минута молчания. – И, – как бы со смущением или извинением, – не хочет останавливаться.

Пожилой человек наклонился очень низко. Гротесковая тень его лица с очками, съехавшими на середину носа, качнулась на стене. Две головы: одна – покрытая редкой сединой, вторая – с песочными вихрами, пропитанными запахом нагретых на солнце трав, – сблизились над столом. Машинка издавала торопливый, неутомимо повторяющийся стрекот. Продолжалось это долго.

Наконец старик опустился в кресло и глубоко вздохнул. Затем посмотрел на парня, все еще склоненного над машинкой. Казалось, что юноша, который пришел за похвалой или советом, забыл о нем. Смотрел на свое творение не как ребенок, но и не как взрослый человек. Смотрел – и поглощал, словно пил всем своим существом этот тонкий треск и блеск, знаменующий начало Большого Движения.

– Знаете ли вы, как это действует? – спросил Уайтхед тихим голосом, как бы опасаясь что-то спугнуть или разбудить.

Мальчик вздрогнул. Он смотрел в уставшие глаза старика отсутствующим взглядом, и в эту минуту, казалось, мог видеть нечто иное, словно он был существом с далекой звезды.

– Ах нет, не знаю, извините. Это значит, я не могу объяснить этого физически.

– Как вы до этого додумались?

Джим медленно опустился в кресло, с видимым облегчением утонул в его холодных темных объятиях и отозвался, словно из безопасного убежища:

– Именно для этого я пришел к вам, чтобы об этом рассказать, потому что меня никто не хочет понять. Значит, так: я давно думал над тем, почему считается, что определенные явления могут происходить, а другие – не могут. Если сегодня что-то происходит определенным образом, что из этого следует? Завтра может быть иначе. А в чем обусловленность? Кажется, что существует порядок, когда мы смотрим на мир человеческими глазами. А если посмотреть на это глазами лягушки? Потом я думал о физических законах, о тех, которые знаю. И подумал, что произошло бы, если бы их так друг на друга спустить, как собак с цепи? Я это понятно сказал? Значит, чтобы все таким образом между собой расположить, чтобы даже если бы оно не хотело, должно было начать двигаться. Именно должно… Не могу лучше объяснить, вы меня понимаете?

Профессор прикрыл глаза веками и усмехнулся ему из глубины своего одиночества, куда проникали теперь светлый запах травы и темный – леса.

– Да, понимаю, юноша, насколько это вообще можно понять. Ты поставил ловушку, ловушку на Оно, как ты его называешь, и Оно в нее попало. – Он замолчал и бросил быстрый взгляд на собеседника. – Знаешь ли ты, вернее, слышали ли вы, – поправился он, – что-нибудь о теории вероятностей, о теории статистики в применении к микромеханике молекулярных движений?

– Нет… не слышал.

– Ни о постоянной Планка, ни об уравнении Шредингера и связанной с ним возможностью создания необычных вещей – в смысле классической физики?

– Нет, тоже нет… извините, то есть физика признает чудеса?

Профессор усмехнулся во второй раз. Он чувствовал, как сердце омывает спокойное теплое течение.

– Ну… не знаю, признает ли, но их нельзя исключать. Уравнение Шредингера… Но не буду мучить вас математикой. Кратко: сегодня говорят, что все необычные явления возможны, хотя бесконечно маловероятны.

– Ага, и значит, и чудеса, – поддакнул Джим серьезно, неожиданно наклонил голову и упрямо усмехнулся. – А пастор очень сердился на меня за эти последние опыты, потому что, когда я пошел к моему учителю, мистеру Джуллинсу, тот рассказал ему все, и пастор накричал на меня за то, что я хочу исправить Господа Бога…

Профессор смотрел на вращающиеся колесики так задумчиво, что казалось, что он не расслышал последних слов.

– Вечное Движение Господа Бога только прославляет, – сорвалось с его губ.

– Что, извините?

– Нет, ничего… такая моя формула. Удивляюсь только, что твой пастор так хорошо знает божеское дело.

В голове у профессора промелькнула другая мысль: spiritus flat, ubi vult[124]124
  Дух веет где хочет (лат.).


[Закрыть]. Он смотрел на юношеское лицо в спокойном свете.

– Так как ты до этого додумался?

– Ну, я подумал, что, если удастся противопоставить силе притяжения закон Ньютона, этот, о действии и противодействии, что-то из этого может получиться, и как-то это мне удалось. – Он замолчал.

Вместо остальных слов было достаточно машинки, так спокойно работающей, легко подрагивающей над своим блестящим отражением, которое, казалось, подплывало к ней из зеркальной глубины.

– Ну хорошо. Не хотите ли оставить мне этот аппаратик? Я охотно его изучу, а потом, возможно, напишу письмо в Королевское научное общество… в Лондоне.

Голубые глаза засияли.

– А на сегодня достаточно, к тому же приближается буря – вам придется быстро бежать, ибо Мидуэй-Хаус довольно далеко.

Действительно, из-за тонких занавесок, трепетавших на сквозняке, доносились отдаленные раскаты грома.

Джим послушно поднялся и поклонился. Профессор проводил его до двери, закрыл ее с усилием, потому что воздушный поток со свистом ворвался в щель между створкой и фрамугой, и вернулся в свою комнату. Здесь он одним рывком поднял жалюзи и, немного отступив, приоткрыл створку большого венецианского окна.

Горизонт был похож на сверкающий глаз, который раз за разом закрывало черное веко. Ртутные струйки молний били из-под клубящихся туч, жемчужинами искр прошивали многоярусные слои воздуха. Верхушки деревьев замерли, словно бы вслушиваясь в раскаты накатывающегося с разных сторон грома. Профессор высунул голову в окно, за которым дрожал от первых, распыленных капель теплого ливня воздух, и, вдыхая пульсирующие целительным запахом дуновения, внимательно следил за удалявшейся маленькой фигуркой.

Мальчик с явным трудом продирался сквозь сплетение колышущихся ветвей кустарника, клубков листьев и встающих застывшими колбами вихрей пыли. Уайтхед видел в белых разрывах молний его спину, возникающую на мгновение из темноты. Он вдохнул полной грудью. Бывают минуты, которые хочется задержать любой ценой. Кажется, время тогда останавливается, внутренний покой перевешивает сильнейшие бури. Такое чувство испытал старик: крыша домика загудела от ветра и дождя, как необыкновенная арфа, вспышки все чаще возникали среди туч и обрушивались на землю скалистым грохотом. Всматриваясь во мрак охваченного хаосом парка, он прошептал:

– Ты велик.

В этот момент он думал о смешно постукивающей машинке, которая разрушила неведомые основы бытия, о глазах ясновидца, о волнах неба и земли, слившихся в сверкающий столп, и о моменте, когда доводится принимать такого гостя.

И во второй раз он прошептал:

– Ты велик.

Означало это, что есть мир, в котором форма не открывает тела, а свет – взгляда, в котором нет вещей нужных и ненужных, а есть только вещи понятые и еще не понятые, еще не объясненные, превращающие слепую игру частиц в реальный континуум, и это хорошо.

И в третий раз он прошептал:

– Ты велик.

Под этими словами следовало понимать не руины разноцветных минут, а предчувствие всеохватывающего единства, которое не может поместиться в груди одного человека, в котором нет ни стремлений, ни достижений, ни желаний, ни осуществлений, ни результата, ни причины, а есть предчувствие Всего.

В череду туч, хлеставших пузырящимся дождем, неожиданно ворвался чуждый блеск. Расправленная цепь огненных шаров расцвела в черном поднебесье. Уайтхед, вглядевшись, увидел мрачную тень, из сопел которой извергался желтый огонь.

Еще не понимая, что происходит, он изо всех сил вцепился в деревянную доску подоконника. И тут пугающе острый клюв стальной сигары слегка наклонился, ракета устремилась вниз по опасной кривой. Старик потянул на себя подоконник, словно хотел его вырвать из креплений, и закричал:

– Беги, мальчик! Беги!

И одновременно с этим тревожным криком исчез в огненном смерче и грохоте взрыва.