Текст книги "Хрустальный шар (сборник)"

Новый

Выл ветер. Плотные массы снежных вихрей поднимались и сталкивались друг с другом, с шумом опадали и исчезали в темноте. Гачиньский, стоя на посту перед штабом батальона, топал ногами и ежился, напрягаясь изо всех сил. Ему чудилось, что тулуп, который в избе казался большим и теплым, под хлещущими плетьми ледяного вихря уменьшился в размерах и стал ему тесен.

Подняв воротник, он изобретательно сузил щель, через которую смотрел на божий мир. Некоторое время он даже боролся с искушением отставить автомат, чтобы туже подпоясаться, но канонада на западе усилилась и он передумал. Гачиньский только сильнее затопал ногами, которые проваливались, тонули в снежной, засыпающей все массе. В черной кутерьме сумерек свистело и гудело, на верхушках снежных холмов ветер поднимал развевающиеся гривы метелицы. Гачиньский крепким словцом благословил погоду и как раз начал обходить избу со стороны дороги, когда вдали застучало, зафыркало и уже отчетливо раздалось сильное тарахтение мотоциклетного мотора.

Солдат высунул голову из кожуха, не обращая внимания на ветер, который тотчас же ударил в лицо горстями сыпучего, колючего снега, прислушался. Он напряг зрение, но напрасно: было темно и глухо, обманчиво белел снег, создавая только видимость освещения – все равно ничего не видно. Мотор на минуту утих за холмом, затем взорвался победным тарахтением, выстрелил раз, другой, фыркнул, белым снопом света вырвал из клубящегося мрака длинную полосу дня. В прыгающей полосе света фары мотоцикла закружили миллионы бриллиантовых снежинок. Короткий конус света, смешно и быстро подрагивая, раз и другой ослепил часового, желтый ослепляющий луч остановился, и какая-то большая темная фигура побежала от наполовину засыпанной дороги к комендатуре.

В луче невыключенной фары показался высокий мужчина в кожаной куртке, на плечах которой корка льда и снега образовала фантастические налеты, подобные белым эполетам, и грудки снежной крупы лежали во всех складках его одежды. Он так и бежал, отряхиваясь, глубоко проваливаясь тяжелыми валенками в сугробы, с лицом в тени, только сверкая иголками льда.

– Пароль!

– Краков. Не узнаешь меня?

«Великан» как бы уменьшился – Гачиньский удивился: так это же капрал Жита. Как он мог его не узнать? В это время курьер направился к веранде.

– Что слышно, капрал? – спросил Гачиньский абсолютно неофициальным тоном, выпуская молочные клубы пара.

– Не твое дело, – невежливо буркнул Жита, и дверь захлопнулась.

Внутри затемненной крестьянской избы сидел капитан Тельжиньский и с яростью крутил ручку телефона. Шум открывающейся двери и облако снежинок, обдавшие неожиданным холодом, заставили его повернуться.

– Капитан! – Жита представился как положено, может даже жалея, что в валенках нельзя, согласно уставу, «ударить копытами».

Капитан поднялся.

– Ах, отлично, потому что, черт побери, уже пятнадцать минут не могу до вас дозвониться, а тут командование голову мне отрывает. Ну и что слышно? – спросил он, одновременно пробегая глазами обрывок листка из блокнота, криво исписанный карандашом.

– Как будто хорошо, – сказал нерешительно Жита, – держимся. Мы отбили три контратаки немцев…

– Как это три? Две?

Жита смешался.

– Нет, три… капитан, такое дело…

Он сам не знал, что говорить. Капитан неожиданно посмотрел ему в глаза. Капрал с широким мальчишечьим лицом избегал его взгляда. Он не по-уставному крутил головой, что-то подавлял в себе, подавлял, пока не взорвался:

– Поручик… поручик… погиб.

– Янек? – вырвалось у Тельжиньского.

Непроизвольно он схватил Житу за плечи. Снег на бровях и ресницах капрала таял, и казалось, будто он плакал. Блестевшие в свете карбидной лампы, которая воняла на столе, капли струйками стекали по этому застывшему, грубо вытесанному лицу.

– Да. Врочиньский…

Тельжиньский глубоко вздохнул, подошел к табурету и сел. Некоторое время длилось молчание, пока наконец не раздался чей-то голос, от которого Жита вздрогнул. Это был чужой голос.

– Итак, как это было… рассказывайте все по порядку, – произнес деревянным, сухим, спокойным голосом Тельжиньский, поправляя сдвинувшуюся карту.

– Когда мы при поддержке артиллерии отбили контратаку немцев, поручик сказал мне: «Жита, надо будет подскочить в штаб батальона, чтобы нам прислали противотанковые гранаты. Похоже, что немцы прокладывают тракторами дорогу». И он написал это донесение. Но едва я его взял, немцы накрыли нас, опять палит артиллерия, одни пятнадцатимиллиметровые летят, дай Бог здоровья, носа не высунуть. Я хотел бежать, выскочил, но поручик кричит: «Лежи, болван!» Говорю, что у меня приказ отнести донесение. А он мне говорит, что у меня приказ лежать. Поэтому я залез в окоп – правда, неполного профиля, потому что мы еще даже по-хорошему там еще не обустроились, землянок еще нет, потому что как только вылезем с лопатками, фрицы начинают забрасывать снарядами, поэтому лучше не двигаться.

– Насколько широк сейчас плацдарм? – спросил Тельжиньский, одновременно обращаясь за перегородку: – Гайда!

Сержант Гайда, который переписывал целый ворох бумаг, оторвался от своей работы и подошел к столу.

– Ну, будет с полкилометра… Было больше, но нас зажали. Так точно накрыли переправу, что лед стал трескаться. Второй взвод начал прыгать через реку, но поручик удержал его, чтобы огонь пошел дальше. Потому что они совершают такие вылазки и передвигают огонь все дальше, на другой берег. И как раз когда он говорил по телефону, кажется, с вами, – Тельжиньский, хмурый и молчаливый, кивнул головой, – его убило. В самую голову получил, осколок вышел у него с другой стороны… И в эту минуту немцы пошли в атаку. В третий раз. Танков, слава Богу, не было; впрочем, не представляю себе: в такую ночь? Значит, мы их как-то отбросили, и из-за того, что надо было там посуетиться возле командования, я поехал только тогда, когда немного успокоилось, ну и чтобы вам доложить…

– Кто теперь командует?

– Сержант Мигас.

– Машина у вас есть?

– Я на мотоцикле приехал.

Тельжиньский забарабанил пальцами по столу.

– У меня противотанковых уже нет, все взяла вторая рота. Поедете в полк, там вам дадут. Гайда?

– Да, капитан.

– Напишите ему там что надо. Ага, и еще одно. – Тельжиньский посмотрел на Житу. – Командование должно было мне прислать тут какого-то подпоручика в адъютанты, потому что Врочиньский неожиданно сбежал. – Он стукнул рукой по столу, буркнул что-то невнятное и продолжил: – Ладно, я уж как-нибудь обойдусь. Возьмете его, и пусть пока будет у вас. Официально все сам улажу. Гайда, соедините меня со штабом.

Гайда прошелся солидным пресс-папье по исписанному листу бумаги, вынул из ящика печать, дунул, прищурил глаз и стукнул так, что даже стол затрещал. Он подал документ Жите и, подойдя к телефону, снял трубку, крутя ручку вызова.

Жита стоял в нерешительности.

– Так я уже могу ехать?..

Тельжиньский словно очнулся. Он весь поник и сгорбился, лицо обвисло вертикальными линиями морщин. Глаза, которые смотрели на Житу, на одно мгновение обратились в какую-то незримую даль. Капралу показалось, что они подозрительно мокры. Но капитан сказал спокойно и ровно:

– Езжайте. Чем быстрее, тем лучше. Не думаю, что они будут атаковать еще раз, если вы задали им перцу, так?..

Жита скривился.

– Дали им, капитан, но это не обычная пехота.

Капитан накинулся:

– Так почему не говоришь, болван? Подбросили резервы?!

– Это, кажется, эсэсовцы, плохо их было видно, потому что их на подходе перестреляла головная группа, до нас никто не добежал. Но в третий раз, когда зажглись прожекторы, нам показалось, будто они были какие-то другие.

Тельжиньский скривился:

– Что ты мне тут сказки рассказываешь! На расстоянии, ночью разглядели или как?

Жита смешался. Большой, закутанный в кожаную куртку, он пожал широкими плечами:

– Поклясться-то я бы не поклялся, но потом, как шли они на нас, показалось мне, что они какие-то не такие. Под огнем падали и шли. Как сумасшедшие…

– Хм, может быть… – Тельжиньский не собирался теперь пренебрегать рассказом Житы. – Ну что поделаешь, подкрепления все равно не будет. Второй взвод как лежал на этом берегу, так пусть и лежит. Впрочем, у вас будет новый командир, пусть он решает. Может, даже не возвращайся с ним сюда, а я утром пришлю бумаги с посыльным. Ну, можешь идти.

Жита сжался, развернулся и открыл дверь. Потянуло ледяным ветром и снегом. Закрыв дверь, Жита подбежал к мотоциклу, возле которого крутился Гачиньский. Только теперь капрал спохватился, что не погасил фару, и сочно выругался.

«Черт подери, аккумулятор сядет к чертям. Это из-за поручика, голову мне задурил», – объяснял он сам себе, выводя машину на середину шоссе, где, по его расчету, было меньше снега.

– Ну как, капрал, держимся? Как там? – допытывался Гачиньский, которому страшно надоело стоять на посту. Небо на западе, закутанное в черные шкуры туч, громыхало далеко и гулко медленным, привычным отзвуком канонады.

– Держимся. Уж ты не бойся, следи лучше, чтобы тебя никто не украл, – сказал Жита и с яростью нажал на стартер мотоцикла. Мотор, еще теплый, разразился плавной серией хлопков.

Гачиньский открыл рот, но ветер кинул ему в лицо клубы снежной пыли из-под колес набирающей скорость машины. Он ничего не сказал, только следил за спускающимся в метель белым языком света, пока тот не исчез.

Жита, склонившись над рулем, совершенно ослепленный, через некоторое время с отчаянием сорвал с головы залепленные снегом защитные очки, которые только закрывали ему обзор, и прищурил усталые, болевшие от мороза и снега глаза, стараясь не вылететь из седла. Всю дорогу он видел перед собой подпрыгивающее на вырванных светом фары из ночи холмах, на придорожных, белых призраках деревьев, на кажущихся гигантскими при свете ярко-белого снега поворотах лицо Тельжиньского.

– Вот не повезло, пся крев! – сказал он, в конце концов, громко, но ветер заглушил слова, и они не принесли никакого облегчения.

В штабе он пробыл недолго. Когда солдаты присоединяли к мотоциклу прицеп, наполненный тяжелыми противотанковыми гранатами, он ковырялся в моторе, заботливо соскабливая корку льда и одновременно рассматривая своего пассажира, поручика, которого он должен был отвезти в роту.

Новый офицер был низким плечистым мужчиной. Возле штаба было постоянное движение, и каждую минуту какие-то машины то заезжали, то выезжали, и свет их фар освещал его лицо, большое, неподвижное, с загнутым носом, с пушистыми, искрящимися снегом бровями. Он ждал, пока Жита заправится, говорил мало, спрашивая только о конкретных вещах: сколько людей, сколько станковых пулеметов, как с боеприпасами, где санитарный пункт, – собственно говоря, все по существу, и Жита сам не понимал, почему в нем возникает какая-то неприязнь, пока не подумал, что, может, просто потому, что новый – это не Врочиньский.

Наконец они уселись, мотоцикл с минуту ворчал на месте, потом его колеса беспомощно заскользили по обледеневшей площадке, снег полетел из-под забитых льдом спиц, пока мотоцикл, подталкиваемый с помощью ног, не двинулся к шоссе и не разогнался на прямой.

Обратная дорога прошла без приключений. Только когда за сожженной мельницей они свернули к переправе, раздался близкий звук канонады и кое-где темноту разорвали красные вспышки взрывов. Жита машинально посмотрел на пассажира, который сидел неподвижно, и добавил газу.

Мотор работал с натугой, когда они переваливали через холмы. Но во время спусков с горы мотоцикл ехал легко, и вскоре уже вдалеке огромными дырами прорубей, пробитыми тяжелой немецкой артиллерией, зачернела Висла.

Опять загремело, и фонтаны снежной пыли вместе с комками земли засвистели над головами ездоков. Другой берег отозвался глухим уханьем тяжелых орудий, и розовое сияние артиллерийских сполохов подсвечивало подвижную вереницу туч.

Возле переправы телефонисты соединяли провода.

– Что слышно? – спросил Жита.

Они не оторвались от работы. Один, высокий, худой, дыша на окоченевшие руки, безразлично сказал:

– А ничего. Кажется, что снова начинают.

Кто начинает и что, никто не спрашивал. У избы, в которой размещалось командование второго взвода, они оставили мотоцикл и двинулись на другой берег. Когда они были на середине, ночь неожиданно разорвал огромный длинный столб застывшего белого света: огромный луч немецкого прожектора бежал по льду. Они упали в снег. Прожектор скользнул по ним, и все опять погрузилось в полный мрак. Жита заморгал ослепленными глазами и поднялся. В это время воздух над ними стал сгущаться. Невидимые воющие снаряды разного калибра проносились у них над головами, земля, а потом и лед задрожали от подводных взрывов, посыпался режущий град раскаленных осколков, комья снега и льда разлетались во все стороны. Несмотря на то что берег был близко, дальнейшее передвижение стало невозможным.

Жита посмотрел на лежавшего рядом офицера. В штабе поручик ему представился. Был он как бы из благородных, спокойный, уравновешенный. Может, немножко угрюмый, но вежливый. Фамилия у него была типа Рытар или что-то в этом роде. «Наверняка псевдоним со времен оккупации», – подумал Жита, но у него тут же прошла охота размышлять, потому что несколько раз подряд снаряды легли рядом с ними, лед затрещал, черная и холодная река широко выплеснула на снег сноп ледяных брызг. Аж передернуло – такая вода холодная. Разрывы пошли ложиться дальше, поручик вскочил первым и побежал.

– Берегись! – крикнул Жита и вдруг увидел освещенное вспышкой взрыва темное и грозное лицо поручика, он мельком посмотрел на него и крикнул: – Сейчас будет атака! – Вскочил и побежал, больше не оглядываясь.

Они выбрались на крутой берег, хватаясь за кусты, накрывающие их шапками легкого снега. Жита шел первым. Наступила тревожная тишина. Проваливаясь в сугробы, тяжело дыша, с яростью проклиная это снежное месиво под ногами, капрал, несмотря на темноту, вел спутника вперед. Когда он дошел до линии холмов, белеющих на фоне черной бездны хмурого неба, потребовалось преодолеть мелкий соединительный ров. Лучи немецких прожекторов торопливо и бойко прочесывали белые долины, а вслед за этим раздавались отдельные выстрелы снайперов.

В конце концов, задыхаясь и вспотев, они дошли до окопа неполного профиля с накатом из бревен, которому еще только предстояло превратиться в землянку.

Люди, работающие в темноте, встали на звук твердого голоса Нового. В короткой речи он объяснил, кто он и зачем прибыл.

Но не закончил.

Потому что все вокруг завыло, ужасно загрохотало, посыпались комья замерзшей земли и снега, град осколков от снарядов всех калибров. Люди бросились на дно окопа, напряженно дыша в снег, который ледяным холодом сковывал тело, вжимались в него, ожидая конца этого ада.

И наконец сумерки взорвались дождем частых выстрелов.

– Атакуют! – полетело по траншее, словно искра вдоль фитиля.

Окоп в подразделении, в котором командиром был Новый, сразу вскипел хаотической стрельбой, а сам он уже с автоматом в руке напрасно пытался сориентироваться в ситуации, но вот уже затарахтели два «максима».

– Ракеты!

Снова взлетели красные звезды сигнальных выстрелов. Настойчивым языком умирающих в поднебесье огней они требовали поддержки артиллерии.

– Наверное, не видят – такая метель, что за два шага ничего не видно, – сказал Жита, выдувая снег из ствола немецкого «шмайсера». Он еще ни разу не выстрелил, потому что предпочитал бить наверняка.

Где-то взорвалась пара ручных гранат.

– Идут! Гранаты где?

У Житы был под рукой целый ящик. Их передавали по цепочке, из рук в руки. Воздух загудел и наполнился резким свистом и шипением пуль. Один «максим» умолк, словно подавился, тявкнул еще раз и замолчал. Новый повернулся к солдатам.

– Похоже, подходят, – сказал он. Голос у него был низкий и ровный.

И уже снег вдали закишел черными тенями, хаотичная стрельба стала более четкой и плотной. Единственный пулемет, уже не щадя боеприпасов, лупил в подвижную темноту сериями. «Шмайсер» Житы присоединился к общему хору резким, быстрым треском. Густо сыпались горячие гильзы. Там, где они падали, снег таял, образуя темные ямки.

Немцы залегли. Постепенно напряжение проходило. Огонь становился более редким и вместе с тем не таким нервным. «Максим», который заело при заряжании, наконец-то заработал. Подступы опустели. Немцы отступали в темноту. Только черные неподвижные пятна густо лежали здесь и там на белых дюнах.

Впереди солдаты краткими перебежками достигли окопа, раз и другой хлопнули взрывы ручных гранат, но скоро и там повисла тишина. Новый послал капрала узнать, что там происходит. По пути Жита встретил людей: они вели двух пленных.

Действительно, это были эсэсовцы из дивизии «Grossdeutschland»[128]128
  «Великая Германия» (нем.).


[Закрыть].

Капрал Жита терпеть их не мог.

– Ах, мерзавцы! – сказал он, а когда они спустились по склону пригорка, посветил фонариком.

Две белые фигуры в длинных защитных капюшонах остановились с наполовину поднятыми руками.

– Подлецы! Это все из-за них!

Кулак Житы мелькнул в темноте. Высокий немец, получивший удар в лицо, охнул и упал в высокий снег, откуда начал неуклюже и неохотно выбираться. Жита ударил во второй раз, как молотом, уверенно держась на ногах, замахнулся и выбросил вперед большой кулак. Другого ударил наотмашь, под дых.

– Капрал, – раздался сзади резкий голос.

Жита не слышал. Опьяненный огромной, священной, красной злостью, он бил фрица в морду.

– Капрал! – раздалось во второй раз, но так, что Жита отрезвел.

Новый стоял в голубом свете поблекшего фонаря и сверкал белками глаз.

– Это позор! Бить безоружных – это подлость. Пожалуйста, проводите их на другой берег, в ту избу, возле которой мы проходили.

Он назначил охранника.

– Сейчас я туда приду. А с вами я хотел бы поговорить, – обратился он к Жите.

Капрал погрозил тяжелым разбитым кулаком в сторону уходящих немцев. Не так легко было погасить в себе злость.

– Почему вы их били?

Жита переступил с ноги на ногу. Оба они стояли, укрытые от ветра низким, но крутым склоном пригорка. Воцарилась тишина. Капрал смотрел офицеру под ноги и молчал.

– Ну?

– Многое я мог бы рассказать… – Жита поднял голову и с отчаянием крикнул ему в лицо: – Жену мою убили и ребенка. И все.

Поручик не дрогнул.

– Мстить надо, – сказал он, – но не так, не так…

– Это я понимаю, поручик. Но эти большие красные рожи, и эти квадратные шлемы, и квадратные головы – лупил бы их и лупил, и бил бы в эти мерзкие морды, пока меня или их кровь не зальет…

Поручик слегка пошевелился.

– Молчите, капрал, я запрещаю вам издеваться над пленными. Если это повторится, будете наказаны. Понятно?

– Так точно, поручик, – пробормотал Жита.

– Так-то!

Новый повернулся и исчез в ночи. Жита поднял руку к лицу и осмотрел пальцы – костяшки были исцарапаны, разбиты. И словно волна удовлетворения прокатилась по его телу. Внезапно на мрачно-белом фоне снежного холма показалось пустое пространство, торчавшая из еще пахнущего копотью пожарища печная труба, угли сожженного забора, одинокий раздутый труп коровы и синий дымок, который летал над всем этим, кружась медленно, медленно…

– Пся крев! – выругался Жита.

Ненависть была сильнее его; выплеснутая в вихре борьбы, она поднималась откуда-то снизу и опять заполняла его сердце.

Поручик обошел по траншеям почти весь фронт плацдарма, послал несколько человек на другой берег за боеприпасами и вернулся в землянку. Здесь он долгое время прислушивался, но, слыша только шум и шелест ветра, приказал сержанту Мигасу в случае необходимости его вызвать и пошел через реку к избе на переправе.

Маленький покосившийся домик стоял в темноте, так удачно закрытый кольцом холмов, все более низких по мере приближения к Висле, что уцелел в суматохе и кутерьме войны. По дороге поручик встретил Житу, который побывал уже на другом берегу, чтобы связаться со службой связи.

– Идите со мной, Жита, – сказал Новый. – Умеете красиво писать?

– Да, умею… поручик… – буркнул капрал и двинулся вслед за офицером.

Перед избой стоял часовой. Поручик как бы заколебался, но тут же толкнул дверь и вошел внутрь.

Окна были завешаны тряпками. Оба немца, уже освободившись от больших белых маскхалатов, сидели в своих зеленых мундирах на земле в углу. Ефрейтор Вильга подбрасывал в большую печь сырые поленья, которые дымились и шипели, не давая настоящего пламени.

Поручик осмотрелся, увидел стол с горевшей на нем маленькой керосиновой лампой без стекла и уселся на придвинутом низком чурбаке. Затем позвал Вильгу и Житу, и начался допрос пленных.

Когда поручик приказал пленным выложить на стол все имеющиеся бумаги, документы и предметы, они начали это делать медленно, нехотя. Наконец в прыгающем красноватом свете на пыльных досках образовалась кучка вещей: трое часов, платочки, перочинные ножики, портсигары, кисеты для табака или папирос.

– Это все? – спросил поручик по-немецки.

– Ja, ja[129]129
  Да, да (нем.).


[Закрыть], – забормотали немцы.

– Ребята, обыщите их.

Немцы как будто вздрогнули, хотели отступить, но в мощных лапах Житы не оказали сопротивления. Вильга присматривал сзади, а Жита быстро и со знанием дела ощупывал карманы кителя, штанов, швы одежды. И вдруг что-то захрустело, показалась квадратная нетолстая пачка бумаги, которая упала на стол. Поручик наклонился, приблизился к лампе – заблестели черно-белые фотографии.

Жита первым почувствовал запах горящих волос.

– Поручик, – крикнул он, – осторожно, волосы горят.

Но тот словно не слышал. Только через секунду вздрогнул и сказал, поднимаясь на руках над столом:

– Откуда у вас эти фотографии?

Немцы съежились. Как две большие зеленые лягушки, они покрылись липкой слизью холодного пота. Глаза у них забегали, и лица стали удивительно белыми и безжизненными.

– Я нашел… это не мое… – бессмысленно бормотал один.

В это время Вильга и Жита закончили обыск второго – в этот раз на стол полетел туго набитый бумажник. Поручик еще им не занялся.

Жита наклонился, глянул на фотографии, стиснул зубы и недовольно засопел.

Фотография первая: большой перекрученный клубок человеческих тел. Женщины, мужчины, все нагие, внезапно захваченные смертью, наваленные так плотно, что ни клочка земли под ними не видно. Все пространство снимка занимает нагромождение рук, ног, животов, женских грудей, мертвых лиц, сжатых кулаков…

Фотография вторая: большая яма полна выступающих рук, ног, животов, ягодиц, спутанных волос. Надо рвом – несколько стоящих голых людей. На их лицах и в глазах застыло выражение безумия. Бессильной просьбы. Крайнего, бездонного, неприкрытого и пронзительного страха. Мольба в глазах. Молитва. А рядом, живописно опершись на винтовку, стоит эсэсовец. Он слегка улыбается, игриво касаясь носком ботинка выступающих изо рва мертвых конечностей.

Фотография третья: на перевернутом ящике стоит мужчина в белом плаще. На голове – цилиндр. На цилиндре стоит бутылка с отбитым выстрелом горлышком. Поодаль какой-то немецкий офицер с пистолетом в вытянутой руке прицеливается в бутылку. Лицо человека на снимке белое как бумага и пустое. Нечеловеческое, перекошенное страхом лицо.

Фотография четвертая: опять гора трупов. Несколько немцев, широко расставив ноги, позируют на первом плане…

– Откуда эти снимки? – спросил поручик тихим и будто бы спокойным голосом, но таким, что даже у Житы мурашки побежали по спине.

Капрал медленно выпрямлялся. В голове его был сумбур. Поднес руки к глазам, протер их, еще раз посмотрел на фотографии и скривился. Ему стало нехорошо.

Немцы понимали, что дело плохо. Они горбились и уменьшались, сжимались и тряслись под темным сверлящим взглядом поручика.

– Это ничего – это только – только – евреи, – начал наконец тот, у которого нашли фотографии. – Nicht Polen sondern Juden… nur Juden… ja[130]130
  Не поляки, а евреи… только евреи… да… (нем.)


[Закрыть], но это не мы… не мы…

– Ах так, только евреи, – протянул поручик, – отлично, мерзавцы. – Рука у него сжалась в кулак, но он сдержался.

– Жита, пишите протокол.

Жита сел. Поручик медленно диктовал, одновременно открывая бумажник, но вдруг осекся на полуслове.

– Из сорок седьмого полка бронетанковой гренадерской дивизии «Grossdeutschland»? – повторил Жита, но, не слыша ответа, повернулся к поручику.

Тот сидел, сгорбившись над столом. Но в его силуэте появилось нечто такое, отчего у капрала ком встал в горле.

– Поручик… – начал он.

Поручик начал подниматься из-за стола. Он вставал медленно, словно никак не мог выпрямиться, и пошел от стола на немца, который отступал перед ним, пока спиной не ударился в шероховатые бревна стены.

Поручик поднес к его лицу какой-то маленький блестящий предмет, который держал в пальцах, и спросил:

– Откуда это у тебя? Говори, откуда это у тебя?! Говори!

Он не повышал голоса, но немец задрожал, и руки его, бессильно искавшие какую-то опору, спасение, шарили по дереву, и ноги подогнулись в коленях, потому что в горящих темных глазах поляка он увидел смерть.

– Nein! Nein! Gnade![131]131
  Нет! Нет! Пощадите! (нем.)


[Закрыть] – бормотал он, падая на колени.

Рука поручика сама потянулась к кобуре.

– Говори, откуда это у тебя, говори сейчас же, du Möerder[132]132
  Ты, убийца (нем.).


[Закрыть]!

– Я ее не убивал, она уже была мертва, когда мы пришли, – заговорил немец каким-то странно тонким, ломающимся фальцетом. Он по-прежнему стоял на коленях.

– Не убивал ее? – Это не был голос поручика. Он отпрыгнул назад, хватаясь за рукоятку пистолета, но тот застрял в тесной кобуре.

Воцарилась тишина. Немец вытаращенными, безумными глазами уставился на пригнувшегося поручика, который, полуобернувшись, возился с пистолетом. Повисла страшная тишина.

Нарушил ее сухой треск, и раздался голос Житы:

– Поручик, говорит капитан Тельжиньский из штаба батальона.

Поручик замер. Чуть закачался на ногах, потом руки у него повисли, и деревянным шагом он подошел к столу. Тут он вновь, чтобы не упасть, схватился за столешницу, так что та даже затрещала. Потом опустился на чурбак, прижал трубку к уху и начал говорить. Он говорил медленно, словно сквозь сон. Наконец бросил трубку.

Повернулся лицом к стене, минуту смотрел на свою собственную огромную тень, пока не сказал:

– Вильга?

Солдат отозвался:

– Да, поручик.

– Возьмите часового со двора и проводите немцев в штаб батальона. Там есть переводчик, пусть закончат допрос. Скажешь, что я плохо себя чувствую и потому не могу закончить…

– Слушаюсь.

Немцы встали. Вильга взял автомат, щелкнул предохранителем, указал жестом на выход, жест резко подкрепил коленом, и они вышли. Дверь хлопнула, и наступила тишина.

Жита раздувал печь, стараясь не смотреть в сторону поручика.

– Капрал?

Жита вздрогнул, но не сдвинулся с места. Он усердно дул на слабые, дымящиеся огоньки.

– Жита?

– Да, поручик…

– Идите сюда…

Капрал встает и идет к столу. Он идет неловко, покачивая при ходьбе большими узловатыми лапами. Поручик Новый сидит, пряча лицо в ладонях. Перед ним на столе лежит полуоткрытый, опорожненный бумажник из сильно поврежденной коричневой кожи. На листочке бумаги – маленький золотой медальончик Непрестанной Помощи Матери Божьей. Вместо нимба весело искрятся голубым три маленьких сапфира.

Между пальцами стекает что-то и падает плоской искрой света на серую поверхность стола. Поручик не стыдится капрала Житы.

Он медленно встает, вытягивает руку. Тяжелая жилистая лапа Житы движется навстречу.

Пожатие рук их объединяет.

Они долго молча смотрят друг другу в глаза.

– Да, Жита… – говорит поручик Новый.

И по лицу его стекает крупная, тяжелая слеза.

Перевод Язневича В.И.