Текст книги "Волчина позорный. Детектив"

Глава десятая

Все, кто из оружия стреляет в первый раз или редко выпадает им это счастье, всегда обязательно зажмуриваются. Кто-то за секунду до выстрела, когда вроде точно прицелились, а другие как раз в момент, когда рвут на себя курок. Науке этот феномен знаком, но она его не изучает. Потому, что мелочь. Вот какого пса не решается теорема Ферма? Это да! Мировой важности вопрос! Сотни тысяч «сапиенс» не зарплаты ради, а по приказу разума бьются с теоремой, но она, как чересчур хорошо воспитанная девушка – не поддаётся даже самым умным и симпатичным, окончившим МФТИ или имени Баумана.

Русанов сам не считал себя лихим ковбоем, поскольку в детстве не пулял даже из рогатки по воробьям, а из огнестрельного стрелял за пятьдесят лет три раза. В мишень после трёх стаканов водки у родственника-колхозника, в бутылку после баньки с пьяными «большими» людьми. И вот, наконец, в человека. Потому, что не служил, а где пострелять как не в армии!? В армию не попал Алёша случайно. Папа в тридцать девятом году после совместного похода в кино тоже случайно забежал с Алёшей в поликлинику к другу детства дяде Лёне и там у восемнадцатилетнего Алексея нашли тяжелое поражение сосудов головного мозга. Хотя дома никто признаков не видел.

В справке врачей прямого указания помереть не было, но между строчками читалось, что Алексей обязан был скончаться где-то через год. А зачем армии трупы в гражданское мирное время? Отпустил военкомат Русанова Алёшу загибаться в домашних условиях. И поступил он в кооперативный техникум, где учили на бухгалтеров. Там тоже даже из рогаток никто не стрелял. Девяносто процентов – девушки.

В общем влетел он на кухню, увидел справа Маловича, направил дуло ему в сердце, зажмурился и быстро нажал на спуск. Александр Павлович за полсекунды до полёта пули увидел за дулом закрытые глаза и просто присел. Ко всему при выстреле пистолет в неопытных руках метнулся дулом вверх и Русанов расколол в шкафчике позади милиционера несколько фарфоровых чашек и красивый глиняный графин с росписью «под Палех». Когда Алексей Иванович глаза открыл, то вместо умирающего в муках милиционера увидел его, стоящего на своих ногах, причём в руке он держал русановский пистолет и улыбался.

– Вот как вы, Алёша Иванович, «волыну» пронесли в аэропорту, да ещё в Москве?

– Кого я перенёс? – выдохнул Русанов.

– «ТТ», – засмеялся Шура в голос. – Пистолет Тульского-Токарева, состоящий на вооружении в войсках. Вас в Шереметьево должны были арестовать и вести сегодня следствие, а послезавтра суд и «зона». Лет шесть.

– А там, в комнате, лежит футляр от него, – голос Русанова пока дрожал. – Мне его блатные сделали из тонкой свинцовой пластинки. Обернули свинцом пистолет. Рентген в аэропортах, они сами проверяли, пистолет не может определить, свинцом закрытый. Да и самого футляра совсем не видно. Пустое место как будто. Я собирался летом на отдых. На Чёрное море. А там, сами понимаете, юг. Туда все грабители летом туристов трясти отовсюду слетаются.

Ну, я через начальника колонии попросил достать мне «ТТ» и уберечь его от аэрофлотовского рентгена. Зеки сделали всё как надо. Ну, а сейчас его взял на всякий случай. Чужая страна. Но не затем, чтобы вас убить. Я вообще не думал, что вы меня тут найдёте. Тем более, за день.

Малович под руку вывел бухгалтера в комнату, и они сели на диван.

– Вот вы старше меня намного, – хлопнул его по плечу Шура. – Но от того, что вы мне противны, я буду общаться на «ты».

– Да ладно. Ничего. И я буду на ты, – кивнул Русанов. – Я тоже нежных уважительных чувств к тебе не имею.

Ромас в это время стоял на лестничной площадке и трясся. Он вообще был человеком испуганным надолго. Жена бросила его и, уходя, объяснила, что он трусливый, безвольный и беззащитный. Таким его водка сделала. И что умрёт он рано от испуга. Вот он и ждал на площадке, когда придёт смерть. Потому как очень испугался выстрелов. А воображение дополнило перепуг картиной плавающего в крови милиционера и разъярённого Алексея, дружка, который, раз уж начал, мог пришлёпнуть и его.

– Ромас, заходи, – позвал Алексей Иванович. – У нас всё миром обошлось. Иди домой.

Лусис вошел и сел на корточки напротив дивана.

– Корешу всё как есть рассказал? – Малович расстегнул вторую пуговицу рубахи и откинулся на спинку ворсистого дивана.

– Ну, – кивнул Русанов. – Ему можно.

– Во! – Малович прижал Алексея Иванович за плечо к себе так дружески, что несколько мелких косточек у бухгалтера хрустнули. – Ему просто можно. А мне так просто нужно! Необходимо просто. Понимаешь, Русанов, мне побоку твои подпольные дела. Я их трогать не буду. Клепайте лавэ пока Алма-Ата или Москва вас не застукают.

Может, наш ОБХСС возьмётся, но у тебя же там «свой» заместитель начальника. Значит, отмажетесь. Да и хрен с ними, с цехами «левыми». Я ловлю убийц. Сам ты не убийца. В меня вот не попал с полутора метров. А пять убийств из семи я раскрыл. Убийцы уже на шконках хлебают баланду. Но, Алексей, мил человек, блатные бы сами и не дёрнулись. Приказывал им убивать ты. Все трое, на которых висит пять «мокрух», написали, что приказывал и жертву называл ты. А? Или вру я тебе? На «пушку» беру?

Надолго задумался Русанов. Сигарету у Ромаса попросил и граммов двести водки. Курил он после выпивки, кашлял как туберкулёзник и сморкался в большой клетчатый носовой платок. Некурящим был Алексей Иванович. Но тут припёрло. Требовалось успокоиться.

– Ну, раз ты всё знаешь, так я тебе зачем? – удивился он и снял туфли. От водки тепло чересчур стало ногам.

– Не, ты меня или не понял, или много выпил и не врубаешься, – Шура развернул бухгалтера к себе лицом. – Убийств семь. Ты в это время напрягись и соображай. Я раскрыл пять. Осталось два. Тех пятерых решил чужими руками убрать ты. Это уже по суду прошло. А два последних, особенно Иванов, сами себя грохнули? Один даже горло себе перерезал и в Тоболе пять дней плавал, пока не выплыл на пляж.

– Этих не я приговорил, – Русанов отвернулся. – Шофера Кудряшова с завода кожезаменителей захотел грохнуть директор этого же завода Марченко. Он наш, в команде подпольной, но ещё и директор государственного предприятия. Кудряшов с кладовщиком заводским снюхались и вышло, что за квартал они вывезли пятьдесят семь тонн заменителя. Это по документам. А на самом деле девяносто три. Там столько как раз и было. Нам в цеха пятьдесят две через фабрику оформили. А все остальные они отвезли в Челябинск и на базаре всё за раз скинули. Директор потом «прижал» кладовщика, а тот назвал инициатором Кудряшова. Позвали его, шофера, так он всех обматерил и сказал, что у него в эти дни машина на ремонте стояла. Выяснили, что сбрехнул он. Сказали тогда, чтобы деньги вернул.

– Какие, – психанул Кудряшов – деньги? Не брал, мол, и всё.

– Тр-р-р! – остановил плавную речь Алексея Ивановича Шура. – Вот тут тормознём для прояснения деталей. То есть ты ездил к «куму» насчёт пятерых, а по убийству Кудряшова кто? Директор Марченко? Не Камалов же на «зону» пёрся. Это ему не по рангу. У вас что, любой работяга может приехать к главному палачу Серебрякову, «куму» зоны, и попросить у него убийцу?

– «Кум» сам был у Камалова. Он вызвал, Серебряков приехал.

– Ну, Кудряшова кто убил конкретно? А Иванова? Не кто просил «кума» дать убийцу, а убивал конкретно кто? – разозлился Малович и приподнял за воротник Русанова над диваном. – Можешь узнать сам у «кума»?

– Ну, только когда приедем в Кустанай, – опустил глаза бухгалтер. – По телефону не будет он об этом… Ты лучше скажи, что со мной собрался сделать.

Шура ходил по комнатам и медленно объяснял.

– УВД, не я, подаст на тебя в суд за ложный на меня донос. За фотомонтаж глупый и плохо сработанный. Вы его в обком отдать не успели. Но в УВД ведь принесли, в Государственную организацию и пропустили через канцелярию клевету на сотрудника. Чтобы к генералу точно попал. Ложный донос, Алексей Батькович это статья 186 УК. До пяти лет. Всё! Через три месяца Камалов, дружбан твой, вызволит с «кичи» Хватит с тебя.

– Как? – обалдел Русанов. – А организация убийств?

– Да я тебя на понт взял, – хмыкнул Малович. – Блатные сказали, что приговаривал точно ты, но не писали. Ни в одной бумаге нет твоей фамилии. И ты сам лично других выдашь организаторов, таких как ты, на словах, устно, без протокола, не тронем тебя. Обещаю. И писать ни на кого заяву или «признанку» не будешь. Мне твоих слов хватит. Но если обманешь, всё соберу в кучу, напишут мне все те, кто должен всё на бумаге отразить да тут и подпольная твоя жизнь вынырнет, кражи, «левые» деньги. Тогда уж, извини, но будет тебе пожизненное.

Единственное, что надо очень даже обязательно, так то, чтобы кто-то из последних убивцев написал. Повторяю – написал! Что команду убить и адрес жертвы давал лично начальник колонии. И убийцу назначал всегда он. И что платил за «работу» тоже он. Сделаешь?

Русанов стал метаться по квартире, рвал на себе волос, рубаху и даже майку. Лицо его накрыла гримаса отвращения ко всем и ко всему. Алексей на работе научился это скрывать. Но сейчас он был на грани главного своего выбора. И ненависть к себе, ко всему человечеству, не успела спрятаться, вырвалась наружу.

– Да ты убьёшь сам себя так, – остановил психоз бухгалтера Шура.– Ну, пошурупь чуток мозгами. «Кум» ведь мог тебе или Камалову отказать? Мог! Отказал хоть раз? Нет! Ты сам хоть одного бывшего зека знаешь, которого ты сам мог позвать на пару бутылок водки и сказать, кого надо грохнуть? Нет, не можешь. И никто из вашей кодлы «цеховиков» не может. Вот ты меня попроси, чтобы я директора вашей фабрики застрелил. Мне-то раз плюнуть. А? Не попросишь. Потому как я тебя пошлю и на три буквы и на пять, да и на все одиннадцать.

А начальник ИТК– 4 дробь 7 «У», доблестный подполковник Серебряков имеет на воле целую бригаду наёмных убийц, своих бывших сидельцев. И хочет – твою просьбу выполнит, захочет сам кого-то грохнуть – полно желающих из бывших. И он им заплатит прилично. Не задарма же кровь лить. Ну, тебя, к примеру, пожелает ликвидировать Гавриленко из цеха пошива униформы.

А что!? Бригада есть, оружие он где-то достаёт. Получается, реальный приговор выносишь не ты, не кто-то из ваших цеховых начальников, а тот кто распорядился убить, и бандиты выполнили именно его поручение. Не твоё. Не Камалова. Вы можете только захотеть. А он может вас послать. Так нет. Я уверен, что ваши цеха – не единственная кормушка Серебрякова. А это, Иваныч, уже не просто отдельные убийства. Это организованная система. Конвейер кровавый. Въехал сейчас?

– Получается, что этот «кум» – главный козёл и самый крупный преступник! – догадался Ромас первым.

– Выходит так, – кивнул Русанов.– Мы-то тоже скоты ещё те. Но реально посылает на убийства подполковник. Да…

Малович снова сел на диван и посадил бухгалтера рядом.

– Водки налей всем, – попросил он Ромаса.

Выпили, закусили маринованными огурцами из холодильника.

– Короче, едем в Кустанай и ты через подполковника Серебрякова мне находишь тех, кто убил шофёра Кудряшова и кладовщика фабрики Иванова, – Малович стал серьёзным и говорил отрывисто. Чётко. – Я их беру. Колю на признание, что послал убивать «кум». Они мне напишут. И не только про себя. Про тех, кого я уже посадил. Что их он тоже посылал и за ликвидацию платил. Для них это уже ничего не меняет.

– Так я сам попадаю! – закричал Русанов. – Я же у него лично узнал, а исполнители потом написали на Серебрякова. Он что, без мозгов? Не догадается, откуда подуло?

– Вот балбес! Как ты в бухгалтерии работаешь? Думать же надо, – Шура обнял Алексея Ивановича. – Ты приходишь и говоришь, что на следующую неделю на два новых убийства тебе надо тех, кто убрал шофёра и Иванова. Очень тебе понравилось исполнение. Исключительно чисто сработали. Мусора, мол, другие раскрыли, а эти два – ну никак. Хочешь, на коленях проси. Или водкой накачай, чтоб из ушей лилось.

Но ты же у него про них не выпытываешь ничего. Ты их для себя просишь! Просишь себе лучших для дела! Деньги хорошие обещаешь. Чуешь разницу? А когда я убивцев расколю, они его назовут, скажут, что он послал убивать и заплатил тоже он. А про тебя-то вообще речи не будет. Не станет им «кум» тебя называть. А сами не допрут. Никогда же не называл «кум» никого?

– Да нет, не называл, – усмехнулся Алексей Иванович.– Ему же это не выгодно. Он же деньги платит. Он, значит, хозяин всех дел.

– У-у… Дошло, – Малович стал укладывать всё своё в портфель. – Собирайся. Поехали. Самолёт в Москву в пять утра. Сейчас три. Успеем. Они попрощались с Ромасом и пошли ловить такси.

Вокзал Кустаная появился неожиданно в девять двадцать утра. До поворота от станции Тобол его не видно вообще. В окне как на экране телевизора шел документальный фильм о самой невидимой и неизвестной Кустанайцам крайней части города – промзоне. Здесь ремонтировали тепловозы и вагоны, тут делали «костыли» для шпал, дробили щебень и гравий, собирали стрелы и платформы подъемных кранов и мололи муку. Вокзал Московские архитекторы сделали на восемьдесят процентов из стекла, на двадцать – из бетона, замешанного на красивой золотисто-бежевой краске.

Людям на вокзале спрятаться от глаз прохожих было некуда. Без стекла оставили только «М» и «Ж». Гордились красавцем-вокзалом все. Перед ним посадили большой сквер. Вокруг здания клумбы, клумбы и клумбы с разными цветами, в основном с бархатцами и цинниями. Между клумбами помещались узкие дорожки для людей без багажа и всякие разные деревья. От берёз до голубых елей. И всё почему-то прекрасно росло, несмотря на почти солончак и вечно плохую погоду. То жара дурная, то такой же холод.

На вокзале из будки с телефоном Шура позвонил дежурному и вызвал машину.

– С месяц поживешь у нас, – обрадовал он Русанова. – Тебя же в городе нет. И меня нет. Значит, я тебя ловлю. И все ваши знают, что обязательно поймаю да привезу. Потом будут искать момент, как тебя грохнуть. Ты же в принципе можешь всех сдать. Опасный вы, товарищ Русанов. Когда тебя отвезти к Серебрякову? Как думаешь?

– На вашей синей лайбе с красной полосой? – улыбнулся Русанов.

– Зачем? У нас свои машины есть. «Москвичи»

– А он меня прямо там не кончит? Раз уж я появился, то, выходит, пока ты меня не нашел. А если найдёшь, душу из меня вынешь, и я могу испугаться, да сдать главарей. Их трое кроме меня.

– Нет, у себя на работе «кум» тебя не тронет. Тебя после выхода от него станут вычислять, «ноги» приставят за тобой. Дома, у друзей, у родственников искать будут. На фабрике. Но не у нас в УВД. Точно. – Александр Павлович сказал это бодро, почти весело. – Только ты к нам сразу из его кабинета не иди. Дуй домой, орите с женой друг на друга.

А к четырём утра подъедет к дому «москвич». Шофер – мой друг. Володя Тихонов. Капитан милиции, мой напарник. Поедете к нему. Часа в четыре утра «пасти» тебя не будут. «Мёртвая зона» Он пойдёт, проверит всё вокруг. И если «хвоста» от твоего дома до Володиного не будет, то вторая смена придет следить за тобой к твоему дому часов в шесть-семь, а ты с четырёх утра будешь уже у нас. Не переживай.

И ещё. Подполковник точно назначит тебе встречу с теми, кто тебе нужен для очередных убийств. Число назовёт, время, и кликухи наёмников. И вот там, на встрече, тебя шлёпнуть могут запросто. Но ты на встречу не пойдёшь. Я пойду.

– Подумаю ночью, – Алексей Иванович раза три пытался спросить, но стеснялся и решился только на четвертом заходе: – А меня покормят?

Александр Павлович бухгалтера успокоил.

– Жить будешь в номере для гостей. У нас тут что-то наподобие гостиницы есть. А ты же не арестованный. Ты нам помогаешь. Значит тоже гость уважаемый. Покормят, конечно.

Когда он подъехал к своему дому, то чуть из кабины не выпрыгнул раньше времени. Водитель сказал что-то вроде « Вот же, суки!». Стёкла были разбиты, на фронтальной стене места живого не нашел Шура. Вся стена была разворочана шрапнелью. Забор повалили вперёд, на дорогу. Привязали трос к машине и дёрнули. Забежал в дом. На столе лежала записка от жены.

«Саша. Какие-то люди подозрительные шарахаются возле дома по вечерам. Звонят по телефону и молчат. Мы опять ушли жить к Аниной тёте».

– Четыре дня прошло. Русанов со мной был. Никуда не звонил и не выходил. Значит ещё кто-то вцепился мне в загривок. Но кто? – Александр Павлович серьёзно озаботился. Он позвонил Полине Ефимовне, поговорил с Зиной, с Виталиком. Она собиралась на работу. У них всё нормально было.

Шура съездил к полковнику Лысенко, всё ему доложил, потом сгонял на мост через Тобол. Там муж сбросил жену с верхней бетонной площадки. Она – двадцать метров высотой. Жена упала на нижнюю, тоже бетонную, и от неё почти ничего не осталось. Муж спустился до первой стальной перекладины и повесился на своём ремне. Малович по рации вызвал экспертов и отпустил патрульных. Вскоре приехали следователь, криминалист и труповоз. Маловича шеф отпустил отдыхать после командировки. Он до вечера просидел у Зины в больнице. С Виталиком болтал. У него занятий в школе не было. Мышей травили.

– Может, с нами поживёшь пока утихнет? – без надежды спросила Зина.

– Не, домой пойду. Гляну, что за звери добычу ждут.

В десять вечера он погасил свет, вышел и сел на скамейку, которая стояла в стороне от ворот и не упала. Сел прямо напротив дороги. В одиннадцать подъехал «УаЗик», уставился яркими фарами на Шуру и дом. Потом из него вышли трое с помповыми пятизарядными ружьями. Они стреляли в разодранные косяки и недобитые стёкла, в покалеченный дом, двор, баню изрешетили. Не одна дробина ближе метра от Александра не пролетела.

– Хорошо стреляют, точно, – подумал Малович, дождался пока машина уехала и пошел спать. Стряхнул с кровати осколки бывших окон, подпушил подушку и лёг.

– А я, дурак, думал, что с поимкой Русанова всё умолкнет. Но, похоже, оно только начинается.

Глава одиннадцатая

У судьбы любимчиков не бывает. Всем она житие то пряником подсластит, то кнутом привёдёт к общему знаменателю. А общий знаменатель – он не низок, не высок, не мелок, не глубок. То есть и от счастья не лопаешься, и от горя не вешаешься. И всё вроде у тебя есть. Немного денег, немного любви к жене. Чтобы нос особо не задирала. Ну, работа ещё – какую бог дал, удочки для сидения на берегу и глядения на поплавок, туфли выходные за сорок рублей, в которых некуда пойти, потому что кругом провинция. И есть у тебя телевизор, лучший подарок судьбы.

Из него ты знаешь, что на западе жизнь – бяка, а мы, несмотря на ощутимые прихрамывания, ломимся к светлому будущему. Телевизор рассказывает, как ухаживать за клубникой и ты сразу хочешь хорошего – купить дачу. С экрана Хрюша со Степашей так развеселят тебя в шедевре «Спокойной ночи, малыши», что уснёшь ты только под утро. А главное – «Последние известия». После них ты хоть с утра, хоть под вечер испытываешь гордость за хлеборобов, сталеваров, шахтёров и доильщиц коровьего молока. Жить с этим чувством легче. Проще как-то терпеть всякие испытания.

Потому как судьба довольно часто кнутом полосует спину и задницу. За мелкие проступки – по заднице лупцует. За крупные – кровавые полосы оставляет на спине, которых из-под рубахи или кофточки другим не видно. Это судьба кидает тебя в гололёд наземь и ты ломаешь руку. Это она же вынуждает тебя вместо одного вечера пить две недели и терять всё: деньги, уважение, человеческий облик и здоровую печень. Судьба обязательно подсунет тебе с десяток проблем, которые отвлекают тебя от жизни. Ты жить прекращаешь и начинаешь с ними бороться до полного изнеможения. Но не до победы. Потому, что судьбу невозможно ни поменять, ни победить.

Вот у подполковника Виктора Фёдоровича Серебрякова не похожа была судьба на капризную тётку. Кто ему такую выдал, по какому высокому знакомству – даже он сам не догадывался. Но была судьба у него развита односторонне. То есть не кидала его то в жар, то в холод, а, напротив, любила его преданно как собака. И всю жизнь облизывала. Он даже на войне пальчик не ушиб нечаянно. Главное, чтобы Виктор судьбу свою ласковую кормил и гладил.

А вот этим именно он и занимался всю свою почти пустую, нечестную и бессознательную жизнь. Это был редкий человек. У него не имелось ни одного увлечения. Он никогда не читал ничего, кроме гарнизонного устава, ничего никогда не слышал о художнике Репине, композиторе Моцарте, но чувствовал себя умным и жизнь понявшим. В сорок первом вон попал на войну Рабочей – Крестьянской Красной Армии с фашистской Германией девятнадцатилетним пацаном на Западный фронт. А в сорок третьем фронт превратился в горячий, третий Белорусский. Воевал пацан отлично. Главное, что в нём было ценно – это невиданная смелость и полное отсутствие страха. За военные годы его двенадцать раз представляли к наградам

А в сорок третьем командир третьему Белорусскому достался отличный. Генерал Армии Черняховский Иван Данилович. С его крепкой рукой и железной волей войска наши вместе с Витей Серебряковым взяли и освободили города Витебск, Орша, Борисов, Минск, Молодечно, Вильнюс, Каунас и другие, вышли к государственной границе СССР с Восточной Пруссией. И Серебряков к концу войны заработал в боях три медали «За отвагу» и три самых высоких степеней ордена «Славы», которые приравнивались по статусу к дореволюционным Георгиевским крестам. Выходило так, что в сорок шестом Серебряков пришел с войны старшим лейтенантом и как бы почти полным Георгиевским кавалером. Он самым естественным образом не догадывался, что существует страх, опасности всякие, а потому его храбрость и представление о своей неприкосновенности жили в нём неосознанно и в большом количестве. Как нужные кишкам микробы.

Ну, куда деваться «орлу» молоденькому, двадцатипятилетнему, с таким набором серьёзнейших «взрослых»наград? Не каменщиком же вкалывать рядом с не воевавшими по здоровью или брони. В военкомате Кустаная полковник, начальник, полчаса читал его дело, личную карточку и характеристику. Задал всего один вопрос

– Пьёшь крепко?

– На службе – граммов сто при соответствующей необходимости. А больше – да ни в жисть!

По бумагам выходило, что этот самый Витя – готовый командир полка. И воля крепка, строг, суров даже, уважаем подчинёнными и командирами за храбрость, умение легко управлять подчиненными, суровый нрав и отсутствие страха. Но полк в Кустанае был только авиационный и командира имел похожего по качествам. Больше военных подразделений не имелось вообще. Но на «гражданку» такого льва отсылать было глупостью, даже небольшим преступлением.

– А потянешь Исправительно-трудовую колонию? Да, в двадцать пять ты мужчина полноценный. Потянешь. Там военные, зеки и собаки. Внутренние войска, короче. Но войска ведь. Не мясокомбинат. Там у нас образовались проблемы. Начальник Дёмин – сердечник. Один инфаркт был уже. Из двух его замов выбирать некого. Пьют они крепко. Причём вместе с зеками. А потому они для «зоновских» почти приятели и, сам понимаешь, команд их никто уже не слушается. Со стороны трое дембелей приезжали. Но все они, бляха, тыловики. Войны не видели. А один, недавно просился в ИТК, политруком служил. Интеллигентный из себя весь. Даже не матерится. Ну, примет такого «зона»? Нет, конечно.

А ты прямо – таки создан командовать лихими людьми. У нас кто только не сидит. Урки – воры разные, жиганы, разбойники, убийцы и политических не мало. К ним особо тонкий подход нужен. Они считают, что сидят незаконно. Это раз. И все они поумнее блатных, это два. Мы нынешнего начальника на пару месяцев упросим задержаться. Он тебе всё покажет, расскажет, всяким особым премудростям научит.

А то, что ты как «кум» быстро станешь авторитетом – лично я не сомневаюсь окончательно. Тут один раз тебя личный состав и контингент при всех наградах увидит, считай – ты уже уважаемый командир. Сразу даём майора, через год – подполковника, а должность генеральская. И зарплата. Под твоим командованием и «крытка» будет, тюрьма, значит, и «зона». Поселение за колючей проволокой. Бараки, плац, баня.

Пять разных производств. Даже мебель делают. Солдат и офицеров сто сорок восемь. Сорок овчарок. Заключенных – тысяча шестьсот семнадцать. Не много. Амнистия же была в честь Победы. Кабинет у начальника из трёх комнат. Полномочия внутри ИТК неограниченные. Прежнего начальника Дёмина после того как он тебя постажирует – отправим на пенсию. Ему пятьдесят семь, а работает. Ну, ты уже понял, что пока некем его заменить. А вот ты по всем пунктам подходишь. Давай, а? Принимай контору! Военная фактически организация. Или подумать тебе надо денёк?

– Да чего думать? Иду, конечно.

Виктор Серебряков пожал военкому руку. Поблагодарил.

– А можно я там и жить буду? Жениться пока рано. А дом строить ещё не на что.

– Да нет вопросов у матросов, – военком поднялся и улыбнулся. – Там у тебя четыре комнаты в жилом корпусе. Душ, сортир в квартире, горячая вода, паровое отопление и большая электрическая плита. Газ не провели пока. Но ни за что платить не надо. Живи. Командуй! Исправляй оступившихся зеков. Вот тебе бумага. Сейчас заполню. Это направление от нас на должность. Вот печать и моя роспись. Всё! Основной документ. Свободен. Начинай завтра работать. Сегодня Дёмина на пенсию оформим. С утра он тебе передаст дела и начнёт помогать в работе.

Молодые все хотят командовать. Не у всех получается – другое дело. Но хотят все. Повелевание другими прибавляет уверенности и своей значимости. Это, конечно, еще не власть. Командовать друзьями может просто лидер, сам собой образовавшийся. Власть – это если все точно знают, что где-то очень далеко и высоко тебе выдали звание, название или должность, которые разрешают, нет, обязывают тебя чесать всех, кто ниже названием, и в хвост, и в гриву.

Вот у молодого офицера Серебрякова судьба так вывернулась, что никаких увлечений не надо, никакой несбывающейся мечты и развлекательных мероприятий. Всё оно втискивается в одно понятие – власть. Есть она у тебя, так и мечтать ни о чём не надо. Только пожелай, тебе исполнят, что хочешь. Захочешь отдохнуть, то так тебя развлекут, что устанешь отдыхать. Но одно лишь не очень хорошо – власть даёт четыре ложных иллюзии. Первая: ты сильный. Вторая – ты умный. Третья – ты прав всегда и во всём. И четвертая – без твоей главной команды и самый горластый петух не прокукарекает. То, что это иллюзии, владелец власти не знает и не понимает. Считает, что так оно и есть.

При таком жутковатом наборе ощущений самый уникальный и героический твой поступок – не свихнуться, не подняться во снах на «Олимп» и не разогнать нахрен всех богов, которых неизвестно с чего признали богами. Бог– это тот, кто может приказать солнцу сегодня не вылезать с востока, а вынырнуть с запада. И чтобы все знали, что это твоя воля! Ты приказал! Витя так сделать, конечно, не мог, но первые полгода ходил по тюрьме и «зоне» при всех орденах и медалях, что в итоге даже зеков, не говоря о служивых, привело к полному отупению. С такими наградами человек может и на воле всё брать без очереди, получать зарплату просто за то, что он есть тут, рядом с простой ничем не награждённой серой массой. А ещё может указывать, кому и как стоять или сидеть в автобусе или как правильно строиться и вести себя в очереди за норвежской селёдкой.

То есть ему и недели не надо было напрягаться, чтобы с неброской, но полноценной помощью Дёмина подчинить себе всё, что по «зоне» ходило, летало и ползало. И жениться он не хотел, потому, что обязательно бы супруге изменял, а значит всегда мог иметь дома скандалы и слёзы. К тому же на новой должности он как и все стал «принимать на грудь» столько водки, что жена и без скандалов могла помереть от злющего ядовитого перегара. Но жениться его безоговорочно заставили сразу. В горком партии вызвали и сказали, что при такой должности в партию можно и не вступать до появления личной потребности, но первый руководитель должен быть женатым, семейным. Правило такое для всех крупных руководителей. Виктор пошел в ресторан, где пропадал вечерами и спросил Танечку, официантку, которая его всегда обслуживала.

– Танюха, ты замужем?

– Да не пока. Женихов подходящих не замечала. Хлюпики все или дураки. Ты вот нормальный мужик. А нормальные – все женатые.

– А вот как раз я – холостяк. И ни разу не женился. Выходи за меня.

– А что! За тебя пойду запросто. Бить не будешь?

– Бить – никогда. Пить вот буду. Заранее говорю. Работа нервная.

Было это в сорок шестом. Татьяна живёт с ним и сейчас. Довольна. Квартиру Вите далее четырёхкомнатную в центре города. Детей родили. Пацанов. Старшему двадцать пять. Младшему двадцать. У второго скоро дембель из войск ПВО. Старший отслужил. Работает у отца в колонии офицером по особым поручениям.

А насчёт питья – тема отдельная и обыкновенная. Город злоупотреблял отчаянно. Мужики, конечно. И в ИТК пили тоже почти все. Военные и зеки. Офицеры носили водку заключённым, себе и солдатикам, не имеющим выхода в город. Одни, как и заместители, пили с заключенными, и считались чуть ли не «братвой». Так потому командирского авторитета закономерно и не имели. Виктор Фёдорович на работе капли в рот не капнул. Шел вечером в ресторан и возвращался поздно, минуя «зону» с «крыткой», прямо к себе в квартиру, Где любил допить коньячок, прихваченный в магазине по дороге из ресторана.

Но самое любимое занятие «кума», которое появилось через пару лет работы начальником – держать на поводке тех, кто «откинулся» и остался жить в Кустанае. Когда зек освобождался, Серебряков выпивал с ним по стакану и брал с него слово, что когда найдёт место для жилья и работы, то придёт и оставит в журнале «кума» свой след. Фамилия, статья, освободился тогда-то, живу и работаю там-то, телефон такой-то.

– Будем с тобой зарабатывать хорошие деньги, – говорил бывшему зеку майор, закусывая водку солёным груздём – Ни на какой работе столько не получишь.

И редко кто из бывших отказывался. Практически никто. Освободившиеся нужны были Виктору Фёдоровичу, чтобы обнять своей властью свободу и волю городскую. Она ведь тоже разная. Есть простая воля, честная. Человек себе обыкновенно живёт и запрещённых, незаконных поступков не делает. А есть воля такая, которая просто кричит человеку в оба уха: «Вот же всё ничьё! Государственное! Почему оно не твоё? Нет же хозяина. Государство – не хозяин. Так как само государство – только слова. Набор бездельников-пропагандистов дурацкого коммунизма. Хитри, мудри, воруй, грабь, обдуривай это долбанное государство, которому ты на фиг не нужен, делай деньги тихо, другим незаметно и не понятно, и живи красиво.