Текст книги "Иду по тайге"

Ворон

Не знаю, есть ли в мире другая птица, о которой было бы сочинено столько сказок и легенд. Птица, живущая триста лет, птица вещая, птица мудрая. Всю свою долгую жизнь ворон проводит в мрачном одиночестве, питается одной падалью, первым прилетает на поле битвы, чтобы собрать там страшную дань…

В действительности ворон живёт всего шестьдесят – семьдесят лет. Правда, и этот срок огромен, ведь большинство наших птиц не живёт дольше десяти лет. Ворон – самая крупная певчая птица. Он находится в одном отряде с соловьями, дроздами, иволгами. Известно, что ворон – таёжный санитар, и трупы зверей – его законная добыча. Вместе с тем, обладая крепким клювом и сильными крыльями, он успешно охотится за грызунами, молодыми птицами и ловит зайчат.

Всю долгую зиму ворон держится особняком, но в апреле чаще встречается в паре. Большие чёрные птицы играют в небе словно два лёгких мотылька. Они то поднимаются в высоту, то резко пикируют к самой земле, то шутя нападают друг на друга. А наигравшись, усаживаются рядышком и принимаются перебирать друг другу перья или нежно касаются один другого клювами, словно целуются.

Ворон – нежный супруг и заботливый отец. Он кормит самку и птенцов, пока малыши не оперятся. Во время насиживания и выкармливания самка не оставляет гнезда, поэтому потомство воронов хорошо сохраняется.

На столовой сопке

Обычно эта осторожная птица держится в стороне. Неторопливо проплывает над тайгой, кинет в небо грустное «крун-крун», и нет её. Я никогда в воронов не стрелял, даже криком пугать не пробовал, а доверия всё равно никакого.

Но вот однажды на перевале Столовой сопки вижу, прямо ко мне летит ворон. «Эта мудрая птица, наверное, поняла, что меня бояться нечего», – подумал я.

Подлетев, ворон начал кружить над самой головой. Я же ни с того ни с сего давай декламировать:

 
Ворон к ворону летит,
Ворон ворону кричит:
Где нам, ворон, отобедать?
Как бы нам о том проведать?
 

Вот так читаю стихи, а он кружит и не собирается улетать.

– Слушай, может, ты голодный? – Достаю бутерброд, ломаю его пополам. – Здесь масло, сыр, даже ветчины немного. Давай, ворон, замори червячка.

Оглядываюсь, где бы пристроить гостинец, и вдруг замечаю, снег у ног взрыт. На свежей пороше угадываются отпечатки больших крыльев, чуть в стороне чернеет пёрышко. Что здесь произошло? Может, ворон с кем-то дрался? Ничьих следов, кроме вороньих, не видно.

А не откапывала ли птица какую-нибудь добычу? Снег порушен только в одном месте, к тому же ямки довольно глубокие. Поглядывая вполглаза на всё ещё кружащего ворона, снимаю лыжу и принимаюсь раскапывать снег. Он плотно сбит ветрами. К тому же лыжа не лопата. И копать неудобно, и сломать страшно.

Наконец показались ягель и листочки брусники. Внимательно разглядывая каждую веточку, продолжаю расширять яму. Ага, вот попался комок белого пуха. Такой длинный и нежный пух может быть только у зайца. Наверное, где-то здесь лежит беляк. Рискуя остаться без лыжи, отваливаю новые глыбы, и вот наконец открывается бок матёрого беляка. Пробую вытянуть застывшего зайца из ямы, но ничего не получается. Туда-сюда качается, а подаваться не хочет. Что-то там его держит. Нужно копать снова. Вот лыжа цепляется за коричневую от ржавчины проволочку. Ясно. Зверёк в петле. С осени здесь была заячья тропа, и кто-то насторожил петлю.

Оставляю добычу в яме, рядом кладу свой бутерброд и отхожу в сторону. Описав полукруг, ворон прогундосил удовлетворённое «крун-крун» и упал возле копанки.

Интересно, как он узнал, что здесь заяц? Может, ещё с осени знал об этом, заметил бившегося в петле беляка, но приблизиться побоялся: вдруг петля схватит и его? А может, просто летел сегодня утром и учуял зайца под метровым снегом.

Найти зайца-то он нашёл, да не по зубам, вернее, не по клюву оказался утрамбованный непогодой снег. Или это я ему помешал? Поэтому-то и кружил. Уходи, мол, поскорее, сам откопаю. Птица голодная летала, а я ей стихи декламировал. Чудак.

Глухарь

Костёр дышит теплом, поигрывает синеватыми живчиками, пыхкает в небо струйками дыма. Восток уже взялся зарёй, но под деревьями ещё стоит полумрак. Лежу на подушке из веток кедрового стланика и слушаю тайгу. Она пока не проснулась. Только пощёлкиванье костра да журчание речки наполняют предрассветную тишину. Но в ней угадываются и торопливые заячьи прыжки, и осторожные шаги хитрой лисы, и тяжёлая поступь лося. Вчера их следы встречались несколько раз. Лиса и заяц пересекли дорогу и исчезли среди кустов, лось же вышел на накатанную колею и не оставлял её километра два. Величиной чуть ли не с суповую тарелку, отпечатки его копыт хорошо видны на талом снегу. Сейчас эти звери гуляют по тайге, и очень даже может быть, один из них прохаживается совсем рядом.

Нужно вставать и идти проверять поставленные на налимов жерлицы. Вечером на одну из удочек клюнул настоящий рыбий дедушка. Толстый и усатый. Ещё пару таких налимов, и рыбалку можно считать удавшейся.

Вода сонно журчит, перекатываясь на осклизлых камнях, погулькивая тугими струйками на стремнине. У берега снег растаял, и сухая осока пружинит под ногами.

Неожиданно в перезвон речных струй вплетается новый звук: «Чок-чок-чок-чок!» Словно кто-то старательно застучал деревянными ложками. Кажется, дятел. Нет, не он. У дятла это получается звонче и более отрывисто.

Стихло, и снова: «Чок-чок-чок-чок». Река мешает слушать, и я отхожу подальше от берега. Чоканья уже не слышно, но зато явственно доносится глухой скрежет. Кажется, кто-то принялся соскабливать пригоревшую картошку с огромной чугунной сковороды.

И чоканье, и вжиканье принадлежат одной птице. Это понятно сразу. Но какой?

Песня доносится с невысокой террасы. Вчера я рубил там лапник и проторил тропу. Стараясь не звякнуть, опускаю котелок в снег и выбираюсь на неё. Вчерашние следы хорошо заметны, каждый заполнен густой тенью, и я ступаю в них, как в воду.

Впереди узкая лощина. Она обтекает террасу, и по ней можно подобраться к разыгравшейся птице. Теперь её песня чуть слышна. Вдруг окажется, что там пичуга с воробья ростом, не стоит внимания. Но какая-то чарующая особинка есть в песне, и чувствуешь: не успокоишься, пока не узнаешь, кому она принадлежит.

В конце лощины куст стланика. Он почти весь под снегом, но одна лапа выглядывает наружу, и, придерживаясь за шероховатый ствол, я выползаю наверх.

Совсем рядом, метрах в двадцати, а может и ближе, огромная бородатая птица. Глухарь! Я видел его одно мгновение, потому что сейчас же пригнул голову. Нужно подвинуться чуть вправо, и тогда можно прикрыться веткой.

Стараясь не дышать, по миллиметру перемещаюсь в сторону куста, а перед глазами он. Огромный-огромный, с широким лопатообразным хвостом, приопущенными крыльями и чуть запрокинутой головой. Хоть бы не улетел. Кажется, насторожился. Нет, снова зачокал. Лоб мой упирается в острый сук, по лицу скользят прохладные хвоинки. Можно выглянуть.

Глухарь ещё ближе, чем был минуту назад. Сделал несколько шажков туда и обратно, щёлкнул, вытянув шею, царапнул крыльями сухой наст. «Чок-чок-чок-чок… К-ж-ж-ш-ш…»

Затем присел, словно начиная танец, снова вытянул шею и вдруг развернул веером хвост. На каждый такт он раскидывал и складывал крылья, будто радовался, до чего здорово это у него получается!

Уже достаточно светло. Можно хорошо разглядеть ярко-красную бровь, массивный крючковатый клюв, покрытые густыми перьями лапы. На хвосте у глухаря белые пестрины, такая же пестрина на крыле. Передо мной не просто глухарь. Это хозяин тока. Через полторы-две недели здесь начнутся настоящие турниры, а сегодня он прилетел посмотреть, всё ли готово к предстоящим схваткам, да не удержался и заиграл песню.

Глухариный ток – одно из самых чудесных явлений в нашей тайге.

Каждую весну к облюбованному сто, а может, несколько тысяч лет назад месту слетаются глухари и глухарки со всей окрестной тайги. У этих птиц не бывает постоянных пар, и живут они в течение года отдельно друг от друга. Весной же глухарка выбирает себе самого сильного и смелого бойца, самого талантливого исполнителя токовых песен. И конечно, каждому глухарю хочется стать таким избранником, вот они и сражаются.

Обычно потасовки никакого увечья глухарям не наносят. Ну, потеряют одно-два пера, получат небольшие царапины, и всё. Проигравший улетит с тока, а победитель завоюет сердце глухарки.

Но главное в турнирах – песня. Есть настоящие солисты, а есть и заурядные исполнители, обычно молодые петушки.

Возвращаюсь к костру, когда солнце уже всплыло над лиственницами. Сегодня я стал богаче: мне довелось услышать самую древнюю песню тайги. Хорошо, что со мной не было не только ружья, но и фотоаппарата. Не надо пугать глухаря. Пусть эта пришедшая из глубины веков птица живёт.

Рябчик

В конце апреля, когда подтает снег у стволов тополей и лиственниц, начинается ток рябчика. Эта маленькая, величиной с домашнего голубя, птица часто встречается в заросших ольховником поймах ручьёв и рек. Рябчик и рябочка – верная супружеская пара, и свой ток лесной петушок, так многие натуралисты называют рябчика, совершает на давно занятой им территории. Никакого соперника там нет и быть не может. И соперник, и битва, и победа мнимые, но тем не менее рябчик относится к весеннему турниру очень серьёзно и проводит его с большим увлечением.

Ранним солнечным утром он отправляется в обход своего участка и «сражается» со всем встреченным им на пути, будь то гнилой пень, выглядывающая из сугроба стланиковая лапа или отвалившийся от ивы кусок коры. И чем крупнее «соперник», тем азартней «битва». Распустит хвост, разведёт крылья и давай наскакивать на какую-нибудь ветку. То кружит возле неё, то вызывает свистом на поединок, а то ухватит за верхушку и давай трепать. Знай, мол, наших!

От веточки подался к темнеющей на краю поляны коряге и снова в «драку»…

А где-то, может в сотне метров отсюда, другой рябчик столь же азартно «сражается» с другим пнём или кустом, но чтобы померяться силой между собой – ни-ни. Да в этом и нет необходимости. Вот если на занятую парой рябчиков территорию заберётся одинокий петушок, тогда другое дело. Здесь без драки не обойтись, и обычно побеждает владелец участка.

В тайге не найти другой птицы, которая может затаиться так, как рябчик. Серое с чёрными и рыжими пестринами оперение настолько удачно гармонирует с цветом коры и веток, что перелетевшего на тридцать – сорок метров и севшего буквально на виду у человека рябчика отыскать почти невозможно. Прижмётся к ветке, вытянет шейку – настоящий сучок.

Правда, если очень хочется увидеть рябчика, искать его не обязательно. Надо сделать из ивовой ветки тоненький свисток, спрятаться возле зарослей ольховника и постараться издать звук «ти-и-ти-и-ить». Вскоре донесётся ответный свист петушка. Мол, слышу, «иду на вы!». Теперь нужно быть очень внимательным и осторожным. Рябчик с лёгким шумом начинает перепархивать с дерева на дерево и приближаться. Метрах в двадцати он опускается на землю и передвигается пешком. Вот он совсем рядом. Выбежал из-за куста и остановился. Сам насторожённый, шейка вытянута, глаза внимательно смотрят вокруг: «Где он? Где осмелившийся посягнуть на мою территорию!..»

Иногда охотники пользуются доверчивостью рябчика, подманивают его с помощью свистка и стреляют. И как ни странно, совесть у них спокойна. Мол, ничего особенного не случилось.

А произошла трагедия. Ведь рябчики образуют пары ещё осенью и держатся друг возле друга зиму, весну и начало лета. Если рябчик погибнет, то в этот год курочка не устраивает гнезда и не несёт яйца. Когда же гнездо построено до гибели рябчика, то самочка несёт жировые яйца – такие, из которых не выведутся птенцы…

Однажды мы заготавливали лес недалеко от реки Буюнды. Рядом с нашей избушкой в гривке густой прибрежной тайги жила пара рябчиков. Мы часто встречали их, птицы к нам привыкли и почти не боялись. Утром выйдешь из избушки, а рябчик свистит, словно здоровается. Хорошо…

Недели через две после того, как вскрылась Буюнда, приехал к нам знакомый рыбак. С собой у него удочки, ружьё. Ружьё на медведя. Их и правда вдоль реки ходило много, прямо тропы набили. Парень он как будто неплохой, свободного места в избушке сколько угодно, решили – пусть живёт, авось и нас рыбкой побалует.

В то утро задождило, и мы задержались с выходом на работу. Сидим в избушке, чай пьём, транзистор слушаем. Рыбак ещё с вечера к Буюнде ушёл. Вдруг слышим: «Бум!» Что за стрельба? Оказывается, наш гость возвращался с рыбалки, увидел сидящего на ветке рябчика и метров с пятнадцати…

Мы на браконьера чуть ли не с кулаками. Крик, шум. Короче, выставили его с нашего стана, а рябчика кто-то забросил на крышу избушки. Вскоре дождь перестал, и мы отправились на работу.

Вечером возвращаемся, а рядом с рябчиком сидит курочка. Отличить их легко. У петушка на голове хохолок, а на шейке чёрный галстук. У курочки ни хохолка, ни галстука нет. Подходим ближе, она перелетела на дерево, ждёт, когда мы в избушке скроемся. От такого соседства настроение, конечно, хуже некуда. Забрались на крышу, сняли рябчика и бросили подальше, так, чтобы рябочка не увидела. Ничего, думаем, день-два потоскует и забудет. Птица всё-таки, не человек.

Но не тут-то было. Как только утром показываемся из избушки, она уже на лиственнице, словно ждёт нас. Идём, а она с дерева на дерево перелетает, пока не приведёт к самой вырубке. Вечером та же картина, только в обратном порядке.

Мы друг на друга смотреть не можем. И добром ей объяснили, и пугать пробовали – ничего понимать не хочет. Провожает, и всё. Туда и обратно, снова туда и снова обратно. Так до самого сентября возле нас и держалась.

Осенью мы вывезли заготовленные брёвна и уехали в посёлок. Что потом стало с рябочкой, не знаю…

Гуттаперчевый снег

Что, если я тебе скажу: а снег растягивается! Честное слово. Не веришь? И правильно. Он же не резиновый. Я бы и сам не поверил, если бы не видел своими глазами. Дело так и было.

В прошлом году я к Щучьим озёрам всю зиму вдоль ручья ходил. Ручей небольшой, но бойкий. Не один десяток лиственниц подмыл и на мох уронил. Некоторые лиственницы поперёк ручья легли и превратились в мостики. В январе эти мостики от снега раза в три толще становятся. А по ним белки, горностаи, соболи из долины в заросли кедрового стланика бегают. Несколько раз даже росомаха проходила.

И что интересно, все эти звери из долины на сопку по одним мостикам переходят, обратно уже по другим. Правило у них такое, что ли? Одни белки никаким законам не подчиняются и бегают как попало.

К Щучьим озёрам весна рано приходит. У нас возле посёлка ещё ни одной проталины, а там уже стланик из-под снега высовывается. Особенно интересно после полудня. Тепло-тепло. Только хочешь лыжу переставить, а стланик из-под неё – щёлк – и выскочил. Отойдёшь на несколько шагов, хочешь не хочешь – оглянешься. Стоит на белом искристом поле одинокая веточка и качается. Пушистая, нежная и немного заспанная. Но всё равно радостная. Кажется, так и кричит каждому: «Вот она я! Уже выспалась и теперь хочу поиграть с солнышком!»

Иду я вдоль ручья, с этими веточками здороваюсь, и вдруг – стоп! Лежало через ручей одно бревно, а теперь два. Я сначала даже головой завертел – туда ли иду? Потом к брёвнам присмотрелся и удивился ещё больше. Оказывается, это снег сполз с дерева и повис над ручьём. Толстенная снежная колбасина.

Не просто висит, а ещё и мостом служит. Горностаи, белки, всякая мышиная мелочь по нему туда-сюда следов натропили.

Май

В этом месяце много жаркого солнца и пушистого снега, проливных дождей и затяжных метелей. Утром жужжат мухи и кусаются комары, а к вечеру запуржило и насыпало снега чуть ли не по колено. И выстраиваются в прихожей в один ряд валенки, ботинки, резиновые сапоги и туфли-босоножки. Собираясь выйти на улицу, сомневаешься: так ли оделся?

А вот тополям сомневаться не приходится. Весна уже вдохнула в них жизнь, и их ветки заблестели, умытые первым дождём. Прикрытые колпачками-чешуйками почки набухли, ждут своего часа, чтобы дружно выкинуть навстречу солнцу клейкие листочки.

Растущий у дороги ивовый куст, не ожидая погоды, смело раскрыл свои неяркие цветы. По буроватым побегам, словно цыплята, разбежались серебристо-серые комочки, тёплые и нежные. И уже гудит над ними сердитый шмель, вжикают быстрые мушки.

Филин

В апреле и мае над ночной тайгой часто разносится мощный зов: «Бу-гу-гу-у-у». Кажется, его рождает сама ночь, и у заночевавшего возле костра охотника душа уходит в пятки. В ответ летит более низкий звук, напоминающий пароходный гудок или глухое мычание: «У-у-у-у». Это перекликаются красивейшие в мире совы – филины. Сейчас у них пора насиживания, и, отправляясь на охоту, филин сообщает об этом сидящей в гнезде подруге. Она отзывается, и над деревьями плывёт эхо их голосов.

Другие птицы обычно снесут все яйца, а затем уже принимаются их насиживать. Глухарка, например, в это время даже участвует в токовании. Прикроет яйца травинками, сухими веточками и отправляется на ток. Самка филина начинает насиживать сразу же, как только в гнезде появляется первое яйцо. А несёт она их довольно редко – одно яйцо через три-четыре дня. Вот и получается, что в одном гнезде находятся ещё не проклюнувшееся яйцо, только что родившийся пуховичок и солидный, с пробивающимися сквозь пух перьями филинёнок. Такой выводок самка уже может на время оставить, чтобы слетать на охоту. Старшие совята согреют младших и даже насидят яйцо.

Выводки мелких птиц покидают гнездо на втором месяце жизни и вскоре начинают добывать еду самостоятельно. Птенцы филина даже после вылета из гнезда долго находятся на попечении родителей.

Основной корм филинов – млекопитающие от полёвок до крупных зайцев. Для успешной охоты филину нужно неслышно подкрасться к своей жертве. Это возможно благодаря рыхлому и мягкому оперению. Даже большие перья хвоста и крыльев птицы покрыты нежнейшим пухом. За своим оперением филин ухаживает очень тщательно и тратит на это много времени. Он долго и с видимым удовольствием купается под проливным дождём, стараясь промыть каждое пёрышко.

У филина неподвижное глазное яблоко, зато он может делать головой почти полный оборот. И без какого-либо видимого усилия. Идёшь вокруг него, он смотрит на тебя в упор, не отрываясь, а голова поворачивается как на шарнире. Зрение у него отличное. Он видит летящую на большом расстоянии мелкую птичку, если даже глядит против солнца. А то, что он днём подпускает к себе людей, не что иное, как большая его доверчивость. Ведь у филина нет врагов, и он никого не боится.

Самое же замечательное у этой большой хищной птицы – слух. Филина закрывали в совершенно тёмном помещении и пускали туда мышь. Филин хватал её без промаха. Говорят, он слышит даже шум, который создаёт ползущий в земле червь.

Сейчас филинов осталось совсем мало, и нужно приложить все усилия для того, чтобы сохранить эту редкую и красивую птицу.

Избушка на Лакланде

Если тебе придётся побывать на Лакланде, можешь остановиться в нашей избушке. Она стоит на небольшой морене при впадении в реку необыкновенно быстрого и прозрачного ручейка Тайный. Мы с братом построили её лет десять назад. У этой избушки я впервые встретил филина.

Заметили мы с Лёней, что по ночам нас посещает какая-то птица. Я и раньше видел отпечатки крупных лап и крыльев на снегу рядом с избушкой, но был уверен, что это глухарь. Его наброды встречаются по всему болоту, ничего удивительного, если он заглядывает и на нашу морену. За это время к нам, не считая росомахи, приходили в гости заяц, белка, горностай, залетали поползень, кукши, кедровки и куропатки. Но больше всего нами, вернее нашими припасами, интересуются полёвки. Откуда эти лесные зверьки узнали вкус сухарей, макарон и других продуктов? Только оставишь на столе тарелку с супом или кружку с чаем – полёвка тут как тут. Смело взобралась на тарелку, бултых в неё и поплыла. И тебе неприятно, и полёвке горе.

Зайца привадил к избушке Лёня. Мы привезли с собой мешок проваренных в стланиковой хвое капканов. Все они переложены травой. Трава зелёная, душистая, мы её специально сушили под навесом. Лёня отнёс охапку в конец морены, где проходила заячья тропа.

Заяц почти каждую ночь поднимался к нам, делал круг у избушки, затем направлялся к сену. Усаживался на задние лапы и не спеша выбирал понравившиеся травинки. Был заяц «хуторянином», ни с кем дружбы не водил, и ни разу его следы не уходили дальше левого берега Тайного. Сена он съедал немного. Так, лишь бы попробовать. Его больше привлекал мешок из-под приманки, брошенный тут же за ненадобностью. В грубой, пропитанной сукровицей ткани заяц выгрыз две большие дырки. Любопытно, что у сена заяц оставлял немало объедков, возле мешка не валялось и ниточки.

Как-то часов в пять утра Лёня разбудил меня и с тревогой заявил, что где-то кричал ребёнок. Брат сидел на краю нар в наброшенной поверх майки куртке и в валенках на босу ногу. Голыми коленками он сжимал ружьё:

– Я сквозь сон слышу, кто-то кричит, – рассказывает он. – Понимаешь, вот так: «Уве-уве-уве!» Хочу проснуться и не могу. Потом пересилил себя, открыл глаза, а за стеной ребёнок плачет.

Быстро одеваюсь. Берём фонарик – и за дверь.

Сплошная темень. В луче фонарика медленно проплывают снежинки. Освещаем припорошённые снегом лиственничные стволы, чёрные кустики карликовой берёзки, сугробы. Вокруг избушки никаких следов.

– Эге-гей! – кричу в темноту. Темнота, как вата, поглощает мой крик. Кричу ещё и ещё, словно пытаюсь разбудить тайгу. Но в ответ только холодные снежинки в лицо. Лёня поднимает ружьё и стреляет в беззвёздное небо. Снопик пламени вырывается из ствола, выстрел рвёт тишину, но через мгновение она снова властно обнимает всё вокруг. Стоим и слушаем. Если затаить дыхание, то слышен шум крови в висках и шорох падающих снежинок. Больше ничего.

Возвращаемся, подкладываем в печку дров и пьём чай. Потом я зажигаю ещё одну свечу и берусь за дневник. Лёня пробует читать книгу, но то и дело отрывается от неё и прислушивается.

– С чего это тебе дети стали чудиться? – обращаюсь я к брату.

Лёня откладывает книгу и принимается доказывать, что он был прав.

– Ну хорошо. Верю. Только, может, не ребёнок? Птица какая или зверь?

– Ребёнок!

А утром по дороге к ручью на самом спуске с морены Лёня нашёл полуразорванного зайца. Зверёк уже застыл. Он лежал на боку, раскинув сильные лапы. Спина была в крови, на животе зияла большая дыра. На снегу отпечатались огромные крылья. Те самые крылья, гофрированные оттиски которых мы несколько раз видели около избушки. Здесь же на спуске – глубокие наброды мощных лап и след волока. Выстрел, по-видимому, вспугнул ночного хищника, он бросил добычу и больше сюда не возвратился.

Заяц-беляк, одетый в роскошную зимнюю шубу, был из матёрых и уже не раз попадал в переделки. Правое ухо от самого основания до чёрной верхушки было разорвано. Это случилось давно. Ухо зажило, несколько раз вылиняло, и зверёк, верно, привык к такому треухому состоянию. А может, уродство и сделало его отшельником. Кто знает, как к этому относились другие зайцы?

Велика и сильна была напавшая на зайца птица. Однако справиться с треухим с ходу ей не удалось. Заяц дважды вырывался из когтей и выбил несколько светло-коричневых перьев. Правда, каждый раз ему удавалось сделать только несколько прыжков, но следы говорили о том, что заяц сражался до последнего.

С тех пор началось. Порой мы не спали до полуночи, подхватывались и выскакивали по малейшему шороху, но хищник себя не обнаруживал, хотя ухал, дразнил и пугал нас сколько ему хотелось.

Как-то утром я отправился за дровами да так и застыл у поленницы. Кедровки, кукши, синицы, чечётки слетелись со всей Лакланды и устроили возле нашей избушки базар. Кричат, суетятся, перепархивают с ветки на ветку. Сначала я не понял, в чём дело, а присмотрелся – охнул. На толстой коряжине сидит огромная светло-бурая птица с яркими пестринами на груди, над большой, втянутой в туловище головой торчат острые рожки.

– Филин! Лёня, филин!

Хлопает дверь, брат выскакивает из избушки.

– Ты чего? – спрашивает он, а сам гоняет глазами по лиственницам.

– Ниже. Ниже смотри.

Лёня наконец замечает птицу, морщит лоб и качает головой:

– Ой-ой-ой! Вот это громадина!

Филин завозился на коряжине.

– Ах ты, враг, ах, печенег! – зашипел на него Лёня. И мне: – Давай подойдём. Говорят, он днём слепой, как крот.

Заметив нас, птицы засуетились, часть их благоразумно перебралась на дальние сухостоины. Но были и такие, что, словно дождавшись поддержки, запрыгали перед самым филином. Тот переступил с ноги на ногу, защёлкал клювом. Перья на загривке поднялись дыбом. Теперь можно было хорошо рассмотреть толстые, покрытые перьями лапы, большие острые когти, которыми филин вцепился в корягу. Его клюв мне показался небольшим, а может, его скрывали перья. Удивили уши. С виду они как настоящие, а на самом деле всего лишь пучки перьев. В какой-то момент пёрышки разделились, и стал виден просвет между ними.

Огромные глаза с ярко окрашенной роговицей смотрели на нас до того внимательно, в них таилась такая глубокая мысль, что мы невольно замерли.

Филин наклонился, развернул огромные крылья и бесшумно сорвался с коряги. Птичья мелочь взорвалась щебетом, изо всех сил заорали кедровки, а он, огромный и невозмутимый, скрылся между деревьями…