Текст книги "Заговор поэтов: 1921"

Глава 6. Осип Мандельштам

Гривнич узнал эту гостиницу. Теперь называлась она, судя по вывеске, «Пятым общежитием горкомунхоза имени товарища Фердинанда Лассаля», некогда же именовалась покороче, «Голубой лагуной» и, как и все временные приюты, где можно было снять укромный уголок на час-другой, пользовалась неважной репутацией.

В вестибюле, конечно, без изменений не обошлось. На месте, где в былые времена висела картина неизвестного художника «Зевс, наказывающий шлепком Ганимеда», красный солдат тычет в Гривнича перстом, вопрошая: «Ты записался добровольцем?» Глаза красноармейцу художник Дима Орлов, взявший псевдонимом фамилию шиллеровского бунтаря Карла Моора, сделал совершенно безумные – так и кажется: как только зритель признается, что записался к белым в Добровольческую армию, красный фанатик тут же приколет его штыком.

– Валерий Осипович!

Это Гробовщик зовёт его к стойке портье. Здесь всё по-старому, если не считать, что ореховые панели залеплены жёлтыми бумажками инструкций, приказов и распоряжений. И портье тот же, гнусный Абрамка – а чему удивляться?

– Тут вот ведь какая петрушка… Номер ваш, его для вас по моей просьбе придерживал Авраамий Ардалионович, пришлось отдать по телефонному звонку какой-то московской шишке. Согласны спать на диване в моём номере? Это на несколько только дней…

– Осмелюсь заметить, Всеволод Вольфович, – подал голос портье, – что и в этом случае придётся прописаться – а вдруг, упаси Боже, облава?

– Кончай волынку, Абрамка! – гаркнул вдруг Чёрнокостюмный. – Тебе заплачено достаточно. Считай это платой за риск. Риск небольшой, кстати: у Валерия Осиповича своя жилплощадь в Питере, где он, разумеется, прописан.

– Как прикажете. Бельё постельное я принесу. Извиняюсь, едва не запамятовал… Был вам телефон, Всеволод Вольфович. Мужчина, не назвался, ничего не велел передать.

– Так тому и быть.

На половине марша скрипучей, красного дерева, лестницы Гривнич чуть не наткнулся на Чернобородого: тот остановился, обернулся к уже невидной стойке:

– Забыл спросить… Господин Мандельштам здесь?

– У себя они. Осмелюсь напомнить: в пятом нумере.

– Как? – выдохнул уже наверху Гривнич: у него из головы сразу же выбило все ленивые мысли о редкой безобразности Абрамки и о пороках, способных сформировать столь отвратительную внешность.

– А мой для вас небольшой сюрприз, – хихикнул затейник. – Прямо сейчас к Осипу Эмильевичу идите, прямо сейчас… Я уж и условился о вашем к нему визите на это время. Мы, правда, немножко припозднились. Давайте ваш саквояж, я буду ждать вас во втором номере… Портфель, портфель забыли!

Гривнич постучал. За тонкой дверью замерло неясное постукивание подошв, потом продолжилось. Снова замерло, и взвинченный, неожиданно густой голос зачастил:

– ЧК? А ордер есть? Позовите портье, пусть засвидетельствует, что вы действительно из ЧК!

– Осип Эмильевич, это не ЧК! – удалось вклиниться.

– А? Не ЧК? Тогда кто стучится в дверь ко мне – так поздно?

– Это я, Гривнич Валерий Осипович. Меня вам когда-то представляли, Осип Эмильевич. О нашей встрече сегодня с вами уже условливались.

– Вы теперь служите в ЧК?

– Нет, конечно. Я подвизаюсь переводчиком в издательстве «Всемирная литература». И разве может стихотворец пойти служить в ЧК?

– О, я знаю одного поэта-декадента, который прекрасно устроился в ЧК! Его видели в кожаной куртке, с маузером, пьяного и с чекистским мандатом. А отчего это мы разговариваем через дверь? Вы что – предпочитаете разговаривать через дверь?

Заскрежетал замок, взвизгнули петли, и Гривнич оказался в небольшой комнате. Мандельштама он не успел сразу рассмотреть, потому что Мандельштам отпрыгнул от него на другой конец комнаты, к тёмному окну.

– Вы низко обманули меня. От вас несёт тюрьмой! Микробы! Меня дважды арестовывали, я знаю запах тюрьмы!

– Да, Осип Эмильевич, я утром навестил в тюрьме Гумилёва. Я принял ванну, но другого костюма у меня нет…

– Эти белогвардейские палачи в Феодосии… Я им прямо и честно сказал, что я порядочный человек, но они только посмеялись… Я признался им, что не создан для тюрьмы, а они хотели меня расстрелять… Слава богу, прибежал Волошин, эта всеобщая добрая баба… Горький придёт в ЧК, как Волошин, и вытащит зарвавшегося гуляку Гумилёва… Это же надо: красивенькую умницу Ларису Рейснер осмелился у самого Раскольникова умыкнуть!.. И в Тифлисе сажали меня меньшевики… Вас Валерием зовут? Как Брюсова… Имя слишком сладкое, не мужское какое-то…

Гривнич тем временем присмотрелся к Осипу Мандельштаму, этому внешне нелепому, удивительно нескладному устройству, производящему гениальные стихи. Половину культурной России они очаровывают, а вторую половину ставят в тупик. Небольшого роста, худенький, Мандельштам столь суетлив, что исчерпывающе заполняет комнату. Носится взад-вперед, по-гвардейски прямо, неестественно для комнатного пишущего человечка держа спину и откидывая лохматую голову, а ноги ставит так, будто в пуантах и словно вот-вот поднимется на них. В его нынешнем обличье отразился болезненно переживаемый и Гривничем душевный кризис, настигающий каждого мужчину около тридцати: молодость неотвратимо вытесняется зрелостью, а та воспринимается неадекватно трагически, как первый стук в твоё окно старости и смерти. На внешности Мандельштама этот всечеловеческий диссонанс отразился с катастрофической структурностью: сквозь прославленный в годы дебюта облик молодого Пушкина (правда, с проплешиной на темени – но кто поручится, что у живого молодого Пушкина не было проплешины на темени?) неумолимо просвечивает не зрелый муж, а вот именно старец, капризный в мощи зрелого интеллекта, беззубый, с беспомощно заострившимися носом и подбородком.

– Вы – почему? Зачем пришли?

Чудак уже застыл на месте и смотрит на него с выражением стоического терпения.

– Осип Эмильевич, я обращаюсь к вам от имени инициативной группы по подготовке к столетнему юбилею Федора Михайловича Достоевского. Мне поручено передать вам предложение войти в юбилейный комитет и…

– Какая глупость! Разве России сейчас до Достоевского? И Горький ваш его не любит, и Ленин… И я как-то… Чего в детстве не прочитаешь, потом уже навсегда не твоё. У нас в книжном шкапчике, завешенном от солнца зелёной тафтой, стоял многотомный Достоевский в издании Маркса, из приложений к «Ниве», пол-России покрывших бедными томиками в картонных обложках… В семье он считался «тяжёлым», мне был не разрешен… И он ведь антисемит, ваш Достоевский!

– Достоевский? – ахнул Гривнич.

– Как же не антисемит? Если сам был поляком и поляков ненавидел, то можете представить себе, как такой человек мог относиться к евреям!

Гривнич развел руками. Понизил голос:

– Я надеюсь, что вы измените своё решение, если узнаете о неявном, подспудном деянии, которое предстоит выполнить юбилейному комитету…

На сей раз Мандельштам выслушал Гривнича с удивительной кротостью, ни разу не перебил, хоть и не прекратил раздражающего хождения по комнате. Помолчав, сверкнул значительно глазами, проговорил:

– Глубинная, корневая идея просто замечательна, более того, признаюсь, что полностью с нею солидарен… Да и кто из порядочных людей в России думает иначе? Все так же думают, только не все умеют выразить… Я как раз собираюсь изложить подобную концепцию в нескольких статьях. Если в двух словах… Российская революция разрушила старый мир справедливо: он был обречён… Можно сказать и так, что большевики только помогли ему саморазрушиться. Говорят, что большевики – узурпаторы и заговорщики… Да что могли бы сделать два десятка заговорщиков, если бы у миллионов россиян не чесались бы руки снести империю до основания? А вы возьмите хоть сегодняшнюю интеллигенцию. Да, многие в оппозиции, все поголовно ворчат, но только попробуйте пообещать им, что завтра утром на шею им снова сядет тупой армейский подполковник, а на голову – армия толстых попов и грязных монахов, делающих вид, что живут в допетровской Руси… Взвоют ведь!

– Возврат к монархии невозможен, – солидно подтвердил Гривнич. – Я уж не говорю о том, что нынешний режим можно свергнуть только в результате новой интервенции и гражданской войны, то есть ценою новых десяти миллионов жизней.

– Да! Поэтому единственный путь – побудить большевистский режим к внутренней эволюции… Жестоковыйная диктатура железных наркомов должна очеловечиться, должна постепенно осветиться ночным солнцем истинной гуманной и всемирной культуры… Вот это и предстоит взять на себя интеллигенции… Воздействовать на таких людей в коммунистической верхушке, как… Ну, во всяком случае, на неравнодушных к литературе… Начиная с Луначарского (тот сам грошовый драматург), Троцкого (говорят, басни Крылова на малороссийский язык переводил), Бухарина, Каменева. А то, что вы предлагаете – прекрасная метафора для тяжкой работы перевоспитания культурой, и работу эту надо начинать немедленно. ещё вчера надо было…

– Я счастлив, что вы одобряете идею, Осип Эмильевич.

– Кто вам сказал, что я одобряю идею? Ах да, идею и в самом деле одобряю… Однако практический (если можно только такое слово употребить) замысел – не стоит и выеденного яйца… Взяться за руки метафорически, прекратить склоку между фракциями в русской поэзии, это ещё можно… Хотя зачем прекращать? Пускай ругаются – так ведь веселее! Или вот остановить футуристов – чтобы не воспевали столь верноподданно коммунистических правителей! Это бы хорошо сделать! Давно бы пора… Но браться с ними за руки? Как вы только могли предложить такое? Мне – взять за руку бродягу Хлебникова? Отчего это вы так уверены, что он моет руки? Он же в Персию с Красной Армией пошёл! Вы представляете, каких оттуда микробов принесёт?

Выразительное лицо Мандельштама столь ярко отразило его ужас перед персидскими микробами, что Гривнич растерялся. Вдруг его осенило:

– Однако возможно ведь договориться, с кем именно в решающий момент вы соедините свои руки. О соседях ваших слева и справа… Скажем, Анна Андреевна Ахматова и Марина Ивановна Цветаева. Дамы, они-то ведь точно руки моют.

Теперь уже неистовый поэт опешил. Остановил свой бег по комнате, пожевал губами, стряхнул с папироски пепел себе за левое плечо и проговорил уже вполне по-человечески:

– Дамы не в счёт. У меня в семнадцатом году был знакомый священник, отец Бруни, я его воспринимал некоторым образом как даму, так вот он едва ли руки мыл: ему их должна была обеззараживать святость. Я надеюсь, что эта поездка будет полезна для Анны Андреевны: она вот уже несколько лет, после Октябрьского переворота, в хаос, замкнулась в семейном кругу, ничего из стихов не издаёт и даже, похоже, не пишет.

Что такое? Ведь весной вышел её «Подорожник»… Однако Гривнич, решив не противоречить гениальному буяну, заметил кротко:

– Я очень надеюсь уговорить Анну Андреевну съездить в Новгород Великий, Осип Эмильевич.

– Да, вот ещё – почему именно в Новгород, в этот пустой и мёртвый город? – снова завёлся Мандельштам. – Если вам так уж нужна София, то почему тогда не Киевская? И разве я, иудей по рождению, иудейство отвергнувший – точно так же, как и православие, не испорчу вам вашей обедни?

– Ваше участие обязательно. Осип Эмильевич, – попытался успокоить его Гривнич. Достал из портфеля уже приготовленный и тщательно, с завитушками и ятями надписанный конверт. – Вот, кстати, суточные, проездные и прочие, сумма вполне достаточна. А Киевская София перестроена была в стиле украинского барокко, есть также София Полоцкая, но ту теперь вообще от костёла не отличишь.

– Где я должен расписаться? – деловито осведомился Мандельштам, доставая из кармана огрызок карандаша.

Гривнич попытался было объяснить ему, что расписываться не нужно, потому что он, Гривнич, как секретарь и кассир лично отвечает перед Юбилейным комитетом за расходование денег, однако напрасно понадеялся он этим порадовать нервного поэта. Тот бросил конверт на пол и снова помчался по комнате, выкрикивая:

– Дело нечисто! Признавайтесь, чьи деньги? Нансена, Кутепова? Из Берлина? Из Варшавы?

По-видимому, чистосердечное изумление, написанное на лице посетителя, пристыдило Мандельштама, потому что он фыркнул и начал с другого конца, по модели, как с горьким чувством догадался Валерий, отповеди начинающему:

– Я помню ваши стихи, Валерий Осипович… Стихи как стихи… Продолжаете ли вы это занятие? Прогрессируете ли в нём? Знаете, когда я забирал тираж своего «Камня» из типографии, старый еврей, её хозяин успокоил меня: «Молодой человек, вы ещё будете писать всё лучше и лучше».

– Слишком лестно для моих каракулей и одно упоминание рядом со стихами вашего «Камня», – растрогался действительно польщённый Гривнич. – Я же, если и пописываю теперь, то для себя только. Теперь модно говорить: «в стол». Я как услышу, так и представляю себе: обыск, и жандарм (неважно, в какой форме) заглядывает ко мне в стол – чего я там написал. За свой счёт издаваться нет средств, а что сейчас печатается… Не мне вам напоминать.

– Сегодня отпевали Александра Блока, а он пророчески писал о том, что наша культура переходит в катакомбы. Думаю, что был несправедлив к покойному: одно уже расстояние, отделяющее мертвого от живых, позволяет оценить его точнее. Напрасно было бы надеяться, что в катакомбы спустятся издатели и станут выплачивать гонорары. Надо работать, сцепив зубы, выпрыгивая из собственной кожи, не оглядываясь, напечатают ли, и не рассчитывая на одобрение. С какой стати пишущий человек должен верить чужому мнению о своей вещи? Похвала здесь должна вызывать такое же внутреннее неприятие, как и хула. А что не печатают, так ведь нельзя заставить. Либо как вон у Писемского в романе «Тысяча душ»: влиятельное лицо приказывает редактору журнала напечатать повесть начинающего литератора… Вы бы захотели так издаваться?

– Согласен, что это позорно, как дебют актриски, добытый в постели антрепренёра… Но боюсь, если большевики окончательно задавят частные издательства, они обратятся к этой схеме и будут печатать только верноподданных.

– Вот и не нужно делать ставку на печатание, – с явным облегчением, ибо беседу теперь легче стало повернуть в наезженную колею, задорно подхватил Мандельштам. – Разве Сафо печатали? А Овидия – печатали, по-вашему? А Иисуса Христа?

Гривнич молча нагнулся за конвертом, собрал и вернул на место разноцветные советские банкноты. Разгибаясь, увидел, как ноги в рваных полуботинках подтанцевали к нему и остановились в полутора шагах.

– Приятно было возобновить знакомство, – сверкнули навстречу его взгляду очи Мандельштама.

Гривнич поклонился и вышел. Когда дверь захлопнулась за ним, услышал позади тихий смешок и оглянулся. Чернокостюмный Всеволод Вольфович, прятавшийся, оказывается, за дверью, в комическом ужасе поднёс палец к губам, взял Гривнича под руку и на цыпочках отвёл к своему номеру. Толкнул дверь, показывая, что открыто. И вполголоса:

– Я всё слышал. Получил бездну удовольствия. Вы действовали добросовестно, сделали, что могли. Теперь моя очередь.

Забрал конверт и, решительно стуча каблуками, направился к временному обиталищу поэта. А Гривнич бухнулся, не снимая ботинок, на постель, расстеленную на диване сребролюбивым уродцем Абрамкой.

Очнулся в сером полумраке тягучего питерского рассвета. Демонический благодетель, только что протопавший мимо в смежную комнату, уже с порога вернулся и склонился над ним:

– Разбудил-таки, Валерий Осипович? Победа! Уломал я вашего бурного гения приехать в Новгород. И конверт всучил.

– Как же вам удалось, Всеволод Вольфович? – поинтересовался, не вполне ещё соображая, Гривнич и вдруг отчаянно зевнул. – Ох, извините…

– Начать с того, что объявил: пришёл-де заказать у вас реквием. Он и поймался. Такого человека, всё равно что женщину, первым делом требуется заинтриговать. А после проговорили полночи о старом Петербурге, не о том, что вам с ним, людям молодым, запомнился, а о том, что давно утонул в водах времени и сохранился только на дне моих воспоминаний.

– Однако ж и выразились! – и Гривнич чуть не вывихнул челюсти, но извиняться больше не стал.

– Увы, с кем поведёшься… Я покорил его рассказом о древнейшем виде петербургского общественного транспорта – конной «каретке», собственно миниатюрном дилижансе, ходившем от Публичной библиотеки на Каменный остров, до мечети, построенной благочестивым эмиром бухарским, и к тому же подробно описал весь маршрут. Должен заметить, что Осип Эмильевич – удивительный собеседник, умеющий слушать другого, а не поджидающий только, когда удастся снова вставить словцо о себе.

– Слушать другого? Я бы не сказал.

– Так ведь ему не всякий собеседник подойдёт… Устраивайтесь поудобнее, отдохните. Завтра у нас тоже тяжёлый день.

Глава 7. Андрей Белый

Они спускались по лестнице, вроде уже как и немножко домашней для Гривнича, когда секретарь и кассир обнаружил, что забыл портфель в номере. Человек в чёрном, не рассердившись, сунул ему ключ, прикрученный к лакированной деревянной груше, и пообещал подождать в вестибюле.

– Всеволод Вольфович, моё почтение! Тут был для вас телефон…

Наверху пыльную кубатуру коридора насквозь простреливало из единственного окна послеполуденное солнце. Мнимый гробовщик почти весь день отсыпался, а Гривнич блаженно подрёмывал за компанию. В перерыве перекусили доставленными Абрамкою в номер серыми каменными баранками (за такие деньги могли бы оказаться и помягче), открыли банку шпрот, отхлебнули так называемого кофе – из коры столетнего дуба, по мнению Гривнича, и с добавкой земли с кладбища при Александро-Невской лавре, как уточнил Благоподатель. Опять отключились, и Гривнич, временами отрезвляясь от дрёмы, думал только о Мандельштаме. То с бесконечными повторениями, как это бывает иногда во сне, возвращалась к нему бредовая идея, будто, бездельничая, он уступает поэту свою долю творческого пространства, то пытался вспомнить меблировку в пятом номере – и не мог. Хотя поэт, конечно же, не в абсолютно пустой комнате живёт, выходило, что личность Мандельштама подавляет бытовую обстановку – в то время, как его, Гривнича, окружающие вещи, наоборот, покоряют и подминают под себя – признак, очевидно, духовной ординарности, проявление примитивного, мещанского сибаритства. Вот и здесь, в чужом наёмном логове, продавленный диван начинает предъявлять на него права, а смешная претенциозная лестница уже почти убедила, что она аристократична и удобна, скрипит же весьма мелодично и для того только, чтобы привлечь внимание к скромному изяществу своих балясин…

Прекратил же сонную идиллию граммофон, нахально заявивший о себе из соседнего номера, занятого московской шишкой, точнее, как догадывался Гривнич, каким-нибудь третьеразрядным светилом звёздной системы совдеповских горкомунхозов. Побуждаемый ворчащим спросонья Человеком в чёрном, Гривнич отправился было усмирять нарушителя спокойствия, однако вернулся на щите: двери музыкальной комнаты оказались закрытыми, и было три часа пополудни, а днём, как известно, каждый гражданин РСФСР на собственной жилплощади имеет право услаждать себя музыкой. Чиновный меломан обладал одной пластинкой, каковую исправно каждые три минуты переворачивал, заодно подбадривая заводной ручкой пружину пыточного устройства. И голос Шаляпина, в замшелом, в клочьях вековой паутины, облике Ивана Сусанина, рокотавшего своё «Чуют правду», неотвратимо сменялся голосом Шаляпина же: фантастически загримированный, с подрисованными бицепсами голых рук, в чёрном с блестками плаще, он убеждал, что «сатана там правит бал».

Не выдержав вокальной пытки, демонический Всеволод Вольфович пробудился окончательно и предложил бежать. То есть отправиться на встречу с Андреем Белым в отель «Спартак» немедля, и не на извозчике (сыскная служба ЧК наверняка контролирует этих ребят), а пешком. Тем более, что не так уж далеко отель – на Гоголя, почти напротив бывшего писательского ресторана «Вена». Как только не без спешки привели себя в порядок, почистились, граммофон умолк. Однако предчувствие, что в следующее мгновение снова прозвучит «Чуют правду», точнее, ожидание новой звуковой атаки оказалось сравнимым с самой пыткой, и мученики, не сговариваясь, решили выходить.

Чуть ли не крадучись, словно опасаясь, что механический бас настигнет его посреди коридора, спускался Гривнич, с портфелем под мышкой, в вестибюль, когда вдруг почувствовал щемящую пустоту в душе и объяснил её отсутствием сейчас в гостинице Мандельштама.

– Валерий Осипович! Поспешите сюда!

Гривнич скатился по лестнице и принял из нетерпеливой руки Чёрнокостюмного отводную слушалку. Отвёл взгляд от страшного красного красноармейца, сосредоточился…

– Повторите, пожалуйста, – прогремел в ухо Благодетель.

– …в ужасном положении, – заговорила вдруг откуда-то издалека Надя. Пока не сообразил Гривнич, что не Надя это (голос помоложе и «а» не растягивает), мимо сознания проскользнуло несколько слов. – Этот человек сказал мне, что вы смогли бы мне помочь, но вам не дозвонился. Я подслуша… запомнила телефонный номер и как вас зовут. Умоляю…

– А как у вас с образованием?

– Вторая женская гимназия, закончила уже как образовательную школу. Сейчас учусь во 2-ой студии Петроградского филиала ВХУТЕМАСа. Ой, боюсь, что уже училась…

– Не говорите лишнего. Барышни-телефонистки иногда попадаются очень уж любопытные… Подождите минутку, мадемуазель.

Не шибко и стараясь, мнимый гробовщик прикрыл ладонью нижний раструб телефонной трубки. Бросил Гривничу:

– Нет, не Мандельштам… Это наш знакомец, тот… ему ещё ноги присыпкой надо обрабатывать, дал ей рекомендацию. Возьмём?

– Куда? – изумился Гривнич.

– Куда ж ещё, если не в юбилейный комитет. Фондообразователь имеется? Вот он я. Секретарь имеется? Имеется! Кассир есть? Стало быть, курьером и машинисткой.

– Вот так – с бухты-барахты?

– Вы правы, пожалуй… – Чернобородый отвёл от раструба ладонь. – Мадемуазель, алло! Я готов встретиться.

– А где?

– На Мосту вздохов в Венеции, мадемуазель, – брякнул неизвестно на что рассерженный Гривнич.

– Мой сотрудник пошутил. Будьте через два часа у входа в «Привал комедиантов». Это на углу…

– Спасибо. Я знаю, где это. А как я вас узнаю?

– Гм. Вы не помните поэта-скандалиста Валерия Бренича? Фланировал Невским с чёрными запятыми на напудренных щеках и в белом шелковом цилиндре.

– Нет, к сожалению… А вы будете в белом цилиндре? Извините, но я звоню из аптеки. Аптекарь и так уже косится: я ничего не купила.

– Хорошо, мы сами вас узнаем.

– Коричневое платье, простоволосая…

– Узнаем. Не так уж много одиноких порядочных девушек прогуливается у «Привала комедиантов».

Молча вышли они на улицу, зажмурились, близнецами-китайцами, на неяркое, сегодня уже почти осеннее солнце и направились в сторону Садовой, помахивая – один портфелем, другой – чёрной блестящей тросточкой с головой Мефистофеля вместо удобного набалдашника. Вдогонку им мордатый Шаляпин, народный артист РСФСР, высунулся из распахнутого окна на втором этаже и заревел: «На земле весь род людской…» Сотрудники юбилейного комитета переглянулись, как гимназисты-прогульщики, удачно ускользнувшие от классного наставника.

– Утром, оказывается, звонил из Царского Села «Б. Н. Бугаев», – начал вводить в курс дела Гривнича его благодетель. – Без каких-либо извинений Андрей Белый отказался принять вас в «Спартаке», как ещё вчера пообещал, и предложил увидеться в «Привале комедиантов», но уже вечером.

– А что за девица?

– Я знаю не больше вашего, Валерий Осипович. Я был у стойки, вас поджидал, когда зазвякал телефон. Смотрю, Абрамка с этой его мерзкой ухмылочкой протягивает мне трубку. Грешным делом, подумал я, что это вы супруге проболтались…

– Бывшей супруге, во-первых, Всеволод Вольфович, и плохо же вы обо мне думаете, во-вторых.

– И вовсе нет, я как раз хорошо о вас думаю… Слишком хорошо, чтобы заставлять вас рыскать за провизией по этому городу, где, за исключением портовых шлюх, всё, потребное человеку для жизни, словно провалилось сквозь землю. Или кипятить кофе на спиртовке, по моему капризу доставая к нему чухонские сливки. Или сидеть часами на телефоне, пытаясь вызвонить взбалмошных и заносчивых петербургских поэтов. Вот и занятия для девицы. А если она слишком немолода, чересчур круглолица или (ужасный случай!) кривонога, то не сможет ласкать взоры наших поэтических волокит, да и нам лишний раз испортит настроение. А посему, прежде чем нанять её, мы с вами устроим смотрины.

– Да бог с ней, Всеволод Вольфович. Как, кстати, её зовут?

– Не сказала, что было весьма благоразумно. Не слишком ли умна? Это тоже ведь… Я не допускаю мысли, чтобы наш приятель в опорках додумался прислать ко мне полную дуру или провокаторшу. Вы правы, забудем пока о ней. Скажите лучше, отчего это нас с вами довели до белого каления арии из классических опер, исполненные талантливым русским басом?

Не ожидая ответа, принялся сам изъяснять сей феномен, а Гривнич ему возражать – и до того увлекся спором, что перестало тревожить диковинное у Чёрного человека представление о конспирации: если индивидуалисты-извозчики отвергаются как возможные доносчики, то разве опасно было подъехать хотя бы до Невского на переполненной площадке трамвая? Они же выглядят, как обычные обыватели, не то, что мистер Рейли: вон тот, небось, передвигается по Питеру только проходными дворами и задворками; кепку до бровей надвинув, перебегает от одной кучи мусора до другой. Да и внутреннее ощущение собственной полнейшей невиновности помогло приободриться. Вот Валерий и высказал мнение, что раздражает не сам Шаляпин: он конечно, дико вульгарен без грима, в партикулярном платье и в общении с неистовыми поклонницами – однако, что мешает нам игнорировать его вне сцены? Чёрный поглядел на сотрудника сочувственно-понимающе:

– Мнится мне, что Шаляпина, выходца из тёмных, необразованных низов, подводит слишком быстрая артистическая карьера. Короткому восхождению к славе не сопутствовала тяжкая работа самоусовершенствования, о духовном же созревании и речи пока быть не может. А парень к тому же крайне самолюбив и желает, чтобы его принимали таким, каков есть. В жизни он – нераспознанное воплощение Грядущего Хама, напророченного нам Мережковским. Впрочем, вы правы, дело было не в певце… И не в самой же грампластинке. Она ведь, взятая имманентно – настоящее чудо техники!

Авто проскочило проезжей частью, заставив прижаться к обочине извозчика с традиционно широкой задницей, обтянутой скучным сукном. Гривнич разогнал ладошкой смрадный бензиновый дым и заявил ехидно:

– Вот тоже чудо техники! Сейчас в самодвижущейся коляске знатный коммунист покатил, а до войны, вполне возможно, ездил в ней товарищ министра внутренних дел или Распутин. Мотор – лишь голая техническая форма, а человеческое содержание легко меняется. Большевики точно так же использовали и грамзапись: нашлепали пластинок с речами Ленина и возили граммофоны по городам и весям, с одного фронта на другой. Или вспомнить хотя бы пошлые еврейские анекдоты Бима и Бома… И всё-таки: иметь возможность прослушать в сибирской глухомани, например, (а есть ведь места и более дикие) ту же арию из «Фауста» в исполнении Шаляпина – это же грандиозный культурный прорыв, Всеволод Вольфович! Я бы не постеснялся приравнять изобретение звукозаписи к великому подвигу Гуттенберга!

– В нашем с вами случае, Валерий Осипович, я усматриваю два существенных обстоятельства. Нас раздражала отнюдь не точная копия пропетого Шаляпиным. Невозможное в живом звучании дребезжанье, странные тремоло, просто шуршанье и треск, а главное – где они, сочность, богатство обертонов, немыслимая бесстыдная душевность русского певца-самородка? Это одно. Я при этом не отрицаю возможности технического усовершенствования, обещаемого нам хотя бы уже пройденным путем от хрупкой игрушки Эдисона до оборудования современной компании, выпускающей пластинки для граммофонов. Однако мне кажется, что граммофонная пластинка просто не способна передать живой звук и все столь милые слушателю обстоятельства исполнения – точно так же, как ксилография или даже фототипия – живописное полотно. Второе…

Мимо них проплывали петербургские дома-корабли, почерневшие, в застывших серых потеках, с островками облупившейся штукатурки и отвалившимися карнизами, и в жалком состоянии этом именно что похожие на чёрно-белые фототипии самих себя – или на гротескные их изображения в пророческих, как оказалось, листах графика Добужинского, недавно напомнившего о себе гравюрой на обложке «Подорожника» Ахматовой. Покосившись на спутника, подумал Гривнич: если и есть в нём демоническое начало, то не русское, устрашающе-дурашливое, а словно бы опрятной немецкой формовки. При этом вроде не о любезном человеке, приятном собеседнике подумал, а о некоей скрытой за маскарадным обликом сущности. Он вздохнул и снова прислушался.

– …или, на худой конец, на домашнем концерте, когда сама хозяйка, краснея и жеманясь, садится за пианино музицировать. А пластинку можно ляпнуть на граммофон когда угодно, и никто не запретит вам, к примеру, под шедевр Гуно и Шаляпина опорожнять прямую кишку. Pardon.

– А меня, по-видимому, взбесило в первую очередь тупое повторение тех самых арий, Всеволод Вольфович.

– Отсюда следует, что вы не демократ, мой дорогой, и не любитель детей. Ведь это детишки требуют от нас, чтобы миллион раз повторяли им ту же самую сказку…

– Согласен: я – ненавистник детишек. А почему не демократ?

– А потому что многократное повторение тех же текстов есть закон существования простонародного искусства. Для того, чтобы мужик понял и прочувствовал какую-нибудь мужицкую же песню, он должен услышать её вот именно много раз. Вон Иван Сергеич Тургенев рассказывал, как мужик читает: купит себе лубочную книжку, того же «Бову Королевича» в двадцать страниц, и читает по воскресеньям, а как растреплет, купит себе нового «Бову Королевича» и продолжает сызнова читать…

– Кому это Тургенев рассказывал?

Чернокостюмный благодетель промолчал. Гривнич не стал настаивать на ответе: как раз пересекали Гороховую, и ему захотелось втянуть голову в плечи. И прекрасно понимал, что страшное здание далеко, в самом начале улицы, но пятки опять поджаривало. Гороховая, столь же безлюдная, как и Садовая, осталась, наконец, позади, и теперь ему показалось, что спину буравят внимательные чужие глаза. Не вытерпев, поделился пугающим опасением с Чёрным. Тот, не говоря худого слова, схватил своего секретаря и кассира за рукав и втащил в первую подвернувшуюся подворотню, а на середине прохода, резко приняв вправо, втиснулся сам и подопечного вдавил в нишу, куда в старые времена выходила керосиновая лавчонка. Пару минут ничего не происходило, на третьей Гривнич почувствовал себя дурак дураком. На пятой приблизительно минуте мнимый Всеволод Вольфович непринужденно шагнул вперед и принялся отряхивать визитку: