Текст книги "Заговор поэтов: 1921"

– Ни свистков, ни топота, никто не вбежал в подворотню… Да не тушуйтесь вы, Валерий Осипович, лучше перестраховаться, чем недобдеть, – и махнул рукой.

– А что бы мы сделали, если бы агент забежал сюда?

– Филер старой выучки, ещё царской, тот сначала послал бы напарника перекрыть второй выход, вызвал бы подкрепление и только тогда сунулся бы в подворотню. Или – в том случае, если бы вёл открытую слежку, – просто продефилировал бы мимо, нас как бы не замечая, и ближе к противоположной стене, чтобы я не смог сделать ему подножку или другую неприятность. Однако позавчера чекист Пётр Луцкий…

– Кто?

– Да тот горе-агент, которого вы уговаривали не нервничать… Этот малый показал мне, что наши преследователи катастрофически не обучены, а оттого непредсказуемы и, следовательно, смертельно опасны.

Выглянув сначала из подворотни лично, Чёрный человек выпустил на Садовую и Гривнича. Он тоже огляделся, хоть и не было в том необходимости. Слева удалялась под руку парочка фабричного вида, со стороны Сенной пылил извозчик.

Опять потянулись магазины и лавки в первых этажах. Зеркальные стекла витрин разбиты, внутри мерзость запустения, а вот вывески на этом отрезке Садовой почти все сохранились. Гривнич вспомнил, как одна знакомая дама рассказывала ему, что из подвалов «Крафта» по-прежнему пахнет шоколадом, и покачал головой. Наверное, совсем не шоколадом там пахнет.

– Валерий Осипович! А, Валерий Осипович? – повернулся к нему Чернокостюмный, соскучившийся, видать, от молчания. – Вы не против вернуться к теме о пластинках?

– А что, недостаточно меня обличили? Так валяйте. Впрочем, и мне пришло в голову кое-что. Если многократное повторение органично для народной культуры, то куда разумнее записывать на пластинки песни Вяльцевой или Плевицкой.

– В этом что-то есть, конечно… Однако разве вас не согнало бы с места десятикратное повторение, как оно там… «Умер бедняга в больнице военной»?

Гривнич рассмеялся. Очень легко ему оказалось представить Блока (надо теперь добавлять «покойного» – в голове до сих пор не укладывается!) слушающим, подняв бровь, с пластинки мещанский романс про беднягу – Блока, но не Мандельштама. Выходит, или Блок слишком всеяден, если способен на эстетическое приятие неискусства и безвкусицы, или Мандельштам, напротив, чересчур узок и уж, во всяком случае, далек от пушкинской широты.

– Валерий Осипович, ау! Опять Чрезвычайка припомнилась?

– Да нет… «Умер бедняга…» Брр-р… Нет, десятикратного повторения я бы тоже не вынес.

– Следовательно, дело не в том, что записано на пластинке, а в нас.

– Я ведь уже соглашался, что недостаточно вами обличён! Ладно, согласен, что мы оказались нетерпимы к чужому эстетическому выбору, к незначительному и укладывающемуся в законные рамки нарушению нашего индивидуального спокойствия…. Вот это да! Поглядите, Всеволод Вольфович!

Из пролома в стене заколоченного Гостиного двора выбралась, с серьёзной миной приглядываясь к незнакомым дядям, девочка лет десяти, в платьице потрепанном, однако явно домашняя, не беспризорная. Перед собою гордо держит добычу – обмотанный стеблем серенький букет полевых цветов.

– Да, в самом деле, удивительно, – подтвердил мнимый гробовщик. – Пролом ведь рядом с заколоченным входом. Едва ли можно такое объяснить причудливой логикою разрухи: разруха-то как раз весьма логична. Наверное, шальной революционный снаряд.

Гривнич кивнул. Самому ему подумалось иное. Чёрный человек не обратил внимания на девочку с букетиком, потому что она есть феномен ещё более алогичный, чем разбойничий пролом в стене рядом с дверью: всего-то и нужно было оторвать доски. Этот букетик нельзя и в стихотворение вставить: ведь за образом не будет маячить сверхзадача, этакая «мораль», а без неё не обойтись ни простонародной басне Демьяна Бедного, ни самой изысканной элегии Мандельштама. На пустых торговых площадях Гостиного двора, сего грубого и громоздкого святилища Плутоса (вон они, проплывают мимо, классические храмовые колонны), можно нарвать полевых цветов – ну и что?

– Не знаю, помните ли вы, – мечтательно вопросил Чёрный, – но в прошлом году вот в этой яме валялись два разбитых легковых авто, а сама яма был заботливо огорожена сетками и боковинами от железных кроватей. А теперь железо уже убрали.

– У меня создалось впечатление, – поддакнул его спутник, – что и сама яма наполовину засыпана. Лепота!

Всеобщий благодетель внимательно присмотрелся к Гривничу. Хмыкнул и отвлекся зрелищем вечного Невского.

По Невскому, как и всегда, как оно и во время Светопреставления будет, валил народ, однако приметы добивающей город разрухи видны и здесь: у разбитых витрин ресторанов и кафе не толпятся, как двумя ещё годами ранее, бабы-селедочницы, инвалиды-папиросники и даже, несмотря на сезон, торговки-яблочницы. А красные флаги, украшающие учреждения и в будни, явно поблекли. Трамвай, издавая железный гром и вороний грай, попытался было догнать путников, однако, окутанный тревожным трезвоном надтреснутой своей лютни, вынужден был свернуть на Невский, на конечную остановку.

– Надо было всё-таки подъехать, – пробурчал Гривнич. – У меня с непривычки уже ноги отваливаются.

Благодетель его промолчал. И отозвался, только когда пересекали они уже Михайловскую площадь:

– В старые времена мы уже были бы на месте, а?

Гривнич оглянулся в ту сторону, где бурые ворота: за ними, и если к тому же пройти во второй двор, можно и сейчас, сбив ржавый замок, спуститься в заплесневелый подвал и послушать, как осыпаются фрески Судейкина – невиданные птицы и бескрылые золотые и лазурные твари, на грешную нашу землю и лапой не ступившие. Питерские власти закрыли кабаре «Бродячая собака» в самой середине Великой войны, кощунственно приравняв вдохновение к запрещенному спиртному, а на самом деле – чтобы лишить писателей и художников вольного их пристанища. Вот если бы те стены и своды могли записывать звук, как граммофонные пластинки! Если бы пижонистые жрецы синематографа снимали не царские выходы и не Троцкого у бронепоезда, а то, что творилось в этом кабаре! Тогда грядущий, двадцать первого века, Мандельштам не повторил бы: «Я не увижу знаменитой “Федры”…».

– «Я не увижу знаменитой “Федры”…», Всеволод Вольфович.

– И хорошо, что мы её не увидим, Валерий Осипович. Уверен, что вас постигло бы глубокое разочарование. Как, впрочем, и от игры знаменитых Каратыгина или Мочалова, предков наших доводивших до слез. На Хлою следует смотреть глазами Дафниса, хе-хе…

И вот конец пути. Вон он, скромный дворец, построенный братьями Адамини в самом начале тихо отгоревшего девятнадцатого века. И наш день гаснет. Гривнич старается не смотреть в сторону братских могил Марсова поля: в конце февраля семнадцатого года оно жестоко его устрашило похоронами жертв революции – и «Marche funèbre», душераздирающим траурным маршем Шопена, и ужасом перед толпой в полмиллиона голов, готовой, как ему тогда казалось, порешить скопом, словно madame de Lamballe, и затоптать действительных или мнимых виновников кровопролития. А после и большевики хоронили там своих мертвецов с теми же к вселенской мести зовущими рыданьями духового оркестра. У весёленького места снял подвал для «Привала комедиантов» хозяин почившей «Бродячей собаки», ночной мотылек-бодрячок Боря Пронин! И ничего оно не меняет, только ещё тошнее оттого, что между могил Марсово поле перекопано огородами.

– А ничего, правда? Берём!

– Что берём?

– Глаза протрите, Валерий Осипович!

Действительно, идёт им наперерез, у ампирного входа желая перехватить работодателей, решительная девушка в коричневом платье и с открытою коротко остриженной головой. Путники сняли шляпы. Девушка (не из тех, что способны отпугнуть влюбчивых стихотворцев) безошибочно обратилась к Гривничу:

– Вы ведь Валерий Бренич – я не ошибаюсь?

– Не ошибаетесь, не ошибаетесь, мадемуазель! – живо отозвался Чернокостюмный. – Только это вы мне телефонировали. А зовут меня Всеволод Вольфович, я некоторым образом, руководитель нашего комитета.

– Какого комитета? – изумилась она.

– Юбилейного комитета в честь 100-летия со дня рождения Достоевского. А Валерий Осипович его учёный секретарь, прошу любить и жаловать.

Девушка сообщила, что она Лиза, то есть Елизавета Силантьева. Мужчины ответили единодушно, что им очень приятно, после чего мнимый гробовщик деликатно осведомился, умеет ли мадемуазель печатать на «Ремингтоне»? А когда выяснилось, что не умеет, тут же пояснил поспешно, что спрашивал только из любопытства, потому как «Ремингтона» у них нет.

– А почерк у вас хорош ли? – сурово вопросил Гривнич.

Девушка Лиза замялась, а всеобщий, как выясняется, благодетель поторопился объявить, что она принята старшим курьером – с приличным окладом. Валерий наставил ухо: поинтересуется ли внезапная сослуживица, с каким именно? Нет, спросила только, удобно ли ей? Это когда Работодатель пригласил всех спуститься, наконец, в подвал. На что тот впервые за весь с нею разговор посмотрел девушке Лизе в глаза и ответил серьёзно:

– С нами – удобно, без нас – едва ли.

Внутри артистическое кабаре «Привал комедиантов» в сотый, а может быть, и в тысячный раз подтвердило Гривничу правоту немецкой, кажется, пословицы, что никому-де не нравится подогретый суп. Очарование «Собаки», уютной и родной для завсегдатаев, с её настоящей живописью на стенах, с настоящим искусством на эстраде, с её довоенным разливным морем вина и с «ананасной водой» военных лет, увековеченной Маяковским в скандальной вещи «Нате!», с её пусть пьяноватой, однако и в самом деле артистической атмосферой, обаяние это сменилось в «Привале» чёрт знает чем, суррогатом. Он понимал, что несправедлив, что ухудшилось качество самой жизни и что постарели те знаменитые завсегдатаи и разлетелись по всему свету те своенравные красавицы, вокруг которых волшебно электризовался дымный и цветной воздух кабаре. И закономерно, что место самих «комедиантов», не всегда весёлых, однако уж точно никогда не скучных поэтов и художников, балерин и актрис заняла в «Подвале» богатенькая публика, пришедшая на «комедиантов» посмотреть и к их богемной жизни присоседиться. И как забыть о главной, быть может, причине неприятия?..

– Действуйте! – ткнул его в бок мнимый Всеволод Вольфович.

– О чём вы? – встрепенулся Гривнич. И кивнул, сообразив, что здесь, на чужой для себя территории, Черный человек уступает ему инициативу.

Выбрал столик, заказал, молчаливо поддержанный денежным благодетелем, всё поименованное в легальном меню и пошептался с официантом Володей об экстраординарном дополнении. Предложены были: довоенная политура двойной будто бы очистки и чмырь, то есть самогон городской выделки, подороже. Переглянувшись с благодетелем, Гривнич выбрал чмырь. Затем Володя, тотчас же уразумев, кто будет платить, обратился напрямую к Чернокостюмному:

– Имеется ещё орехово-морковный пирог. Поскольку испечён без муки, никакой контры противу карточной системы…

– Меня зовут Всеволодом Вольфовичем. Конечно же, несите! Всего, что есть, четыре порции.

– Как замечательно! – захлопала в ладошки девушка Лиза. – Я ничего не ела со вчерашнего обеда.

– Тогда пять порций, будьте добры.

Гривнич скривил угол рта. В его юные годы такая откровенность считалась вульгарной, модно было словесным флёром затуманивать вещную реальность, а нынешняя молодежь, та режет правду-матку. Вот он где, окончательный крах символизма! Он огляделся. Андрея Белого в зале не нашёл. Было пусто на эстраде и пустовато в зале. Кучка совбуров (во френчах и сапогах, но с портфелями) в компании с парой купчиков заняла столик у самой эстрады, прямо под грубо размалеванным раструбом граммофона, высовывающимся из-за занавеса.

– Я так понял, что Борис Николаевич покамест не пришёл, – обратился к Гривничу Всеобщий благодетель. – Я его видел только на портрете в книжке и не уверен, что нынешний Борис Николаевич похож на того Андрея Белого, хе-хе. Уж вы, Валерий Осипович, поглядывайте, пожалуйста, не появился ли.

Гривнич кивнул. Он тоже не был уверен, что узнает. Прошёл слух в семнадцатом году, когда «Боря» вернулся из Германии, что он неузнаваемо изменился, но в семнадцатом году хватало дел и более важных, нежели бегать в «Привал» рассматривать, в чём он изменился, автор прославленного, как сонеты Шекспира, стихотворного сборника «Пепел» и романа «Петербург», переведенного на все почти западноевропейские языки.

Мнимый Всеволод Вольфович меж тем продолжил:

– Приглашение в Юбилейный комитет можете предложить ему и за столом, конверт тоже, а вот относительно места и сроков, – Гривнич снова кивнул, подтверждая, что понимает, – о месте и сроках желательно бы наедине.

– Вот только… – начал было Гривнич. И запнулся. – Да вот же он… Или не он? Борис Николаевич! Сюда! Прошу к нам.

Человек, вынырнувший из прикрытой занавесями двери в углу подвала и торопливо вытирающий руки несвежим белым носовым платком, не мог быть никем иным, как только Борисом Николаевичем Бугаевым, да только не сразу удалось в это поверить. Щегольские усики сбриты, золотистая копна волос облетела сама, оставив за ушами полуседые жёсткие кустики, синие глаза побледнели, горят, будто лучистые фонари, на худом, изможденном, по-прежнему красивом лице.

Пахнуло явственно ветерком и одновременно – лёгким духом очищенной политуры, когда он протянул руку вскочившему навстречу Гривничу:

– Здравствуйте, Валерий Осипович! Я-то вас сразу узнал… – и торжествующе. – Что, не ожидали? Я крепкорукий теперь – недаром на постройке Гетеанума резчиком по дереву два года отработал! Представьте меня, пожалуйста.

В конце церемонии представления бывший «Боря» потребовал, чтобы Всеволод Вольфович назвал и свою фамилию.

– Ну, кому это интересно, Борис Николаевич? Ладно, Иблисовы мы, там свечной заводик, здесь свечной заводик… Поднабрал деньжонок, вижу, что большевики всё едино отберут, вот и решил лучше отдать на доброе, для всего народа нашего, дело. Валерий Осипович вам объяснит.

– Как раз очень, очень интересно… Отчество ваше Вольфович, а я тут два года в «Вольфиле» подвизаюсь, в Вольном философском обществе. Как судьба играет словами!

– В данном случае скорее человек, Борис Николаевич, – вклинился Гривнич. И собрался уже было опустить иглу на свою граммофонную пластинку о Достоевском юбилее, но тут Володя привёз тележку с приборами, пирогом и «ситро», начал накрывать и откупоривать – надлежало присматриваться. Наконец, Володя конспиративно щёлкнул ногтем по бутылке, где химическое пойло выглядело помутнее и посветлее, чем в других. Теперь можно было и к разговору вернуться.

– Я не пью, – повела носиком девушка Лиза. – А можно, я сразу отрежу себе пирога?

Некоторое время мужчины увлеченно наблюдали, как насыщается девица. Гривнич, правда, возымел подозрение, что Благодетель, назвавшийся Иблисовым, и знаменитый поэт оттягивают таким образом необходимость сделать первый глоток вонючего чмыря – поступок, что ни говори, требующий мужества. Сам он положил пить только чистое «ситро» – пока не выполнит свою миссию, во всяком случае. Что ж, время…

– Борис Николаевич! Этой осенью исполняется столетие…

Поэт сосредоточился, влил в себя порцию напитка, на его выразительном лице сменилось несколько поистине трагических гримас, он выдохнул, вскочил со стула и помчался к эстраде.

Лиза прожевала и восторженно прошептала:

– Сейчас Андрей Белый прочтёт нам свои последние стихи…

– Увы! – покачал головой Гривнич. – Рылом мы не вышли, мадемуазель.

Белый пересёк эстраду и, вытащив на середину её низкий шкафчик с граммофоном, принялся перебирать стоявшие в его нижнем отделении пластинки. Гривнич и назвавшийся Иблисовым переглянулись. Зазвучала простая, шершавая мелодия, подчеркнуто ритмическая, похожая на африканскую музыку. Гривнич навострил ухо: нет, он не ошибся, прихотливо, не в лад мяукал там саксофон, обязательное украшение военных духовых оркестров.

– Это фокстрот, – Белый уже у столика, склоняется перед единственной дамой, приглашая её на танец. Полублагосклонно, полупрезрительно ухмыляется. – Исключительно моден теперь в Берлине. «Однообразный и безумный, как вихорь жизни молодой…»

– Я не умею, – с полным ртом отнекивается Лиза.

– Танец очень простой! – и ухватив за руку своей большущей лапой, Белый вытаскивает из-за стола дожевывающую партнершу.

Оставшиеся сидеть в оцепенении наблюдали, как поэт, понимающий фокстрот отнюдь не как скучную толчею «два шага вперед, два шага назад», импровизирует, вертясь вокруг ошеломленной Лизы, выкомаривая гротескные па, тыча пальцем то в пол, то в потолок, дергая головой и делая едва ли не циничные жесты. Только когда умолк граммофон, и Белый метнулся на эстраду, чтобы поставить пластинку с начала, деятели Юбилейного комитета переглянулись, а Фондообразователь промолвил:

– Пожалуй, под это следует выпить, – совершив же задуманное, добавил. – А не подвергаем ли мы опасности нашу новообретенную курьершу?

– Да нет, едва ли, Всеволод Вольфович. Лиза вовсе не в его вкусе. Белый обожает женщин золотоволосых, и чтобы обязательно с лазурными глазами. К тому же наша Лиза для него слишком мелкотравчата…

– Бедная Лиза, – протянул назвавшийся Иблисовым. – Однако же Эраста такая малость не остановила…

– В любви Борис Николаевич отнюдь не походит на Эраста, шевалье де Вальмона или Печорина. Все романы Андрея Белого свершаются, как любовь у слонов: с большим шумом и на высоком уровне. Все они – внутренние явления современной русской литературы и, естественно, в ней живо обсуждаются. Вспомнить хотя бы скандальную влюбленность – не весьма удобно вспоминать, ведь завтра-послезавтра похороны Блока, да уж ладно – в Любовь Дмитриевну. Или роман с Ниной Петровской: там образовался любовный треугольник с Брюсовым, многократно отразившийся в поэзии всех троих. А он женат на Асе Тургеневой (каково?), оставшейся в Дорнахе, когда вернулся в Россию. Теперь мучается, примет ли она его после четырёх лет отлучки… Что Белому ваша курьерша? А тактика ухаживания – над нею втихомолку потешалась вся наша окололитературная братия! Сперва боготворить женщину, тщательно выстраивая с нею «братские» отношения, уверяя, что мечтаешь только о платоническом духовном союзе, внезапно и нежданно спуститься на уровень чувственных претензий – и тут же убегать, подобно Иосифу Прекрасному… Убегать, вне зависимости от результатов атаки, да ещё поливая возлюбленную грязью за то, что предала и осквернила высокое горение чувства!

Музыка снова прервалась. Оставшись одна у эстрады, Лиза вперила умоляющий взор в начальника, но тот только отмахнулся. Снова грянул фокстрот. Зрителей прибавилось: в двери, ведущей на кухню, нарисовались приземистая баба, наверное, кухарка, и повар в грязном белом переднике.

– Такого сложного ухаживания за два-три танца не провернуть. Вы меня успокоили, – меланхолически заявил мнимый Всеволод Вольфович. – Надо подумать, как бы вам с Белым уединиться, чтобы обсудить мистическую сторону замысла.

– Не приглашать же мне «Борю» на танго? – возмутился Гривнич. – И удивительно мне, о всезнающий, что вы не слышали об этих вещах!

– Может быть, и слышал, да всегда приятно познакомиться с ещё одной версией сплетни… Послушайте, я понял, что напоминало мне весь вечер Лизино коричневое платье. Да не напоминало, а это и есть гимназическая форма. Только без передника.

– Каждый в России донашивает теперь то, что соблаговолил оставить на его плечах старый мир… Наконец-то!

На сцене уже настраивали инструменты музыканты румынского оркестра в заметно потрепанных национальных костюмах. Шкафчик с граммофоном исчез, а раскрасневшийся Белый, усадив прежде даму, вернулся на своё место за столом. Гривнич набрал воздуху и завёл было снова шарманку, но поэт от него отмахнулся:

– Потом, потом – до издательских ли нам дел в эти дни и ночи? Завтра – панихида, затем и похороны Блока! Вчера и сегодня весь день я творил свои панихиды. И я тут только что почтил память покойного друга пляской перед его гробом, подобно тому, как Давид-псалмопевец плясал перед Ковчегом Завета. Почтим же мы и все вместе память покойного вставанием.

Почтили – Лиза скорее даже испуганно. Назвавшийся Иблисовым разлил жидкости по стаканам, помянуть. Помянули, помолчали. Белый, не садясь, удержал в себе чмырь, отдышался. Снова заговорил:

– Да!.. Эта смерть прозвучала для меня как роковой бой часов: чувствую, что часть меня самого ушла вместе с ним. Вот ведь: долго не видались с Сашей, почти не говорили, а просто «бытие» Блока на физическом плане, житейски, было для меня как орган зрения или слуха; это сильно чувствуется теперь. Я ослеп.

Девушка Лиза ахнула. Белый очаровательно улыбнулся ей, сел.

– Вам трудно в это поверить, милое дитя? Однако эта смерть неминуемо обеднит, пусть сначала и малозаметно для вас, и вашу не вполне покамест сознательную жизнь. Мы все в России несколько ослепнем и оглохнем. Скажете: можно и слепым прожить? Слепые или умирают, или просветляются внутренне, да. Вот те роковые часы и пробили мне смертью Блока: пробудись или умри! Начнись или скончайся. А если выбрать начало, то придётся жить в совершенно другой жизни. Извините, я уже повторяюсь. Приглашаю вас на открытое заседание «Вольфилы» в конце августа, я готовлю для него доклад о Блоке, и там философски и антропософски обосную эти мысли.

– Вы, Борис Николаевич, вовсе не повторились, – зачастил Гривнич. – То предложение, что поручил мне вам сделать Юбилейный писательский комитет по всенародному празднованию 100-летия Достоевского, как раз и связано с попыткой духовно воспротивиться обеднению жизни, навязы-ва-ваемому… которое пытаются нам навязать некоторые пасынки революции. Мы просим вас, самого глубокого в наше время интерпретатора творчества Фёдора Михайловича, принять должность председателя Комитета и прибыть в Новгород Великий тридцатого сентября (по старому стилю семнадцатого) на день Веры, Надежды, Любви и матери их Софии. Вот здесь должностной оклад, суточные и проездные.

Белый взвесил конверт на ладони, заглянул внутрь, хмыкнул и положил на стол. И вдруг на глазах сократился, съежился и завизжал:

– Как вы можете доказать, что не провокатор из Чрезвычайки? – и трагическим шепотом, доверительно. – Я и без того хожу по Питеру, как по лезвию бритвы. Не выпускают меня большевики в Германию, хоть плачь. Я, грешным делом, начал подумывать о бегстве. Намекнул одному, другому – по секрету, разумеется, – что собираюсь удрать: не подскажут ли ловкого человечка, чтобы помог перебраться через границу? Так что ж вы думали – подходят теперь ко мне дамы, спрашивают заговорщицки: когда же вы убежите, Боря? Ужас охватывает: на Гороховой знают каждый мой шаг!

Лиза хихикнула. Гривнич взглянул на неё укоризненно, общий их благодетель – с добродушным удивлением, а Белый одарил широчайшей улыбкой совершенного и полнейшего удовольствия, чуть ли не счастья. Заметил, не убирая улыбки:

– Приятно, должно быть, посмеяться над трусливым неврастеником, а?

– Да как вам только могло прийти в голову такое? – возмутилась Лиза. – Вот вы своими лапищами мне чуть руки не переломали, а ноги-то как отдавили – разве я в претензии? А улыбнулась я потому, что подумала: этот знаменитый поэт ведет себя, как наивное дитя – так и должно, и прекрасно это!

– Поверьте же и мне, дорогой Борис Николаевич, – поспешил вмешаться Гривнич, – что мы тоже все трое – и по разным причинам – десятой дорогой стараемся обходить то здание на углу Гороховой и проспекта Адмиралтейства, где при старом режиме было Градоначальство. Мы к нынешнему начальству не имеем никакого отношения.

– Приятно слышать, товарищ, – заметил Белый язвительно, разглядывая крошки на опустевшем блюде. Скривил губы, когда румынский оркестр грянул не разухабистое румынское, а «Вы жертвою пали…». – А я уж думал, что наш хозяин-буржуй решил не замечать, что со всеми нами делается… Хотел уж уходить. А вот и сам он, сребролюбивый Борька…

Траурный марш оборвался. Свет в зале потух, в тусклом луче прожектора явился перед задёрнутым занавесом мужчина во фраке и с лицом неуместно значительным, будто у римского сенатора. Склонил голову.

– В память почившего в Боге великого писателя земли Русской мы предлагаем сегодня публике сцены из его пьесы «Балаганчик».

Пронин скрылся за занавесом, который почти сразу же и раздёрнулся, и Гривнич увидел хозяина кабаре уже сидящим на скамейке в числе трёх «мистиков». Справа в полутьме светился белыми одеждами щедро напудренный Пьеро. За спиной кто-то громко откашлялся. Раздались робкие хлопки. И замогильные голоса взвыли:

 
– Ты слушаешь?
– Да.
– Наступит событие.
– О вечный ужас, вечный мрак!
 

Белый с гримасой отчаяния, жутковато расплывающейся, искаженной в цветных потёмках, наклонился через столик к Гривничу и громко зашептал:

– Невыносимо! Вы, кажется, хотели переговорить со мной? Так выйдем.

 
– Я жду.
– Уж близко прибытие.
За окном нам ветер…
 

– …подал знак, – зло прошипел поэт, затолкал Гривнича под занавески, а затем и за дверь, украшенную шаржированным чёрным силуэтом франта в цилиндре. Проверил, не прикидываются ли пустыми кабинки.

– Рассказывайте, пока нас не прервали, какой знак вы с компаньоном всё порываетесь подать мне. Достоевский родился в конце октября по старому стилю, а вы приглашаете на Веру, Надежду, Любовь. Я же математик всё-таки, замечаю такие вещи.

И Гривнич принялся рассказывать, как мог, и не прерывался, когда поэт скрылся в кабинке, чтобы справить малую нужду. Замолчал, когда его слушатель уже мыл над облупленной раковиной руки.

– Ваша идея не нова, – наконец заявил Белый. Поморщившись, вытащил из кармана платок, критически его осмотрел, сунул назад в карман, стряхнул с рук воду и, продолжая держать их пред собою на весу, продолжил. – Потому что вы попытаетесь инициировать повторение чуда, случившегося почти две тысячи лет тому назад на пути в Дамаск.

– При чём здесь «путь в Дамаск»? – озадаченно пробормотал Гривнич. – Экстаз – да, но не чувственной же страсти…

 
Водоворотом мы схвачены
Последних ласк.
 

– Что? – удивился в свою очередь Белый. Потом язвительно усмехнулся. – Вы разделяете беду нашей полуобразованной полуинтеллигенции: всё наспех да по верхам, и если Брюсов дерзостно приравнивает экстаз половой страсти к божественному огню, опалившему Савла на дороге в Дамаск, источник образа уже в пренебрежении.

– Ах да, вспомнил… «Деяния апостолов».

– Слава Богу… Не удивлюсь, если через несколько десятилетий нам с вами… ну, вам так уж точно… доведётся жить среди называющих себя интеллигентами, а «Библии» не читавшими. Итак, презревшие поэзию большевистские наркомы вызовут на себя… как оно там в «Деяниях»? …свет с неба. И голос с небес услышат, вроде такого: «Троцкий, зачем ты гонишь русских поэтов?» И тогда Ленин и Троцкий подобреют, полюбят всех нас грешных, а не только Демьяна Бедного с футуристами, заодно обратятся в пастырей добрых и для всего русского народа. Так, что ли?

– Не уверен, что здесь есть почва для вашей иронии, Борис Николаевич, – трудно выговорил Гривнич и заставил себя взглянуть в огромные и лучистые глаза поэта, – тем более, что в проекте так многое заимствовано прямо от вас: идея Софии, идея космических сил, вторгающийся в земные дела… России – именно как объекта этих лазурных космических…

Оборвал на полуслове. Потому что хлопнули одни двери, вторые и в туалете возник хорошо одетый толстячок. Пришлось подождать, пока он совершит своё дело и, презрев рукомойник, не уберётся, окинув изумленным взглядом Белого. Тот, пожав плечами, сказал:

– Видно, решил, что мы тут морфием или шприцем делимся… Вас удивляет моя ирония, Валерий Осипович – я ведь не ошибся, правда? А меня, честно говоря, удивляет, что вас, автора нескольких неплохих стихотворений, до сих пор держит в плену это наше символистское и декадентское смешивание святой поэзии и греховной нашей жизни. Вот прочту я вам конец довольно известной моей вещи, «Родина».

И поэт, опершись одною рукою о водопроводную трубу, под клекот воды, наполняющей бачок ватерклозета, продекламировал:

 
Сухие пустыни позора,
Моря неизливные слез —
Лучом безглагольного взора
Согреет сошедший Христос.
 
 
Пусть в небе – и кольца Сатурна,
И млечных путей серебро, —
Кипи фосфорически бурно,
Земли огневое ядро!
 
 
И ты, огневая стихия,
Безумствуй, сжигая меня,
Россия, Россия, Россия —
Мессия грядущего дня!
 

Гривнич замер, ошеломлённый. Текст-то он сразу вспомнил, но его поразила декламация Белого: в ней не было ничего от пресловутой символистской напевности, которую Гривнич называл про себя «завываниями», – Белый четко интонировал и подчеркивал ударение в каждом слове, выведенном его по-юношески звонким, чуть надтреснутым голосом. Как чувствовалось, что читает лучший в России исследователь стихотворной ритмики, который и творчески познал музыку стиха, и разъял её усилиями незаурядного интеллекта!

– Что скажете, Валерий Осипович?

– Прекрасные стихи, – прошептал Гривнич. – Впрочем, я уже читал, конечно же… И разве не близки они к нашей идее, Борис Николаевич?

– Близко выговорилось, согласен… Но неужели вы, читатель, и в самом деле поверили, что автор этих зарифмованных строчек, некто Борис Николаевич Бугаев, готов сегодня же выехать на Камчатку, чтобы прыгнуть там в жерло огнедышащего вулкана?

– Борис Николаевич…

– Далее, вы заметили, что здесь говорится об огненной жертве поэта его стране, пусть поэтической, условной, но жертве? А кто будет принесен в жертву по вашему плану, чтобы ей в ответ сошёл на землю и преобразил убийц ваш космический Христос?

– Жертва не предусматривается ритуалом, Борис Николаевич… Постойте, а погибшие на гражданской войне – чем вам не жертва?

– Тогда почему Христос до сих пор не спустился с небес в России? Послушайте меня, я ведь годы отдал антропософии, хоть и запутался с Учителем… Ну, сейчас не об этом. В мистике утверждается, что приближение к какому-нибудь порогу, рубежу, за которым идет новый этап сознания, всегда сопровождается чувством затруднения, как будто на пороге стоит Страж. Вашему мистическому превращению большевиков в кротких агнцев без жертвы не обойтись. И если для спасения России от гильотины нужна моя жизнь, я готов её отдать – и не поэтически, а реально.

Почувствовал, видимо, что выразился чересчур уж патетично, носитель безупречного вкуса Борис Бугаев, кашлянул, заговорил подчеркнуто будничным тоном. Однако, как тут же осознал Гривнич, вовсе не о будничных вещах.

– Вы, Валерий Осипович, поосторожнее с бесом-то. Я хоть и обращался к вашему Иблисову, а всё в сторонку глядел, влево. И такая там чёрная бездна раскрывалась, что ой-ё-ёй… Вас-то пока ваша ирония защищает, ваш цинизм, для поэтических экзерсисов, возможно, и излишний. А вот курсисточку в чертов омут наверняка затянет. Кстати, я в ваш проект поверил, только когда понял, что… кто рядом с нами. А где этот собственной персоной, там и Тот, Другой на страже.