Текст книги "Заговор поэтов: 1921"

Станислав Казимирович Росовецкий
Заговор поэтов: 1921

Пролог

Завороженный тривиальным, как цитата из «Евгения Онегина», петербургским пейзажем, он вдруг осознал, что никогда не решится прыгнуть в свинцовые невские волны. Этот способ – для совсем уж отчаявшихся, тем и на комфортность последних своих мгновений наплевать…

– Совершенно с вами согласен, молодой человек. Не стоит. Грязновата водичка.

Хрипловатый уверенный голос умолк за спиной Гривнича. Мгновенно отвлекшись от тусклого медного зеркала Невы и багровеющей над нею в закатных лучах Петропавловской крепости, Гривнич преодолел оцепенение страха и медленно, чтобы не спровоцировать невзначай незнакомца, развернулся. Успокаивал себя соображением, что человек, говорящий на правильном, с петербургскими гласными, литературном языке, едва ли, замолчав, тут же воткнёт тебе финку в бок.

Гривнич не ошибся. Незнакомец отнюдь не походил на питерского апаша или хулигана с рабочей окраины. Весь в чёрном, в чёрной бороде и в чёрных же лайковых перчатках, смотрелся он служащим дорогой похоронной конторы, перенесенным из довоенного прошлого. Точнее, можно было его принять за гробовщика – если бы не пронзительный взгляд глубоко запавших глаз. Отбросил Гривнич и поспешное предположение, что перед ним старорежимный швейцар или официант, разыгрывающий аристократа в отсутствие природных графов и баронов.

– Чем могу быть полезен, гражданин? – вежливо осведомился Гривнич.

В ответ незнакомец зачастил с несколько искусственной развязностью:

– Будете полезны, будете – если я имею дело с Валерием Осиповичем Гривничем, молодым человеком под тридцать без определенных занятий, он же – начинающий (давненько уж, признаться, изволите ходить в начинающих) поэт и переводчик Валерий Бренич. Я ведь не дал маху? Вам ещё бы руками опереться на парапет и ножки этак вот перекрестить – и были бы мы с вами, как Пушкин и Онегин на рисунке Нотбека, гравированном ещё одним, таким же никому теперь не интересным немцем.

– И всё-таки… Вы, значит, скупили мои векселя?

– Какие ещё векселя? В наше-то время? Впрочем, мне известно незавидное состояние ваших финансов, и я к вам, напротив, с достаточно выгодным предложением, способным решить основные ваши проблемы.

– Вот оно что… – протянул Гривнич, наливаясь злобой и лицом темнея. – Так вот оно что! Вы, значит, из этих самых, из «юрочек»? В таком случае позвольте вам заметить, что обращаетесь не по адресу. Моя, известная в узких богемных кругах Петербурга, влюбленность в некоего прославленного поэта…

– В душку Михайлу Кузмина! Как же, наслышаны, Валерий Осипович, – развязно вставил незнакомец. – Да только…

– …влюбленность чисто литературная и, если вам, сударь, известно это слово, платоническая, не дает оснований избирать меня объектом грязных предложений!

– Да нет же! – беззвучно всплеснул чёрными лайковыми ладонями собеседник. – Вы только что сами себе сделали это поистине грязное предложение, господин Гривнич! И неуместное, поверьте! Сомневаюсь, чтобы какой-нибудь порядочный, то бишь платежеспособный любитель ласковых юношей польстился бы теперь на вас, вспыльчивый вы мой Валерий Осипович. Из нежного возраста вышли, животик у вас вон прорезался (это с зимней голодухи-то надуло?), а лобик – тот, напротив, уже несколько оголился. Нет, нет и нет!

– Кто дал вам право оскорблять меня? – набычился Гривнич.

– А что – никак жалеете, что наган свой солдатский с собой не прихватили? Прямо так и пальнули бы в меня, добрейший Валерий Осипович? Тогда не нужно было прятать его на балконе, в нашем-то сыром климате. Тот шоферюга из броневого батальона, что всучил его вам в семнадцатом году в обмен на бутылку «казёнки», не смазывал, раздолбай, своё немудреное оружие. А у вас наган совсем заржавел и вряд ли теперь выстрелит – даже в том, для общества, впрочем, неопасном случае, для коего вы его приберегаете в шляпной коробке.

Гривнич ахнул. Надо было уходить сразу же, не вступая в переговоры. Теперь поздно. Однако если это переодетый чекист, такой не отстанет. Уж лучше…

– Да, вы правы. Следует прекратить абсолютно ненужную пикировку. Уж лучше вернусь-ка я к картинке в «Евгении Онегине». Самого-то Александра Сергеевича Бог миловал, а вот его пылкий поклонник, Федор Михайлович Достоевский, отсидел долгие восемь месяцев в Петропавловской крепости, в сыром Алексеевском равелине. (Напрасно ищете его там взглядом, юноша, снесён равелин с его «секретным домом», вот уж четверть века, как снесён). И ещё десять лет на каторге и в солдатчине.

– А как ваше предложение связано с Достоевским?

– В нынешнем девятьсот двадцать первом году Федору Михайловичу исполнилось бы сто лет. Если точнее, то 30 октября по старому стилю, а по новому – 11 ноября. Подумать только – в одной Московской губернии шамкают сейчас беззубыми ртами сто пятьдесят три ничтожных ровесника гениального страдальца! Нет, прошу прощения, уже сто пятьдесят два.

Чёрный человек склонил голову, и показалось Гривничу, что отпечаток, тёмная тень её как бы задержалась там, где начиналось движение. Такое бывает в сумерках, а ведь и сейчас заметно потемнело. Мрачная туча потушила шпиль Петропавловской крепости, справа косые полосы дождя накрыли уже Мост лейтенанта Шмидта, и Гривнич мимолетно пожалел, что, выходя на прогулку, не прихватил с собою зонтик. Тут он, вроде как подыгрывая самозваному собеседнику, перекрестился – и с легким разочарованием убедился, что тот не пожелал раствориться в воздухе.

– Шутки в сторону, дражайший Валерий Осипович! Я вам предлагаю занять пост секретаря и кассира Юбилейной писательской комиссии по всенародному празднованию столетия Достоевского. В сем портфеле – список поэтов, коих вам должно убедить принять звания членов комиссии, подъемные, суточные и проездные для них, а также тщательно, смею думать, разработанный мною план юбилейных мероприятий…

– Вы не по адресу. Это надо к Горькому обращаться, на Кронверкский проспект, дом 23. Дать номер телефона?

– Алексей Максимович вот-вот уедет за границу: когда такой грозный друг, как Ленин, столь настойчиво намекает, что пора отдохнуть в Италии, лучше прислушаться… Да и не любят они оба Достоевского, а если Горький и согласится с идеей юбилея, сам не будет заниматься, кому-то перепоручит. А вот вас попросить – в самый раз. Вы и литератор, и сможете отдаться делу целиком.

– Да уж, понял я. Однако же нас, мелкотравчатых литераторов, много, а вы выбрали меня – позвольте спросить, почему?

– Что ж, выбор был, не скрою. Побывал я в «Доме искусств» (если вы поклонник модных сокращений, то в ДИСКе), в резиденции Григория Григорьевича Елисеева собственно. Подумывал о двух тамошних молодых людях, да остановился всё же на вас. Шполянский и Зощенко, вот о ком речь…

– И чем не подошли, можно поинтересоваться?

– От вас не скрою: вам это знать будет полезно. Виктор Шполянский со всеми на свете знаком и очень деловой, он мигом бы мне всё устроил, да только он левый эсер и футурист, а они горой за революцию. Уже его корпоративная солидарность помешала бы здесь, уже она… Хотя его этакая себялюбивая хитринка, не скрою, весьма мне импонировала. Михаил Михайлович Зощенко, тот, напротив, – кристальной души молодой человек, к тому же безудержно храбр. Но на поле боя храбр, а в быту, в смраде коммуналок, где вам придётся вертеться, – просто рохля, между нами говоря… Да и не знаю я, какие секреты можно удержать, живя в коммуне, хотя бы и писательской! И тем более, что в писательской: вы ведь все такие болтуны! А здесь имеется и тайная инструкция, о ней после.

– Почему же после?

– Потому что я хочу, чтобы вы сначала до конца оценили моё предложение и приняли его. Да, совсем забыл… Я выбрал вас, потому что большие надежды у меня на молодых русских писателей, сохраняющих безукоризненный пробор в набриолиненных волосах. Скажите, а нет ли у вас, случайно, монокля?

– Мне достаточно и пенсне.

– Жаль… А почему не спрашиваете о своём жаловании?

– Считайте, что спросил.

– Мне известно, что вы профукали отцовское наследство ещё в конце войны. У вас теперь только что и осталось – комната в бывшей вашей квартире и счёт в швейцарском банке, но до него вам не добраться. Живёте, спуская перекупкам на толкучке содержимое своего гардероба, да и тот почти опустел. Советские рубли продолжают обесцениваться, надолго ими я вас обеспечить не смогу. Валюта для пентюхов вроде вас смертельно опасна. Поэтому… Тряхните-ка вот этим!

И незнакомец протянул Гривничу несколько потрёпанный портфель крокодиловой кожи, не отпуская, впрочем, ручки. Гривнич схватил за бока двумя руками – и едва не отдёрнул их: показалось, что прикоснулся к влажной и скользкой шкуре живой твари.

– Смелее, Валерий Осипович!

Раздалось тихое, для знающего слуха весьма приятное позвякивание.

– Вот именно, Валерий Осипович! Сможете спокойно пояснить, хотя бы и в ЧК, что это столовое серебро, купленное батюшкой вашим, членом Санкт-Петербургской адвокатской коллегии, и кое-какие безделушки из шкатулки сестрицы Полины Осиповны, скончавшейся в восемнадцатом году от инфлюэнцы. Раньше же не продавали из сентиментальных соображений.

– Последний вопрос. Почему бы вам самим не объездить поэтов с этими суточными?

– А вы посмотрите на меня: да кто я такой, чтобы приставать к знаменитостям с юбилеем Достоевского? Никому не известный фабрикант, вечный, с «Бедных людей» начиная, восторженный почитатель романов Федора Михайловича. Даже если бы и было у меня достаточно честолюбия, только представьте себе: вылез бы я как финансирующая сторона празднования, тут бы меня Чрезвычайка за ушко да на солнышко: «Показывай, буржуй, где золотишко припрятал!» Вот отметим мы с вами юбилей Федора Михайловича, я и уеду за кордон от греха подальше.

– А чем занимаетесь, если не секрет?

– Секрет и есть, точнее, коммерческая тайна. Ну, могу сказать, что в основном занимался горячим копчением. Достаточно с вас? А если серьёзно, так в последний раз обогатился я в незабываемом девятнадцатом, когда генерал от инфантерии Николай Николаевич Юденич едва не взял Петроград. Помните, что тогда делалось? Мне кстати, Шполянский поведал забавнейшую историю тех дней. Сидя, между прочим, в ванне Григория Григорьевича Елисеева, среди керамических лилий в стиле moderne. Он тогда ходил на одну литературную студию, а той отвели комнату в доме Мурузи на Литейном, в бывшей квартире банкира Гандельмана. И вот, аккурат, когда Шполянский делал доклад о «Тристраме Шенди», заявляется прямо на заседание сам Гандельман и с супругой. Банкир, тот сделал общий поклон, встал себе в уголке и стоит, а Гандельманша, не говоря худого слова, давай стряхивать студийцев с кресел и ну на каждом чехол поднимать: а не срезали ли ребята кожу на сапоги? Вот так всегда: не умею я смешные истории воспроизводить…

– А как вы заработали на наступлении Юденича?

– Да не заработал я! Просто спас кое-что из своего. Мадам Гандельман – дура, понятно, редкостная, но нашлись тогда идиоты ещё похлеще. Благодаря Юденичу мне удалось продать несколько своих предприятий, фактически уже национализированных. Есть ли другие вопросы, Валерий Осипович?

– Теперь уж и в самом деле последний, господин меценат, – криво улыбнулся Гривнич. – Расписку в том, что уступаю свою бессмертную душу, мне кровью написать – или вам и чернил будет довольно?

– Не смешите, меня, романтичнейший Валерий Осипович! Верить в бессмертную душу к концу гражданской войны, над этим теперь и Иванушка-дурачок посмеется. И расписка мне от вас не нужна. Мы вот как с вами сделаем. Забирайте себе портфель, изучите внимательно инструкцию – вот тогда и решайте окончательно, станете ли со мною сотрудничать. Если согласны будете, позвоните завтра утром по телефону 610–05, спросите меня. Если нет – и звонить не надо: сам вас разыщу.

– Кого спросить-то? – опомнившись, крикнул Гривнич в сторону моста Равенства, вдогонку таинственному благодетелю.

– Всеволода Вольфовича, – донеслось из сгустившихся сумерек.

И тут о гранит разбились первые крупные капли, а Гривнич, прижимая к груди бесценный портфель, ринулся через проезжую часть Дворцовой набережной, надеясь укрыться от ливня в подъезде.

Полусвиток петроградский, длинный

Глава 1. Александр Блок

– Здравствуйте, Александр Александрович!

Больной, для чужих глаз сидящий на постели, а глянуть мутным взглядом изнутри, так подвешенный – впрочем, чувствуя всё своё большое непослушное тело, – меж бредом и явью, в надоевший жар, и опять сердце колотится, будто заняло полгруди… Сощурился знаменитый больной, вымолвил в прославленной своей ледяной манере:

– Вас тут не должно быть. Я болен, мне хуже с каждым днем, ко мне никого не пускают…

– Меня впустили. Вы не признали меня, господин Блок?

Тёмная фигура, стоит у двери. Бог с ним пока, никуда не денется. Главное, что не отвезли в больницу: вон она, заветная ширма красного дерева. И пустое место, где стоял детский ещё шкафчик, сожжённый прошлой бедственной зимой. Это всё та же квартира, последняя (именно!) его квартира на Офицерской, над углом Пряжки. С положением в пространстве прояснилось, теперь разобраться бы со временем… Цифры на календаре расплываются.

– Сегодня шестое августа одна тысяча девятьсот двадцать первого года по новому стилю. Три часа пополудни. Так и не узнали меня?

– Вот ведь навязались… Впрочем, останьтесь. Присаживайтесь вон в те розовые кресла, если не боитесь микроба моей неведомой болезни: я в них два месяца просидел, пока не пришлось перебраться на кровать.

– Благодарю, Александр Александрович.

Посетитель, по-прежнему мутнолицый, расплывающийся, потонул в кресле, купленном заботливой мамой для сына Саши – доброго молодца гвардейского роста, косая сажень в плечах, румяного, кудрявого…

– Закуривайте. Возьмите мою любимую пепельницу. На столе она – зелёный такс мой, косит красным глазом. Мне нельзя теперь, но вдохнуть табачный дым бывает приятно.

– Не стану я курить. Едкий дым от самокрутки с махоркой вам несомненно будет вреден.

– Как знаете… Что это вы так дёрнулись? Что увидели за моею спиной – неужто Костлявую с косою?

– Хороши у вас шуточки, Александр Александрович… И вовсе не за вашим плечом я увидел, а в окне. Там, на той стороне улицы, точнее, речки, в окне стеклышко блеснуло…

– Нашли чего пугаться. Гимназистик там какой-нибудь балуется с отцовским биноклем. Говорите, с чем пришли. Только рукопись не возьму. В глазах плывёт, вас вижу чёрным пятном – не обижайтесь…

– Да я на сей раз не с рукописью. Представлюсь вторично: я Бренич. Это литературный псевдоним, а в жизни – Гривнич Валерий Иосифович. Вы меня на всю Россию прославили в очерке «Русские дэнди». Теперь – вспомнили?

– Конечно. Только мне запомнилось: Брэнч. Так немножко лучше. А ваше Бренич не звучит для поэтического имени.

– «Брэн» – есть такой пулемёт, Александр Александрович…

– Что ж, тогда актуально – этакая интернациональная, даже футуристская решительность. Почти, как Демьян Бедный. А вот Гривнич, вы уж извините, тоже не звучит.

Больной подумал, что освоился в яви достаточно, если уже поддевает самозваного посетителя. Заслужил ли бедняга? Не упустить бы нить разговора…

– …отчего же не жалкий, смешной псевдоним? Скромному человеку – и наименование требуется поскромнее. Не каждому же придётся в пору такое звенящее – Александр Блок!

– Если хотите, прочтите пару вещей своих, Валентин Иосифович. Помнится, писали вы отчаянно декадентские стихи, не изменили ли манеру?

– Я не по поводу стихов, Александр Александрович. Прежде всего, я хочу извиниться перед вами за ту мистификацию.

– Что?

– Ну, если уж вспомнили… Когда вы мне позволили после поэтического вечера проводить вас домой, я убеждал вас, что принадлежу к пропащей группе молодежи. Нам-де при социализме остаётся только умереть, потому что к реальной действительности неприспособленны. Что все мы кокаинисты, что влюблены в порочного Кузмина, что каждый вечер – по три телефонных звонка от барышень (о, если бы так!).

– И что мы, Бальмонт, Брюсов, Блок, в том вашем окаянстве виноваты – тоже вранье? – строгим шепотом вопросил Блок. – Потому что вам нужна была каша, а мы вас кормили амброзией?

– Полуправда, а что жили мы только вашими стихами, правда. Хотел я поинтересничать перед вами, Александр Александрович, припудрить, если позволите, свою ординарность.

– А что каждые полгода собираетесь…?

– – …покончить с собой? Нет, не вранье. Однако ведь жив покуда, значит, тоже полуправда. Не далее как позавчера весьма в омут тянуло, однако обстоятельства вдруг поправились. Службу мне одну предложили, а в связи с нею и вас обеспокоил. Я, кстати, пытался телефонировать вам предварительно…

– А… Телефон у нас сломался до того ещё, как во время наступления Юденича ЧК отключила все частные телефоны. Нет, позднее, в прошлом году… Так и не починили. А теперь и вовсе не починят, я думаю. Едва ли смогу вам чем-нибудь помочь – я ведь уже говорил.

– Речь идет о юбилее Достоевского, Александр Александрович. В этом году столетний юбилей в конце октября. У меня к вам предложение войти в юбилейный комитет его председателем.

– Благодарю, но я же уже сказал, что не смогу ничем помочь… Достоевский, говорите? На следующий день после нашей с вами ночной беседы я встретился с девушкой, заявившей мне, что её любимое занятие – сидеть у печки и читать Достоевского. Я вот думаю: была бы эта девушка дурнушкой, разве я прислушался бы к её словам? Но она красива (чёрный агат, понимаете ли вы меня?), и ещё духи, а ещё такое – совсем несправедливо и незаслуженно – трепетное отношение ко мне, что невозможно было не отозваться.

– Да как же иначе можно к вам относиться, Александр Александрович? Вас продолжают любить даже те, кто порицает вашу поддержку Октябрьского переворота. А касательно духов, то девушка (я догадываюсь, о ком речь: ваши имена до сих пор связывают), небось, переполовинила флакон из маминого трельяжа. Это же надо – французские духи зимою восемнадцатого!

Чеканное лицо больного расплылось в улыбке, однако, сфокусировав взгляд на незваном госте, увидел он, что тот явно расстроен. С всегдашней отзывчивостью и некоторой свойственной ему беспардонностью (ведает такое за собой, но не поверил некогда Ахматовой, в глаза язвительно назвавшей его некогда «мастером тактичных вопросов») Блок построил свой вопрос по возможности необидно для собеседника и готовился теперь вклиниться в поток его речи.

– …придётся им вырабатывать собственные духи, Александр Александрович. Я представляю себе их под названиями «Солдатский сапог», «Махорка», «Пот металлурга» – или вот: «Наташка». Или даже, для модников-чекистов, «Свежая кровушка»…

– Простите, но что вас так огорчило, господин Гривнич? Ну подумаешь, отказался больной писатель председательствовать в юбилейном комитете, найдёте другого. Есть известные писатели (вы догадываетесь, конечно же, о ком я); тех, напротив, хлебом не корми – дай где-нибудь попредседательствовать… В чём дело?

– Могу ли я ответить откровенно, Александр Александрович?

– Разумеется, вот только поторопитесь, господин Гривнич. Я, действительно, очень слаб и могу, помимо моего желания, просто заснуть посреди вашего монолога…

Блок прикрыл глаза. Добавил с неожиданной резкостью:

– Слушаю вас.

– У меня ведь ещё одно поручение к вам имеется, Александр Александрович. Оно прикрывается первым, как на палимпсесте под варварским творением какого-нибудь Беды Достопочтенного скрывается светлый текст Алкея. Или как у Пушкина, где «Художник-варвар кистью сонной…

– …Рисунок гения чернит…». Да помню я. Вот только разве юбилей Достоевского можно соотнести с «рисунком беззаконным» средневекового варвара? Дело ведь доброе, нужное…

– Да, пожалуй… Хотя… Хотя без юбилея Достоевского эта нищая, голодная страна как-нибудь обойдётся. А вот дело, в котором вам предлагают принять участие, по своей важности для судеб России с этой чередой заседаний и выступлений поистине несравнимо. Потому я и позволил себе соотнести. А обращаюсь я к вам первому, как к председателю Всероссийского Союза поэтов…

– Не по адресу обратились, господин Гривнич. В этом феврале меня выгнали из Союза поэтов… то есть членом остался, даже в суде чести их дурацком. А председателем избран Гумилёв. Вот к нему и адресуйтесь… Что с вами опять такое?

– Гумилёв на днях арестован, Александр Александрович. Сидит в Петроградской губЧК, на Гороховой.

– В губЧК он или в своей комнате в ДИСКе, именно Николай Степанович сейчас председатель Петроградского отделения Союза поэтов, а в Москве избрали другого председателя, футуриста Василия Каменского.

– Чтó для меня, для всех читателей России эти поэтические должности? Для меня и для моих поручителей именно вы, Александр Блок, самый авторитетный из русских поэтов, живая совесть русской литературы!

– О, должностей хватает у нашего нечиновного сообщества! Впору составлять поэтический «Табель о рангах». Ведь и король поэтов есть – в Ростове, кажется, выбирали, и Председатель Земного шара… Я вас слушаю.

– Вынужден я начать несколько издалека, Александр Александрович… Как бы вы отнеслись к такому тезису, что поэзия спасёт мир?

Блок тяжело вздохнул. Ответил скучным голосом, будто гимназисту изъяснял дореформенное орфографическое правило, по которому говорится «ие», «ые», а пишется «ія», «ыя»:

– Во-первых, господин Гривнич, у Достоевского, как мне помнится, спасёт не «поэзия», а «красота»… В «Идиоте» князь Мышкин заявляет, что «красота спасёт мир», и важно ведь, согласитесь, кто именно это сказал. А поэзия мир, конечно же, не спасёт. Это ещё Лермонтов прекрасно понимал. Помните, в его «Кинжале»? Нет, извините, пьеса называется «Поэт». Там говорится, что современный поэт променял на деньги свою власть над «светом». И дальше:

 
Бывало, мерный звук твоих могучих слов
Воспламенял бойца для битвы,
Он нужен был толпе, как чаша для пиров,
Как фимиам в часы молитвы.
Твой стих, как божий дух, носился над толпой…
 

Всё, как видите, в прошлом. Лермонтов имел в виду Тиртея, гимнами возбуждавшего спартанцев перед битвой. Учтите, что речь идет о спартанцах, туповатых бойцах, увлеченных одной только войной и собственным, для войны же взлелеянным здоровьем. Уверен, что Тиртей не смог бы столь же успешно вдохновить хитроумных афинян, развращенных высокой культурой своего города.

– А Некрасов? Разве можно отрицать его влияние на прогрессивную молодежь семидесятых годов? А вольнолюбивая лирика того же Пушкина?

– Послушайте меня! Мы тут в России всего за пятнадцать лет пережили четыре жесточайших национальных потрясения, три революции и мировую войну – и разве русская поэзия сыграла в них хоть сколько-нибудь заметную роль? Кстати, ведь Лермонтов очень четко воспроизвел ту же ситуацию: смотрите, политики решились воевать, полководцы отдали приказ, «бойцы» уже собрались «для битвы», а тогда вспомнили и про поэта – иди, любезный, «воспламеняй» пушечное мясо!

– Сейчас, Александр Александрович, ситуация принципиально иная. Полоса революционных переворотов закончилась, большевики победили – и победу в ближайшие годы из рук не выпустят. А в мирное время, в стране, где гражданская война прекратилась (развертывание мировой революции или там нынешние военные экспедиции в Польшу или в Персию не в счет), в стране, где церковь полностью политически дискредитирована, духовное влияние поэзии на власть должно усилиться многократно! Речь идет не о том, чтобы один из русских поэтов сумел занять при Ленине или Троцком положение Вольтера при Фридрихе II – смягчать жестокость пролетарских вождей, напоминая им об их же обещаниях послевоенной всеобщей справедливости и общенародного благосостояния…

– Вспомнили бы ещё Платона при дворе тирана Дионисия Сиракузского… Сократите, если это возможно, господин Гривнич.

– Если возможно короче, попробую. По календарю Французской революции мы сейчас находимся в преддверии великого якобинского террора. Разруха и неумение большевиков хозяйствовать уже привели к восстаниям крестьян и даже матросов (кто бы мог подумать!), к забастовкам рабочих – возможно ли такое в пролетарском, как они говорят, государстве? С Ленина-Робеспьера вполне станется решить проблему голода простым уменьшением количества едоков. Пустить в ход гильотину, чтобы уже физически «ликвидировать как класс» оставшихся в стране буржуев, а в число буржуев у нас неизбежно попадает бóльшая часть интеллигенции. Очевидно, вырезав множество народа, русские якобинцы сами попадут под нож, однако их судьба нам с вами не столь интересна. Признаки, что коммунистическая верхушка уже приняла решение пойти на эту кровавую авантюру, имеются. К примеру, жестокость при подавлении Кронштадтского восстания, поднятого классово близкими матросами. И арест Гумилёва, между прочим, тоже.

– Николай Степанович сел по ошибке. Не он первый. В ЧК не полные же идиоты: разберутся, выпустят, – не открывая глаз, чётко произнёс Блок.

– Не знаю, лично у меня очень скверные предчувствия, – пожал плечами Гривнич. – Мои доверители полагают, что единственный выход – противопоставить большевикам духовную оппозицию. И в первую очередь, для того противопоставить, чтобы спасти поэзию как выразительницу нашей сегодняшней духовности. Вы же ещё в феврале сами говорили в своей пушкинской речи об «отсутствии воздуха» в России, убивающем поэтов. Не один поэт, пусть самый авторитетный, должен решиться на духовный подвиг – нет, все лучшие поэты должны взяться за руки, забыть разногласия и…

Он замолчал, ибо дыхание его знаменитого собеседника, секунду назад шумное и аритмичное, вдруг успокоилось, притихло. Блок потерял сознание или заснул. Гривнич в недоумении приоткрыл рот, затем махнул рукой – и продолжил излагать ему порученное.

Он правильно поступил: потому что Блок не потерял сознание и не заснул, а снова очутился на всё тех же опостылевших своих качелях полуяви, полусна. Предложение чудаковатых доверителей обманного «русского денди» оказалось мистическим – чему ж удивляться? Кому ж и предлагать головокружительные мистические проекты, как не мистификатору? Ведь он и появился, этот преждебывший молодой человека, из ниоткуда, проскользнул неведомо как мимо бдительной Любы, столь радеющей о муже – ох, не к добру её кроткая заботливость… А Брэнч проник, словно ангел, или, уж скорее, если вспомнить кокаин и звонки от барышень, словно бес, – ему ведь нигде не загорожено. Если бес он, то и телефон мог бы починить – надо было попросить. Каюсь, подумал я, что это немец (тот же бес) из Берлина с деньгами или порученец из Кремля, от Каменева, с мандатом на санаторий. Поздно, со мной уже покончено, слопала-таки меня поганая, гугнивая матушка Россия, родимая моя родина, слопала, как чушка своего поросенка. А проект хорош и сейчас, а десять лет назад все наши доморощенные мистики и духовидцы в него вцепились бы – и первый Боря Бугаев… И тем уже хорошо придумано, что позволит объединить хоть на время наше себялюбивое холодное племя, побудит вспомнить и по-человечески оценить друг друга, преодолеть абсурдное противостояние петербуржцев и москвичей, заставит футуристов хоть ненадолго вернуться на грешную кровавую землю… Да, от христианства не жди теперь чудес, а от тупого нашего православия, в Российской империи ставшего чиновничьей государственной религией, преследовавшего старообрядцев и сектантов, благословившего кровавых палачей белого движения – тем более. Это же надо было такое придумать – батальон из одних попов в армии Колчака-вешателя! Православие теперь может только честно, достойно умереть – если сумеет. А поэзия, ведь она сама по себе есть чудо, и кто ж может ручаться, что совокупно наши смелые мечтатели и трусливые волокиты не сумеют принести священную жертву Аполлону? Вот она где, опасность: подставиться в случае неудачи, всунуть неосторожно голову под железную пяту ЧК…

Гривнич умолк. Он сообщил всё, что было ему поручено. Охватившее его минутное довольство собою не в малой степени определялось приятной тяжестью в желудке: сданных утром двух серебряных ложечек хватило бы не только на пшенную кашу, заправленную настоящим подсолнечным маслом, однако он не хотел рисковать, объедаясь после голодовки. Человек в чёрном, открывший ему дверь в квартиру № 21, как только Любовь Дмитриевна спустилась по лестнице с хозяйственной корзинкой и покинула подъезд, сказал, что подождёт за углом, потому что дверь достаточно просто прикрыть. Просто захлопнуть за собой: замок английский. Гривничу очень хотелось бы увидеть, как выглядит сегодня небожительница, вдохновившая Александра Блока на «Стихи о прекрасной даме» (с площадки верхнего этажа, через перила перегнувшись, он разглядел давеча только по-прежнему тугие плечи, полускрытые полями летней шляпки), однако побоялся её дожидаться: дама решительная, а по слухам, так даже скандальная, Любовь Дмитриевна вполне способна запереть его где-нибудь в чулане и вызвать милицейский патруль.

Гривнич вздохнул и, наказывая себя за боязливость, тихо прошёлся по комнате. Надо разыскать своё канотье (сунул в смятении чувств неизвестно куда) да и запомнить обстановку в квартире: придётся ведь рассказывать о сегодняшнем визите внукам или (вот это звучит правдоподобнее) заветной тетрадке мемуаров, чтобы, так никем и не прочитанная, раскисла она и растворилась в болотной тине – ведь не миновать снова разлиться болотам на месте выстроенного под несчастливой звездою Петрополя. Проходя мимо высокого окна, присмотрелся к неказистому зданию через речку, где блеснула тогда, в самом начале разговора, стекляшка. Показалось, наверное… Гривнич поклонился Блоку, спящему сидя с прямой спиною, откинувши строгий свой лик к стене, развёл извинительно руками, выбрался из комнаты и тихо прикрыл за собою высокую дверь.