Текст книги "Остров, одетый в джерси"

15

После обеда я решил сходить в зоопарк. Хотя был еще сентябрь, в воздухе чувствовался запах зимы. Сырость пробиралась сквозь одежду и хватала за душу холодными ладонями. Над землей, скрывая живую изгородь, стелился плотный туман.

Я прошел по липовой аллее, потом свернул на луг. Зоопарк лежал где-то впереди за серой пеленой, из-за которой доносились крики обезьян и амазонских попугаев. Вскоре из тумана выступила врезанная в гранитный забор калитка с надписью «Посторонним вход запрещен!».

Воровато оглянувшись, я вошел в калитку, которая, видимо, выполняла роль служебного входа, и тут же остановился как вкопанный.

Я увидел старика. Он сидел на дереве и сердито смотрел на меня сверху. На старике не было совсем никакой одежды – его тело покрывала плотная шерсть черного и серого цвета. Голову обрамляла грива длинных седых волос, спускавшихся чуть не до пят. Его тонкие сухие руки лежали на коленях, а глаза пристально смотрели на меня.

«Не нравится, что через служебный вход зашел», – решил я.

Старик смотрел на меня так упорно, будто хотел взглядом вытолкнуть из зоопарка.

Не справившись с этим делом, он заворчал и полез на вершину дерева, волоча по ветвям длинный хвост. Забравшись повыше, он снова накрыл ладонями коленные чашечки и замер, глядя немигающим взглядом сквозь сетку.

Я подошел к вольеру, в котором находилось дерево со стариком, и прочитал табличку: «Колобус. Отряд Приматы. Обитает в Центральной и Западной Африке».

В той же клетке находилось еще несколько обезьян. Они вели себя так же, как колобус, сидящий под потолком вольера. Можно было подумать, что у них сеанс групповой медитации.

Чтобы больше не раздражать обезьян своим присутствием, я повернулся и пошел прочь.

Гранитная мостовая зоопарка блестела как рыбья чешуя. Много лет посетители полировали ее своими подошвами. А возле клеток человекообразных обезьян, самых популярных экспонатов любой зоологической коллекции, дорожки были гладкими, как ледяной каток.

Я прошел вдоль ряда клеток и оказался перед высоким красивым домом со сквозным проходом в первом этаже. На гранитной стене висела табличка: «В этом доме с 1956 по 1995 г. жил и работал Джеральд Даррелл». Чуть ниже была прикреплена железная стрелка с надписью «Продолжение осмотра».

Повинуясь стрелке, я вошел в тоннель. Он оказался довольно длинным. Но скучать не приходилось. Вдоль прохода висели освещенные стенды, общий смысл которых можно было выразить словами «Наши достижения». Я замедлил шаг и с интересом стал рассматривать экспозицию.

Фотографии на стендах изображали, как сотрудники Джерсийского зоопарка идут по болотам, пересекают леса, сидят у костра в окружении туземцев. По лицам туземцев было видно, что они восхищены работой Джерсийского зоопарка и просят принять их в члены организации.

Подробно ознакомившись со стендами, я вышел из тоннеля.

16

С лужайки, где я оказался, открывалась великолепная панорама. Лужайка обрывалась в овраг, где по колено в тумане стояли даурские журавли, похожие на рыбаков со спиннингами. Дальше был виден загон с парой лошадей Пржевальского. Они с ржанием скакали по загону и то и дело взбрыкивали. И совсем далеко впереди я увидел гориллу. Она поднялась на холм и принялась зачем-то махать огромной палкой.

– А вот из-за Нила горилла идет, – сказал я. – Горилла идет, крокодила ведет.

Позже мне рассказали, что на лужайке, откуда я смотрел на зоопарк, когда-то пил чай король Карл Стюарт. Тот самый, который подарил острову самый большой в Европе жезл.

За лужайкой тянулся низкий гранитный барьер, почти полностью утопленный в цветах, а перед ней – неширокая дорога. Она соединяла дом Даррелла с приусадебным хозяйством зоопарка, а с другой стороны поднималась на пригорок, вершину которого венчало какое-то строение. Полюбовавшись еще немного открывающимся отсюда видом, я вышел на дорогу и стал взбираться на склон.

Постройка на вершине пригорка оказалась клеткой необычной конструкции. Три ее стены обтягивала сетка-рабица, четвертую, заднюю, выложили из гранита и снабдили множеством ниш и полочек. На некоторых полочках стояли лесные ибисы. Они вертели головами из стороны в сторону и напоминали пограничников, которые наблюдают границу в кривые подзорные трубы. Хотя эти редкие ибисы обладают красивым черным оперением с военным зеленым отливом, голову каждого из них охватывает обширная монашеская плешь, за что они на английском языке получили название лысых.

Вдруг один из них повернул ко мне свою «подзорную трубу» и резко хлопнул крыльями, издав звук, похожий на выстрел. Я вздрогнул и попятился. Тут птицы одна за другой стали «стрелять» крыльями, иногда пуская целые очереди.

Не понимая, что делаю, я перепрыгнул через кусты, тянувшиеся вдоль дороги, и побежал по газону. А за спиной все «стреляли» и «стреляли».

Придя немного в себя, я перешел на шаг, затем остановился, огляделся и поспешил к замеченной мною песчаной дорожке. Дорожка привела меня к стеклянному павильону. За его стеклами стояли суковатые ветви, а с потолка свисали веники, похожие на березовые. На стене висела табличка «Алаотранский бамбуковый лемур».

Несколько минут я стоял перед пустым павильоном, размышляя, какая может быть связь между лемурами и березовыми вениками. Мне представилась совершенно безумная картина: на банных полках в меховых шубах сидят взопревшие от пара лемуры и хлещут друг друга березовыми вениками.

Однако пора было продолжать путь.

Лавируя между кустами жасмина, я миновал две клетки, напоминавшие башни знаменитого Тауэр-бридж. В клетках, повиснув на сетчатом потолке вверх ногами, орали и хлопали крыльями большеголовые попугаи. Хотя надвигающиеся сумерки сделали желто-зеленое оперение птиц серым, я узнал их. Это были амазоны с острова Сент-Винсент, которых в мире осталось, кажется, не больше пятисот.

– Вам бы поберечь себя, – сказал я. – А вы орете.

На мое замечание попугаи никак не отреагировали.

Я огорченно махнул рукой и пошел по дорожке мимо длинных зеленых стен и кустов. Повернув за одну из таких стен, я увидел клетку, в которой стоял человек.

17

Этому человеку было явно неудобно, потому что высота клетки была ниже его роста. Он напоминал артиста, который показывает цирковой номер «человек в кубе».

Чтобы не повредить клетку, ему приходилось подгибать ноги и сильно горбиться. Он чистил граблями ее песчаное дно. Под его ногами с воплями бегали два фазана и пытались не попасть под горячие грабли. Иногда голова или плечо уборщика упирались в сетку, и тогда снаружи клетки вздувался пузырь.

Наконец человек собрал мусор в кучу, пересыпал его в сито, а затем стал просеивать, отделяя чистый песок от продуктов жизнедеятельности фазанов. То, что осталось в сите, человек высыпал в ведро. Он напоминал старателей, которые в поисках самородков мыли золотоносный песок на берегах американских рек. Человек был бородат, усат и, кроме того, носил очки.

Заметив мое присутствие, великан поднял голову и внимательно посмотрел на меня.

В его глазах совершенно ясно читался вопрос: «А это кто такой?»

– Я из России, – объяснил я. – Приехал учиться.

– Студент? – догадался гигант.

– Студент, – согласился я.

– А ведь и я студентом был! – обрадованно сказал гигант.

– Да?

– Ага. Тоже в МЦОСПе учился. Но началось все не с него.

– А с чего?

– Не хочешь помочь мне убрать клетку? – вдруг предложил гигант. – Ты ведь уходу за животными приехал учиться? Тут и поговорим!

– А что? Я не против!

Я кивнул, обогнул фазанник, который тянулся на добрых двадцать метров, затем завернул за угол и вошел в калитку, задев плечами близрастущие жасминовые кусты.

Человек ждал меня у клетки с белыми фазанами. Расправивший плечи, он был подобен памятнику Петру Великому на Москве-реке. Только не хватало ему под ноги небольшого корабля.

– Ты умеешь пользоваться граблями?

– Конечно, умею. Чего ж тут не уметь?

– Тогда давай знакомиться. Меня зовут Крис Хейнс.

– Очень приятно, – ответил я и тоже представился. – Где будем убирать?

Крис задумчиво оглянулся на клетку, из которой только что вышел. В его очках блеснуло сразу два заходящих солнца, и он стал похож на собаку с горящими глазами из сказки «Огниво».

– Эту вольеру я уже чистил. Значит, следующую.

Мы друг за другом протиснулись в соседнюю клетку.

Здесь тоже бегали фазаны. Но в их оперении было больше красного. Только «зеркала» на крыльях были синими.

Крис и один-то едва помещался в клетке. Вместе мы заполнили ее до невозможности. Фазаны, припертые к стенкам, вопили дурными голосами.

– Сначала соберешь мусор граблями, потом просеешь сквозь сито. Только старайся, чтоб следы от грабель были красивыми.

– Как это?

– Если ты будешь собирать мусор, двигая граблями из стороны в сторону, получатся «волны». Можно делать круги или простые прямые линии. Главное, чтоб глазу было приятно.

С этими словами Крис вышел из клетки. Птицы сразу успокоились и отлипли от стен.

– Волнами, так волнами, – сказал я и стал водить граблями из стороны в сторону, пытаясь при этом собрать хоть какой-нибудь мусор. В тот момент я понял, что служитель зоопарка должен быть немного художником. Просеянный песок я сложил аккуратным холмиком возле домика. А кормушки поставил так, чтобы уравновесить пятно куста справа.

Крис остался доволен моей работой.

– Неплохо, – похвалил он. – Есть задатки!

– Задатки надо развивать, – ответил я. – Так с чего же началась ваша работа на Джерси?

– Давно это было. И притом в графстве Эссекс.

– Да ну?

– Ага. Я как раз университет закончил. И очень любил читать книги Джеральда Даррелла.

– Мне они тоже нравятся.

– Начитавшись его книг, я захотел работать в Джерсийском зоопарке. Ну как же, знаешь, экспедиции, приключения!

– Знаю, знаю. А дальше?

– Написал я ему письмо.

– Кому?

– Дарреллу.

– Ну да?

– Так, мол, и так. Хочу работать у вас в зоопарке. Парень толковый, вредных привычек не имею и мечтаю принести пользу хорошему делу.

– Какому делу? – не понял я.

– Охране животных. Андестенд?

– Андестенд. А потом?

– А он мне ответ написал, что, мол, в штате пока мест нет, но вы приезжайте поучиться в летнюю школу при МЦОСП, может, потом чего и подвернется. Представляешь? Намекает!

– Представляю. Подвернулось?

– Нет, тогда не подвернулось. Закончил я школу и уехал в Эссекс. А через три месяца получаю письмо с Джерси. «Ага, – думаю, – подвернулось-таки!» И точно. Зовут работать.

– Здорово, – говорю. – И как работа?

– Хорошо, – ответил Крис и потер спину, в которую утыкался деревянный насест, – только клетки для меня маленькие.

Болтать мы болтали, но между делом и клетки убирали. И скоро дошли до конца фазанника. Осталась неубранной только последняя клетка. К тому времени уже было сложно сказать, какой цвет у находящихся в ней фазанов: солнце скрылось за гранитными стенками зоопарка, скатилось со скалистого берега острова и утонуло в проливе Ла-Манш.

– А как у вас там, в России? – спросил Крис. – Зоопарки есть?

– Зоопарки у нас в России есть, – ответил я. – Но не везде.

– Холодно, – догадался Крис, – не тот климат.

– Климат, конечно, у нас прохладный, – согласился я. – Но главная причина не в этом.

– А в чем?

– А в том, что у нас традиции другие. В нашей стране раньше в основном колхозы были приняты и заповедники. У нас знаете какой главный лозунг был?

– «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» – вспомнил Крис.

– Нет, «берегите природу – мать нашу».

– Здорово.

– Хорошо, – согласился я. – Только сейчас его почти никто не придерживается.

– А вот это плохо. Правда, у нас еще хуже.

– Что такое?

– В Англии ни одного натурального леса не осталось. Все вырубили. Волков перетравили, медведей перестреляли. Потом за голову схватились, да поздно. Ни один крупный хищник не выжил. Теперь хотят их снова откуда-нибудь завезти. Вот у вас, к примеру, медведей не осталось?

– Осталось, – говорю. – Но я вообще-то на такие вопросы не могу отвечать.

– А кто может?

– Минприроды.

Тут мы как раз последнюю клетку доубирали.

– А время-то уже позднее, – заметил Крис.

– У вас тут рано темнеет, – отозвался я.

– А у вас позже? – удивился Крис.

– У нас в Мурманске один день полгода идет. А потом еще ночь столько же.

– О, май год! – сказал Крис.

– Ну, до свиданья, – попрощался я.

Возвращаясь домой, я думал, что при следующей встрече обязательно расскажу Крису, что в Москве самое красивое в мире метро и что самый великий писатель на свете Лев Толстой. А то вдруг не знает?

Когда я дошел до главных ворот, уже совсем ничего не было видно. В потемках я перепутал турникеты входа и выхода, и уткнулся в перекладины.

– Выход через соседний турникет, – сказала дежурная.

– Да вы не волнуйтесь, – ответил я. – Я под перекладину поднырну. Никто и не заметит.

– Вы из России, что ли? – догадалась кассирша.

– Да, – признался я.

– Тогда проходите.

Через пятнадцать минут я сел за свой стол и приступил к ужину.

– Никто не опоздал, – удивилась Олуэн, – надо же.

18

Наш ужин состоял из жареной цветной капусты в сметане и спагетти. Наянго смотрел на эту еду огромными глазами. Он протыкал кусок цветной капусты вилкой, подносил к глазам и долго над ним смеялся. Он никогда раньше не видел цветной капусты, тем более в сметане.

Спагетти удивило Наянго еще сильнее. Он намотал одно спагетти на вилку и стал поднимать вверх, ожидая, когда оно оторвется от тарелки. Но оно никак не отрывалось. Тогда Наянго встал со стула, но хвост подлого спагетти продолжал лежать на тарелке.

Кумар следил за действиями Наянго из-за соседнего столика. Он понял, что новичок зашел в тупик, и решил его оттуда вывести.

– Ты думаешь, там много спагетти, – сказал он, – а там на самом деле одно. Поэтому конца ему не будет.

Такая невероятная длина мучного изделия нанесла сильный удар по сознанию Наянго. Стоя с бесконечным спагетти на вилке, он понял, что в этом мире не все просто и понятно. Случаются и загадки. Разгадывая их, человечество движется вперед, открывает законы тяготения, выводит теории относительности.

– Как же его есть? – спросил Наянго, опуская спагетти в тарелку. – Оно же все в рот не влезет.

– Его откусывать надо, – объяснил Кумар.

– Риали? – удивился мой сосед. – О-о-о!

Он аккуратно откусил от спагетти сантиметров двадцать и принялся так осторожно жевать, будто опасался напороться на проволоку.

– Долго ты добирался? – спросил я Наянго.

Видно, мой сосед ждал этого вопроса.

Он опустил вилку, насмерть задушенную спагетти, и засмеялся.

– Знаешь, как долго летел! Над Африкой летел, над морем летел, над Европой летел. Во сколько летел!

– Путь не близкий, – согласился я.

– Сел в самолет вчера днем, прилетел сегодня утром. У-ух! – Глаза Наянго стали большими, как бильярдные шары. – Спал, ел, снова спал и еще раз кушал! Потом опять спал! А мы все летим, летим! А когда прилетели в аэропорт! Ох-ох-ох!

Наянго зацокал языком, но этого ему, видимо, было недостаточно. Он отпустил вилку и стал щелкать пальцами.

– Сколько в аэропорту народу! И все эти люди в конце концов оказываются в воздухе! Сколько народу в воздухе! Ах-ах-ах!

– Да, народу в небе немало, – снова согласился я.

Наянго закивал и вдруг стал пританцовывать.

– Народу много, а туалета в самолете всего два. Знаешь, какая очередь стояла? Во-о-от такая!

Наянго развел руки, словно разжимал пружинный эспандер.

– Да, – кивнул я, – в самолете это бывает.

Ханна выразительно прокашлялась, и Наянго снова взял вилку.

Он придвинул ко мне свою голову – так близко, что я смог различить каждый его волос, свернутый в черное кольцо.

– А еда-то здесь какая странная, – доверительно сообщил он и оглянулся. – Вкуса еды нет. Боюсь, от нее пучить будет!

Местная еда, действительно, имела странный вкус. Капуста пахла чем-то совсем на капусту не похожим, у спагетти и вовсе не было никакого привкуса. Хотя нет, оставалось какое-то резиновое послевкусие. Но сказать об этом было нельзя.

Я видел, с каким старанием Олуэн готовит. Как сыплет в капусту корицу, как красиво укладывает салат. Она в это время походила на Рембрандта, творящего свои лучшие картины. А если ее произведений кто-то не понимает, то это его проблемы. Вот я Малевича тоже не понимаю, а другие любят, говорят – гениально.

– Ешь-ешь, – сказал я Наянго. – Еда хорошая.

Смутившись, Наянго отодвинулся от меня и застенчиво поиграл вилкой.

– Смелее, – ободрил я.

Наянго вонзил вилку в отрезанный кусок спагетти и поднес ко рту. Но не удержался и, перед тем как съесть, все-таки тщательно его обнюхал.

– Никакого запаха! – сказал он страшным голосом и отправил кусок в рот.

Глаза его заморгали, помогая еде опуститься в желудок.

Когда тарелка Наянго опустела, он аккуратно сложил в нее столовый прибор и выжидающе посмотрел на меня. Я понял, что настало время рассказать о себе.

– Вот из ё нэйм? – спросил Наянго.

– Стас. Это имя. А фамилия Востоков. Истмен. Андестенд?

Наянго кивнул. Потом зачем-то поменял местами нож и вилку, лежащие в тарелке.

Я молчал, понимая, что сейчас мы перейдем к самой интересной теме.

– Веар ю фром? Откуда ты прилетел?

– Фром Раша. Из России.

– Из России! – Наянго подпрыгнул так, будто я сказал: «С Альдебарана».

Он вскочил со стула и сплясал танец шамана. При этом, как и положено шаману, он ухал, трясся всем телом, закатывал глаза. Казалось, он сейчас начнет прорицать.

Однако Наянго быстро успокоился и сел на стул.

– Из России! Там же очень холодно!

Говорить, что я из такой России, где не холодно, и вообще из Узбекистана, я не стал. Вряд ли Наянго слышал о таком крае.

Скорее всего, его знания простираются не дальше Алжира. Нет, конечно, он знает США, Россию и, может быть, далекую страну Китай. В наше время, охваченное газетами и радио, об этих гигантах трудно не услышать. А вот другие государства ему вряд ли были известны. Да и зачем они ему нужны? Знать нужно только то, что в жизни пригодится. Зачем же Наянго – Узбекистан или, скажем, Люксембург?

Наянго повернулся к Кумару.

– А ты откуда? – спросил он. – Не из Китая?

– Скажу тебе прямо и честно, – ответил Кумар, – я не из Китая, а из индийского города Бомбей. А по религии я джайн.

– Ва! – сказал Наянго, потому что никогда раньше о такой религии не слышал.

Выяснив, кто откуда, мы стали сдавать тарелки. Олуэн внимательно их оглядывала. Все ли съедено? Всем ли понравилась еда?

Съедено было все.

– Ну и как? – Олуэн подозрительно посмотрела на нас. – Вкусно?

– Оф коз! – ответили мы хором.

В этот момент дверь открылась и на пороге появился профессор.

Студенты насторожились. Что могло заставить Фа спуститься в нашу столовую? Профессор догадывался, что мы удивлены его приходом и поэтому улыбался.

Оказалось, что у Фа, как у Луны, есть две стороны – темная и светлая. И сейчас он повернулся к нам своей светлой стороной. Он был похож на английского Деда Мороза, который приготовил большой сюрприз, но пока его не показывает.

– А вот вам новый товарищ! – сказал Фа и ввел в столовую человека, который стать нам товарищем никак не мог.

Строгий деловой костюм вновь прибывшего резко контрастировал с ярким красно-зеленым галстуком. Этот человек, как и Наянго, был африканцем.

Пришелец вскинул левую бровь и внимательно оглядел собравшихся.

– Доктор Кахремере Стоми, – представил Фа. – Секретарь общества охраны природы Конго, специалист по бонобо.

Мы понимали, что нужно поздороваться, но не могли выдавить из себя нужных слов. Доктор вытер белым платком черный блестящий лоб и издал громкое «У-у-ух!».

– Вам надо пройти в свою комнату, – сказал Фа.

Он взял доктора Стоми под локоть и вместе с ним покинул столовую. Следом, гремя ключами, в коридор вышла Олуэн.

Наконец тяжелые шаги заглохли где-то наверху.

– Я не понял, – удивился Наянго, – этот специалист учить приехал или учиться?

– Чему ж его учить, если он – доктор? – развел руками Кумар.

– В Ассаме, знаешь, как говорят? – ответил Мриген. – Повторение – мать учения!

– А у нас по-другому говорят, – заметил я.

– Как?

– Семь раз отмерь, один раз отрежь! Мы еще не знаем, какой он доктор. Может, он – терапевт? А теперь хочет на биолога переучиться.

– Ну что ж, – согласился Мриген. – У нас в Ассаме говорят: «Ученью годы не помеха!»

– В Бомбее тоже так говорят, – вставил Кумар. – Но вот что такое бонобо?

– Наверное, болезнь, – ответил Наянго. – Вроде бери-бери, но только опаснее.

Однако Кахремере Стоми, сам того не зная, всех нас обманул. Он оказался доктором, который животных лечит. Ветеринаром.

19

На следующее утро я увидел в столовой третьего африканца.

С ним, конечно, следовало бы поздороваться и познакомиться. Но сделать это было нельзя, потому что слуховые органы новичка были закрыты наушниками плеера.

Я подошел к своему столу, за которым уже сидели Наянго и Стоми.

– Доброе утро! – сказал я, отодвигая стул и усаживаясь.

– Твоя правда, – кивнул Наянго, – хорошее утро! Меня уже больше не пучит!

Стоми, оторвал голову от бутерброда и, не прекращая жевать, задумчиво взглянул на меня. При каждом взмахе челюстей мышцы на его скулах вздувались словно бицепсы.

Не дождавшись от Стоми ответа, я начал насыпать в тарелку овсянку и заливать ее горячим молоком.

Тщательно вытерев губы салфеткой, Стоми сложил ее корабликом и поставил в центр стола. После чего, не глядя на меня, сказал:

– Бонжур!

Моя тарелка поплыла вместе с овсянкой к краю стола.

– Почему ты говоришь по-французски? – спросил Наянго.

– Э-э-э! – удивился Стоми. – Что, я не могу говорить по-французски?

– Нет, – ответил Наянго. – Ты находишься в Англии и должен обращаться ко всем по-английски. Зашел утром, скажи: «Гуд морнинг!» Вот слышал, как Стас сказал?

– Я английским владею слабо, – оправдывался Стоми. – В Конго все с детства французский учат. Кроме того, я ведь во Франции учился, в ее столице Париже.

– А вот мы интересуемся, – спросил Кумар, – что такое бонобо? Некоторые, вот, думают, что это болезнь.

– Э-э-э! – удивился Стоми. – Вы не знаете, кто такие бонобо?

Он хлопнул по столу ладонью и засмеялся.

Так образованные люди смеются над теми, кто не знает, что Земля – шар.

Моя овсянка снова поползла к краю стола. Я поймал ее и вернул на место.

Смех Стоми тем временем перешел в плач, слезы покатились из его глаз хрустальными горошинами.

Но неясно было, что это – слезы удивления или, наоборот, печали о том, что мы не знаем о бонобо.

Наконец Стоми осушил лицо свежей салфеткой и, раз! – свернув из нее еще один кораблик, поставил его рядом с первым.

– Ну, насмешили! – сказал он. – Бонобо – это карликовый шимпанзе. Шимпанзе-то знаете?

Строгие лица вокруг чуть наклонились и махнули бровями, показывая, что шимпанзе мы, конечно, знаем.

– О! – обрадовался Стоми. – Они шимпанзе знают! Се формидабль!

Он снова хотел засмеяться, но Наянго его предупредил:

– Ты рассказывай, не отвлекайся.

– Бонобо – это такой же шимпанзе, только ростом меньше и лицо у него, – Стоми провел ладонями по лицу, как бы надевая невидимую маску, – черное. Се анималь э тре рар.

– Слушай, – рассердился Наянго, – ты по-человечески говорить можешь? Тебя серьезные люди слушают, а ты к ним по-французски обращаешься. Что они могут о тебе подумать?

– Я в школе французский учила, – вдруг сообщила Ханна.

– Что же он сказал? – спросил Наянго, огорчаясь, что кто-то кроме Стоми владеет французским.

– Не знаю. Мы в школе только песню про капризного котенка учили. Если интересно, могу спеть.

– Видишь, – Наянго повернулся к Стоми, – люди тебя не понимают. А ведь они все с высшим образованием. Университеты окончили.

На самом деле никто из нас, кроме Ханны, университетов не кончал. Однако после слов Наянго лица у всех сразу стали задумчивыми и проницательными. А уж Наянго выглядел кандидатом наук. Это я позже узнал, что он – лесник.

– Говори по-человечески! – потребовал Наянго. И вдруг добавил: – Томи!

Стоми, неожиданно превратившийся из человека с редким аристократическим именем в банального Томи, на несколько секунд онемел. Что люди могут подумать о человеке, которого зовут подобным образом? Отсюда и до Тома недалеко. А это, как известно, распространенная кличка котов.

Бывший Стоми посмотрел на Наянго так страшно, что, окажись на его месте кто-нибудь другой, он бы наверняка окаменел. Но Наянго-то был лесником. Он каждый день встречался со львами-леопардами и к ужасным взглядам имел иммунитет.

– Чего смотришь? Ты давай рассказывай, – сказал он и добавил с нажимом. – ТОМИ!

Таким образом Наянго окончательно закрепил за доктором случайно появившееся прозвище. Однако спорить с Наянго доктор не стал, понимая, что этим только усугубит ситуацию.

Томи вздохнул и стал рассказывать по-английски. Правда, иногда он, сам не замечая, переходил на французскую речь, но Томи уже не останавливали, и о сказанном приходилось догадываться по общему смыслу.

– Я живу и работаю в Киншасе, – сказал Томи. – Это столица нашего великого государства Конго!

При этих словах Томи поднял подбородок и расправил плечи. Сразу стало понятно, что он любит свою страну и гордится ею.

– Наше государство Конго о-о-очень большое. Оно раскинулось в западной части Африки, имеет богатую флору и фауну.

Слушая Томи, мы мысленно перенеслись в большую страну Конго и принялись любоваться ее удивительной фауной, попутно нюхая богатую флору.

– В Конго, – продолжил Томи, – водятся самые интересные африканские животные: гориллы и шимпанзе. Кроме того, встречаются слоны.

– А леопарды? Леопарды в Конго встречаются? – спросил Наянго. Он, разумеется, считал, что самые интересные животные водятся в его стране, в великой Нигерии. – А бывают ли у вас носороги?

– И носороги у нас бывают, и леопарды. Но главное, что у нас бывают бонобо. И больше они нигде не бывают!

Томи выжидающе посмотрел на Наянго: не заявит ли он, что бонобо есть и в его стране? Но Наянго угрюмо молчал.

– Однако и у нас, жителей Конго, есть проблемы, – сказал Томи. – Се ля ви!

– Да? – оживился Наянго. – Какие?

– Коридоры, – сказал вдруг Кумар. – Любую проблему можно решить коридорами!

– Коридорами? – удивился Томи. – Наша главная проблема – браконьеры. Как же ты ее решишь коридорами?

Кумар загрустил. Он впервые понял, что хотя коридоры во многом могут помочь животному миру, панацеей их назвать нельзя.

– Человек с ружьем, – воскликнул Томи, – это кровоточащая рана на теле мировой охраны природы! И вылечить ее, я скажу, сложно!

– Сложно, – согласился Мриген, – но можно.

– Как? – удивился Томи.

Мриген прищурился и направил в холодильник указательный палец.

– Бах, бах! – сказал Мриген.

Холодильник, пораженный выстрелом, коротко задергался и затих.

Томи прижал ладони к груди.

– Убийство? – ахнул он. – Нет! Нет! И еще раз нет!

Каждое новое «нет», которое произносил Стоми, звучало громче и тверже предыдущих.

Даже Мриген смутился и отпустил указательный палец.

– Человек не может убить другого человека! – сказал Томи.

– Как это не может? – удивился Мриген.

– То есть может, но не должен. В этом его главное отличие от животных.

Эти слова запали Мригену глубоко в душу. Время от времени на протяжении учебы они перебирались из души Мригена в голову, и тогда Мриген становился задумчивым, уходил на задний двор и долго бродил среди голубых елей.

Иногда оттуда прилетал странный вопрос: «Ба-бах или не ба-бах?»

– Человек своим хорошим отношением к другому человеку должен показывать пример животным, – сказал Томи. – А лучше всех это делает Джейн Ван Лавик Гудолл. Знаете ли вы этого человека?

– Знаем, – говорю, – знаем мы этого человека, мы ее книжки читали.

Однако по глазам Наянго я видел, что они сроду в эти книги не заглядывали.

Чтобы выручить товарища, я сказал:

– Думаешь, мы не знаем, что она среди шимпанзе в лесу жила и их поведение изучала? Она еще социальной структурой их групп и внутривидовым способом общения занималась. Мы это все хорошо помним, верно, Наянго?

Наянго посмотрел на меня такими огромными глазами, что в них отразилась вся столовая и даже часть кухни.

– Ка-а-анечно! – сказал он.

– Ты нам что-нибудь новенькое расскажи, – поддержал я.

– Вуаля, – кивнул Томи. – Эта героическая женщина основала приют для сирот шимпанзе. Злые люди убивают взрослых обезьян, и детеныши становятся сиротами. Иногда добрые люди находят малышей и приводят в приют.

– А зачем злым людям шимпанзе? – спросил Кумар. – На носорога охотятся из-за рога, на слона из-за бивней. Но что взять с обезьяны?

– Я тебе лучше не буду говорить.

– Почему?

– Тебе плохо станет.

– Не станет.

– Их едят.

– И все?

– Нет, не все. Из их рук пепельницы делают.

Мягкосердечный Кумар позеленел и поспешил покинуть столовую. Да и мне сделалось как-то не по себе. Кому же от такого станет хорошо? Шимпанзе доставляют нам радость. Мы смеемся над их фокусами в цирке, радуемся, наблюдая в роли киноартистов… И вдруг узнаем, что из их рук делают пепельницы. Если б я думал год, то не смог бы придумать ничего более жуткого.

– На воле бонобо осталось очень мало. А у нас в приюте их уже шестьсот штук скопилось.

– Что ж ты тогда волнуешься? – удивился Наянго. – Когда вырастут, выпустишь их, и опять в природе будет много, как их… бонобов.

Тут Томи так врезал ладонью по столу, что тарелка с овсянкой подскочила передо мной сантиметров на двадцать. Я поймал ее в воздухе и аккуратно вернул на стол. Но этого трюка, к сожалению, никто не заметил.

– Много ты понимаешь! – рассердился Томи. – Над этой проблемой ученые всего мира день и ночь думают и решить ее не могут. А Наянго умнее всех, да?

– Да нет, почему…

– Умнее, умнее. Вон чего предлагает – бонобо выпустить! Обезьян, которых вырастил человек, в природу возвращать нельзя. Потому что они из леса тут же обратно в город прибегут и будут по улицам ходить, еду выпрашивать. Тут-то их злые люди и схватят. Это называется проблемой реинтродукции. Тому, кто ее решит, сразу Нобелевскую премию дадут.

Кумар, который к тому моменту снова в столовую вернулся, сразу стал предлагать решения трудной проблемы. То ли на Нобелевскую премию рассчитывал, то ли так, от чистого сердца.

– Может, людям, которые за обезьянами ухаживают, на себя мешки надевать, – сказал он, – чтобы их было не видно?

– А запах? Обезьяны же запах чувствуют. Компре ву?

– Одеколоном побрызгаться.

– Шимпанзе очень умные, почти как люди. Вот если, Кумар, я надену на голову мешок, духами побрызгаюсь и подойду к тебе, ты что подумаешь?

– Я подумаю, что ты, Томи, с ума сошел.

– Вот и бонобо так же решат. Воспитывать не обезьян надо, а людей. Чтобы они добрее стали.

Тут не только Кумар, но и все остальные поняли, что эту задачу ни за что не решить, поскольку всегда найдется злой человек. Он подумает: «Работы нет. Денег нет. Вот бивни, говорят, много стоят. Не завалить ли слона?» И обязательно завалит и бивни продаст. А потом еще одного хлопнет. Через десять лет в саванну приедут туристы и не найдут ни слона, ни жирафа, ни антилопы гну. Придется им фотографировать баобабы и местных разукрашенных воинов.