Текст книги "Жгучая тайна"

Атака

Нетерпеливый охотник решил, что настало время подкрасться к дичи. Семейственный ансамбль наскучил ему. Очень мило сидеть втроем и болтать, но в конце концов не болтовня же была его целью. А он знал, что салонный тон, требующий маскировки желаний, всегда мешает достижению цели, ибо лишает слова горячности, а натиск – пыла. Надо сделать так, чтобы за светской беседой она не забывала об его истинных намерениях, которые – в этом он не сомневался – она уже разгадала.

Было много шансов, что его усилия увенчаются успехом. Она достигла того критического возраста, когда женщина начинает раскаиваться, что всю жизнь была верна мужу, которого в сущности никогда не любила, и когда пышный закат ее красоты еще позволяет сделать выбор: быть только матерью или еще раз – в последний – быть женщиной. Жизненный путь, который, казалось, давно уже стал бесспорным, в эту минуту еще раз берется под сомнение, в последний раз магнитная стрелка воли колеблется между надеждой на страсть и окончательным самоотречением. Она стоит перед решающим выбором – жить своей личной жизнью или жизнью своих детей, материнскими или женскими чувствами. И барон, проницательный в такого рода вещах, подметил у матери Эдгара признаки таких колебаний. Она никогда не упоминала в разговоре о своем муже и в сущности чрезвычайно мало была посвящена во внутреннюю жизнь своего ребенка. Выражение скуки, завуалированное меланхолией, туманило ее миндалевидные глаза и лишь слегка приглушало таившийся в них огонь. Барон решил идти к цели стремительно и вместе с тем не выказывать поспешности. Напротив, как рыболов, который, приманивав добычу, отпускает леску, он разыгрывал равнодушие, чтобы заставить своего партнера домогаться сближения, хотя на самом деле этого домогался он. Он решил держаться несколько высокомерно, подчеркивая различие в общественном положении; его соблазняла мысль овладеть этой пышной, зрелой красотой, надеясь только на свою наружность, громкое аристократическое имя и холодное обращение.

Игра начинала уже не на шутку волновать его, и поэтому он принудил себя к осторожности. Почти весь день он провел у себя в комнате, в приятном сознании, что его ждут и сожалеют об его отсутствии. Но этот маневр не произвел особенно сильного впечатления на ту, в кого метил барон, зато бедный мальчик совсем истерзался. Эдгар чувствовал себя целый день бесконечно несчастным и потерянным. С упорной, свойственной его возрасту верностью он все эти долгие часы неустанно поджидал своего друга. Уйти или заняться чем-нибудь в одиночестве казалось ему изменой. Он бродил как неприкаянный по коридорам, и с каждым часом горе его усугублялось. Он уже был почти уверен, что с бароном случилось какое-нибудь несчастье или он, Эдгар, нечаянно обидел его, и мальчик чуть не плакал от нетерпения и страха.

Когда барон явился вечером к столу, ему был оказан блестящий прием. Эдгар, невзирая на строгий окрик матери и удивленные взгляды обедающих, бросился к нему навстречу и бурно обнял его худенькими руками. – Где вы были? Куда вы ушли? – порывисто спрашивал он. – Мы всюду искали вас. – Услышав это «мы», мать Эдгара покраснела и сказала почти сердито: «Sois sage, Edgar. Assieds toi!» [[3]3
  Веди себя прилично, Эдгар. Сядь на место! (франц.)


[Закрыть]]. (Она всегда говорила с ним по-французски, хотя владела этим языком далеко не в совершенстве и при более длительных разъяснениях частенько садилась на мель).

Эдгар повиновался, но продолжал приставать к барону.

– Ты забываешь, что барон волен делать, что ему угодно. Может быть, ему скучно с нами. – На этот раз она сама говорила и от своего имени, и барон с радостью почувствовал, что она напрашивается на комплимент.

Охотничий инстинкт властно заговорил в нем. Он был опьянен, взволнован – как быстро он напал на след, и дичь уже на расстоянии выстрела. Глаза у него заблестели, кровь кипела, речь лилась легко и свободно. Как всякий чувственный мужчина, он становился вдвойне добрым, вдвойне самим собой, как только замечал, что нравится женщинам; так многие актеры играют с вдохновением лишь тогда, когда чувствуют, что весь зрительный зал покорен ими. Он всегда слыл превосходным рассказчиком, умеющим говорить живо и образно, но сегодня – он выпил несколько бокалов шампанского, заказанного в честь новой дружбы, – он превзошел самого себя. Он рассказывал об охоте в Индии, в которой принимал участие, когда гостил у своего друга – знатного англичанина. Он намеренно выбрал такую безопасную тему; кроме того, он догадывался, что эту женщину должна волновать недоступная для нее экзотика. Эдгара же он пленил окончательно: глаза мальчика сверкали от восторга. Он не ел, не пил и жадно ловил каждое слово рассказчика. Ему и не снилось, что он когда-нибудь воочию увидит человека, на самом деле пережившего все эти невероятные приключения, о которых он читал в книжках: охота на тигров, темнокожие индийцы, и Джаггернаут – страшная священная колесница, давившая тысячи людей. До сих пор он не верил, что есть на свете такие люди, как не верил в существование сказочных стран, и рассказы барона внезапно открыли перед ним огромный неведомый мир. Он не сводил глаз со своего друга; не дыша смотрел на его руки, убившие тигра. Он едва осмеливался дрожащим голосом задавать вопросы; живое воображение рисовало ему яркие картины: вот его друг верхом на слоне, покрытом пурпурным чепраком, справа и слева темнокожие люди в роскошных тюрбанах, и вдруг из джунглей выскакивает тигр с оскаленными зубами и бьет грозной лапой по хоботу слона. Теперь барон рассказывал еще более увлекательные вещи, – к каким хитростям прибегают, охотясь на слонов: старые ручные животные заманивают в вагоны молодых, диких и резвых. Глаза мальчика лихорадочно блестели. И вдруг – точно нож, сверкнув, упал перед ним – его мама сказала, взглянув на часы: «Neuf heures! Au lit!» [[4]4
  Девять часов! Спать пора! (франц.).


[Закрыть]]

Эдгар побледнел. Для всех детей слова «иди спать» ужасны, потому что это самое ощутимое унижение, самое явное клеймо неполноценности, самое наглядное различие между взрослыми и ребенком. Но во сколько раз убийственнее этот позор сейчас, в самый интересный момент, когда это лишает его права дослушать столь волнующий рассказ!

– Пожалуйста, мама, одну минутку, только еще про слонов.

Он хотел было начать клянчить, но тут же спохватился, вспомнив о своем новом достоинстве взрослого мужчины. Он решился лишь на одну попытку. Но почему-то сегодня мама была необыкновенно строга: – Нет, нет, поздно. Ступай наверх. Sois sage, Edgar. Я тебе все подробно расскажу, что будет говорить барон.

Эдгар медлил. Обычно мать укладывала его спать. Но он не настаивал, не желая унижаться перед своим другом. Детская гордость заставила его сохранить хотя бы видимость добровольного ухода.

– Правда, мама? Ты расскажешь мне все, все? И про слонов и про все другое?

– Расскажу, расскажу.

– И сейчас же! Сегодня же!

– Да, да, а теперь иди спать. Иди!

Эдгар и сам не ожидал, что ему удастся так спокойно подать руку барону и маме, хотя рыдания уже подступали к горлу. Барон дружески взъерошил ему волосы, и это еще вызвало улыбку на напряженном лице мальчика. Но потом он стремглав бросился к двери – иначе они увидели бы, как крупные слезы текли по его щекам.

Слоны

Мать Эдгара и барон посидели еще немного за столом, но они уже не говорили ни о слонах, ни об охоте на тигров. Едва мальчик ушел, между собеседниками возникла какая-то неловкость, какое-то неуловимое беспокойство. В конце концов они перешли в вестибюль и уселись в уголок. Барон блистал остроумием, она была слегка разгорячена шампанским, и их разговор сразу принял опасный оборот. Барона, собственно говоря, нельзя было назвать красивым; но он был молод, его смуглое энергичное лицо, мальчишески коротко остриженные волосы, быстрые, почти развязные движения пленяли ее своей юношеской непосредственностью. Она теперь с удовольствием смотрела на него вблизи и уже не боялась его взгляда. Но мало-помалу его слова становились более вольными, в них проскальзывало едва прикрытое желание – как будто он прикасался к ее телу, – и тогда она смущалась и краснела. Потом он снова смеялся весело, непринужденно, и это сообщало всем этим маленьким нескромностям видимость детской шутки. Ей иногда казалось, что она должна бы его строго остановить, но она была кокетлива от природы, и эта фривольная игра нравилась ей; в конце концов она сама увлеклась и даже стала подражать ему. Она бросала на него многообещающие взгляды, в словах и жестах уже отдавалась ему, когда он придвигался так близко, что она чувствовала на плече его теплое, трепетное дыхание. Подобно всем игрокам, они не заметили, как пролетело время, и опомнились только в полночь, когда начали гасить огни.

Она вскочила и с испугом подумала о том, как далеко она позволила себе зайти. Игра с огнем не была для нее новинкой, но она безотчетно понимала, что на этот раз ей грозит опасность. С ужасом чувствовала она, что теряет уверенность в себе, что почва ускользает из-под ног, и все представляется ей смутным, как в бреду. Голова кружилась от волнения, вина и страстных слов, безрассудный, панический страх охватил ее, – как уже не раз в такие опасные минуты, – но впервые в жизни он овладел ею с такой властной силой.

– Покойной ночи, покойной ночи. До завтра, – торопливо проговорила она, порываясь бежать. Бежать не столько от него, сколько от опасности этой минуты, от новой, странной неуверенности в самой себе. Но барон, с мягкой настойчивостью удержав протянутую для прощания руку, поцеловал ее, и не один раз, как требует вежливость, а несколько раз – от кончиков тонких пальцев до сгиба кисти, и она с легкой дрожью ощутила на своей руке щекочущее прикосновение его жестких усов. Томительное сладостное тепло разлилось по всему телу, кровь бросилась ей в голову, бешено застучала в висках, страх, безотчетный страх вспыхнул с новой силой, и она быстро отдернула руку.

– Не уходите, – прошептал барон. Но она уже убегала от него с неловкой поспешностью, которая изобличала ее страх и растерянность. Он добился своего: она была в волнении, в тревоге, она уже сама не понимала, что с ней творится. Ее гнал жестокий, жгучий страх, что он последует за ней и схватит ее, и вместе с тем она жалела, что он этого не сделал. Ведь сейчас могло свершиться то, чего она бессознательно ждала годами, настоящее любовное приключение, о котором она всегда втайне мечтала, но перед которым до сих пор всегда отступала в последнюю минуту, – приключение опасное и захватывающее, а не легкий, мимолетный флирт. Но барон был слишком горд, чтобы воспользоваться удобным случаем. Уверенный в победе, он не хотел овладеть этой женщиной в минуту слабости и опьянения, правила игры требовали честного поединка, – она сама должна признать себя побежденной. Ускользнуть от него она не могла. Он видел, что отрава уже проникла в кровь.

На площадке лестницы она остановилась, тяжело дыша, прижав руку к бьющемуся сердцу. Нервы были натянуты до предела. Из груди вырвался вздох не то радости, не то сожаления; мысли путались, голова слегка кружилась. С полузакрытыми глазами, точно пьяная, добралась она до своей комнаты и вздохнула свободно, лишь когда схватилась за холодную ручку двери. Только теперь она почувствовала себя вне опасности!

Она тихонько приоткрыла дверь и тут же испуганно отшатнулась. Что-то зашевелилось в глубине темной комнаты. Перенапряженные нервы не выдержали, она уже открыла рот, чтобы поднять крик, когда раздался тихий, сонный голос:

– Это ты, мама?

– Господи боже мой, что ты здесь делаешь? – Она бросилась к дивану, где лежал, свернувшись клубочком, Эдгар. Ее первой мыслью было, что ребенок заболел или с ним случилось несчастье.

Но Эдгар, еще полусонный, сказал с легким упреком:

– Я ждал тебя, ждал, а потом заснул.

– Зачем же ты ждал меня?

– А слоны?

– Какие слоны?

Тут только она поняла. Она ведь обещала ему еще сегодня рассказать про охоту и все приключения. И мальчик прокрался в ее комнату, простодушный, глупый мальчик, и доверчиво ждал ее прихода, пока не заснул. Этот нелепый поступок возмутил ее. Или, вернее, она сердилась на самое себя, ей хотелось заглушить шевельнувшееся в ней чувство стыда и вины. – Сию минуту иди спать, негодный мальчишка! – крикнула она. Эдгар посмотрел на нее с изумлением. Почему она так сердится на него, ведь он ничего дурного не сделал? Но его удивление еще больше разозлило ее. – Иди сейчас же к себе в комнату! – закричала она в бешенстве, чувствуя, что не права. Эдгар ушел, не проронив ни слова. Он ужасно устал и только сквозь давивший его сонный туман смутно чувствовал, что его мать не сдержала слова и что с ним поступили нехорошо. Но он не спорил. Все в нем отупело от усталости. Кроме того, он очень досадовал на себя за то, что заснул, вместо того чтобы дождаться матери. «Точно маленький ребенок», – с возмущением подумал он, прежде чем опять заснуть.

Ибо со вчерашнего дня он ненавидел свое детство.

Перестрелка

Барон плохо спал эту ночь. Всегда опасно ложиться спать после прерванного приключения; беспокойный, тяжелый сон очень скоро заставил его пожалеть об упущенном случае. Когда утром, невыспавшийся и мрачный, он спустился вниз, мальчик, выскочив из засады, бросился ему навстречу, восторженно обнял его и начал приставать с вопросами. Эдгар был счастлив, что может хоть на минуту всецело завладеть своим взрослым другом, не уступая его матери. Пусть он расскажет только ему, а не маме, настойчиво просил он, – она не сдержала слова и ничего ему не рассказала о всех чудесах. Он засыпал застигнутого врасплох барона, не скрывавшего своего дурного настроения, сотней назойливых детских вопросов. К ним он примешивал бурные изъявления своей любви, не помня себя от счастья, что, наконец, он опять наедине со своим другом, которого дожидался с раннего утра.

Барон отвечал неприветливо. Это вечное выслеживание, наивные вопросы мальчика и его чрезмерная, непрошенная любовь становились ему в тягость. Изволь изо дня в день возиться с двенадцатилетним мальчишкой и болтать всякий вздор! Барон хотел только одного: ковать железо пока горячо, остаться с матерью Эдгара наедине, а это было нелегкой задачей. Именно из-за назойливости мальчика. Впервые он подумал с неудовольствием, что поступил неосмотрительно, возбудив столь горячую дружбу, но пока он не видел средства отделаться от чересчур привязчивого мальчика.

Все же барон решил попытаться. До десяти часов, когда он, согласно уговору, должен был сопровождать на прогулке мать Эдгара, барон терпеливо сносил оживленную болтовню мальчика, почти не слушал его, лишь изредка вставляя слово, чтобы не обидеть его, и в то же время перелистывая газету. Как только часовая стрелка подошла почти вплотную к десяти, барон, точно вдруг что-то вспомнив, попросил Эдгара сходить в гостиницу напротив и узнать, не приехал ли его кузен, граф Грундгейм.

Ничего не подозревая, мальчик, счастливый, что может, наконец, услужить своему другу, гордясь важным поручением, сейчас же сорвался с места и помчался через дорогу так стремительно, что прохожие удивленно смотрели ему вслед. Но ему хотелось показать, как усердно он исполняет свою обязанность гонца. В гостинице ему сказали, что граф еще не приехал и даже не предупреждал о своем приезде. С этим известием он прибежал обратно с той же бешеной скоростью. Но барона в вестибюле не было. Тогда Эдгар постучал к нему в комнату – тщетно! Встревоженный, он обегал все помещения, заглянул в гостиную, где стоял рояль, в кафе; потом бросился в комнату матери, чтобы расспросить ее; но матери тоже не было! Портье, к которому он с отчаяния решил обратиться, сказал, к крайнему его изумлению, что несколько минут тому назад они ушли вместе.

Эдгар терпеливо ждал. В простоте своей он не подозревал ничего дурного. Он был уверен, что они скоро вернутся, – ведь барону нужно получить ответ. Но часы проходили – и понемногу им овладевало беспокойство. Вообще с того дня, как этот чужой, обольстительный человек вторгся в его маленькую, беззаботную жизнь, мальчик все время нервничал, волновался, не знал покоя. В хрупком детском организме любое слишком сильное чувство оставляет глубокий след, как на мягком воске. Нервное дрожание век возобновилось, щеки опять побледнели. Эдгар ждал и ждал – сперва спокойно, потом в неистовом волнении, под конец едва удерживаясь от слез. Но он все еще ничего не подозревал. Слепо веря в своего чудесного друга, он предполагал, что произошло какое-нибудь недоразумение, и его мучил тайный страх, что он не так понял данное ему поручение.

Но как странно ему показалось, что, когда они, наконец, вернулись, его мать и барон продолжали весело болтать и не выразили ни малейшего удивления. Как будто они совершенно не заметили его отсутствия. – Мы пошли тебе навстречу, Эди, и думали увидеть тебя по дороге, – сказал барон, даже не спрашивая об ответе, а когда мальчик, испугавшись, что они напрасно его искали, начал уверять, что он бежал прямым путем, и стал расспрашивать, по какой дороге они шли, мама оборвала разговор. – Будет, будет! Детям не полагается так много болтать.

Эдгар покраснел от досады. Это была уже вторая попытка унизить его в глазах друга. Для чего она это делает? Зачем она так старается представить его ребенком, когда он твердо знает, что уже большой. Ясно, она завидует ему и хочет отнять у него друга. И это, наверное, она нарочно повела его другой дорогой. Но он не позволит, чтобы с ним так обращались, – он ей это докажет. Он сумеет постоять за себя. И Эдгар решил ни слова не говорить с ней сегодня за столом и обращаться только к другу.

Но эта уловка не удалась. Случилось то, чего он меньше всего ожидал: никто не заметил, что он дуется. Да они и его самого как будто не замечали, а ведь еще вчера разговор вертелся только вокруг него; теперь они разговаривали между собой, шутили, смеялись, точно его и не было, точно он свалился под стол. Кровь бросилась ему в лицо, комок подступал к горлу, дышать стало трудно. С горечью думал он о своем бессилии. Значит, он должен спокойно сидеть и смотреть, как мать отнимает у него друга – единственного человека, которого он любит, – и ничего не может сделать против этого, кроме как молчать. Ему хотелось встать со стула и ударить кулаками по столу – хотя бы для того, чтобы напомнить им о себе. Но он сдержался, только положил нож и вилку и не дотронулся до еды. Однако и это долго оставалось незамеченным, и лишь когда подали последнее блюдо, мать обратила внимание, что он не ест, и спросила, не болен ли он. «Противно, – подумал он, – у нее только одна мысль, не болен ли я, все остальное ей безразлично». Он сухо ответил, что ему не хочется есть, и она этим удовлетворилась. Ничем, решительно ничем не мог он привлечь к себе внимание. Барон как будто совсем забыл о нем, по крайней мере он не сказал ему ни слова. Слезы жгли Эдгару глаза, и он даже прибегал к детской хитрости – закрывался салфеткой, чтобы никто не увидел, как эти унизительные ребячьи слезы текут по лицу, оставляя на губах соленый вкус. Наконец, обед кончился, и он вздохнул свободно.

Во время обеда мать предложила совместную поездку в Мариа-Шутц. Услышав это, Эдгар закусил губу. Ни на минуту она не оставит его наедине с другом. Но как же он возненавидел ее, когда она сказала, вставая из-за стола» – Эдгар, ты забудешь все, что проходили в школе, ты бы посидел немного дома и позанимался. – Эдгар сжимал маленькие кулаки. Опять она унижает его перед другом, опять напоминает, что он еще ребенок, что он должен ходить в школу и что его только терпят среди взрослых. Но на этот раз ее намерение было слишком явно, – он даже не ответил и повернулся к ней спиной.

– Ну вот, уж и обиделся, – проговорила она с улыбкой и обратилась к барону – Неужели так страшно посидеть часок над уроками?

И тут – сердце мальчика словно застыло и оцепенело – барон, который называл себя его другом, барон, который смеялся над тем, что он слишком комнатный, сказал: – Позаниматься часок-другой не помешало бы.

Что это – уговор? Неужели они правда в союзе против него? Глаза мальчика вспыхнули от гнева. – Папа запретил мне заниматься. Папа хочет, чтобы я здесь поправился, – бросил он, со всей гордостью своей болезнью, в отчаянии цепляясь за авторитет отца. Это прозвучало как угроза. И вот что удивительно – его слова в самом деле смутили обоих. Мать отвернулась и в волнении забарабанила пальцами по столу. Наступило неловкое молчание. – Как хочешь, Эди, – проговорил, наконец, барон, принужденно улыбаясь. – Мне экзаменов не сдавать, я давно провалился по всем предметам.

Но Эдгар не улыбнулся шутке барона, а посмотрел на него таким испытующим пристальным взглядом, как будто хотел заглянуть ему в самую душу. Что случилось? Что-то изменилось в их отношениях, и мальчик не мог понять причины. Он отвел глаза. В его сердце торопливо и дробно стучал молоточек – первое подозрение.