Текст книги "Против шерсти"

Я услышала, как Том присвистнул.

– Что это? – воскликнул он.

Вздохнув, я положила книгу на покрывало.

– Ты о чем?

– Не знаю. Тут что-то странное.

Он протянул мне телефон.

Под смайликами я увидела фотографию.

– Фотошоп, наверное, – сказал Том.

На фотографии была полуголая девушка, покрытая шерстью.

Как будто животное.

Дикий зверь.

Монстр.

Это была Алексия, загнанная в угол раздевалки.

* * *

Я не рассказала Тому, что произошло в бассейне.

Мне этого не хотелось.

Фотографией Алексии в соцсетях уже поделились несколько сотен человек. Когда я пролистывала комментарии, к горлу подступала тошнота. Нет нужды пересказывать, что писали под той фоткой, правда? Вы прекрасно знаете, что могут себе позволить люди, вооруженные клавиатурами под защитой анонимности. Большинство комментариев было написано учениками средней школы. Девушки не отставали от парней, и это, наверное, огорчало меня больше всего.

Потом было много споров по поводу того, кто сделал тот снимок. Я ни капли не сомневалась, что это дело рук физрука. Он выгнал нас из раздевалки и попросил подождать у входа в бассейн. Алексия осталась с ним один на один. Чуть позже мы увидели, что приехал отец Алексии. Его лицо ничего не выражало. Когда он вышел из машины, один из наших одноклассников принялся кричать, словно обезьяна. Другой стал смешно мяукать. Все покатились со смеху, но отец Алексии даже не посмотрел в нашу сторону. Он вошел в здание бассейна, откуда через пять минут вышел учитель физкультуры, который сказал только: «Попрошу без комментариев», и, увидев его холодный взгляд, никто не посмел произнести ни звука. Только он мог сделать ту фотографию, я была в этом уверена.

Том высадил меня у парка и спросил, все ли в порядке. Нет, все было очень плохо. Я места себе не находила из-за этой фотографии. Когда мы были на берегу озера, Том пошутил:

– Так круто сделано, да? Ой, это как в том фильме, ну, где девушка превратилась в монстра, как он там называется?

Я вскочила и укуталась в накидку.

– Ладно, Том. Мне тут надоело, отвези меня обратно.

Он вытаращил глаза.

– Но…

– Я хочу, чтобы ты отвез меня в город. Сейчас же!

Бедняга ничего не понял, мы сели на мопед, и, как только мы оказались в парке, я пошла прочь не оглядываясь.

Я понятия не имела, что случилось с Алексией. Тогда еще никто не знал. То, что я видела у бассейна, и эта фотография – все мне казалось отвратительным. Невообразимо. Том пошутил, решив, что это фотомонтаж. Но я-то знала – все было по-настоящему. Я это видела. Я видела Алексию и шерсть, растущую на ее теле. Звериную шерсть. И я думала, что это, должно быть, какая-то болезнь. Я убеждала себя, что это не могло быть ничем, кроме болезни. Мне было от этого ужасно противно. Как и всем остальным. Но у меня больше не было сил смеяться. Теперь, когда фотография попала в Сеть, все могли увидеть, что происходит с Алексией. Все могли оставлять комментарии, оскорблять ее, насмехаться над ней. Мне было ужасно жаль, что я смеялась над ней тем утром.

В таком состоянии я вернулась домой. Мы жили в маленьком доме в центре города.

Я едва успела поставить сумку на пол в прихожей, как на меня налетел Сати:

– Луижа! Моя любимая Луижа!

Я обняла своего четырехлетнего брата и взъерошила его каштановые волосы. У него были щербинка между зубами и измазанные шоколадом щеки. Я любила его больше всего на свете.

Папа возился на кухне, склонялся над дымящейся кастрюлей. В мамином розово-белом фартуке, он держал в руке деревянную ложку, когда я туда вошла. Он обернулся и улыбнулся мне:

– Как дела, Луиза?

Я попыталась улыбнуться в ответ, получилось не очень.

– Все хорошо.

Папа сделал пару шагов ко мне. Он немного развел руки в стороны, будто хотел меня обнять, но я не двинулась с места. Капля томатного соуса потекла сначала по ложке, которую папа держал в руках, потом по его запястью и, наконец, расползлась по фартуку. Как капля крови. Папа со вздохом опустил руки.

– У тебя что-то болит? – спросил он.

Я покачала головой:

– Нет, все нормально.

Мы молча стояли друг напротив друга. В тишине раздавалось только щебетание Сати, который носился между нами. Как будто пытался провести линию, которая соединила бы меня с папой. В конце концов я наклонилась и взяла брата на руки. Громко чмокнула его в губы и поставила обратно на пол.

– Прими ванну, если хочешь, – сказал мне папа, – ужин скоро будет готов, я тебя позову.

Опираясь на перила, я поднялась в свою комнату и бросила вещи на кровать. Войдя в ванную, я не стала включать свет. Я повернула кран и стала ждать, пока ванна наполнится. Я разделась в темноте, не глядя в треснутое зеркало, чтобы не видеть тысячи кусочков моего отражения, и погрузилась в горячую воду.

Мне было хорошо. Я понемногу расслаблялась. Я пыталась избавиться ото всех мыслей. Забыть о фотографии и комментариях. Думать о чем-то приятном.

Я провела пальцами по телу.

По телу, которое я больше не узнавала.

Мои пальцы задержались на шрамах.

На этих странных валиках из плоти, которыми была исполосована моя кожа.

Шрамы уже почти не причиняли мне беспокойства, но для меня они были бортовым журналом боли. Несмотря на обещания хирурга, я знала, что эти отметины останутся со мной навсегда. Они увековечены на моей коже. Линии, которые невозможно стереть. Невозможно смыть.

Я заставила пальцы двигаться дальше.

Думала о Томе. О его полноватых губах. О его улыбке. Он никогда у меня ничего не спрашивал. Конечно, он знал, что со мной произошло. Все в городе это знали. В школе и на улице я до сих пор ловила на себе жалостные взгляды, но чаще всего на меня не смотрели вовсе или смотрели украдкой. По крайней мере, смотрели не как на девушку. Как на неполноценную девушку. Но сейчас, трогая свое тело, проводя рукой между бедрами, я понимала, что они неправы. У меня неидеальное тело, и все-таки я девушка. Я прекрасно помню, как все было раньше. До аварии. Когда мы с Сарой в легких платьях вышагивали по главной улице. Взгляды парней. Подмигивания. Грязные шуточки. Беглые взгляды мужчин, которые нам в отцы годились, убийственные взгляды других девушек, поджатые губы и усталые глаза примерных матерей, которые тащили на себе орущих детей и сумки с покупками.

Мы с Сарой могли вечера напролет ходить от парка до террасы кафе с видом на бумажную фабрику и обратно. За нами ходила Морган и фотографировала нас, когда мы становились в заученные позы. Высоко поднять голову, лукаво улыбнуться, взяться за руки – так мы превращались в богинь. Морган выкладывала все эти фотографии в социальные сети, и мы победно смеялись, читая комментарии. Сара – брюнетка с формами. Луиза – хрупкая блондинка. Кто же выиграет сегодня? Кто соберет больше комплиментов? Морган тоном спортивного комментатора докладывала нам обстановку. Сидя на террасе кафе, мы пытались сделать так, чтобы нас угостили лимонадом и сигаретами или наговорили нам комплиментов. Иногда приходилось целовать парней, но чаще всего им было достаточно нашего взгляда. На мгновение почувствовать, что они для нас не пустое место, – большего парням и не надо. Когда мы с Сарой и Морган катались на качелях в разлетающихся юбках, парни гурьбой толпились у ограды парка.

– Эй, видел, Луиза на меня посмотрела!

– Ух, я бы отшлепал Сару.

– Да ты что, Луиза намного круче.

– Готов поспорить, она на меня смотрит.

– Бред какой-то. Нужен ты ей сто лет.

– Сейчас получишь, придурок!

Такие разговоры обычно заканчивались ожесточенной и бессмысленной дракой на пыльных дорожках парка. А мы смеялись над парнями. Сидя на качелях, мы почти доставали до неба голыми ногами.

Но все это было так далеко от меня. Случилась авария. Мамина смерть. Операции. Месяцы реабилитации. Встречи с психологом. Мешковатая одежда. Одиночество. Знакомство с миром книг. Я больше не была одной из богинь с главной улицы. Я превратилась в странную девушку в черной накидке, которая бродит между пыльными полками месье Бланше и встречается с таким же странноватым толстяком, читающим любовные романы. Покореженная подруга Сары, красавицы Сары, принцессы Сары, настоящей женщины Сары. В школе мы с ней иногда перекидывались шутками, но больше не общались. Фатия стала ее лучшей подругой вместо меня. Морган делала вид, что меня не существует. У меня больше не было телефона. Я больше ничего не выкладывала в социальные сети. Не была частью компании. Обходила стороной главную улицу и ужасно скучала по Саре.

Поначалу из-за аварии бульон из сплетен стал более наваристым, но вскоре все пресытились. На смену моему горю пришли новые драмы. Так устроены люди. Они ужасно жадные до трагедий. До трагедий, которые происходят не с ними, разумеется.

Когда я встретила Тома на барахолке, он смотрел мне прямо в глаза. Он не отводил взгляд, в котором не было ни излишнего любопытства, ни проблеска жалости. Я не была для него сломанной куклой. Я была Луизой. Девушкой со шрамами, которой трудно ходить и у которой все тело держится на стержнях, но прежде всего я была человеком. Человеком, который разделяет его любовь к книгам. И он принял меня такой, как я есть.

Том был совсем не глупым парнем. Он знал, что еще несколько месяцев назад я бы на него даже не посмотрела. Он был из тех парней, над которыми мы с Сарой иногда подшучивали, если встречали их на улице.

Теперь, когда я прокручиваю это в голове, я понимаю: то были не шутки, а издевки.

Мы выбирали себе жертву, одна из нас подходила к бедному парню и шептала ему:

– Ты в курсе, что нравишься вон той моей подруге?

Вторая вдалеке строила из себя скромницу, неловко одергивая подол платья. Парень краснел до кончиков волос и начинал потеть.

– Она тебе не нравится, да?

Он кивал, мотал головой, что-то бессвязно бормотал. Та из нас, что изображала скромницу, стягивала с плеча бретельку платья. Или взмахивала волосами. После этого парень не знал, что сказать, и забывал, кто он такой.

«Сваха» ставила руки на пояс.

– Ну так что? Она тебе нравится или как?

Когда парень в конце концов выговаривал «да», начиналась самая настоящая пытка.

– Знаешь, ты ей тоже нравишься… но только в твоих мечтах!

Затем мы переходили к отрубанию конечностей. И это продолжалось до тех пор, пока было что отрубать.

– Мечтай о ней, Голлум!

– Какой же ты урод!

– Луиза, видела, как он вырядился?

– Прошлый век. Это шмотки твоего деда?

– Ты такой жирный, лучше не сиди на солнце, а то растаешь.

– Эй, Луиза, а что это за волоски у него на подбородке?

– О! О нет… Сара, только не говори мне, что это…

– Что, Луиза? Ты о чем?

– Мне кажется… мне кажется, это не подбородок! Это ершик для унитаза!

– Пф-ф-ф-ф-ф!

– А может, это и не парень вовсе?!

– Ты парень?

– Вот видишь, молчит. Никакой это не парень!

– А ну отвали от нас!

– Не подходи, сказали же тебе!

– Пошел отсюда, а то мы всем расскажем, что ты нас изнасиловал!

– Извращенец!

– Помогите! Насилуют!

И мы уходили, угорая как бешеные. Бедный парень оставался стоять на месте, словно растение, которое забыли полить: его руки безжизненно повисали, на лице появлялось скорбное выражение, его сердце было разбито.

Да, жестоко. Но парни видели в нас только красивые объекты. Поэтому мы использовали свою красоту в качестве оружия. Словно блестящую острую шпильку для волос. Которую выковали, чтобы ранить в самое сердце. Чтобы атаковать и защищаться.

Вот какой я была. Девчонкой, которая изображала роковую женщину. Алисой в гриме безжалостной Червонной Королевы. Женской версией Нарцисса, которого взволновало собственное отражение. Девочкой-подростком, которая, как мне кажется, была ничем не лучше и не хуже других.

Том знал об этом, но, кажется, не слишком переживал. Раньше я бы никогда не заинтересовалась таким парнем, как он. Я не стала бы копать глубже. Обратила бы внимание только на его жирноватые волосы, полноту, застенчивость и странности. Благодаря Тому я поняла, что в людях есть намного больше, чем внешность. У каждого внутри есть целый мир. Внутренний мир Тома был странным, причудливым, но вместе с тем невероятно творческим и чувствительным. Кто-то мог бы сказать, что Том был наделен почти женскими качествами. По крайней мере, слишком женскими, чтобы найти себе место в нашем маленьком городе. Но Том никого не осуждал. Когда он смотрел на меня, я чувствовала, что остаюсь самой собой. С моей историей, болью и шрамами. Ему, наверное, не хотелось ко мне прикасаться, да и я не была уверена, что хочу этого. Я не знала, был ли он моим спасательным кругом, моим другом или чем-то большим.

Папин голос резко оборвал мои мечтания и ласки:

– Луиза, все готово!

И, словно эхо, раздался тоненький голос Сати:

– Луижа, готово!

Я надела папин халат и спустилась.

Папа, улыбаясь, сидел за накрытым столом.

– Лучше?

Пола моего халата распахнулась. Папа, смутившись, отвернулся и почесал только проступающую лысину.

Он не знал, как себя вести при виде моего юного тела. Еще большие проблемы у него вызывали шрамы, которыми это тело было усеяно. Это было слишком трудно для него.

Я подошла поближе и поцеловала его в щеку:

– Все в порядке, пап. Не волнуйся.

Мы ужинали под классическую музыку и лепет Сати, который радостно размазывал пюре по лицу.

Мы уже почти доели, когда зазвонил телефон.

Сати заорал:

– Летефон!

Я решила, что это, наверное, Патрисия, папина коллега, с которой он с переменным успехом пытался закрутить роман.

Отец встал и снял трубку телефона, висевшего на стене.

Папа обожал всякое старье. Проигрыватели, проводные телефоны, металлические, наполовину ржавые картофелемялки – вот его страсть. Микроволновки, мобильники и MP3-плееры ужасно его раздражали. Он мог часами говорить о вредном излучении, о детях, ползающих в колтановых шахтах, о горах мусора, которыми покрыта планета, и об ужасах капитализма. Конечно, у него был мобильный телефон, но использовал он его только для рабочих звонков. Он работал начальником охраны на бумажной фабрике и всегда должен был быть на связи: рабочие разобрали уже почти все станки, которые скоро должны были отправить куда-то в Восточную Европу.

– Луиза, тебя к телефону.

Я взяла трубку; это было странно, ведь мне никто никогда не звонил. У Тома моего номера не было, да и он все равно не решился бы звонить на домашний.

Я потянула провод, чтобы отойти чуть дальше.

В трубке я услышала голос Сары.

Она говорила невнятно.

– Луиза, я знаю, что давно тебе не звонила. Но… это ужасно… Алексия. Алексия, она…

Я сразу же все поняла.

Алексия покончила с собой.

* * *

Вам, наверное, интересно, зачем я обо всем этом рассказываю. О моих отношениях с Томом, о главной улице, о папиной любви к старым вещам, обо всем, что сегодня кажется незначительным. Да, может, все это не так уж и важно, но мне кажется, что именно из таких мелочей и состоит человек. Из крошечных кусочков счастья и страдания. Человек – это нечто большее, чем красота и шрамы.

И кто бы что ни говорил, я – человек.

Я понимаю, что моя история путаная. Вы, наверное, ждали, что я расскажу вам о том моменте, когда на всех экранах красовалось мое лицо. Но чтобы понять, почему я так поступила, нужно знать, какой я была до этого. Как я уже сказала, из популярной девушки я превратилась в гадкого утенка, я постоянно грустила, была в плену у собственного тела и воспоминаний, не могла нормально общаться с отцом, не могла полюбить Тома. Я просто-напросто не могла жить.

* * *

Вся школа была в шоке.

Вернее, кого-то самоубийство Алексии по-настоящему огорчило, а все остальные только и занимались тем, что пережевывали историю с фотографией, которая вновь и вновь мелькала на экранах телефонов. Алексия была несовершеннолетней, поэтому местные газеты не стали освещать это происшествие. Но в школе все знали про шерсть на теле Алексии, и по коридорам распространялось что-то вроде истерии. Никто не понимал, что происходит. Говорили о проклятии, о черной магии, о том, что Алексия – оборотень, о токсичных выбросах фабрики. Поговаривали, что отец Алексии заключил сделку с дьяволом, принес свою дочь в жертву и что ее шерсть – Божья кара. Рассказывали, что незадолго до всей этой истории старый Бурден сжигал за бассейном какие-то странные вещи, от которых пахло ладаном и химикатами. И конечно же, говорили, что покойница из раздевалки наконец нашла себе невесту, что Алексия всегда была лесбиянкой и тщательно это скрывала. Говорили всякую ерунду. Все это заставило меня вспомнить мифы, которые я читала в детстве. В моем воображении со скоростью поезда, летящего под откос, возникали все новые образы. Девушки могли расплакаться, стоя посреди школьного двора; парни держались надменно и нарочито громко смеялись, но некоторые из них стали носить на шее крестики. Что до учителей, они качали головами, ведь теперь они, как никогда, ощущали свою беспомощность.

В школе открылся кабинет психолога. Мне с лихвой хватило терапии после аварии, но я была в одном классе с Алексией, и мне пришлось туда идти. Женщина с лицом, которое будто сделали из папье-маше, спросила меня, как я себя чувствую.

– Как после аварии, – ответила я.

Женщина посмотрела на накидку, скрывающую мое тело, на шрам, проходящий по моей левой щеке, заглянула в мое личное дело, попыталась улыбнуться.

– Что ты имеешь в виду?

– Мне грустно. Мне грустно, но я живая.

Больше меня не расспрашивали. У этой женщины было мое личное дело. Она, конечно, уже все про меня знала, а за дверью своей очереди дожидались другие девушки с дрожащими губами.

Два дня спустя, когда мы были на уроке математики, в дверь постучал кто-то из работников школы. Он отдал учителю записку.

– Луиза, с тобой хотят поговорить.

Я пошла за школьным работником. Меня привели в маленькую комнату рядом с кабинетом директора.

Стол, три стула, двое мужчин. Один был довольно молод, второй, наверное, был ровесником моего отца. Тот, что постарше, попросил меня сесть. Я решила, что это очередные психологи.

– Луиза, – сказал мужчина постарше, – спасибо, что пришла, и прости, что отвлекаем тебя от занятий. Меня зовут месье Ревер. А это месье Лемуан. Мы бы хотели задать тебе несколько вопросов. Ты согласна с нами поговорить?

Я пожала плечами. Выбора у меня особо не было, и оба психолога это прекрасно знали.

Сначала Ревер сказал, что понимает, как тяжело ученикам, учителям и мне в сложившейся ситуации. Затем он спросил, что я знаю об Алексии, о ее жизни и семье. Я ответила, что мы с ней были одноклассницами в начальной школе и потом отдалились друг от друга.

– Я правильно понимаю, что у нее были не самые простые отношения с родителями? – пытаясь выдавить дружелюбную улыбку, спросил Лемуан, тот, что помладше.

– Да, это так. Особенно с отцом…

Я увидела, что на столе перед Лемуаном лежит телефон. Он записывал наш разговор. И от этого я как-то напряглась.

Лемуан заметил мой взгляд.

– Тебе нечего бояться, Луиза, все, что ты нам скажешь, останется между нами. А запись ведется для того, чтобы мы ничего не забыли.

У меня не было причин ему не доверять. Я рассказала, как однажды меня пригласили к Алексии на полдник. О безупречном порядке и тишине у нее дома. И как отец Алексии влепил своей дочери пощечину за то, что та просыпала крошки от кекса на плитку. И как она плакала, сжав зубы, и как она…

Я осеклась.

– Что? Что случилось? – спросил Ревер.

– В тот день, когда я пришла к Алексии на полдник, она плакала и все повторяла: «Я не виновата». Как… как тогда в кабинке…

Я сдержалась, чтобы не сказать «в кабинке покойницы». Психологам незачем было это знать.

Ревер наклонился ко мне:

– Нам сказали, что ты пошла за Алексией в раздевалку, это правда, Луиза?

Я кивнула:

– Да, я сказала учителю, что могу сходить за ней.

– А как Алексия вела себя в раздевалке?

– Она плакала. Не хотела выходить.

– Она сказала тебе, почему не хочет выходить?

Я подняла глаза.

– Вы прекрасно знаете почему.

Лемуан согласился со мной:

– Да, конечно. Но нас интересует твоя версия, Луиза.

– Нет, она мне ничего не сказала. Я решила, что ей плохо. Я ей обещала, что все объясню учителю. Что ее могут освободить от занятий в бассейне.

– Заметила ли ты тогда что-то подозрительное?

Я помотала головой:

– Нет, она завернулась в полотенце. Но я увидела бритву. На полу. Я тогда не придала этому значения.

– А тебе не показалось, что Алексия была… не такой, как обычно? – не отставал Лемуан.

– Нет, я же сказала.

– А что ты подумала, когда увидела Алексию чуть позже?

– Не знаю. Что это странно.

– Ты раньше такое никогда не видела?

Я помотала головой:

– Конечно нет.

– И никто тебе ни о чем подобном не рассказывал?

– Нет.

– Замечала ли ты до случая с Алексией, что и с другими девушками происходит что-то странное?

– Странное? – спросила я, нахмурившись.

– Да, странное, – ответил Лемуан. – В раздевалке у кабинок нет дверей. Так что, я полагаю, вы с другими девушками… смотрите друг на друга, когда переодеваетесь?

Я покраснела против своей воли. По лицу Лемуана было видно, что ему тоже неловко. Как будто он распахнул дверь женской раздевалки, когда все девушки в ней стояли голышом. Нет, этот тип точно не психолог.

В разговор вмешался Ревер:

– Так, значит, ты привела Алексию из раздевалки к бассейну?

– Да.

– Она плакала?

Я не понимала, к чему они клонят. Все это начинало действовать мне на нервы.

– Да, плакала, я же сказала. Ее что-то беспокоило. В этом я не сомневаюсь.

– Конечно, мы так и думали, – спокойным тоном ответил Лемуан. – И ты ей помогла? Ты вела ее за руку?

Я не хотела им говорить, что у меня не было никакого желания прикасаться к Алексии. Что она вызывала у меня легкое чувство отвращения.

– Я… я не знаю. Наверное, нет.

Ревер приблизился ко мне вплотную:

– Ты вела ее за руку, Луиза?

Мне было плохо. Я не понимала, зачем они задают мне все эти вопросы и что я вообще делаю в этой комнате. Я вспомнила, что они не представились мне психологами. Я сама это придумала. Кто эти мужчины? Чего они хотят?

– Нет-нет, она просто шла за мной.

– Она к тебе прикасалась?

– Нет! Послушайте, не знаю, что вы…

Ревер поднял руку. Словно для того, чтобы отогнать невидимую муху. Или чтобы заставить меня замолчать.

– А ты, Луиза, дотрагивалась до Алексии?

Я вспомнила, как все было. Мы уже выходили из раздевалки.

Я сказала Алексии:

– Постой, ты не можешь пойти в таком виде.

Я взяла уголок ее полотенца и вытерла ей слезы.

Потом я погладила ее по щеке. Очень ласково. Так утешают маленьких детей.

– Ты дотрагивалась до Алексии? – в очередной раз спросил Ревер.

Я покачала головой:

– Нет, мы не прикасались друг к другу.

* * *

Тем же вечером после ужина я пошла укладывать Сати и прочитала ему сказку. Он немного похныкал, чтобы я прочла ему еще одну, но мне нужно было поскорее уйти.

Я заперлась в своей комнате и начала поиски.

В браузере я набрала «женщина» и «волосяной покров».

Теперь, наверное, ситуация еще хуже, чем тогда.

Но вы и представить не можете, сколько жестоких слов я увидела на форумах, которые попались мне на глаза. Сотни страниц с грязными шутками и оскорблениями. Омерзительно. Но самую большую жестокость проявляли девушки по отношению к самим себе. На меня хлынул целый поток сообщений, в которых они описывали свои комплексы, называли себя грязными, порочными, ненормальными. Они посылали сигналы бедствия в пучину интернета, словно бросали в море бутылки с записками.

У меня они везде, даже на лице. Конечно, они почти незаметны, но, если подойти ко мне слишком близко, ИХ ВИДНО!!

Помогите, я его люблю, но боюсь, что он станет надо мной смеяться.

Мне 11, и у меня волосы на лобке, но я боюсь говорить об этом с мамой и не знаю, как и чем их можно удалить.

Я понимаю, что жизнь на этом не заканчивается, что у других девушек такая же история и что я себя накручиваю, но мне хочется плакать, когда в журналах я вижу девушек с гладкой кожей без единого волоска.

Я ужасно себя чувствую, когда вижусь с подругами. Они красивые, у них нет волос, и они об этом не задумываются и могут носить все что угодно. А себя я считаю уродиной, я уверена, что у парней я вызываю отвращение и всю жизнь проведу в одиночестве.

По вечерам я плачу, лежа в кровати, я так больше не могу. Мне плохо в собственном теле, я чувствую себя в заточении, из которого не могу выбраться. К тому же я толстая, и это только все ухудшает. Я даже думала о самоубийстве, однажды я даже полностью продумала, как уйду из жизни…

Иногда эти бутылки с посланиями находили сочувственные отклики, но чаще всего они вдребезги разбивались о безжалостные насмешки. Эти девушки оставались один на один с экранами своих гаджетов и со своими комплексами.

Конечно, я могла понять их беспокойство. Раньше я была такой же: меня восхищали гладкие тела девушек в рекламе и я была готова на все, чтобы стать похожей на них. С самого детства я играла с куклами, у которых не было волос на теле. И видела такие же манекены в витринах магазина. И куклы, и манекены были для нас образцами.

Но теперь я бы все отдала, чтобы вновь обрести тело, которое не болит, тело без шрамов, и несколько волосков меня бы ни капли не обеспокоили.

Проведя кучу времени за чтением форумов, я принялась искать на медицинских сайтах. Настойчивость, с которой оба мужчины пытались выяснить, дотрагивались ли мы с Алексией друг до друга, казалась мне подозрительной. Неужели Алексия была заразной?

Я прочитала про гипертрихоз[3]3
  Избыточный рост волос на теле и лице у женщин и мужчин.


[Закрыть] и гирсутизм[4]4
  Избыточный рост толстых или темных волос у женщин на участках тела, более типичных для оволосения у мужчин (усы, борода).


[Закрыть] и, хоть и не все поняла, узнала, что причиной обеих болезней является гормональный сбой. Это редкие заболевания, и в интернете не было ни слова о том, что они заразны. Стоя под душем, я не смогла удержаться от того, чтобы осмотреть свое тело. Не найдя ничего необычного, я с облегчением выдохнула.

Было поздно, но я продолжила поиски, переходя с сайта на сайт, от истории к истории: бородатые женщины, которых показывали в цирках, волосатые дети, которых дарили королевским особам вместо плюшевых игрушек, оборотни, сеющие ужас в деревнях… Легенды, суеверия и шарлатанство сливались воедино. У меня было ощущение, что я нахожусь на школьном дворе.

Я заглянула и в книгу греческих мифов, которую мне подарила мама. Я никак не могла решиться расстаться с этой книгой. Она была такой старой, что однажды папе пришлось подклеить ее кусочками строительного скотча. Я прочитала историю нимфы Калипсо, которую изнасиловал Зевс и превратила в медведицу Артемида. А еще историю искусной ткачихи Арахны, которую Афина превратила в паука. Меня взволновала схожесть этих историй с историей Алексии.

Но то, что случилось с Алексией, не имело к мифам никакого отношения. Я ведь не тупая. Я прекрасно знала, что Алексия не была волшебным существом. Будь мы в американском романе для подростков, все сложилось бы хорошо. Но это произошло в реальности, в нашем городе, у школьного бассейна, и Алексия этого не вынесла, и теперь она была мертва. Ничего сверхъестественного в этом не было. Да, это было ужасно, но без какой-либо патетики.

Я уже собиралась выключить компьютер и перебраться в кровать, когда наткнулась на видео, снятое в какой-то азиатской стране. Это был новостной сюжет, который показывали всего несколько дней назад. Слова корреспондента не были переведены. Сначала я увидела толпу, которая с криками бежала куда-то. Крики, звучащие в динамиках, разбудили Сати, который спал в соседней комнате. Я услышала, как он жалобно и тревожно что-то пролепетал.

Я выключила звук и стала смотреть дальше.

Вы, конечно, помните это видео, его все посмотрели.

Я сидела в своей темной комнате и не могла отвести взгляд.

Толпа немного расступается, и в кадр попадает девушка, она совсем одна посреди улицы, а все остальные испуганно смотрят на нее и жмутся к стенам домов. Она пытается заговорить, пытается объяснить всем, что… что она человек, хоть ее тело и покрыто шерстью. А толпа ее не понимает. Девушка похожа на медведицу или пантеру, стоящую на задних лапах. Людям страшно. А когда людям страшно, они теряют рассудок. Кто-то поднимает камень и бросает его в девушку; камень прилетает ей прямо в голову. Девушка отчаянно жестикулирует. Она хочет объяснить всем, что она такая же, что им нечего бояться. Но люди воспринимают это как угрозу. И когда девушка подходит к ним поближе, в нее летит еще один камень, и еще, и еще… и страх уступает место жестокости…

Вы смотрели это видео, так что нет смысла продолжать, да?

Вы видели. Даже животных так не убивают.

То, что они сделали с той девушкой, просто ужасно.

Я никогда не смогла бы такое вообразить.

Никогда бы не подумала, что такое может произойти здесь.

* * *

Алексию похоронили через неделю.

В то серое утро Том остановил мопед у ворот кладбища. Я сняла шлем и встряхнула волосами.

– Ты в порядке? – спросил он, повернувшись ко мне.

Я кивнула ему с улыбкой.

Я должна была грустить на похоронах Алексии. Но я была счастлива, и мне даже не было за это стыдно. Мы с Томом не виделись после той встречи у озера. Я тогда устроила ему сцену, чтобы он немедленно отвез меня обратно в парк, и ушла, даже не попрощавшись. Потом я думала, что он будет злиться и больше не захочет меня видеть. Я представляла худшее развитие событий, это всегда легче, чем вообразить счастливый исход.

Накануне похорон я пошла за букетом. В цветочном магазине на главной улице я выбрала три белые розы и одну красную, а потом отправилась на барахолку. Месье Бланше, стоя за прилавком, буркнул «здравствуйте». Уголек, черный кот, пошел со мной к книжным полкам. Мне пришлось долго его гладить, прежде чем открыть «Ловца на хлебном поле». В книге не было записки от Тома. Я расстроилась. Вдруг я услышала чей-то голос у себя за спиной:

– Кажется, читающие женщины опасны, стоит ли мне быть с вами осторожным?

Это был Том. На его круглом лице сверкала улыбка.

Мы оба молча краснели. Как обычно.

Наконец он прошептал:

– Прости, Луиза. За Алексию и за фотографию. Я не хотел…

Я пожала плечами. После неловкой паузы Том спросил:

– Ты идешь завтра на похороны?

– Да, – ответила я, кивнув на цветы.

– Хочешь… хочешь, вместе поедем?

Странное приглашение. Обычно на свидание приглашают в кино или в кафе. А меня пригласили на кладбище. Но это было как раз в нашем стиле. Приглашение закрепило наше примирение, и в день похорон Том на своем старом мопеде забрал меня у парка.

Когда мы входили в ворота кладбища, меня пробрала дрожь: слишком много воспоминаний нахлынуло. Черное платье под накидкой, гравий под ногами, белые розы в руках.

Том, должно быть, что-то почувствовал и взял меня за руку.

Я покраснела, но руку не отдернула.

Уроки отменили, чтобы все, кто хотел, могли прийти на похороны. Однако у свежей могилы стояло от силы тридцать учеников. И всего пятеро моих одноклассников, среди которых были Сара, Морган и Фатия. Мертвую Алексию любили ничуть не больше, чем живую. И я уверена, что большинство учеников пришли из любопытства.