Текст книги "Что знают мои кости. Когда небо падает на тебя, сделай из него одеяло"

Глава 9

Так мне удавалось убедить себя, что ужас идет мне на пользу. Ужас стал главной движущей силой моей яростной рабочей этики. Из-за него в 2014 году я получила работу мечты в шоу «Эта американская жизнь» – главном радио-шоу страны, имеющем несколько миллионов верных слушателей, увенчанном множеством престижных премий, популярном настолько, что его пародировали в «В субботу вечером» и «Портландии». С того момента, как я запустила свой подкаст, прошло всего четыре года. Получив работу, я завизжала от радости, закатила бурную вечеринку и отправилась в Нью-Йорк, чтобы стать суперзвездой национального радио.

Поначалу жить в Нью-Йорке было нелегко. У меня не было ни теплой куртки, ни теплых носков. Я не умела видеть ледяные пятна на тротуарах и не раз падала, поскользнувшись. В двадцать шесть лет я была самой молодой почти во всех кругах, где мне приходилось вращаться. И, что самое удивительное, оказалась не самым усердным работником офиса. Я просто не понимала, как жителям Нью-Йорка удается оставаться в живых. Они работали целыми днями, а после работы отправлялись выпить и повеселиться. Домой они возвращались под утро, а спустя пару часов поднимались и шли на работу. В любом баре первым вопросом был: «Чем занимаетесь?» Людям не было до тебя дела, пока ты не говорил, что добился успеха. Обычная нормальность их не интересовала. У каждого была работа, подработки и круг общения. Все носили дорогущие черные мешковатые платья и геометрические украшения. В этом мире я не была какой‑то особенной. И насытить ужас стало еще труднее.

На новой работе я занималась всем понемногу. Разрабатывала сюжеты, помогала организовывать шоу, писала сценарии и читала их, редактировала чужие сюжеты и занималась работой звукооператора. В первый месяц я сделала отличный сюжет, и мне сказали, что я превосходно подобрала к нему музыку. Этим умением я особенно гордилась. Я подбирала музыку для сотен программ на прежнем месте, где меня ценили за скорость и музыкальный вкус.

Но потом у меня появился другой начальник. Он прослушал не более пяти секунд моего очередного сюжета и рявкнул:

– Слышишь?!

Он прокрутил пленку еще раз и снова спросил:

– Слышишь, что эта пленка заканчивается слишком рано? На две десятых секунды раньше, чем требуется. Слышишь?

Он еще раз прокрутил запись.

– Похоже… Хорошо, я все исправлю. Извините, – пробормотала я.

– Похоже? Ты не слышишь?! Да что с тобой такое?! – Он снова прокрутил пленку. – Ты этого не слышишь?! Говорили, что ты – хороший звукооператор… Но это никуда не годится.

Он прокручивал пленку снова и снова.

– Хорошо, я сейчас же все исправлю. Извините.

– Нет, так не пойдет, – бормотал начальник, словно не слыша меня. Он еще четыре раза прокрутил мой клип. – Все плохо. Слишком рано, слишком рано…

Я извинялась, пока он не решил перейти к следующей ошибке – спустя всего несколько секунд. И о ней он мне тоже сообщил – музыка звучала на два децибела громче, чем следовало.

Мой ролик длился десять минут. Начальник прокручивал его полтора часа, постоянно твердя, что я – настоящий глухарь. А когда я со слезами выскочила из его кабинета, он очень удивился.

После этого он твердо решил доказать мою некомпетентность. Что бы я ни говорила на совещаниях, он меня игнорировал или безапелляционно заявлял, что я неправа. Закусив губу, я садилась на место под сочувственными взглядами других продюсеров. Чтобы выступить, требовалась немалая смелость, а если я молчала, начальник спрашивал, почему у меня нет своего мнения. Когда я начинала нервно что‑то бормотать, он закатывал глаза, тяжело вздыхал и перебивал меня, чтобы обратиться к одному из своих любимых репортеров:

– А ты что думаешь?

Иногда выбранный им репортер повторял мои же слова, и именно ему доставалась заслуженная мной похвала. «Может быть, я просто не умею говорить так же убедительно, как они? – думала я. – Может, я мало говорю? Или я недостаточно остроумна?» Я пыталась подражать этим журналистам из университетов Лиги плюща, но у меня ничего не получалось. Через год меня стали отстранять от коллективной редактуры важных сюжетов. Я спрашивала у коллег, нельзя ли мне присоединиться, но они лишь извинялись:

– Не обижайся, но Х сказал, что не хочет, чтобы ты участвовала. Он говорит, что ты вечно со всеми споришь и с тобой процесс редактирования слишком затягивается.

– Правда?! Но ведь в 90 процентах случаев я с ним полностью согласна. А другие журналисты куда более агрессивны…

Но коллеги лишь пожимали плечами:

– Прости, мы уже опаздываем.

Как‑то раз в редакцию пришел фотограф из малайзийского журнала, чтобы сделать репортаж обо мне – о женщине малайзийского происхождения, добившейся настоящего успеха. Мой начальник буквально вытолкал его за дверь, а потом сделал мне суровый выговор за то, что я «неправильно позиционирую бренд компании».

Все это лишь подпитывало мой ужас. Почему я никогда не могу постоять за себя? Может, я недостаточно веселая? Или недостаточно профессиональна? Может быть, мне не хватает информации? Я стала носить туфли на шпильках и брючные костюмы. Больше читать, больше работать. Задерживалась допоздна и приходила на работу первой. Когда начальник говорил, что мои сюжеты плохи, скучны и вялы, я боролась за то, чтобы они все же дошли до эфира. И каждый раз они собирали множество откликов – люди писали, что плакали над моими историями, что любят мои сюжеты больше всего, что это лучшее из всего услышанного за год. Я сделала сюжет, который принес нашей компании «Эмми». Стала вести курс в Колумбийском университете. Но это ничего не изменило.

Тогда я попыталась стать более привлекательной физически. Стала больше шутить, постаралась даже изменить голос – сделала его более глубоким и низким. Я изменила свои вкусы в развлечениях, музыке, сюжетах. Слушала то, что нравилось начальнику, и беседовала с ним об этом. В тяжелые дни я приносила ему пирожные, а когда он простужался, заваривала лечебные сборы. Ничего не помогало. Однажды я вошла в кабинет, когда он сидел спиной к двери и поздоровалась.

– Здравствуйте…

– Здравствуйте! Отлично, я как раз хотел кое о чем тебя попросить, – откликнулся он, повернулся и осекся: – О, это ты… Чего ты хотела?

Хоть ужас и достиг такой степени, что постоянно хаотично присутствовал в моей голове, у этого состояния был положительный побочный эффект. Я стала более сосредоточенной. Стала лучше работать, стала отличным редактором и чертовски гордилась собственной работой. Когда меня попытались переманить в другое популярное шоу, мне дали повышение, и это позволило заглушать ужас дорогими коктейлями на вечеринках, где знаменитости, с которыми мне никогда не хватило бы смелости заговорить, кружили более смелых и привлекательных молодых женщин на танцполе. По дороге домой я прижималась щекой к холодному стеклу такси и включала музыку через наушники. Я начала с самого дна – и вот чего сумела добиться.

Ужас сделал мне еще один подарок: я зарегистрировалась в Tinder и OkCupid. Ужас твердил, что я постепенно дурнею, круги под глазами становятся все темнее, и мне следует остепениться побыстрее, пока я совсем не утратила привлекательность юности. Одно неудачное свидание следовало за другим – за полтора года их было пятьдесят. Я изучала приемы, которые должны были повысить эффективность свиданий. Сотни раз я меняла свой профиль. Сначала я разместила фотографию лица, потом сменила ее на фотографию затылка. Я беседовала с мужчинами по Skype, прежде чем встретиться с ними лично – так я быстро отделяла зерна от плевел и экономила деньги на пиво.

Однажды в Tinder я познакомилась с симпатичным мужчиной – на фотографии он нес на плече рождественскую елку. Джоуи показался мне искренним с самого начала. После первого свидания в местном баре он стал присылать мне сообщения. Каждый. Божий. День. Никаких игр, никакого молчания. Он постоянно приглашал меня куда‑то. На удивление быстро он сказал, что ему нравятся мой нос, мои пальцы, мой ум. Ему нравилось, что я постоянно изучаю что‑то новое – этика бессмертия, афрофутуризм, дорожные пробки в Китае… Мы обсуждали это часами. У него был интересный и необычный взгляд на мир – в прошлом он служил в армии, а теперь преподавал ораторское искусство и ведение дебатов.

Мне очень нравилось, что Джоуи умеет сочувствовать практически всем. Мне нравился его экзотичный (для моего слуха) акцент Квинса, нравилось, как он по-дружески здоровается с продавцом в местной кулинарии. Нравилось, что когда‑то он организовал радиостанцию в Афганистане. Что он читает Айада Ахтара и Уорсона Шира, выискивая цитаты, которые могли бы помочь его темнокожим студентам успешно выступать в ораторских турнирах. Мне нравилось, что он открывает двери пожилым дамам, меняет наполнитель в кошачьем лотке и хотя бы раз в неделю обедает у родителей. Конечно же, я постаралась всячески скрыть свою безумную суть и притворилась абсолютно нормальной девушкой – девушкой его мечты.

Через три месяца он странно посмотрел на меня и сказал:

– Мне кажется, я все еще тебя не понимаю…

– Почему? Что со мной не так?

– Не знаю, – нахмурился он. – Но что‑то точно не так. Я до сих пор не знаю, что с тобой не так. Не знаю твоих проблем, твоих тревог. А я хочу полностью понимать тебя, знать все хорошее и плохое.

Джоуи сидел напротив и буквально прожигал меня своим пристальным взглядом.

– Но что, если ты узнаешь нечто такое, с чем не сможешь справиться? Что, если ты возненавидишь плохое?

– Но это же хорошо, разве нет? Если мы поймем, что ненавидим недостатки друг друга, то разойдемся, не тратя даром время. Расскажи мне все, чтобы я смог ответить на этот вопрос.

Логично. Разумно. Страшно. Но выбраться из этой ситуации не получалось. Я попросила налить мне еще виски, и он щедро плеснул мне из бутылки.

– Ну хорошо. Ты хочешь знать? Ты действительно думаешь, что хочешь знать? У меня есть проблемы. Во-первых, у меня комплекс брошенности. Очень сильный. Меня бросила мама. Бросил отец. И бросали все другие.

– У меня есть друзья в такой же ситуации. Это очень тяжело. Надеюсь, ты понимаешь, что эти потери никак не связаны с тобой лично?

– Наверное, да. И мне нужна постоянная поддержка. Я – очень неуверенный человек. Мне трудно кому‑то доверять. А порой я с головой ухожу в работу.

Я говорила целую вечность, рассказывала о том, чего стыжусь, – я надеялась, что этот разговор состоится гораздо позже, через несколько месяцев. Джоуи слушал меня совершенно спокойно. Мне казалось, он нарочно заставил меня рыть собственную могилу. Когда я закончила, он немного помолчал, потом кивнул.

– Хорошо. Это все? Да, конечно.

– Что ты хочешь сказать этим «да, конечно»?

– Я хочу сказать, что с этим можно справиться.

– Откуда ты знаешь? А вдруг нет?

– Я не знаю. Ты пережила много травм, тебя часто бросали, в тебе живет гнев. Твои проблемы мне очень близки. Спасибо, что поделилась со мной. Лучше знать, что происходит. Думаю, мы с этим справимся.

– Но вдруг ты от этого устанешь? Нет, конечно, я буду и дальше решать свои проблемы, обещаю…

– Конечно, и я этому очень рад, – пожал плечами Джоуи. – Но ты должна знать: некоторые проблемы остаются нерешенными навсегда – и это нормально.

Некоторые проблемы остаются нерешенными навсегда – и это нормально. За полчаса этот мужчина, которого я знала всего три месяца, сделал то, чего не смог сделать никто до него: он принял все мои грехи и просто простил их. Он не потребовал, чтобы я немедленно изменилась. Не стал ставить ультиматумов. Он просто принял меня такой, какая я есть. От изумления я потеряла дар речи. Джоуи оказался полной противоположностью ужаса.

Через два месяца он предложил мне переехать к нему. Мы прожили вместе целый год. Он постоянно говорил о нашем будущем, о детях. Никто из тех, с кем я встречалась раньше, никогда не заговаривал о браке. Мужчины не хотели даже отпускные планы строить на восемь месяцев вперед. Джоуи же хотел знать, в какие кружки нам нужно будет записаться в доме престарелых через сорок лет. Он считал, что нам подойдет шаффлборд (настольная игра).

И вот так началась моя идеальная жизнь: работа мечты, мужчина мечты, большая квартира, которую нам помог найти приятель. У нас была отличная машина, и мы покупали хорошее оливковое масло. Вместе мы собрали отличную библиотеку комиксов. Мы пошли в приют для бездомных животных и создали счастливую маленькую семью: я, он и шкодливый кот.

И конечно же, ужас.

Да, он никуда не делся. Он каждый день тяжело давил мне на грудь. Но мне казалось, что мы можем спокойно сосуществовать, я и мой страх. Ведь я всем обязана ему, разве нет? Всем – и он служит мне своеобразным противовесом. Ведь Джоуи сказал, что кое-что может так никогда и не измениться, верно?

Это могло длиться вечно.

Если бы я не потеряла того, что позволяло мне верить в счастливую жизнь.

Если бы я не потеряла работу.

Глава 10

Кончался 2017 год. Каждое утро, входя в офис, я вешала пальто на вешалку, садилась за стол и рыдала. Сама не знаю почему. Хотя, если подумать, то меня терзали смутные сомнения – я переживала из-за собственной некомпетентности и бесполезности, из-за расовых проблем и краха демократии. Но вместо того чтобы попытаться понять истинную причину ужаса, терзавшего меня в то утро, я решила, что это будет пустая трата времени. Мне нужно успокоиться и вести себя, как нормальный человек, который приходит на работу и занимается делом. Я начала просматривать Twitter. Мне казалось, что я плыву в густых водорослях, из последних сил прокладывая себе путь между апокалиптическими предсказаниями говорящих голов и глупых дискуссий под еще более глупыми твитами нашего президента. Мне так хотелось отключиться и расслабиться – за видео с котиками.

Кот на роботе-пылесосе. Я потихоньку стала успокаиваться. Кот с совой. Я почувствовала себя мертвой, хотя мне должно было стать грустно. Кот встречает своего хозяина. Вот черт! Я снова зарыдала. Пришлось вернуться к ленте. Жирная шиншилла. Жирная жаба. Жирная морская свинка на жирном мопсе. Прошел час. Я взглянула на стикер, приклеенный в нижней части монитора – на нем я записала свою самую оптимистическую идею: все вокруг несчастливы. Как кто‑то может быть по-настоящему счастлив в мире, наполненном бесконечным страданием?

Я твердила себе, что приступлю к работе через пять минут, потом через десять, а потом случился полдень, и я пошла обедать и выпила очередную диетическую «колу», которая придала мне сил для работы. Я взяла материалы, над которыми работала, таращилась на них пару часов, посмотрела видео убийства человека полицейскими и быстро выключила. Усталость вроде бы прошла, но уже пора было идти домой. Тогда я поднялась, надела пальто и вышла из офиса.

Это был долгий год. В выборную неделю 2016 года я так много работала, что у меня не оставалось времени обдумать, что происходит… Инаугурация Трампа в январе 2017 года стала для меня равносильна взрыву бомбы. В выходные мы с подругами отправились в наше любимое кафе и заказали бургеры и картошку фри.

– Я всегда знала, что Америка – расистское государство, – сказала одна из подруг. – Ничего удивительного. Но оказалось, что я даже не представляла, насколько здесь силен расизм. Похоже, они просто не хотят, чтобы мы жили здесь.

За нашим столом собрались одни иммигранты.

– Но ведь Трамп не победил в народном голосовании, – возразила другая подруга, выдавливая кетчуп на картошку. – Гораздо больше тех, кто хочет, чтобы мы жили рядом с ними. Мы принадлежим этому миру.

– Но я встречала людей – например, в глубинке Джорджии, – которые вообще не знакомы с иммигрантами, – добавила я. – Они не знают, принадлежим мы этому миру или нет, потому что они нас не знают. Думаю, мы должны достучаться до них и показать, что мы тоже люди, что у нас те же проблемы. Нужно построить диалог, чтобы мир перестал быть черно-белым.

Подруги молчали. Позвякиванье вилок за соседними столиками стало невыносимо громким. Через какое‑то время одна из подруг протянула:

– Ты возлагаешь на людей с иным цветом кожи слишком тяжкий груз, Стефани. Для тех, кто не виноват в этом безобразии, это слишком тяжелый эмоциональный труд. Может быть, кто‑то этим и займется. Но только не я.

– Согласна, – поддержала ее другая. – Не думаю, что этим должны заниматься все, даже те, кого это эмоционально не затрагивает. Это может быть опасно. Да и нездорово.

Но я не могла отступить. На меня что‑то нашло.

– Теперь это дело каждого! – воскликнула я. – Разве у нас есть альтернативы? Гражданская война? Мы не можем просто замкнуться в своих группах и не общаться друг с другом! Это мое дело! И это ваше дело тоже! Мы обязаны! Ставки слишком высоки!

Это был мой последний бранч с этими подругами. После они перестали отвечать на мои сообщения и звонки. Я ошиблась. Они никому и ничего не были должны.

И все же я, как и обещала, ввязалась в это дело. Я часами беседовала по телефону с полицейскими и пограничниками, бывшими членами ку-клукс-клана и белыми супрематистами. Я изо всех сил пыталась обнаружить хотя бы крупицу человечности в отъявленном белом супрематизме, пока один из его представителей не признал:

– Вы очаровательная, интеллигентная женщина, и мне приятно беседовать с вами. Но когда начнется расовая война, я, не задумавшись, всажу вам пулю в лоб.

Да, расовые отношения в Америке явно улучшились…

Со временем я поняла, что беседы с белыми супрематистами на радио были настоящим эмоциональным терроризмом – и для меня самой, и для цветных слушателей. Мои собеседники активно пропагандировали программу ку-клукс-клана. Но мое руководство хотело получать материалы на единственную тему – тему расовой несправедливости. Их больше не интересовали мои сюжеты о простых человеческих радостях и сложностях, если в них не присутствовал политический элемент. И все твердили о значимости журналистики подобного рода – даже в рекламе во время матчей Суперкубка. Я поддалась на эту уловку и постоянно вспоминала слова дяди Человека-паука: «С великой силой приходит большая ответственность». Я целыми днями просматривала новостную ленту, пытаясь найти подходящий политический сюжет, который все разрешит. А мой начальник не пропускал в эфир ни одного моего сюжета.

В начале 2018 года моя тревожность достигла пика.

В январе я стала довольно странно вести себя с окружающими. Моя подруга устроила вечеринку с кассуле. Она приготовила мясо с бобами в горшочках и пригласила настоящих гурманов. Я принесла французскую луковую приправу из сметаны и пакет сухих закусок – весьма неприглядный вклад в общую трапезу в сравнении с приправой из сыра с трюфелями и паштетом из куриной печени с портвейном. Когда разговор зашел о реалити-шоу «Королевские гонки РуПола» (не видела ни одного выпуска), ностальгических историях из времен обучения в престижной нью-йоркской школе Стьювесант (я выросла в Калифорнии) и кокотницах Le Creuset (я‑то нашла всю свою посуду на улице), я попыталась ввернуть несколько шуточек об азиатах, но они никому не показались смешными. Непонятая, я оказалась рядом с сырной приправой и паштетом – должна признать, что совершенно случайно съела слишком много по стандартам обычной вежливости и по стандартам собственной непереносимости лактозы. А потом я уединилась с кулинарной книгой Джейми Оливера. Там я сердито пыхтела, пока Джоуи не собрался уходить. До самой ночи я терзалась приступами стыда, сожалений – и газов. Я не хотела обсуждать кулинарные горшочки.

За время работы в «Этой американской жизни» у меня выработалась привычка заглядывать в кабинеты коллег и спрашивать, не хотят ли они спуститься со мной в курилку, чтобы я могла пожаловаться на своего злобного начальника. Но в последнее время я стала замечать, что лица коллег после моего приглашения мрачнеют. И поняла, что от меня устали. Я должна была держать свой негатив внутри, но у меня не было никакого позитива – мне нечего было сказать. И тогда я опустила шоры и перестала общаться с коллегами, продолжая страдать в одиночку. Один раз я заставила себя пойти на вечеринку с коллегами, но там обнаружила, что могу лишь безостановочно жаловаться на жизнь.

Каждый день я ехала на работу в метро, слушала The Daily – и плакала. Панические атаки случались все чаще, были все более продолжительными, а рыдания – все более сильными и неконтролируемыми.

В середине февраля меня вызвал к себе начальник. Он сказал, что на прошлой неделе я сделала мелкую ошибку в программе: вместо инструментальной мелодии, которая нравилась ему, поставила ту, что нравилась мне.

– Ты слишком неосмотрительна, – сказал он. – Ты постоянно так поступаешь. Не обращаешь внимания на детали. Тебе нужно собраться и работать более внимательно, иначе…

Он покачал головой. Иначе что? Он меня уволит? Я вообще не должна была работать над той программой. Меня подключили в последнюю минуту, потому что остальные не умели пользоваться программным обеспечением. Я делала программу за программой – а ведь такая работа требует многих недель интенсивной, тщательной координации действий целой команды. Меня попросили заняться этой исключительно сложной работой, потому что все знали: я чертовски хорошо с этим справляюсь – потому что очень внимательно отношусь к деталям. Я всегда давала волю гневу за пределами кабинета босса, но на сей раз гнев захлестнул меня, как цунами, и я не смогла сдержаться.

– Я больше не могу этого терпеть! – рявкнула я. (Хотя я знала, что он презирает слезы, но сдержать несколько слезинок мне не удалось.) – Что бы я ни делала, все не так. Вы оскорбляете меня и принимаете мою работу как должное. Все видят, что вы меня просто ненавидите. Многие говорили, что жалеют меня – именно из-за вашего отношения. Представляете, насколько это унизительно? Как унизительно, когда тебя жалеют все вокруг? Я устала от этого. Мне больше это не нужно. Я ухожу.

– Эй, эй, успокойся, – начальник откинулся на спинку кресла. Теперь уже он начал нервничать. – О ненависти речи не идет… Если у тебя сложилось такое впечатление… Извини! Мне жаль, что тебе так показалось… Просто… Мне трудно доверять тебе, потому что… Я готов признать, что, возможно, я… Ну… Может быть, такое впечатление у меня сложилось после твоего первого появления… Ты так старалась, когда появилась у нас… И с самой первой минуты ты была такой… непохожей… на остальных…

– Почему вы относитесь к другим продюсерам лучше, чем ко мне? – в лоб спросила я.

Он ответил мгновенно.

– Потому что они – прекрасные репортеры.

Я отшатнулась. Ярость пересилила, и мне удалось сдержать слезы.

– Не представляю, как можно продолжать работать с человеком, который меня не уважает, – происзнесла я. – Извините, но я ухожу.

Я вернулась в офис и осмотрелась. Сколько барахла. Витамины, батончики, одежда, обогреватели, одеяла – работа действительно была для меня вторым домом. Я начала сваливать все в большую коробку. Хотя было всего два часа дня, я отвезла вещи домой и легла в постель. «Непохожая». Я отличалась от остальных. Что это означало? Какой я должна была быть?

Вечером мне позвонил другой начальник и стал упрашивать вернуться. Он сказал, что мой непосредственный руководитель согласился вести себя приличнее и готов извиниться. Я талантливый и ценный работник – он же просто недотепа. Пожалуйста, дайте нам еще один шанс! В результате я вышла в офис на следующий день. И через день тоже. Но каждый вечер я разбирала ящики стола, складывала вещи в сумочку, постепенно опустошая кабинет – одна губная помада за другой.

В середине февраля я заставила себя пойти на очередной корпоратив и большую часть времени провела, стоя в углу и слушая других. Все было, как обычно: позвякивающие бокалы, яркие улыбки, сливочно-желтое сияние радости, излучаемое баром. Разъединенность ощущалась почти физически. Может быть, кого‑то и злило состояние окружающего мира, но в реальной жизни люди с удовольствием смеялись над телевизионными шоу. В соцсетях они показывали, как пекут кексы. Они не забывали перезванивать людям. Все жили… вполне нормальной жизнью. Если я тоже обладала тем же средством от тревожности и депрессии, как и все остальные, то почему только я одна рыдала в метро каждое утро? Почему я никак не могу стать такой же, как все? Почему ужас преследует меня, оставляя разрушительный след повсюду, куда бы я ни пошла?

28 февраля я получила ответ на все эти вопросы – я позвонила Саманте, и у нас состоялся сеанс психотерапии.